Талиесин и чета Райтов

Вернемся немного назад. В мае 1939 нас ожидал приятный сюрприз – записка Ольгиванны Ллойд Райт, в которой говорилось, что она с мужем в Лондоне и хотела бы нас увидеть. Мы не видели ее десять лет; встреча была радостной, и мы проговорили глубоко за полночь. Она пригласила нас на серию лекций, которые Френк Ллойд Райт читал в РИБА, нам предоставили места в переднем ряду вместе с ней. Лекционная комната была переполнена, люди, преимущественно молодежь, буквально стояли друг у друга на головах. Строения, их форма и очертания, их пропорции всегда меня интересовали, речь Райта оказалась чрезвычайно вдохновляющей, полной основанных на здравом смысле идей. Показали фильм о студентах, работающих в Талиесине - красивом поместье Райта в Висконсине, и я думал о том, как прекрасно было бы собраться, взять семью и некоторое время пожить там; но посещение Талиесина казалось таким же возможным, как полет на Луну. Райт, благодаря уэльским корням, унаследовал кельтское воображение и красноречие, от своей английской половины - дар импровизации и практические навыки. Такое сочетание, вместе с присущим ему гением, сделало его одним из величайших архитекторов нашего времени. Аудитория слушала с полным вниманием и аплодисменты в конце, как говориться, практически перешли в овацию.

Мы ходили на все лекции и очень много беседовали. Когда они уезжали в Париж на встречу с Гюрджиевым, то пригласили нас посетить Талиесин. Я думал тогда: «Да, возможно через десять или пятнадцать лет; а, скорее всего, - никогда».

Оказавшись в Париже по делам, я позвонил на квартиру Гюрджиеву и спросил, можно ли прийти на ужин. «Да, да. Приходите», - ответил мужской голос. Придя туда, я обрадовался, найдя там Райта - он пришел со своей молодой дочерью Йованной. Присутствовали еще несколько женщин из группы Гюрджиева.

Я ждал и надеялся послушать, как Райт задает интересные вопросы и выслушивает ответы. Но он вел себя как блестящий новичок, и было ясно, что в идеях он ничего не понимает. Он, казалось, рассматривал Гюрджиева как человека, который достиг практически того же уровня, что и он сам, и даже знает о некоторых вещах больше, чем он. Иногда приятно открыть, что у «великого» человека есть свои слабости, тщеславие и самолюбие, такие же, как и у тебя; я заметил, что нечто злобное во мне получало тихое удовлетворение, когда Гюрджиев провоцировал колючее самолюбие Райта.

Во время тостов за «идиотов» Райт сказал: «М-р Гюрджиев, мне эти ваши идиоты кажутся очень интересными. Я сам придумал несколько». Гюрджиев ничего не сказал, и Райт продолжил: «Вы знаете, вы очень хороший повар. Вы могли бы неплохо зарабатывать приготовлением пищи».

«Не так много, как я могу зарабатывать стрижкой овец», - ответил Гюрджиев.

«Я разводил овец, - сказал Райт. - Мои предки были фермерами. Но я не знаю ничего о стрижке».

Гюрджиев ответил что-то вроде «трудно научиться стричь правильно».

После того, как с едой было покончено, мы переместились в гостиную, где Райта привел в восхищение стеклянный ящик, наполненный сотнями маленьких особым образом расположенных и освещенных фигурок людей со всего мира; настоящее небольшое произведение искусства, хотя квартира Гюрджиева сама по себе была в своем роде произведением объективного искусства; потрепанная и загроможденная, рядом с несколькими отличными экземплярами восточного искусства располагалось много хлама, он иногда покупал небольшие плохо нарисованные картины в Кафе де Акасиас у беженцев, которых называл своими «нахлебниками».

Гюрджиев принес главу из Второй серии, Встречи с замечательными людьми, попросил кого-нибудь почитать ее и вышел. Ее взял Райт со словами: «Я не хотел бы обижать чувства старого человека», (они были почти одного возраста с Гюрджиевым) и начал читать. Гюрджиев вернулся, и Райт сказал ему: «Это очень интересно, м-р Гюрджиев. Жаль что только написано не очень хорошо. Вы хорошо говорите по-английски, жаль, что вы не можете диктовать. Если бы у меня было время, вы могли бы диктовать мне, и я переложил бы все это для вас на хороший английский».

Он продолжил чтение главы некоторое время, а потом заявил, что должен остановиться, поскольку очень устал, и его дочь тоже устала, и что им лучше вернуться в отель. Гюрджиев сказал: «Лучше остановитесь ради нее, она все еще молода и только начинает жить, а вы уже старик и ваша жизнь окончена».

Лицо Райта покраснело, и он злобно ответил: «Моя жизнь отнюдь не закончена, я еще много чего могу сделать!» - или что-то в этом роде. Он поднялся и удалился вместе с семьей в, что называется, «крайнем возмущении». Как и у всех нас перед Гюрджиевым Райт снял свою маску. Все без исключений, когда ели и пили вместе с ним, раскрывали свою сущностную природу. Возможно, поэтому многие из нас временами проглатывали язык; боясь выдать себя.

Вскоре после нашего приезда в Нью-Рошелл я написал Ольгиванне Ллойд Райт о том, что мы в Америке и хотели бы увидеться с ней, если она приедет в Нью-Йорк. Она ответила, вновь повторив свое приглашение всем нам провести лето в Талиесине. Итак, мое глубокое желание, которое казалось только еще год назад на просмотре в Лондоне фильма о Талиесине совершенно недостижимым, было вознаграждено, она даже предложила прислать одного из студентов на автомобиле-универсале, чтобы привезти нас. Но у меня был Крайслер, в июне мы упаковались и оставили нашу съемную квартиру мрачных ассоциаций, отбыв в самое сердце Америки.

Поездка началась в жару, которая становилась все хуже по мере продвижения на запад; мы поехали вверх к Медвежьей Горе, пересекли Гудзон по мосту через эту прекрасную реку, по которой плавал Генри Гудзон, затем по вверх и вниз обычному шоссе, такому узкому и извилистому, что мы могли ехать не быстрее тридцати пяти миль в час. Мы проезжали лесистую местность, перемежающуюся фермами, расчищенными от деревьев двести пятьдесят лет назад. Дорога пролегала через штат Нью-Йорк, далее через Вуртсборо, Монтичелло, Депозит, Бингэмптон и Элмиру – где жил Марк Твен, а также мои старые друзья Макс и Кристалл Истманы, в Хорсхед, Пэйнтед Пост, Олеан, к озеру Чатакуа. От Вестфилда мы поехали по дороге вдоль берега озера Эри, с мыслью о том, что сотню миль или около того мы сможем наслаждаться его великолепным видом; но увидели озеро мы лишь однажды, отъехав на несколько миль, а вся дорога оказалась обычной и неинтересной. В Пенсильвании мы проехали через земли пенсильванских голландцев, старейшего германского поселения в Америке; это красивые люди с желтыми волосами и интересным типом лица. Еще мы видели амишей, строгую религиозную секту, чьи мужчины носят широкополые черные войлочные шляпы и длинные черные бороды. В городе на северо-востоке мы переехали в северный тип Пенсильвании, в Конниауте мы въехали в штат Огайо, по дороге на Пэйнсвилл и Оберлин.

Поездка обходилась нам недорого, поскольку останавливались мы в туристических лагерях – группе раскрашенных хижин, обычно удобно расположенных. В изобилии хватало и хорошо выглядящих домов с обозначением «Турист». За 75 центов с каждого мы располагали хорошим приютом на ночь, где было чисто и где люди были доброжелательными. Завтрак мы готовили на открытом воздухе, обедали мы сэндвичами и фруктами, а по вечерам мы старались полноценно поужинать в придорожной «закусочной»; еда здесь обычно была просто съедобной, а кофе таким же плохим, как в английских пансионатах, несмотря на то, что в городских супермаркетах он был неплохим. Все города выглядели достаточно похоже – трех полосные дороги и приятные деревянные дома с открытыми не огороженными газонами. Торговые и деловые районы обладали некоторыми характерными чертами, тогда как индустриальные сектора походили на такие же между Бирмингемом и Волвергемптоном - унылые и заброшенные. Далее мы въехали в кукурузный пояс, протянувшийся от Фремонта, Боулинг Грина и Наполеона до Форт-Вейна в Индиане, - сотни и сотни миль индианской кукурузы на плоской степной местности с бесконечно повторяющимися белыми фермами и красными амбарами; небольшие городки столь походили друг на друга, будто бы из выписали по почте.

В одном из небольших городков мы встретили пример знаменитого американского дружелюбия. Я зашел в местный банк, чтобы спросить дорогу, и менеджер, неопрятный молодой человек, с радостным лицом воскликнул: «Вы англичане, не так ли?» «Да», - ответил я. «Ах, вы говорите… Эй, Билл, - бросил он, окликая уже уходящего посетителя, - здесь англичанин. Ну, как там дела? - начал он. - По-моему, ваши люди сделали великую вещь возле Дюнкёрка». Он засыпал меня вопросами и был настолько естественен, что я по-настоящему поверил, что он может попросить нас остаться на обед и отдых, чтобы горожане могли встретиться с нами. Я даже мог бы поделиться своим опытом в импровизированной лекции, но мы очень хотели добраться до Висконсина. Люди, которых мы встретили в такой дальней дороге, оказались почти такими же скрытыми, какими представляют англичан, и гораздо менее сердечными, чем французские или русские селяне.

В другом небольшом городке несколькими милями дальше мы впервые увидели этот неформальный символ Америки – девушку – барабанщицу, хорошо выглядящую, крепкую молодую женщину, руководящую духовым оркестром мужчин и мальчишек; она горделиво выступала вперед, вращая своим жезлом с широкой застывшей ухмылкой на лице. Моя жена подумала, что это подходящий символ пути, на котором женщина берет на себя лидерство в Америке; я был скорее в замешательстве.

Опустившаяся на нас жара походила на раскаленное облако, и хотя я и носил большую соломенную шляпу, я не мог находиться на солнце больше нескольких минут без того, чтобы не почувствовать тошноту. Жара стояла лютая, ночью даже хуже чем днем, так как было слишком жарко, чтобы спать. Но это был обычный жаркий период, и местные поговаривали - бывает хуже, когда коровы и лошади иногда падают мертвыми на полях, а птица замертво падает с насестов. Позже приходил сезон ужасных штормов, потом - столь же холодной зима, насколько жарким было лето – жестокие холода до -70[1] градусов мороза. Климат здесь как очень эмоциональная персона – иногда жаркий и неистовый, иногда холодный и тяжелый. В этом агрессивном климате органическая жизнь быстро достигала зрелости. В Вайоминге говорили, что у них восемь месяцев зимы и четыре месяца холодной погоды.

Два дня мы ехали по чистой прерии Индианы и Иллинойса, в которой сотню лет назад существовали только трава, буйволы и индейцы.

В некоторых самых маленьких городках дома и магазины, построенные давно, имели снаружи большое подобие заграждений из лесоматериалов, которые делали здание с виду больше и значительнее. Эти «фальшивые фасады» являлись разновидностью защиты от и вызовом для бесконечной прерии; в любом случае, они не могли служить украшением.

Здесь не было придорожных заправок, наподобие наших АА или RAC. В Англии, сравнительно небольшой стране, с деревней через каждые несколько миль, каждая машина, кажется, обладает знаком АА, и заправки располагаются повсюду; тем не менее, тогда как англичанин будет возиться со своей машиной, и обычно ремонтирует ее, американец бросит ее и отправиться договариваться с авто мастерской, возможно, расположенной в двадцати милях.

Большинство пейзажа испортили и закрыли бесчисленные вывески, умоляющие нас купить что-то ненужное, построенные здесь человеком из «Алкер Галч» (Мэндисон Авеню) Нью-Йорк, для которого ничего не имело ценности, кроме того, что можно использовать для рекламы в целях получения прибыли.

По дороге из Индианы в Иллинойс, около пятидесяти миль дороги окрестности будто поразила болезнь. Не было ни городов, ни деревень; люди больше не были приветливыми и смотрели на нас, путешественников, почти с подозрением; здесь располагались дальние окраины Чикаго – второго по величине и богатейшего города в Соединенных Штатах. Жара по-прежнему стояла удушающая, мы обогнули Чикаго и поехали через Валпарайзо, Перу, Марсель и Рокфорд в Мэдисон, Висконсин, - приятный город, построенный на берегу двух озер. Здесь мы отдохнули в приятной, обставленной под старину кофейной комнате одного из отелей; в вестибюле, чтобы мы чувствовали себя как дома, располагался портрет королевы Виктории в полный рост при тусклом свете масляных подсвечников.

В Висконсине я почувствовал, что мы наконец-то покинули восточные штаты. Здесь была другая, более хорошая атмосфера. Мы находились за тысячу миль от Нью-Йорка и чувствовали себя лучше от этого. В разных штатах, через которые проезжали, мы заметили одну особенность: хотя города выглядели в основном одинаково, дома были более или менее похожими и люди схоже одевались, каждый штат обладал своей собственной атмосферой и акцентом. Возможно, через пять или шесть столетий, Американские штаты станут столь же разнообразными и интересными, как страны в Европе.

В супермаркет, где мы лакомились мороженым, вошла группа людей – юноша и девушка с их родителями и нескольким друзьями; свадебная церемония молодой пары, явно только что из регистрационной конторы. Казалось, никто не знал, что нужно делать помимо употребления кока-колы, так что один из них включил радио, из которого донесся не человечески стонущий голос эстрадного певца. Все это выглядело достаточно прискорбно; разновидность автоматической свадебной церемонии. Я сравнил ее с крестьянскими свадьбами, на которых я бывал в досоветской России - прекрасное пение в церкви, водка и народные танцы в завершение. Эта же была одной из тех свадеб, которая нужна не более чем для получения двумя молодыми людьми авторитетного разрешения спать вместе. Разрешение от чиновника, которым мог быть негодяй или пьяница, совершенно необходимо, так как в противном случае пара будет жить во «грехе» и, соответственно представлению некоторых людей, под угрозой адского огня.

Висконсин нас очаровал. Есть что-то лирическое в индейском наименовании «Висконсин», окрестности также носили романтические названия – Блэк Ёс, Блю Маундс, Арена, Мэзомэйни, Блэк Хоук, Лоун Рок, Твин Блаффс, Доджвилл, Френдшип, Фэйрплей, Форвард, Эндевор, Дикивилл![2] Кто-нибудь мог бы написать про них стихи; некоторые автомобили ездили с эмблемами «Висконсин – Американская молочная страна».

Я снова вспомнил русского, который мне говорил: «Часть американской жизни иногда столь непривлекательна, что их пресса, фильмы, радио и публичные выступления заставляют меня этого ожидать, и когда я вижу что-то по-настоящему новое и необыкновенно хорошее, я с трудом могу в это поверить». Таким был Висконсин. А Талиесин, Спринг Грин[3], даже превосходил его.

Мы прибыли после полудня, проехав по длинному крутому склону к дому, несколько учеников встретили нас и проводили к холму, где м-р и мс-с Райт беседовали с группой. Ольгиванна тепло приветствовала нас, м-р Райт, в голубом берете и ниспадающем голубом плаще выглядевший скорее актером, поприветствовал нас легким кивком и ушел. Это оказался всего лишь случай; позже он всегда был дружелюбен.

В первые два дня мы ничего не делали, только осматривались вокруг в сопровождении одного из учеников.

Талиесин, «Сияющий Выступ», - это тысячеакровое владение, заселенное валлийскими предками Френка Ллойд Райта по материнской линии (его отец был англичанином), в красивой холмистой местности с зарослями деревьев. В миле неподалеку протекала широкая река Висконсин, поросшая первозданным лесом. В отдалении виднелись высокие холмы с каменистыми утесами. Часть поместья занимала ферма – коровы, свиньи, кукуруза, ячмень, виноград, дыни, разнообразные овощи и фрукты. Земля изобиловала молоком и медом, и, в довершении всего, сыром; изобилие сидра и вина радовало человеческое сердце. Здания были построены в архитектурном стиле, которого я никогда не видел, они произвели на меня впечатление удовольствия и благополучия, которое красота, старая и новая, всегда производит. Они были не функциональными, не колониальными, не копиями чего-либо, а новым качеством архитектуры – такой же ясный разрыв с прошлым, как разрыв Тюдоров с готикой, а Георгов с Тюдорами. Тем не менее, как и в их случае, они оставались в рамках традиции, поскольку своими корнями уходили в прошлое. И что в этом самого странного, хотя стиль зданий был таким разным, в стиле присутствовало больше современного, чем в современности, они производили эффект доверия, ассоциировались со зрелыми старыми зданиями в Европе; не ощущалось резких грубых и вибраций, исходящих от большинства современной коммерчески-индустриально-военного барачного типа архитектуры, серых бетонных ульев нашего времени.

Каждый день преподносил что-то новое, некий свежий аспект видения радовал нас; а окрестный пейзаж будто сошел с картины итальянского художника.

Но все это без «жизни» могло остаться только красивой картинкой. Здесь энергия сорока или пятидесяти молодых людей, ведомых старшими к реальной цели, производила удовлетворительное чувство «созидания».

Поместье управлялось как товарищество – «Талиесинское товарищество» под руководством м-ра и мс-с Фрэнк Ллойд Райт, целью его было привнесение натуральной архитектуры в натуральную жизнь; идея заключалась в следующем: чтобы привести общество в натуральное состояние, женщины и мужчины должны жить, поддерживая три жизненные линии одновременно: инстинкты, чувства и ум. Они должны крепко стоять на ногах и уметь работать руками; должны быть в состоянии оценивать чувственные вещи – музыку, поэзию, изобразительное искусство и т.д.; и должны интересоваться идеями, уметь мыслить. Трехнаправленная активность придавала месту неординарную жизненность. Это была настоящая архитектурная школа, в которой ученики жили рядом с Учителем, он учил их, что если они хотят проектировать дома, то должны уметь построить их своими руками, знать и ощущать материал, с которым работают.

Коммуна состояла из Райтов и их семьи, молодых мужчин и женщин – некоторые из которых были женаты, двух или трех плотников, человека, присматривавшего за регулярной работой на ферме, и нескольких посетителей.

Приготовление пищи и обслуживание за столом производили ученики, они же помогали в саду и на ферме, водили трактора, грузовики, грейдеры и так далее, в то время как женщины стирали и гладили. Здесь имелись все виды современных машин; и в первый раз после нашего прибытия в США я увидел стиральную машину и электрический утюг – последний был в доме моего брата в Англии. Здесь всегда было много работы по ремонту и возведению новых зданий; все время пробовались новые материалы от производителей и образцы материалов.

На одном из холмов располагалась большая группа зданий, вырастающих прямо из возвышенности. Здесь находились квартиры м-ра и мс-с Райт, столовая для студентов, офисы, галереи, конюшни, амбары, сараи и несколько жилых комнат. Вниз по склону на втором холме, в миле от первого, располагалась другая группа строений – макетная комната, театр, художественная галерея и остальные жилые помещения. На следующем стояла похожая на маяк ветряная мельница - очень высокая и стройная деревянная структура с конструкцией, через которую ветра сильнейших штормов проходили не повреждая. Крыша макетной комнаты была настолько светла и изящна, что, казалось, вы можете поднять ее одной рукой, но при этом достаточно крепкой, чтобы выдерживать бушующие на Среднем Западе сильные бури.

Что касается человеческих существ, невозможно было встретить более очаровательную и интеллигентную группу людей где бы то ни было еще; все они были вежливы, рациональны и готовы помочь, в них было нечто «юное» среди этого старого мира, и эта «юность» придавала им особый шарм, у них отсутствовала та внешняя изощренность, которой «образованные» американцы в городах прикрывают свою молодость. Эта «юность», эта потенциальная возможность американской молодежи учиться, предоставляла им большие возможности; в то же время она оставляла им нечто простодушное во взгляде на огромный мир за пределами Америки - мир, который хотя они и могли знать снаружи, обладал чем-то недоступным для них внутри. В целом, по сравнению с европейцами, американцы были молоды, они обладали опытом юношеского отношения к жизни и к мировым событиям.

В Талиесине будильник звенел в 6.30, завтрак подавался в 7.00, а в 7.30 все отправлялись к своим разнообразным занятиям до обеда в полдень, его обычно привозили на грузовике в какую-нибудь часть поместья, где мы ели на свежем воздухе, слушая, как говорит Френк Ллойд Райт. В дождливые дни обед проходил в театре, сопровождаемый музыкой и пением. После пятичасового чая обычно была хоровая практика в одном месте и оркестровая практика в другом; а за пианино, которых было несколько, практиковались весь день. После ужина мы собирались в том или ином месте или учились чему-нибудь. Очень часто перед обедом мы спускались к реке Висконсин и купались в прохладной воде, поскольку погода стояла очень жаркая, временами более 100[4] градусов в тени.

После обеда в субботу приезжали посетители, известные мужчины и женщины из различных сфер, или «потоков», жизни. По воскресеньям устраивались пикники. Примерно в 10 часов в грузовик загружали еду, а уже через час мы выезжали вереницей машин, чтобы обнаружить ревущий костер в некотором приятном месте на каменистом утесе или высоком холме, где на угле уже жарилось мясо, картофель и кукуруза. Затем мы возвращались Талиесин, чтобы посмотреть в театре фильм, на который приходили также фермеры и другие местные жители. На ужин каждый надевал свою вечернюю одежду и прибывал в жилые покои Райтов где, после коктейлей на террасе, в большой гостиной сервировался ужин: прекрасная еда и питье, домашнее вино и сидр; м-р и мс-с Райт сидели в больших креслах, как король и королева на своих тронах.

За ужином происходили многочисленные дружелюбные беседы, и после того как тарелки были очищены, хор пел Палестрину и Баха, или негритянские духовные, или английские и американские песни, затем вступал камерный оркестр, игравший при свете свечей отрывки из ранних английских композиторов. Потом Баха или Генделя могли сыграть моя жена на пианино и дочь м-ра и мс-с Райт Йованна на большой арфе. Редко я наслаждался камерной музыкой в такой степени.

Хорошей чертой жизни здесь был ее патриархальный характер, основа натуральной жизни, поскольку патриархальность, подорванная Гражданской Войной, незаметно исчезала из американской жизни. В России ее смыла революция, в Германии – нацизм. Она исчезала и в Англии, в Китае рассматривалась как «буржуазно-империалистическая». Исчезновение патриархальности - всего лишь часть современной глобальной ломки не только Западной цивилизации, но и древних цивилизаций Востока; в Америке и Англии уже проявлялись признаки, что матриархат (или даже жено-архат) занимает ее место.

После Нью-Рошелла Талиесин представлялся земным раем, и наши сыновья начали цвести как пересаженные с бесплодной на хорошую почву цветы; будто они вернулись к своей жизни в Англии с добавлением чего-то из этого нового, и по-настоящему американского, образа жизни. Они, вместе с другими детьми, отправлялись по утрам в сад, после обеда помогали в макетных комнатах с моделями «города широкого простора» м-ра Райта. Они также находили время покататься на пони и изучать рисование и музыку.

Каждый должен платить за все. И мы, возможно, своим существованием в Нью-Рошелле заплатили за наше настоящее богатым опытом. Но миллионы, которые живут в Бронксе, Нью-Рошелле, Хендоне или Сайденхеме – никогда не обладали тем же, чем обладали мы.

Мне представляется, что Талиесин (и другие похожие места, если бы такие были в Америке) сеет семена настоящей Американской цивилизации; цивилизации, которая может принести пользу всему миру – в отличие от радио, рекламных роликов, эстрады, телевидения, газет, бизнеса, химии, наркотиков, распыляющей яд цивилизации, которая несет столь же серьезную опасность для нормальной жизни в мире в наше время, какую нес в девятнадцатом веке Финансовый Капиталистический Империализм и коммунистически-фашистско-нацистская форма правительств в двадцатом.

«Распахнутое настежь» пространство приносило мне чувство эйфории, физической свободы; и здесь было так мало машин на дорогах! Однажды мы упаковали обед, и на шести автомобилях, заполненных людьми, проехали через холмистую местность, минуя огороженные обычной или колючей проволокой поля, и, проехав более пятидесяти миль, прибыли в место, где водопад низвергался с высоких скал в глубокую впадину, из которой вода бежала дальше через зеленые пастбища. Здесь мы были совершенно одни; некоторые пошли искупаться, в то время как другие разводили огонь, зажаривали целую овцу на длинном вертеле и пекли на углях сладкий картофель и кукурузу. После, насытившись, мы улеглись у воды и подремывали, некоторые студенты негромко пели. Приятная музыка смешивалась со звуками водопада и легкий бриз, мягко треплющий деревья, дарил мне чувство мира и удовлетворения, каких я не испытывал уже много лет. На короткое время мы оказались в полной гармонии с самими собой, друг с другом и с природой. Чуть позже мы играли в игры, а после захода солнца, расселись по машинам и отправились домой.

На закате в эти жаркие дни лягушки начинали свое хоровое пение, определенная мелодия и ритм их кваканья временами становились почти оглушающими, но совсем не раздражали. В сумерках среди деревьев зажигали свои огоньки светлячки.

Дороги, за исключением главных трасс, были грунтовыми; в сухие дни над ними поднимались клубы пыли, а после сильных дождей они превращались в реки грязи, хотя вскоре на жарком солнце высыхали. Дожди – теплые и освежающие - не доставляли неудобств. Неприятности доставляли комары и ядовитый плющ, особенно выделяющий маслянистые пары плющ, при малейшем контакте с кожей он вызывал водянистые волдыри и нестерпимое раздражение; некоторые люди из-за него заболевали.

Некоторые дома на фермах в округе построили сотню лет назад, когда приехали первые колонисты. Деревянные дома оставались прохладными летом и теплыми зимой, даже когда градусник падал ниже нуля; живший в Англии человек рассказывал мне, что они, будучи хорошо изолированными, гораздо теплее английских домов зимой. Летом еду сохраняли свежей в ледяных помещениях в глубоких кладовках. Некоторые держали завернутую во влажную ткань пищу на дереве, обдувающий ветер сохранял ее прохладной. Те же, кто жил возле рек, хранили еду в коробках в воде. Многие из разбросанных среди изгибов холмов ферм занимали площадь не больше пятидесяти акров.

Трудно себе представить, что сто лет назад эта местность лежала неосвоенной, люди передвигались на бычьих упряжках и лошадях; вдоль реки жили индейцы и пионеры, путешествовавшие в своих крытых повозках в Дакоту и Небраску.

В маленьких городках жили люди очень приятного типа – лучшие из англичан, скандинавов и германцев, они отличались от иностранцев Нью-Рошелла – поляков, итальянцев, чехов и венгров. В Висконсине не было людей с той угрюмой предприимчивостью, которая так часто встречается среди новых американцев в восточных штатах. Даже жившие здесь немцы не относились к заносчивому Прусскому типу.

Я провел несколько дней у друзей в Миннеаполисе и Сан-Паулу, Миннесота, путешествуя на автомобиле вверх по реке Миссисипи. Уродство и тусклость деловых кварталов городов-близнецов походила на такое же в индустриальных городах мира; когда западные люди ударяются в бизнес или начинают производство, они будто вдыхают ядовитый газ; любовь к деньгам – корень любого вида зла – парализует их эстетические способности, не говоря уж о чувствах.

Еще одни друзья, которых я посетил в Миннеаполисе, владели большим, как замок, домом. Они устроили праздник, на котором присутствовали только люди среднего возраста. В Европе на праздниках в основном вы встречаете молодых людей; а в сельских домах обычно собираются люди всех возрастов – включая детей. Я сказал об этом одному человеку, который ответил: «О, молодые люди сами себе устроили праздник на нижнем этаже – они не приходят к нам – мы слишком старые. У детей тоже праздник, в другой части дома». Поэтому я так и не увидел молодежи или детей.

На окраине Миннеаполиса я побывал в кирпичном доме Френка Ллойд Райта возле обсаженной деревьями дороги, расположенный на участке обычного городского размера, но размещенный так, окруженный красивой стеной, что создавал впечатление миниатюрного поместья; пространство, линии и расстояния, пропорции дома и внутреннего дворика напоминали Китай. Просторная жилая комната дома смотрела сквозь стеклянную стену на сад; но при этом отопление было так хорошо спланировано - трубы проложили в растворе под полом, вроде Римских подземных печей для обогрева, - что дом оставался комфортабельно теплым в самую холодную погоду, а воздух не пересушивался паровыми обогревателями.

По соседству стоял «современный» дом европейского архитектора, по-своему хороший и интересный дом. Но выглядел он так, будто сделан где-то на фабрике по производству коробок и помещен в цент участка, в то время как дом Райта выглядел выросшим на своем месте - в полном контрасте и с коробкой, и с модными английскими кирпичными виллами, и с «желанными резиденциями».

Я отправился в обратный путь в 300 миль на автобусе. В западных штатах люди редко разговаривают с попутчиками в автобусах или поездах; как и англичане, они держаться сами по себе. Но здесь человек вошел, сел рядом со мной и сказал: «Привет», спросил мое имя, откуда я родом, чем я занимался и так далее. Я, возможно, возмутился бы подобными личными вопросами, но он оказался столь дружелюбен, что я не мог ему не ответить. Потом, когда я смог вставить слово, я в некотором замешательстве спросил его о том же; но он достаточно охотно ответил и мы проговорили друг с другом час, пока он не вышел. Когда я прибыл в Спринг Грин, было уже поздно и темно, а я не позаботился о том, как пешком добираться три мили до Талиесина, но меня ждал человек на машине, и через несколько минут меня доставили на место, и я уже забрался в постель. Возвращение в Талиесин было похоже на возвращение к жизни, какой она должна быть, жизни не ради денег, бизнеса или политики, а жизни физического, эмоционального и думающего человека, работающих вместе в гармонии. Жизнь поистине творческая, молодым мужчинам и женщинам предоставлялась возможность раскрыть свои возможности.

Хотя ни один человек в Талиесине не произнес ни одного хорошего слова о Британском правительстве, к обычным англичанам относились с симпатией и уважением. Они знали английский язык лучше, чем люди на востоке, здесь селилось очень много англичан. В старину лучшие из молодых сыновей аристократов приезжали в Висконсин, Дакоту и Вайоминг и разводили скот. Тем не менее, здесь существовало сильное анти-британское, или, скорее, анти-британо-правительственное чувство, о котором я был осведомлен с самого начала. Его источниками явились частично искаженное образование (Война за независимость, например), частично - сыновняя попытка отбросить отцовское влияние, и частично унаследованная людская злоба, предрасположенность ненавидеть и осуждать кого-то за свои собственные страдания.

Критика британцев американцами подобна критике старшим сыном своего отца, которого он, тем не менее, сильно уважает. Один из друзей Райта из Чикаго, после подробного изложения преступлений и недостатков британцев, повернулся ко мне и сказал: «И все же, вы знаете, я скорее чувствую себя как дома с культурным англичанином, чем с кем-либо еще».

«Странно, - ответил я, - что вы критикуете разваливающуюся Британскую Империю и ее войны, а сами строите Империю Американскую; и все происходит так же бессознательно, как это случилось с Британской империей. При построении своей империи вы сражались с индейцами, англичанами, канадцами, испанцами, мексиканцами, немцами, и сами с собой в Гражданской войне, в которой погибло больше людей, чем во всех английских войнах в девятнадцатом веке».

Я разговаривал с несколькими студентами о моей любви к Англии – любви не к ее завоеваниям, ее «славе», ее Империи, ее кровавой истории, а о любви к чему-то в Англии, что исходит от ее ферм, долин, плоскогорий, скал, моря, деревень и небольших городков – и Лондона в радиусе двух миль от Пиккадилли.

Один из них говорил: «Думаю, я знаю, что вы имеете ввиду, поскольку я читал что об этом говорят ваши поэты и писатели, но я не чувствую подобного к Америке, я - уже четвертое поколение - последние два жили в Индиане, но я не могу сказать, что люблю Америку как вы, кажется, любите Англию; и к тому же, средний запад все еще не наша страна. Мы не принадлежим пока этому месту, это по-прежнему страна краснокожих. Некоторые из восточных штатов тоже».

Странный пророк, Сведенборг, говорил об англичанах в Духовном мире: «Английская нация, лучшие из них, являются сердцевиной всех христиан, поскольку обладают интеллектуальным внутренним светом. Этот свет, хотя и не виден никому в обычном мире, вполне очевиден в духовном. Наивысшие приобретают его из своей свободы говорить, писать и думать; в других, которые не наслаждается подобной свободой, этот свет скрыт, поскольку не имеет выхода. Тем не менее, подобный интеллектуальный свет не принадлежит им изначально, а зависит от авторитета почтенных людей; когда такой человек высказывает свое мнение, его свет изливается. Все это потому, что англичанами в духовном мире управляют выдающиеся руководители и священники, с помощью их решений национальный характер ведет их к приобретениям. Немцы,… живя под управлением деспотичного правительства, не наслаждаются свободой речи и слова как голландцы и англичане; а где урезается такая свобода, свобода мыслей также ограничивается… мысль не поднимается выше свободы высказываний. По этой причине немцы полагаются на документы больше, чем на индивидуальные суждения, поэтому же они чрезвычайно сильно культивируют историю, ссылаясь на цитаты признанных авторитетов. Состояние ума представлено в духовном мире человеком, вооруженным книгами; если кто-нибудь спрашивает его мнения, он берет одну из этих книг и читает из них ответ… Свободные нации похожи на самцов-оленей с ветвящимися рогами, путешествующих по вересковым пустошам и лесам в совершенной свободе; тогда как нации, которые несвободны, похожи на закрытых в королевских парках ланей. Свободные люди напоминают крылатых коней, летающих над морями и холмами подобно Пегасу; а несвободные похожи на лошадей в королевских конюшнях, украшенных дорогой сбруей».

То, что он говорил об англичанах, можно, до некоторой степени, сказать и об американцах, но, хотя в Америке больше физической свободы, в Англии больше свободы интеллектуальной и гораздо больше доброжелательной терпимости к незнакомым идеям и странностям.

Почему англичане наделены определенными качествами, заставляющими их скитаться по планете и устанавливать свой способ жизни на миллионы квадратных миль – в Америке, Канаде, Австралии, Новой Зеландии? Вопреки всем их ошибкам, это один из немногих хороших способов жизни на этой планете. И все это сделано без случающихся в других странах революций и бойни. Единственная опустошительная война среди англо-говорящих людей случилась среди американцев в Гражданской войне.

Наша жизнь в Талиесине отличалась от жизни на съемной квартире в Нью-Рошелле так же, как Рай от Ада. Нью-Рошелл представлял собой низшую прослойку среднего класса Америки с очень ограниченными возможностями для жизни; Талиесин - наивысшую культуру, которую возможно было найти в Америке, которой сопутствовало наделяемое настоящей культурой чувство свободы. За исключением Приорэ, которое, разумеется, стояло на еще более высоком уровне, наша жизнь в Талиесине тем летом была наиболее полной из всех возможных на этой планете. Трехцентровая жизнь: жаркая погода, красивая местность, хорошая еда и физическая работа; гармония строений, музыки, хороших фильмов и пения; дискуссии за столом и вдохновляющие беседы Френка Райта со своими студентами об архитектуре и ее значении, настолько богатая, насколько богатой может быть обычная жизнь.

Вне архитектурной школы, человеком, вдохновляющим жизнь коммуны, являлась Ольгиванна Ллойд Райт; а она получила вдохновение в Приорэ, от ее работы с Гюрджиевым. В многочисленных беседах с ней о Гюрджиеве и его идеях проявлялось нечто, что превосходило обычные разговоры.

Она рассказала нам о визите к ним Гюрджиева незадолго до войны. Он приехал с одним из старших Нью-йоркских учеников после посещения Чикаго, о чем писал Фритц Питерс, недостаточно понимая роль, которую играл Гюрджиев. Гюрджиев, отчасти благодаря своему поварскому искусству, произвел сильное впечатление на учеников в Талиесине, они все еще обсуждали его визит. Однажды он попросил их принести ему самую старую и жесткую птицу, какая есть. Во время приготовления он доставал из своих карманов небольшие бумажные пакетики специй, перцев и трав, добавляя время от времени щепотку в котел, и приготовил великолепное блюдо. Однажды вечером, кажется, когда они собрались после ужина вместе в большой гостиной, попивая кофе, Гюрджиев разговаривал со слушавшими его внимательно учениками. Райт сказал: «Итак, м-р Гюрджиев, это очень интересно. Думаю, я пошлю несколько из моих младших учеников к вам в Париж. Затем они вернуться, и я доведу дело до конца».

«Вы доведете! Вы идиот, - казал Гюрджиев зло. - Вы доведете! Нет. Вы начинаете. Я заканчиваю».

«Ты знаешь, Фрэнк, - сказала Ольгиванна, - м-р Гюрджиев прав».

Сам Райт никогда не говорил с нами о Гюрджиеве, возможно он не забыл то Рождество в Париже. Что касается «бытия и понимания» Райт был ребенком, по сравнению с Гюрджиевым. Как я уже говорил, Ольгиванна и ее дочь Светлана наоборот, часто говорили о Гюрджиеве и его идеях. Светлана, которую мы знали в Приорэ маленькой девочкой, теперь стала красивой молодой женщиной и была женой одного из учеников Райта; она обладала тихой внутренней силой и зрелым умом, который редко встретишь среди молодых американских женщин. Мы очень ее любили.

Я привез с собой мою машинописную копию Рассказов Вельзевула, я одолжил ее Ольгиванне, а она сделала с нее копию. Моя жена привезла несколько рукописей музыки Гюрджиева. Я хотел, чтобы ее услышали ученики, и спросил Райта, нельзя ли выделить один вечер для сольного концерта. Он все время по разным причинам откладывал, до тех пор, пока я не поймал его на слове и не получил неохотное согласие. Концерт был дан в театре и произвел глубокое впечатление на учеников; Райт сказал потом: «Его музыка вызывает всю гамму человеческих эмоций».

Я всегда наслаждался разговорами с ним и любил слушать, как он говорит. Даже когда он ошибался (а это случалось часто, когда он говорил о чем-либо, кроме архитектуры), он вдохновлял. Одна его часть обладала специфической привлекательностью, которая есть у многих уэльсцев, например у Ллойда Джорджа. Даже если вы не доверяете ему, он не может вам не нравиться; этот уэльский тип полностью отличается от тупого английского упрямства Невиля Чемберлена или сурового ограниченного ума шотландцев, вроде Рамси Макдональда или Бонара Лоу. Как и все гении, Френк Ллойд Райт был чрезвычайно тщеславным человеком; и в то же время наивным и мог поверить любому, кто был с ним любезен и льстил ему; он не разбирался в людях. Однажды он пришел ко мне и спросил: «Хотите ли заработать немного денег?» Я ответил: «Конечно». «Прочтите это, - сказал он, протягивая мне письмо. - Это выглядит гениально, и если вы поедете, я дам денег на расходы». Письмо написал человек из Мексики, знавший, где спрятаны сокровища, но из-за своей нынешней ситуации неспособный до них добраться. Если м-р Райт даст ему аванс в тысячу долларов, он отдаст ему долю размером, по крайней мере, в пять тысяч. После прочтения письма я сказал: «Вы же не верите в это, не так ли?» «Почему нет? - сказал он. - Мне оно кажется искренним». «Это мошенничество одно из старейших, о которых мне известно», - возразил я. Он мне не поверил, и только когда его остановившийся в Талиесине друг из Чикагской газеты подтвердил мое мнение, он с неохотой отбросил эту идею. Со всей его гениальностью в архитектуре, со всей силой его личности, в сущности он был мальчишкой. Может быть, в этом и заключалась одна из причин, по которой все мы его любили.

Он сильно был настроен против Британского правительства, и говорил, что оно пытается втянуть Америку в войну, которая ее не касается. «Почему Англия воюет с Германией? - спрашивал он. - Они люди одной расы должны быть друзьями».

«Они не одной и той же расы, - возразил я. - Прежде всего, англичане – одна из самых смешанных рас в Европе: пра-кельты, кельты, римляне, англы, саксы, датчане, норманны, французы, гугеноты – не говоря уж о шотландцах и ирландцах, а также большой примеси евреев. Точки зрения и характеры у англичан и немцев совершенно различны».

«Но почему Англия вынуждает Австралию и Новую Зеландию присоединяться и воевать в своих войнах?» - спросил один из учеников.

Я попытался объяснить, что она не делает этого, что они свободны делать что пожелают. Но вскоре отбросил попытки исправить искаженный вид мира в целом и Англии в частности, который прививался молодым американцам под видом образования, и стал избегать одного из их любимых предметов обсуждения: как Англия обращалась с Америкой сто пятьдесят лет назад; так что мы ладили очень хорошо.

Френк Ллойд Райт работал над своей автобиографией для Нью-йоркского издателя. Он обсуждал ее со мной и попросил меня поработать над ней вместе с ним. Это была одна из самых захватывающих и отчасти фантастических историй жизни, которые я читал. Я отметил, что постоянно повторяется выражение «демократия», и спросил его: «Что вы подразумеваете под демократией? Каждый журналист и политик в Америке постоянно говорит о «демократии». Англия, Россия, Китай – все утверждают, что являются «демократиями». Что они под этим подразумевают?»

Но он, так же как и остальные, никогда четко этого не определял, общего определения также не существовало. В Америке она обозначала одну вещь, в России - другую; наподобие выражения «диалектический материализм», которое всегда используют коммунисты и которое не может определить даже один человек из десяти тысяч. Так же и с каждым популярным понятием в политике и религии. Никто не спрашивает: «Что это значит?» Как человек в одной из Гюрджиевских историй, дав молодому Гюрджиеву длинное объяснение истерии, закончил: «истерия – это истерия!»

В то лето в первый раз я получил глубокий и яркий опыт высшей осознанности. Три предыдущих опыта этого неожиданного импульса высших сил были только предвкушением реального осознания себя. Настоящее от них отличалось. Однажды жарким днем я шел из дома через поля к реке Висконсин, чтобы искупаться. На полпути странная и замечательная сила начала входить в меня и проникать во все мое бытие, заполнять меня светом и силой. Я остановился и замер, позволяя силе течь. Несмотря на то, что я оставался осознанным к окружающему – лесу и полям, жаркому солнцу – они существовали только фоном для моего внутреннего опыта; все беспокойства и заботы обычной жизни были отброшены; и в то же время я совершенно ясно видел себя и свои отношения с людьми; видел схему своей жизни, как мой организм двигался по предопределенному пути. Времени больше не было, понимание всего в жизни казалось для меня возможным. На несколько мгновений я вошел в свою настоящую жизнь; внешняя жизнь, которая казалось настолько важной, и занимала все мое время, оказалась не настоящей жизнью, а чем-то эфемерным, разновидностью кино, с которым я отождествлялся. Только внутреннее нечто было бессмертным – Я, моя настоящая самость. Я ЕСТЬ.

Если бы я даже написал книгу, я не смог бы передать реальность этого опыта; только тот, кто им обладает, может его понять. Писания настоящих мистиков – христианских, мусульманских, буддистских, индуистских – полны записей о тех, кто в разнообразных формах испытывал этот экстаз. Это состояние, о котором суфии говорят: «Дух мгновенно постигает вселенную и поселяется в сердце человека». Это было явление Его Бесконечности перед страдающими душами на планете Чистилище; пришествие Сына Человеческого.

Мало-помалу видение прошло, но его эффект остался, и я подумал о словах Иисуса Христа. «Вновь я говорю вам «Бодрствуйте», ибо вы не знаете, когда придет Сын Человеческий».

Блэйк понимал это: «Когда двери восприятия открыты». У поэтов, артистов, влюбленных и сумасшедших могут быть такие моменты восприятия. Эта сила внутри нас, но двери закрыты и способны открываться милостью Божьей или нашей собственной работой; они могут также открыться случайно или под воздействием болезни. Примером может быть Винсент Ван Гог; в последние годы жизни двери восприятия в его уме ослабли от болезни, хлынувшая в него сила стала причиной его изумительной живописи, но, так как он был не в состоянии ее контролировать, она его сделала безумным и убила.

Кое-где на востоке безобидных лунатиков рассматривают как находящихся под защитой Господа; возможно, потому что люди понимают, что у них бывают периоды, когда они могут видеть сквозь внешнюю сторону жизни – моменты экстаза, высшей осознанности, но они не знают, как извлечь пользу из своего опыта. Высшие идеи на Западе привлекают многих патологически больных типов – и они тоже не могут что-либо сделать.

М-р Райт поговаривал о выпуске журнала для Талиесинского Содружества и спросил меня, могу ли я его сделать. Как и во всем, что он делал, журнал был оригинален и по дизайну и по формату; сознательно или несознательно он следовал совету бабушки Гюрджиева: «Никогда не делай как остальные. Или делай что-то отличное, или просто иди в школу и учись». Журнал должны были печатать на небольшой фирме в Минерал Поинт, деревне на границе с Айовой – три ремесленника, каких вы могли бы найти в Англии пятьдесят лет назад. Поскольку у них не оказалось нужного Райту печатного шрифта, тот заказал его специально из Чикаго. Я наслаждался работой с этими людьми; они по-настоящему интересовались своей работой и вместе мы сделали два выпуска хорошо отпечатанного современного журнала. Я полагаю, всего было опубликовано три. Что произошло с дорогостоящим комплектом шрифта, я не знаю, но если Френк Ллойд Райт чего-то хотел, даже когда денег было мало, затраты не принимались в расчет. Как он говорил: «Отдайте богатства жизни мне, вы же можете довольствоваться необходимым!» Как большинство гениальных людей, действовал он масштабно. Наподобие Гюрджиева он мог бы сказать: «Если брать, так брать. Что бы я ни делал, я делаю это много».

Как у очень многих гениальных людей, его личность была развита за счет сущности. Его личность и его гений завораживали и вдохновляли. В архитектуре и идеях органичной жизни он был абсолютно прав – «Френк Ллойд Райт[5]»; но его внутренняя жизнь, бытие, не развивались вместе со знанием, так что его внутренняя жизнь оставалась удивительно пустой; и большинство людей, даже гениев, таковы.

Тропическая погода подходила к концу, началось ясное, жаркое, с его прохладными ночами лето Индианы. Мы собирали виноград и яблоки, делали вино и сидр, помогали с урожаем. В сентябре моей жене предложили хорошо оплачиваемую работу учителя музыки в Нью-Йорке, и чтобы приступить к ней она нас покинула, а я с двумя молодыми сыновьями остался до ноября. Райты приготовились уезжать в Аризону, и пригласил нас поехать с ними. Но моей жене нужна была семья, и с приездом большого числа англичан и Успенского в Америку обстоятельства позвали нас назад в Нью-Йорк. Так закончилось для нас лето настоящего счастья; лета, о котором я никогда не мечтал и за которое признателен Райтам.

Я удивлялся, почему такое красивое место как Талиесин, с его атмосферой покоя и мира, должно быть связано со столькими трагедиями и несчастьями. Вновь я спрашивал себя: «Почему с людьми случаются несчастья?» На это возможно ответить, только если мы сможем видеть нашу настоящую жизнь полностью, жизни, возможно, прожитые раньше, окружающие планетарные влияния – и влияния, более близкие к нам. У несчастий существуют причины в прошлом, в нашей ненормальной жизни. В Коране говориться: «Когда беды приходят к тебе, они результаты твоих прошлых деяний».

Я раздумывал об автобиографии Френка Ллойд Райта, в которой он рассказывал о сошедшем с ума чернокожем дворецком, он убил жену Райта, двоих детей и еще четырех человек, а затем предал дом огню. Вскоре, после того как дом перестроили, он вновь был охвачен огнем и сгорел. А спустя несколько лет, наша любимая Светлана погибла здесь в автомобильной аварии.

_________________________________________________________________________________

[1] - 22° С

[2] Темная Земля, Голубой Холм, Арена, Мэзомэни (в честь индейского вождя, примерно переводится с диалекта как «Блуждающее Железо»), Черный Топор, Одинокий Камень, Горы-Близнецы, Доджвилл (деревня/город Доджа, в честь губернатора Г. Доджа), Дружба, Честная игра, Вперед, Стремление, Дикивилл (деревня/город Дики) (англ.).

[3] Весенняя Зелень (англ.).

[4] 38° С

[5] Райт (Wright, англ.) – человек, который создает, производит нечто выдающееся.