АРТЕМ 1883–1921 3 страница

Мне кажется, что мы должны сожалеть, что Курчевский закончил свою жизнь в тюрьме вместо того, чтобы плодотворно работать на благо нашей Родины. Считаю, что Л. В. Курчевский, как изобретатель боевого вооружения для Красной Армии, достоин быть показан в Центральном музее Вооруженных Сил.

Академик Б. С. Стечкин».

Что к этому добавить? Нечего.

Посадили по делу «промпартии»...

...В январе 1930 года в наших газетах рядом с заметками о поисках пропавшего в Арктике американского летчика Эйельсона, заявлениями начальника советской поисковой экспедиции Б. Г. Чухновского и заслуженного летчика М. М. Громова, выразившего желание принять участие в поисках, мелькнули заголовки: «Чистка советского аппарата», «Очистим наш аппарат от лжеспециалистов!»...

2 января «Правда» пишет: «Если старое чиновничество есть зло, которое мы временно вынуждены еще терпеть, то злом, абсолютно нетерпимым, являются лжеспециалисты в нашем аппарате». Газета сообщает о том, что в Наркомфине экономистом числится бывший контролер двора Николая II граф Растопчин. Техник Марчевский, не имея специального образования, выдает себя за инженера, старается устраивать на технические должности административно-ссыльных, тоже не имеющих образования. Некий Розенблюм растратил 10 тысяч рублей и был исключен из партии в Луганске, а вскоре оказался в Харькове на посту референта пушно-сырьевой конторы Госторга.

В «Правде» от 10 января 1930 года читаем: «Отдельные участки аппарата ВСНХ еще не приспособлены к высоким темпам социалистического строительства. Необходима перестройка (!) руководящего штаба промышленности в соответствии с требованиями реконструктивного периода. Широким смотром аппарата ВСНХ изгоним вредителей, бюрократов и лжеспециалистов». [79] 20 января: «Осуществляем ленинский завет о массовом контроле рабочих над госаппаратом. Модельщик ГЭЗ тов. Садовников слева — днем на заводе; справа он же — вечером на проверке Наркомфина УССР».

О настроении страны можно судить по заголовкам: «Генеральная чистка партии заканчивается», «Нет плохих заводов, есть плохие руководители!», «Освободить страну от импорта бумаги», «Книгу вместо водки», «Нет жестокой борьбы за скот», «Страна недополучила 500 000 тонн угля», «Вступая в партию, будем работать, как тов. Сталин», «Решительно прекратить перегибы в отношении середняка», «17 боевых самолетов красному воздушному флоту. Самолет № 1 — «Наш ответ китайским белобандитам», «Украинская контрреволюция перед советским судом», «Дело «Союза освобождения Украины», «Петлюровцы в рясах», «Главной опасностью продолжает оставаться правый уклон».

«Правда» выходит на грубой, шероховатой бумаге, еще без единого ордена перед собственным названием.

Все эти заголовки и статьи — пока прелюдия, артподготовка. И вот — с 26 ноября 1930 года «Правда» начинает печатать большие материалы: «Агенты французского империализма и Торгпрома перед пролетарским судом. Дело «Промышленной партии».

Читаем: «Интервенты были бы хозяевами положения. Они рассчитывали, что нэп «переродит» советскую власть...»

Председатель особой сессии Верховного суда Вышинский и Государственный обвинитель Крыленко ведут подробные допросы обвиняемых.

Вышинский (подсудимому Чарновскому): Ваша роль была в замедлении металлоснабжения и создания кризиса в металлопромышленности?

Чарновский: ЦК (Промпартии. — Ф. Ч.) стремился к этому, и я вместе с ним.

Крыленко: В плановом вредительстве вы участвовали?

Чарновский: Мы давали только вредительские директивы.

...В материалах мелькают фамилии Рябушинского, Милюкова, Пуанкаре. «Вредительское строительство фабрик... Мечты о министерских портфелях... Рамзин [80] увиливает от ответа... Промпартия — собиратель и руководитель вредительской работы... Меньшевики информируют французский генштаб...»

Крыленко задает вопрос руководителю Промпартии подсудимому Рамзину:

— Какие же были еще записки специального характера, имеющие прямое отношение к обороне?

Рамзин: Относительно обороны была записка профессора Стечкина о техническом состоянии авиации. Правда, здесь сведений военного характера не было, потому что Стечкин ими не располагал, а было только техническое освещение положения авиации в смысле типа применяющихся аэропланов, в смысле мощности моторов и т. д.

Крыленко: Ясно, что если Стечкин не располагал сведениями, касающимися военной авиации, то сведения, касающиеся авиации вообще и моторов, описания технического оборудования имели ценность или нет?

Рамзин: Я думаю, что имели ценность, но сведений относительно количества военных аэропланов, насколько я помню, в этой записке не было.

Крыленко: А по чьему требованию была составлена эта записка?

Рамзин: Она была составлена по просьбе господина Р.

Крыленко: Когда он просил о составлении этой записки, он чем-нибудь мотивировал ее необходимость... или это было ясно само по себе?

Рамзин: Это было ясно само по себе, поскольку в планах военных действий при интервенции были и воздушные атаки, и поэтому мне казалось естественным, что требуются такие сведения... Наши искания в этом направлении не привели к результатам, а единственным результатом была записка профессора Стечкина. Так как он сведениями военного характера не располагал, он мог дать только технические сведения.

Крыленко: Эти технические сведения относительно мощности и силы моторов относились одинаково к военной и гражданской авиации?

Рамзин: Я, как неспециалист, не знаю этого — не знаю, насколько отличается военная авиация от гражданской. Мы спросим об этом Калинникова (профессор. — Ф. Ч.). [81] Крыленко: Вы подтверждаете, таким образом, что вы получили задание от Р., а не от Торгпрома. Это во-первых. Во-вторых, что первое требование было о сведениях, о состоянии и силах военной авиации. В-третьих, что записка была составлена. В-четвертых, что записка отправлена. Эти факты вы подтверждаете?

Рамзин: Записка была передана мною лично... Последнее поручение касалось вопроса относительно организации авиабазы... Кажется, площадки для приземления аэропланов, соответствующие знаки и т. д.

Крыленко: Это требование от кого исходило?

Рамзин: Это требование было последнее, которое я получил от господина Р. уже в конце 1929 года.

Крыленко: Выполнение этого требования тоже было поручено?..

Рамзин:...Борису Сергеевичу Стечкину, который совместно с другими работниками работал в области авиации. Ими была составлена записка, причем эту записку получил Калинников, а потом она была переслана по назначению.

Крыленко: Значит, тут мы тоже имеем исполнение?

Рамзин: Да.

Целый месяц печатаются материалы о процессе Промышленной партии.

В них говорится, что эта организация вела преступную работу, создавая кризис в отдельных областях промышленности и углубляя экономические затруднения, что она стремилась захватить власть, поставив во главе страны технократов. Судили восьмерых руководителей Промпартии. Пять из них, в том числе ее глава, директор теплотехнического института профессор Высшего технического училища Рамзин, были приговорены к расстрелу. Потом их помиловали. Рамзин некоторое время находился в заключении в бывшем здании ресторана «Черный лебедь», недалеко от академии Жуковского. Там ему предоставили возможность работать, и он со своей группой создал принесший ему известность прямоточный котел высокого давления и стал лауреатом Сталинской премии, Героем Социалистического Труда.

Как видно из судебных протоколов, Рамзин дал [82] показания о том, что Стечкин выполнял поручения Промпартии. Борис Сергеевич был арестован с группой профессоров и инженеров, фамилии которых не значились в приговоре. Кто-то из сверхбдительных работников Центрального института авиационного моторостроения приложил руку к его аресту. Беспартийный, а начальник института. К тому же дворянское происхождение...

Как и ко всем явлениям жизни, Стечкин подошел к своему аресту философски, спокойно и хладнокровно пошел за чекистами. У него был необыкновенный подход к жизни. Он не понимал, что значит «трудно» или что такое «скучно». Однако, когда его привезли в Бутырскую тюрьму, жизнь сперва показалась ему сложной: он попал в одну камеру с двадцатью уголовниками. Один попытался его шантажировать. Борис Сергеевич спокойно и весомо врезал невежде по физиономии. Больше к профессору не приставали.

Его допрашивали по сорок часов подряд. Слепя в лицо яркой лампой, не давали заснуть. Менялись следователи, но он ничего не подписал. Ему припомнили: «А на броневичке в 1917 году ездили?» Это когда они вдвоем с Курчевским пытались отбить Кремль у большевиков...

И тогда, и в дальнейшей жизни Стечкин полностью отрицал свое участие в Промпартии. Мало говорил об этом аресте и объяснял его так: «Виновата бильярдная... Меньше болтать надо было».

Он имел в виду бильярдную в ресторане «Прага», куда частенько захаживал поиграть и где собирались нэпманы, бывшие белогвардейцы и другая социально невыдержанная публика. Там он мог что-нибудь не то сказать. К тому же, как вспоминал его друг авиаконструктор А. А. Архангельский, у «Праги» всегда находились какие-то личности, с которыми Стечкин считал необходимым подраться.

Конечно, это был необычный профессор.

Стечкин говорил, что суд над ним был дутый, все притянуто за волосы, фикция. Однако о самом Рам-зине он всегда отзывался почему-то не лестно.

— Насчет Рамзина все было правильно, — говорил он, — а многих он оклеветал совершенно беспочвенно.

В этом деле и поныне есть неясности, но хуже всего бросить на человека незаслуженную тень вины. Те, кто [83] попал в тюрьму по делу Промпартии и с кем мне удалось поговорить, считали, что помимо борьбы с откровенными вредителями и противниками нового строя процесс преследовал еще одну цель: заставить интеллигенцию определиться и работать на Советскую власть, к которой у нее, видимо, душа не лежала.

Рамзину, конечно, хотелось иметь у себя такую фигуру, как Стечкин, и в своем правительстве он отвел ему портфель министра авиации. Но с Борисом Сергеевичем никто этого не обсуждал. Единомышленники Рамзина оговаривали на процессе и непричастных к Промпартии ученых — или под давлением следствия, или чтобы не дать возможности им работать на Советы. Стечкин был осужден на три года, но непричастность его к организации Рамзина была выяснена, и через год, в конце 1931-го, он был досрочно освобожден со снятием судимости.

Процесс вызвал бурю откликов за рубежом, в том числе и среди ученых. Эйнштейн выступил с критикой Советского государства, но позже, ознакомившись с документами процесса и письмами Рамзина, отказался от своих прежних заявлений по этому вопросу.

Фамилия Стечкина то появлялась, то исчезала в списке членов редколлегии ежемесячного журнала «Техника воздушного флота», где он сотрудничал с 1927 года по разделу «Моторостроение». Журнал издавался под председательством П. И. Баранова — начальника Управления ВВС. Редактором был Н. М. Харламов, отделы вели Н. М. Брилинг, В. Ю. Гитис, С. И. Мака-ревский, Б. С. Стечкин, Н. И. Шабашев, Н. И. Шпанов. Стечкин значился в этом списке до № 11 за 1930 год и вновь появился в 1933-м.

В 1931 году.ему исполнилось сорок лет. Сохранилось письмо С. А. Чаплыгина, написанное к 40-летию Стечкина, когда он был в заключении. Сергей Алексеевич, естественно, нигде не мог его опубликовать, и оно обнаружено в архиве.

«Борису Сергеевичу Стечкину.

Вы, уважаемый Борис Сергеевич, являетесь одним из создателей Ц ЛГИ и состоите в числе его руководителей с его основания.

С самых первых дней революции отдавая ЦАГИ все свои знания, творческую инициативу и силы, являясь [84] крупнейшим специалистом по моторам, Вы своей работой в этой области весьма способствовали укреплению обороноспособности Советского Союза и развитию его промышленности.

С. Чаплыгин».

Читал ли это письмо Стечкин? Скорей всего нет. Однако отметим этот благородный, мужественный жест великого русского ученого С. А. Чаплыгина по отношению к своему достойному коллеге.

Такие люди, как Чаплыгин и Архангельский, хорошо относились к Стечкину и его семье не только тогда, когда он был в зените славы. Ну а иных осуждать, видимо, не следует, ибо на земле не все люди высшей пробы.

Стечкин продолжал работать и в заключении. Было создано Особое конструкторское бюро, подобное тому, что возникло на вилле «Черный лебедь», где работал Рамзин. К сожалению, на свободу Борису Сергеевичу удалось вынести только отдельные страницы своих записей, да еще при освобождении он на прощание стащил несколько нужных ему технических журналов из библиотеки ГПУ (ГеПеУ», как он говорил).

Особое конструкторское бюро помещалось на Никольской — между аптекой и кукольным театром. Здесь Стечкин и профессор Брилинг, тоже осужденный по делу Промпартии, проектировали ФЭД-8, тысячесильный авиационный двигатель с 24 цилиндрами. «Макет его стоит в авиационном музее в Монино, — говорит А. А. Добрынин, тоже принимавший участие в этой работе. — Почему макет? Часто бывает так: возьмут в музей двигатель, а для пола он тяжеловат — выбрасывают. Я дважды собирал коллекцию карбюраторов, и оба раза в металлолом».

Стечкин работал в ОКБ специальным консультантом по различным проектам, разработкам, наброскам. Обычно он подходил к доске, смотрел, что нарисовали конструкторы.

— Ага, это такой узел... Давайте поглядим... А вот здесь надо бы вот так...

Администраторы и чекисты его слушали и следили, чтобы все его указания выполнялись точно. От Стеч-кина здесь требовали только практические вещи —моторы, и в этом смысле арест сильно помешал его прежней теоретической работе.

Под руководством Стечкина профессором Брилин-гом, инженерами Бессоновым и Тринклером были спроектированы, построены и прошли стендовые испытания быстроходные авиационные дизели ЯГГ, ПГЕ, КОДЖУ, завершен тысячесильный ФЭД-8 (два первых двигателя названы по инициалам начальника тюрьмы и куратора-чекиста, третий — Коба Джугашвили, в честь И. В. Сталина, четвертый — в честь Ф. Э. Дзержинского).

Создание новых четырех типов двигателей силами небольшой группы в очень сжатый срок и в заключении, наверное, можно назвать подвигом.

Иногда друзьям и сослуживцам, для которых известие об аресте Бориса Сергеевича было большим ударом, удавалось навещать его по служебным делам. Дважды бывал у него М. М. Масленников — вызывали из ЦИАМа, привозил нужные чертежи инженер В. С. Апенченко...

В ОКБ Стечкин очень сдружился с Николаем Романовичем Брилингом. На свободе они часто спорили, «цапались» по научным вопросам, а здесь стали дружно работать. В 1931 году им предложили заняться газовыми турбинами.

— Мы вдвоем не справимся, — сказал Стечкин, — надо бы Уварова сюда пригласить, он в — этом деле неплохо соображает.

И Владимиру Васильевичу Уварову незамедлительно пришло приглашение от чекистов. Нет, не постановление об аресте, но он перепугался, посоветовался с отцом. Тот сказал: «Сходи посмотри, не обязательно ведь посадят!»

А основания для страха были. В Промпартии оказалось немало преподавателей родного МВТУ. Когда об этом стало известно, в училище провели собрание теплотехнического цикла, на котором выступавшие требовали смертной казни Рамзина и его сообщников. И все проголосовали «за». Все, кроме Уварова. Рука тяжелая-тяжелая. Не смог ее поднять. Воздержался.

— Почему? — спросили из президиума.

— Видите ли, сегодня в газетах написано, что дело Рамзина передается в суд. Я не знаю всех обстоятельств дела, а советскому суду целиком и полностью [85] доверяю и под его приговором заранее подписываюсь, — ответил Уваров.

После собрания к нему подошел секретарь парткома МВТУ Г. М. Маленков:

— Вы не проголосовали за смертную казнь вредителя Рамзина. Чувствуете, в каком вы положении сейчас оказались? В ногах у борющегося класса!

— Да, положение незавидное, — согласился Уваров. — И от одного, и от другого классов пинков не оберешься! Но я же сказал, что доверяю советскому суду — чего же мне ломиться в открытые двери?

А вскоре арестовали многих преподавателей из числа голосовавших за смертную казнь. Уварова не тронули. А он переживал еще и потому, что вместе с арестованным теперь Брилингом, который в 1923 году был у него руководителем дипломного проекта, устроился на работу в Теплотехнический институт, где директорствовал Рамзин. Брилинга-то как раз обвинили в том, что он это сделал, чтобы быть поближе к Рамзину.

...Я встречался с В. В. Уваровым, и он рассказал мне, что в двадцатые годы в МВТУ было немало антисоветски настроенных профессоров. Уваров готовил дипломный проект по паровым турбинам и остался без руководителя, потому что профессора Ясинского за враждебную деятельность выслали за пределы страны, а профессора Астрова расстреляли. Больше специалистов по турбинам почти не было, как и самих турбин — лишь одна крутилась в Петрограде. Но Уваров знал, что в свое время ими занимался Н. Р. Бри-линг, и явился к нему с поклоном. Тот пошел навстречу дипломнику. А теперь и Брилинг арестован.

Все эти обстоятельства Владимир Васильевич, конечно, вспомнил, получив повестку. Но что поделаешь — пришлось идти. Предъявил пропуск и прошел в кабинет начальника Особого конструкторского бюро на Никольской. Ноги сразу утонули в толстом мохнатом ковре. Вдоль стен висели модели самолетов и кораблей. Начальник сидел за столом в кресле, курил сигару — настоящую «Гавану». Указал Уварову на свободное мягкое кресло.

— Владимир Васильевич, мы бы хотели вас пригласить к себе на работу.

— Но я ведь работаю в Теплотехническом институте... [86]

«Лиссабон»

...Летний отпуск 1937 года Стечкины провели на Днепре, в селе Триполье, что пониже Киева. Борис Сергеевич каждое утро просыпался до зари, шел к реке, забрасывал спиннинг. Изредка закидывал сеть — тогда это еще разрешалось. Но больше любил спиннинг, и в то лето произвел фурор среди местных рыбаков, вытащив невероятных размеров щуку.

Осенью, вместе с основной работой в ЦИАМе, он продолжал преподавать в «Жуковке» и МАИ, читая курс теории центробежных нагнетателей...

В декабре Стечкина арестовали. Произошло это второго числа, за три дня до всенародного праздника — первой годовщины Сталинской Конституции.

Сперва его уволили из ЦИАМа. Сохранился приказ по Народному Комиссариату оборонной промышленности № 368 от 3 ноября 1937 года:

«§ 1. Проф. Стечкина Б. С., заместителя начальника ЦИАМ по научно-технической части, освободить от занимаемой должности согласно личному заявлению.

§ 2. Инженера Урмина Е. В. назначить заместителем начальника ЦИАМ по научно-технической части.

Народный комиссар оборонной промышленности

М. Каганович».

Авиаконструктор А. С. Яковлев так пишет об этом периоде: «Сталин очень болезненно относился к нашим неудачам в Испании. Его неудовольствие и гнев обратились против тех, кто совсем недавно ходил в [87] героях, осыпанных вполне заслуженными почестями... Арестовали и группу работников ЦАГИ во главе с начальником ЦАГИ Николаем Михайловичем Харламовым. В чем только их не обвиняли!.. Многие неудачи тогда объяснялись вредительством. Обрушилось подгнившее деревянное перекрытие цеха на одном из самолетостроительных заводов — вредительство. Гибель Чкалова 15 декабря 1938 года на истребителе Поликарпова И-180 — вредительство! За это поплатились начальник ГУАП Беляйкин, директор опытного завода, где был построен самолет И-180, Усачев и заместитель Поликарпова Томашевич. Как же обстояло дело в действительности?

Производственные мощности наших авиазаводов, созданных за две первые пятилетки, обеспечивали массовый выпуск самолетов, моторов, приборов. Уровень авиапромышленности в целом был достаточно высок. Промышленность давала армии необходимое количество боевых самолетов. Но все дело в том, что самолеты эти были отчасти устаревшими, отчасти не такими, каких требовала война».

В трудных условиях училась летать страна. «Обрушилось подгнившее деревянное перекрытие...» Да сколько раз оно уже обрушивалось и продолжает обрушиваться на нас и поныне! Тогда, перед войной, не разбирались, почему оно обрушилось — от вредительской ли руки или потому, что привыкли думать: столько лет держалось и еще продержится!

Уже в другую эпоху несколько лет тренировались наши космонавты на давно отработавших ресурс самолетах, пока не погиб Гагарин...

А тогда были и роковые стечения обстоятельств, как с самолетом Поликарпова И-180. На первом экземпляре этой машины погиб Чкалов, на втором — Сузи. На И-185 того же Поликарпова погиб Степанчонок. Имена-то какие, три выдающихся сокола! Невольно приходила мысль о вредительстве, которого тоже хватало. А Сталин работал на результат и ошибку, наносящую вред государству, не прощал даже близким друзьям. Мне рассказывали артиллеристы, как позднее, в 50-е годы, их коллеги поплатились за плохо сделанную пушку. «И правильно сделал Сталин, что посадил нас, — говорил потом маршал артиллерии Н. Д. Яковлев, — пушка на самом деле неважной оказалась». [88] Психология соответствовала эпохе.

...На одном авиационном заводе делали моторы, на другом — винты.. Когда их стали соединять, оказалось, что винты не садятся на шлицы. И крупная партия, да во время испанских событий. ЦИАМ имел к этому отношение. Арестовали группу работников. Стечкин почувствовал, что над ним снова собираются тучи. Уволили с работы.

— По второму кругу пошли, — сказал он Урмину, пришедшему на его место в ЦИАМ.

«Стечкин — ведь он мухи не обидит, — говорил А. А. Микулин, — а ведь кто-то состряпал на него «дело» в ЦИАМе». Вспомнили арест 1930 года и то, что в семье родственников его жены Шиловых часто бывал «враг народа Пятаков»...

Вечером 2 декабря, когда вся семья была дома в Кривоникольском, в дверь позвонили. Перед этим слышно было, как под окнами остановился автомобиль. Маленькая Ира спросила вошедших:

— Дяденьки, а вы меня прокатите в машине до угла?

Спокойно, без тени раздражения, как и в 1930 году, ушел Стечкин, взяв с собой приготовленные вещи. Сохранилась «Опись вещей з/к Стечкина». Приведем ее полностью с сохранением орфографии:

1. Лезвия для безопасной бритвы 9 шт

2. Ниток 2 катушки

3. Зубной порошок 1 коробка 1 зубная щетка

4. Мундштук 1 шт трубка 1 шт

5. Записная плац массовая книжка 1 шт

6. Резинок 1 пара

7. Меникюрные ножницы

8. Шнурков для ботинок черн 2 пары

9. Коричн 1 пара

10. Фотокарточек разных 10 шт

11. Две вещивых квитанции № 10473 и 6038

12. Денежных квитанций пять штук на сумму (пятьдесят один) 51 р. 86 к.

13. Мыло туалетное 1 кусок.

В 1930 году обыск в квартире делали при нем, а сейчас без него, и каждую бумажку прощупали, перевернули. Конфисковали охотничьи ружья... [89] Когда закончилось следствие, семье, как и в 1930 году, разрешили свидания. Только в 30-м обстановка была довольно свободной: в комнате собиралось человек 10–12, взрослые разговаривали, дети рядом играли. Теперь же Ирина Николаевна с детьми ездила в Бутырки, куда Бориса Сергеевича привозили из Тушина. Здесь все было по-иному. Стол. По одну сторону — Борис Сергеевич, по другую — жена с детьми. Во главе стола — охранник. «Дайте мне!» — говорит он, когда Ирина Николаевна хочет передать мужу фотографию. Из рук в руки уже нельзя.

Иногда Ирине Николаевне звонил следователь — Борис Сергеевич в это время сидел у него в кабинете. И тогда Стечкин говорил с женой по телефону, просил прислать нужные книги. Так удалось передать ему первый том учебника высшей математики Чезара.

Когда Стечкина арестовали, в ЦИАМе, как было принято тогда, состоялся митинг. Один из сотрудников института (не будем называть его фамилию, он здравствует и с большим почтением относится к Борису Сергеевичу) выступил с речью:

— Я давно чувствовал, что Стечкин — вредитель, но теперь понял, что он — настоящий враг!

Не будем осуждать этого сотрудника, тем более что вскоре его тоже арестовали — припомнили связь с троцкистами и документ, подписанный с теми людьми, с кем не следовало подписывать. В тюрьме он встретился со Стечкиным, и Борис Сергеевич не упрекнул его. Что думал — неизвестно. Да и не одинок был этот сотрудник. Но иные отстаивали на собраниях своих товарищей, в невиновности которых были убеждены.

Люди бывают трусливые и смелые. Какие бы еще оттенки ни прослеживались в их характерах — это так. А тяжелые испытания проявляют в человеке основное.

...Сроки еще не объявляли. Когда привезли Туполева, многие решили, что его скоро освободят, и их всех вместе с ним. Стечкин и тут оказался мудрее и прозорливее:

— Легче нам всем дать сроки, чем его освободить! — сказал он. [90]...В Бутырской тюрьме собрали человек 80 из разных камер и огласили постановление Особого совещания при наркоме внутренних дел Ежове. С некоторыми случилась истерика, кто-то упал, один на костылях стоял — стал костыли ломать. Читают, вручают кви-точек: слушали дело, постановили: заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет по подозрению в шпионаже.

«Распишитесь!»

«Разве по подозрению можно сажать? По подозрению ведется следствие!»

«Вы недовольны? Через шесть месяцев можете обжаловать. А не хотите — не расписывайтесь».

Туполеву — пятнадцать лет, Стечкину — десять...

Было бы неправильным в жизнеописании Бориса Сергеевича делать упор на его аресты. Он сам не любил об этом вспоминать. Будем и мы сдержанны. Но и совсем умолчать нельзя, ибо в эти суровые отрезки жизни проявилась стечкинская сила характера, его умение вынести обиду и горе, не озлобиться на жизнь и-людей. Но не только это побуждает не опустить в биографии Стечкина горькие времена. Борис Сергеевич и в новом заключении сделал много ценного и полезного для Родины и ее обороноспособности. «Отец не был жертвой культа личности. Он был великим техником, а не жертвой»; — говорил его сын профессор Сергей Борисович Стечкин.

Жизнь Стечкина славна трудами, а не арестами. И что очень важно, оба раза он выходил на свободу с новой специальностью. В 1931 году — это мощные моторы, лопаточные машины, в 1943 — реактивные двигатели.

Стечкин был излучателем, а не поглощателем. Первый директор московского планетария К. Н. Шистов-ский предлагал называть планеты, в отличие от светил, «темнилами». Среди людей, наверно, тоже есть светила и темнила. От Стечкина исходил свет, его любили и уважали даже тогда, когда он спокойным тоном говорил довольно неприятные вещи. Говорилось это для того, чтобы в конце концов выяснить, где путь к истине и как надо работать. Собеседник после таких слов не только не становился маленьким, но и вырастал в собственных глазах, чувствовал, что он куда больше, чем есть на самом деле. И что немаловажно, [91] люди, которые были со Стечкиным в тюрьме, продолжали так же хорошо к нему относиться и потом, на свободе.

Это была великая личность, которая влияла на окружающих людей, и будем говорить о его трудах, о свете, который исходил от него, а не о муках и переживаниях, выпавших на его долю. Кто-кто, а он мог сказать: «Ах, сколько я сидел! И тогда-то, и тогда-то...» Но не говорил.

...Берия заявил на Политбюро, что, если ему дадут возможность, он создаст организацию из арестованных ученых и инженеров, которая будет работать не хуже наших вероятных противников в войне. Такую возможность ему дали, и при Наркомате внутренних дел СССР было создано Особое техническое бюро.

Одним из тех, кто там работал, был известный конструктор авиационных дизелей А. Д. Чаромский. Сейчас у метро «Аэропорт» в его честь висит мемориальная доска. В этом доме я был в гостях у Алексея Дмитриевича, и он рассказывал мне: «В самом начале Особого технического бюро, когда решался вопрос о помещении, основной коллектив некоторое время находился в известном москвичам здании на Лесной улице в одной общей комнате Бутырской тюрьмы. Не было ни справочников, ни инструмента, дозарезу была нужна логарифмическая линейка. Борис Сергеевич подсчитал значения логарифмов, а Александр Иванович Некрасов помнил наизусть значения синусов и тангенсов. Из кусочков картона, неизвестно как раздобытых, сделали логарифмическую линейку, и некоторое время она служила, пока бюро не получило настоящие линейки и нужные справочники».