2015-06-24
314
Был в ЦИАМе работник из НКВД по кличке Умойся Грязью, безграмотный, беспутный, но любивший командовать. Приехал большой начальник, Умойся Грязью водит его по камерам, показывает:
— Вот бывший профессор Стечкин. Начальник возмутился:
— Что значит — бывший профессор?
Невольно вспоминается кадр из сатирического кинофильма «Каин XIX», где король (артист Эраст Гарин) говорит разжалованному профессору: «Идите, студент!»
Обижаться на судьбу и на таких Умойся Грязью [92] было бессмысленно, да. и некогда. Надо было трудиться. Работа развернулась в Тушино, куда перевели ОКБ в 1938 году. ;В Тушино они жили и работали на территории огромного авиационного завода в длинном одноэтажном коттедже и в корпусе, построенном в виде самолета, где помещался дирижаблеучебный комбинат. За планировку корпуса кое-кому влетело: с воздуха нетрудно было догадаться, какого типа предприятие тут помещается. Ветераны завода помнят, как заключенные ученые и конструкторы выходили в перерыв отдыхать, как Туполев, разминаясь, бросал камешки вверх. Его узнавали и смотрели с недоумением...
Поныне у заводских корпусов растут деревья, посаженные Стечкиным, Туполевым, Чаромским...
Когда стали решать, чем конкретно заняться собранным в бюро специалистам, они обратились к Сте-чкину:
— Борис Сергеевич, организуйте дело, а мы будем осуществлять одну из ваших идей.
Стечкин не согласился. Видимо, он считал, что в этих условиях есть люди, более способные к организаторской работе, и стал руководить малой группой по проектированию нагнетателей. Его приглашали на обсуждение всех объектов, разрабатываемых и у двигателистов, и у самолетчиков, которыми руководил Туполев.
«В коллективе специалистов Особого технического бюро, — говорит А. Д. Чаромский, — в работах которого принимали участие выдающиеся конструкторы и ученые Андрей Николаевич Туполев, Владимир Михайлович Петляков, Сергей Павлович Королев, Валентин Петрович Глушко, Александр Иванович Некрасов, Владимир Михайлович Мясшцев, Иван Иванович Си-дорин и многие-многие другие высококвалифицированные специалисты нашей страны, Борис Сергеевич был общепризнанным авторитетом, с ним советовались, консультировались по многим вопросам, возникающим при разработке проектов, а их было немало».
Вместе с А. Д. Чаромским Стечкин работает над авиационными дизелями М-30 и М-20. Под руководством Бориса Сергеевича и инженера Георгия Николаевича Листа был спроектирован и построен осевой компрессор для дизеля М-30. Это был первый осевой [93] компрессор для наддува авиационного дизеля. В бюро не было ни установок для продувки лопаток, ни сложного оборудования для обеспечения высокого коэффициента полезного действия проточной части, поэтому КПД осевого компрессора в первом варианте получился ниже, чем у центробежного нагнетателя. Надо было делать улучшенный вариант, и специалисты знали, как его построить, но специфика бюро, а потом и военная обстановка не позволили довести этот агрегат до внедрения в серию.
Стечкин считал, что ключом к решению задачи по созданию мощного газотурбинного двигателя является именно осевой нагнетатель с высоким КПД. Назывался он «НО» — нагнетатель осевой. Стечкин конструктивно разработал схему, сделал чертежи и направил проект в НКВД, чтобы решить вопрос о создании группы для проектирования газотурбинного двигателя — подобных тогда еще нигде не было. Этот документ сохранился:
«Народному комиссару Внутренних дел СССР Л. П. Берия от арестованного Б. С. Стечкина. ОТБ№ 3. 15.2.1940 г. Рукопись на 5 страницах чернилами, приложение — расчет 4 страницы».
Ответа не последовало, и проблема не получила разрешения.
Сотрудники надоедали Стечкину: «Борис Сергеевич, напишите еще, не молчите!» — «Что писать? Значит, признали проект не заслуживающим внимания».
Он был напористым в решении технических — проблем, но не был силен в борьбе с чиновниками, тем более в таких условиях, понимая, что на это уйдет немало сил и времени. Еще ранее он отправил Берии письмо о техническом перевооружении Красной Армии, предлагая конкретные меры, чтобы поднять нашу армию на тот уровень оснащения, ^ который был достигнут только после войны, а нашим противником — к ее середине. Тоже не было ответа.
«Все основные вопросы решались у Берии, — вспоминает Константин Адамович Рудский. — Мы имели по работе,все, что хотели. Нас не били, не истязали. Мы были нужны как специалисты, и к нам сравнительно неплохо относились. Кормили хорошо. И у нас было все в смысле технического снабжения, что было [94] очень важно, ведь мы под руководством В. П. Глушко впервые начали строить жидкостные реактивные двигатели. Активное участие принимал Борис Сергеевич. Жирицкйй, Мордухович работали с нами. Потом с Колымы приехал Королев. Его Глушко взял к себе для организации испытаний двигателей на самолетах, Мы с Сергеем Павловичем были на Колыме, но в разных местах. Правда, у меня был «детский» срок — восемь лет. А Королев на Колыме был на самых тяжелых работах — рыл золото, жил в ужасном бараке. Его по ошибке туда направили, скорей всего. Но и там прошла тщательная, с большим отбором регистрация специалистов, работавших ранее в авиации, и всех, кто оказался в этих списках, вскоре перебросили в Москву. Так я попал в это ОТБ. А на Колыме работал по специальности. Зимой там весь транспорт остановился — «зашились» со свечами. Я раньше в ЦИАМе занимался форсажем при наддуве и сразу понял, в чем дело. Кто-то заслал туда много некондиционных авиационных свечей. Я подогнал этим свечам тепловую характеристику, сделал прокладки, задерживающие тепловой поток, и так попал в число ведущих специалистов. Выдали мне пропуск для проезда по всей Колыме. Мы испытывали машины, организовывали лабораторию для исследования карбюраторов при — 60°, то есть были курицами; несущими золотые яйца. Борис Сергеевич очень интересовался этой работой».
«Потом и среди вольнонаемных инженеры стали появляться, — рассказывает С. М. Млынарж. — Раньше они были в роли надсмотрщиков, а потом, когда присмотрелись... Сперва они были страшно напуганы. Даже те, кто не верил, что мы враги, считали, что, конечно, мы в чем-то виноваты. И осторожничали, чтобы самим не попасть. Но вскоре они стали относиться к нам, как к своим товарищам, тем более, что мы очень хорошо вместе работали. И когда мы их просили узнать о наших родных, близких, люди, подвергая себя и свои семьи опасности, делали все для нас. Поняли, что никаких враждебных актов с нашей стороны нельзя и предполагать/Так мы и жили».
Реже бывало, когда кто-то из вольнонаемных хотел выслужиться, сделать себе карьеру. По заданию Берии начали разрабатывать новый проект, и куратор Д., бывший циамовский работник, решил нажить себе [95] политический капитал, раздуть «дело». Он уговорил парторга смежного завода подтвердить, что чертежи, которые посылают на этот завод для технологической обработки, никуда не годятся, составлены вредительски. Вскоре об этом узнали заключенные, и Стечкин с Ча-ромским поехали к Берии и рассказали о стараниях Д.
— Да, он мне уже докладывал, — сказал Берия.
— Мы считаем, — заявил Стечкин, — что, если подобные действия будут повторяться, мы, несмотря на всю тяжесть нашего положения, прекратим работу и готовы идти в лагеря. Это наше общее мнение.
Берия немного подумал и сказал:
— Забудьте об этом. Потом нажал кнопку:
— Вызовите Д.!
Вызвали — он оказался рядом.
— Убрать его к... матери! — сказал Берия.
Сие означало, что вскоре этот Д. сидел в подвале без портупеи, избитый и окровавленный. Ишь ты, под носом у главного куратора бюро, у самого товарища наркома проявил сверхбдительность, то есть усомнился в работе органов! Через год в ОТБ получили от него письмо с дальнего Севера: плакался, нельзя ли хоть сторожем вернуться?
Берия частенько вызывал Стечкина для консультаций по научным и техническим делам. Перед каждой такой поездкой товарищи просили добиться каких-нибудь поблажек или устранить что-то, мешающее жизни и работе. И прежде чем начать деловой разговор, Стечкин всегда выкладывал претензии товарищей. Берия удивлялся: не может быть, он впервые об этом слышит! Но каждый раз все исполнял. Так Стечкин добился прогулок для значительной части заключенных, лишенных этой привилегии.
Одна из просьб для внешнего мира могла показаться несерьезной. В жаркий летний день тушинские обще-житейцы сняли рубашки, майки и стали загорать на солнышке. А по тюремным правилам этого делать не полагается. Да и нежелательно, чтоб кое у кого были видны следы побоев, нанесенных во время следствия. Прибежал начальник, разорался. Об этом и рассказал Стечкин на очередном приеме у Берии.
— Что за дурак такой! — возмутился Лаврентий Павлович. [95] Начальник тюрьмы был немедленно снят.
— Как живешь? — обычно спрашивал Берия в начале разговора, как бы желая подчеркнуть свои заботливость и внимание.
Борис Сергеевич вспоминал:
— Скажешь «хорошо» — плохо, скажешь «плохо» — тоже плохо.
Однажды Стечкин поставил вопрос о питании.
— Что, вас плохо кормят? — изумился Берия.
— Может, и не плохо, — ответил Стечкин, — но очень уж однообразно: котлеты и пюре, пюре и котлеты. У нас даже волейбольная команда называется «Пюре».
Тут же было отдано распоряжение возить еду из ресторана «Советский». Два дня возили, потом прекратили. Но голодать — никто не голодал. Даже в войну, хоть не изысканно и, может, не очень вкусно кормили, но по 800 граммов хлеба в сутки давали, а также масло, сахар, — жить можно. Те, кто работал на заводе, скажем в группе Королева, получали еще дополнительный паек, которым делились с товарищами. Но о еде думалось мало.
Однажды Стечкин напрямик спросил у Берии:
— За что я сижу? Разве я враг?
— Какой ты враг? Если б ты был врагом, я бы тебя давно расстрелял! — ответил народный комиссар внутренних дел.
У Берии был племянник инженер Винокуров. Он изобрел новый двигатель, и Лаврентий Павлович пригласил Стечкина проконсультировать родственника. И сам присутствовал при этом, глядя, как они разбирали чертежи.
— Ну и как? — спросил он Стечкина.
— Крутиться будет, работы давать — нет, — ответил Борис Сергеевич.
Берия развел руками.
Всегда, когда Стечкина просили обратиться к Берии с просьбой о помощи, он говорил:
— Ну что ж, я все-таки с ним знаком!
...В 1939 году в Тушино появился новенький. Вошел в комнату, осмотрелся: все сидят, курят. Он стоит, не понимает, куда попал. [96]
— Москва? — спрашивает.
— Москва, — ответил человек в лаптях и с котомкой — будущий академик Глушко.
— Курить есть? — с западным акцентом продолжал вошедший.
Чаромский протянул ему пачку папирос.
— Можно трубка набивать? — спросил новенький.
— Можно.
Он достал маленькую трубочку и, аккуратно разламывая папиросы, не просыпав ни крошки табаку, набил ее.
— Откуда вы? — спросил Королев.
— Я — Швейцария, фирма «Зулъцер».
— А где были?
— Вятлаг.
— И что делали?
— Лес пилил.
Чувствовалось, что незнакомец не решается о себе распространяться — кто знает, что тут за народ собрался.
— Лес пилил? Ну и как, хорошо работал? — заинтересовался Стечкин.
— Хорошо! — обрадовался швейцарец. — Норму перевыполнял!
— Значит, стахановец, — сделал вывод Глушко.
— Зэк не есть стахановец. Я был рекордист.
— И долго работал? — спросил Королев.
— Два дня работал, потом болел.
Общий хохот потряс комнату. Ульрих Келлер, так звали швейцарца, инженер-наладчик, главный конструктор фирмы «Зульцер», объездил чуть ли не весь мир. В 1936 году фирма предложила ему поехать поработать в США.
— Я там был, — сказал Келлер.
— В Африку?
— Тоже был.
— В Советскую Россию.
— О, там я не был.
Поехал он в СССР, в город Николаев на завод «Марти», и там его быстренько арестовали по обвинению в шпионаже и оформили в Вятку. Из дома ему приходили письма, он показывал своим новым знакомым фотографии жены, детей, собственной [97] двухэтажной виллы... Забегая вперед, скажем, что после освобождения Келлеру так понравилось у нас, что он принял советское подданство и работал по специальности в Ленинграде.
А сейчас новые коллеги повели его ужинать. Еда роскошная, без ограничений, не то что в Вятлаге. Келлер жадно съел отбивную котлету.
— Хотите еще?
— Да, я буду кушать.
Хлеб и сахар прямо на столах лежали — он берет, прячет по карманам.
— Ульрих Ульрихович, не надо, еще чай вечерний будет, — говорит ему Стечкин.
— Я немножко.
С точки зрения быта и питания они были, конечно, в привилегированном положении. Даже своих помощ-ников-вольнонаемных подкармливали. Живы люди, которым помогал Стечкин. «Приду на работу, а Борис Сергеевич мне всегда сахарку даст:
— Маня, ты же ведь голодная!»
Он всегда понимал несладкость жизни и старался помочь другим. Еще до создания бюро группу заключенных послали грузить рыбу:
— Стащите хоть одну рыбину — расстрел! А все были голодные. Стечкин все-таки рискнул. Принес рыбу для больного товарища...
В Тушино и спортом занимались. Создали три волейбольные команды: «Скоросшиватель» (в честь игрока, который быстро и много ел), известную нам. «Пюре» и еще одну — с малоприличным названием. В первое время было особенно важно придумать какие-то развлечения, коль начальство не запрещало. На завод их сначала не водили, газет почти не было — изредка привозили из Бутырской тюрьмы. Обитатели коттеджа сами устроили в своем дворике спортивную площадку, играли в волейбол, соревновались в беге, причем особый интерес вызывали состязания между высоченным бородачом профессором-металлургом Иваном Ивановичем Сидориным и маленьким, юрким Иваном Сергеевичем Зарудным. Пат и Патошонок! Зрители умирали со смеху, когда главный судья соревнований Борис Сергеевич Стечкин вручал обоим [98] грамоты. Одну из таких самодельных, любовно нарисованных на ватмане спортивных наград я видел у А. Д. Чаромского:
«Диплом выдан товарищу Алексею Дмитриевичу Чаромскому — победителю в соревнованиях по дек-теннису.
Главный судья Б. Стечкин. Секретарь Владимиров.
18 июня 1939 года».
Смысл игры в дек-теннис, или палубный теннис, заключался в том, что на небольшой, разделенной пополам площадке один игрок руками перебрасывал на другую половину резиновое кольцо, стараясь, чтоб оно упало на землю — очко!
Летом один товарищ уснул во дворе завода, и о нем забыли. А вечером, когда тюрьму закрыли, он проснулся и стал стучать в ворота, чтобы его впустили. Был переполох, но приняли назад, в тюрьму...
Стечкин был не только главным судьей соревнований — его товарищи и поныне помнят, как он в Тушине на турнике «солнышко» крутил. Все это было отдушиной, чтобы не поддаться моральному гнету. Хоть и говорят, что нельзя со всеми быть хорошим, почему-то, может, за редким исключением, Стечкина любили все. Это ощущается и многие годы спустя, и трудно найти человека, который к нему относился хотя бы с прохладцей. Что сказал Борис Сергеевич, как он подумал, для всех было важно, и товарищи тоже старались его чем-то развлечь, сделать приятное. Зимой стало скучно. Бега и волейбол прекратились, — правда, газеты стали почаще привозить. «Ну, все надоело», — сказал Стечкин. Кто-то вспомнил, что он был заядлым бильярдистом. Но где достать бильярд? На тушинском заводе был хороший директор — Сергей Николаевич Жилин. Пошли к нему, уговорили. И он привез бильярд, да настоящий! Стечкин, вспомнив молодость, играл с большим увлечением, радовался победам, кричал проигравшему: «Лезь! Лезь!» Играли на «подстоя», и Борис Сергеевич не раз заставлял пролезать на четвереньках то Королева, то Чаромского, но порой и ему приходилось совершать эту процедуру.
Реже играл в шахматы, причем два на два, а однажды научил товарищей такому шуточному приему: [99]
— А вы умеете играть с конем в кармане? Нет? Давайте покажу!
Каждый из соперников начинает партию без одного коня, которого в любой момент можно поставить на любую клетку, и об этом нужно помнить, что значительно усложняет игру.
И в домино Стечкин играл с большим азартом:
— Что это за игра? Это игра такая: есть кость — ставь, нет кости — стучи!
В любое подобное мероприятие втравить его было нетрудно. Как-то сказал:
— Вот бы в преферанс сыграть!
Но карты были строжайше запрещены. Где их достать? Только нарком мог разрешить, но у него просить не хотелось. А друзья уже решили доставить удовольствие Борису Сергеевичу.
В Тушино люди были одаренные по-разному, и художники неплохие попадались — так нарисуют сторублевку, от настоящей не отличишь. Аркадий Сергеевич Назаров, которому общество поручило изготовить карты, взял два листа ватмана, с одной стороны на них сделал крап черной и красной тушью, а на другой изобразил карты. Две отличные колоды получились, правда не атласные, но вполне подходящие. Запечатали их в пакетики из кальки, заклеили тузом — все, как полагается. Получились почти как фабричные.
Денег сотрудникам ОТБ на руки не давали. Основную часть жалованья переводили семье, а небольшую долю оставляли на так называемую «лавочку», где можно было выписать мыло, щетку, зубной порошок. Одеколон уже нельзя — алкоголь. Приходит дежурный и спрашивает, что кому нужно.
И вот решили разыграть Стечкина:
— Сыграем в преферанс, Борис Сергеевич?
— А откуда карты?
— Выписали через «лавочку».
— Что вы говорите! И вам разрешили?
— Только не надо об этом распространяться. Нам в виде исключения. А то все захотят.
Сели за стол в рабочей комнате, чертежную доску с кульманом повернули так, чтобы прикрыть окошко с глазком в дверях. Хоть и после работы, а все равно, вдруг дежурный увидит? [100]
— Где же карты? — спросил Стечкин. — Черт возьми, хорошие карты, — сказал он, распечатав колоду. — Хорош...
И Борис Сергеевич осекся на полуслове. Бубновый король получился не очень удачно — видно, что нарисован. Карты, выпав из рук, рассыпались.
— Ах вы, дьяволы, обманули меня!
Тем не менее два вечера компания успешно провела за преферансом. А на третий, когда Стечкина не было, попались. Дежурный увидел карты у Николая Алексеевича Колосова, бывшего главного инженера моторного завода:
— Отдайте!
Колосов отказался. Дежурный — другой бы не постеснялся — не стал в комнате обыскивать, увел к себе. Колосов карцер заработал. Потом еще генерал вызвал, прочел нотацию, что чуть ли не государственное преступление совершено.
Ночью в камере свет тушить не положено, должна гореть яркая лампа. Но многие плохо спали, и начальство пошло навстречу — вкрутили под потолком обычную, к тому же синюю. Но и она мешала. Стали думать, как от нее избавиться. Выключатель в коридоре, а там дежурный. Параллельный выключатель в камеру? Но как его проведешь?
Осенило Г. Н. Листа. Кальку для чертежных работ наматывали на деревянную палку. Эту палку и решил использовать Григорий Николаевич. А Стечкин посоветовал вырезать из ватмана конус по диаметру лампочки и укрепить его на конце палки. Если встать на кровать, то можно дотянуться палкой с конусом до лампочки, повернуть ее на четверть оборота и тем самым выключить. Так и сделали после отбоя. Вскоре дежурный заметил в окошко, что в камере нет света. Вошел:
— В чем дело?
— Перегорела, наверно.
Отвернул, не стал глядеть, тем более синяя. Принес новую. Через несколько минут — та же история. Снова принес. Опять погасла. Носил, пока лампочки не кончились. Потом взмолился:
— Вы люди ученые, как вы думаете, почему это происходит? [101]
— Завод гремит всю ночь, машины ездят, вибрация — вот она и перегорает!
Так добились своего. Но особенно.азартно вел себя Борис Сергеевич. Только вкрутит охранник новую лампочку, выйдет за двери, утихнут шаги, Стечкин подавал команду «Давай!» — и тут же лампочку гасили.
...Когда из лагерей стало собираться все больше специалистов, разрешили чтение лекций. Юрий Борисович Руммер читал об использовании ядерной энергии. Многие слушавшие его, люди технически не безграмотные, в 1939 году относились к таким лекциям не то чтобы скептически, но как в некоей фантастике. Руммер говорил об атомном корабле, курсирующем между континентами. На один рейс хватит энергии, заключенной в трех спичечных коробках.
Казались фантастичными и лекции Валентина Петровича Глушко. Самый молодой из тушинцев, он говорил о будущих межпланетных сообщениях, пропагандировал идеи Циолковского и Цандера. Многие из слушателей тоже не очень-то этому верили, мысли еще прижимались к земле, и взлет был не выше самолетного. Поэтому Валентина Петровича товарищи меж собой прозвали «Лунатиком», но он не обижался.
На лекциях у Стечкина было народу больше, чем у других. Он умело рассказывал о новых, невиданных двигателях, о самолетах, летающих быстрее звука, и так доступно говорил, что приходили почти все, даже случайно попавшие в Тушино два строителя. Как ни уставали на работе, если сегодня лекция Стечкина, старались не пропустить. Отдавая людям все, он обладал свойством притяжения. Не просто любил людей — умел их любить.
Тот же Руммер, известный математик и физик, постоянно приходил советоваться к Стечкину. В ОТБ построили двигатель, в котором было восемь соединенных вместе коленчатых валов. Сложная система с нагнетателем. И нужно было решить не менее сложный вопрос о крутильных колебаниях этой системы. Поручили Руммеру, но он, первоклассный математик, не смог решить. И только когда Стечкин направил его на путь истины, задача была решена быстро и несложно. А для Стечкина она послужила начальным моментом в создании теории антивибратора поперечных [102] колебаний валов при обратной прецессии. «...Теоретически доказал, — напишет Борис Сергеевич в автобиографии, — что форма вынужденных крутильных колебаний при резонансе совпадает со свободными колебаниями».
В Тушино он жил в одной комнате, или камере, с профессором Георгием Сергеевичем Жирицким, известным специалистом по паровым турбинам и котлам. Учебники Жирицкого считались классическими. Всему миру известны паровые машины Жирицкого. И когда он попал в ОТБ, работавшее над авиационными проблемами, то сначала и не знал, где приложить свои уникальные знания по паросиловым установкам, которые в авиации никак себя не зарекомендовали и со времен самолета Можайского в ней больше не применялись. Жирицкому в то время, наверно, было все равно чем заниматься, и он стал работать со своим симпатичным и приятным соседом, который в общении с людьми походил на него самого.
Стечкин в то время проектировал приводной центробежный нагнетатель для большого многовального двигателя, и под руководством Бориса Сергеевича Жи-рицкий переквалифицировался, став отличным специалистом по газовым турбинам. Конечно, он был не новичком, в теории газовых турбин много общего с паровыми, но есть и своя специфика. А Стечкин так вел совместную работу с Жирицким, что тот и не заметил, как ему была преподнесена новая наука. Если Жирицкий чего-то не понимал, Стечкин деликатно, тактично излагал суть вопроса, будто не он, а Жирицкий объясняет ему непонятное.
Когда в 1943 году Жирицкого освободили, он остался работать в Казани заведующим кафедрой газовых турбин в авиационном институте, то есть стал прямым последователем Стечкина по газовым турбинам. Сам крупный специалист, Г. С. Жирицкий всегда с гордостью подчеркивал, что он — ученик Стечкина, хотя по возрасту был старше Бориса Сергеевича. Именем Жирицкого назван один из лунных кратеров...
...В один из июньских дней 1941-го вдруг сняли все репродукторы и не выдали газет. Никто ничего не объясняет, на завод и во двор не пускают. Отвечают уклончиво: [103]
— Нечего вам там делать.
— Ну, раз нечего делать, — говорит Стечкин, — пойдем в бильярд играть! Появился начальник:
— Безобразие! В то время как вся страна мобилизует все силы на отпор врагу, они в бильярд играют!
Им сперва не хотели говорить, что началась война. Враги все-таки...
Бюро эвакуировали в Казань. Там у Стечкина появилось больше возможностей для реализации своих идей, но вскоре стало ясно, что сейчас не до них. Зато можно и нужно было делать такие вещи, которые страна могла бы применить в ближайшие не десятилетия и годы, а месяцы.
По проекту Стечкина с участием профессора Жи-рицкого, инженеров Концевича, Назарова и других были спроектированы и построены турбокомпрессор и приводной центробежный нагнетатель с закрытым рабочим колесом для авиационного дизеля М-20. КПД этих агрегатов для того времени было наивысшим. «Насколько я помню, — говорил А. Д. Чаромский, — мы впервые с Борисом Сергеевичем осуществили центробежный компрессор с закрытым колесом. Кроме того, лопаточный диффузор по методу Стечкина был спрофилирован на высоком уровне. Это и способствовало увеличению КПД».
Вместе со срочными, плановыми работами Стечкин продолжает заниматься реактивным движением. В Казани он рассмотрел одну чисто практическую сторону этого дела: использование выхлопа поршневых двигателей для создания некоторой дополнительной тяги. Наблюдая за пролетающим самолетом старой конструкции, вы, наверное, видели, как из патрубков выбивается пламя. Прежде у поршневых самолетов огненные струи загибались в стороны, чтобы меньше было сопротивление на выхлопе и лучше использовалась мощность моторов. Стечкин разработал и рассчитал расширяющиеся патрубки, которые загибались назад, создавая небольшую, но заметную дополнительную тягу. Сейчас этим никого не удивишь, а тогда было внове. Через год пришли сведения, что подобные вещи делаются в США, в национальной комиссии по [104] аэронавтике — НАКА, которая позже превратилась в НАСА. И хотя для НАКА работало много фирм и она была более обеспеченной, чем ЦАГИ или ЦИАМ, Стечкин опередил американцев.
В Казани началась работа по созданию пульсирующего воздушно-реактивного двигателя. Борис Сергеевич решил осуществить одну из своих задумок 20-х годов. Он стал проектировать реактивный ускоритель для поршневого самолета, чтобы на несколько десятков километров увеличить скорость полета. Скорости тогда были до 500 километров в час, и такая прибавка переводила самолет в другой, более высокий класс и давала большое преимущество над противником. Все свободное время Стечкин ходил по комнатам, по прогулочной территории казанского завода, обдумывая двигатель, потом стал рассказывать о своей идее то одному, то другому инженеру, предлагая работать вместе. Все сразу соглашались, потому что работа со Стечкиным не просто доставляла радость — где еще такую школу получишь? Стали вместе соображать, как под крыло поршневого самолета установить обтекаемый реактивный двигатель, работающий в импульсном режиме и на том же бензине, что и основные двигатели. Решили исполнить его в виде дуги, чтобы воздух входил в один конец, выходил из другого, а топливо поступало из крыла. Очень быстро Стечкин написал теорию и расчеты ускорителя, а Г. Н. Лист занялся конструктивной разработкой. Двигатель строили внепланово, параллельно с основной работой над авиационным дизелем, и начальство косо смотрело на новое занятие «бывшего профессора». Видимо, не верили в реальный успех ускорителя и потому не очень способствовали этой работе. Во всяком случае, ни людей, ни помещения не давали, хотя возможности на заводе были немалые. Работают у Стечкина пять человек, и ладно, пусть чем-нибудь убивают свободное время. А Борис Сергеевич видел в перспективе замену поршневых моторов на самолетах реактивными, и с группой энтузиастов полуофициально занялся созданием своего пульсирующего двигателя. Что ж, в истории техники были примеры, когда внеплановые работы оказывались не самыми плохими.
