Глава lXVII

Шекспир и Чапман. - Шекспир и Гомер. Мы исчерпали, по-видимому, все литературные источники этогомалопонятного, грандиозного и загадочного произведения. Однако мы должныответить еще на один вопрос, над которым работало много голов и на которыйбыло потрачено много бумаги и чернил. Хотел ли Шекспир написать пародию наГомера? Знал ли он вообще Гомера? Читая "Троила и Крессиду", невольновспоминаешь шуточную пародию Гольберга "Уллис из Итаки". По-видимому,английская пьеса является тем же самым, чем был для Гольберга Одиссей, т. е.средством осмеять те несообразности, которые находил в поэмах готический илианглосаксонский ум (т. е. в данном случае его ограниченность иодносторонность). Как бы там ни было, но странным является, во всякомслучае, то, что Шекспир написал такую пьесу, которую можно, в условномсмысле пародии, сопоставить с шуткой Гольберга. Точка зрения этогопоследнего крайне проста. Он разделял вкусы просветительной эпохи, былпредставителем сухого рассудочного рационализма, он недоумевал и улыбалсяпри одной мысли о благородной наивности античной цивилизации. Но ведьШекспир так был далек от рационализма. Он, кроме того, жил в эпоху, когдаклассическая древность возродилась к новой жизни, в эпоху, котораяблагоговела перед этой цивилизацией. А он над ней смеялся!? Предварительно следует заметить, что эллинистическое движение тоговремени, побудившее, например, Елизавету написать комментарий к сочинениямПлатона и перевести произведения Сократа, Ксенофонта и Плутарха, прошло мимоШекспира, который плохо знал греческий язык. Он был, кроме того,представителем народного направления в литературе, в противоположностьмногим другим поэтам, гордившимся своею ученостью. Затем, англичане тоговремени, как римляне, итальянцы и французы, считали себя также потомкамидревних троянцев, которых уже Вергилий, как истинный римлянин, прославлял насчет греков. Современные Шекспиру англичане гордились своими троянскимипредками. Мы можем заметить в целом ряде других произведений поэта, что онвсегда стоял на стороне троянцев как английский патриот, и поэтому не оченьгорячо симпатизировал грекам. Но главная суть, на мой взгляд, не в этом. Мы видели выше, что тот поэт-соперник, который вызвал в душе Шекспираревность, печаль, гнев и меланхолию, который вытеснил его из сердца лордаПемброка, доставил ему только одно гнетущее сознание того, что он забыт -был никто другой, как Чапман. Мне очень хорошо известны аргументы,приводимые в пользу того мнения, что этим соперником являлся не Чапман, аДэниель, и я знаю также те возражения, которые мисс Шарлота Стоне сделалаМинто и Тайлеру. Но все подобные соображения не могут поколебать нашегоубеждения, что Шекспир намекает в сонетах 78 - 86 именно на Чапмана. А какраз в 1598 году Чапман издал семь первых книг своей "Илиады", т. е. перевод1, 2, 7, 8, 9, 10 и 11 песен; впоследствии (именно в 1611 году,следовательно, два года спустя после издания "Троила и Крессиды") эта частьвошла в полную "Илиаду", за которой последовала "Одиссея". Мысль перевести Гомера, совершенно неизвестного английской публике,хорошим английским стихом заслуживала, конечно, вполне шумного одобрения,которого удостоился Чапман. Несмотря на некоторые недостатки, этот переводсчитается до сих пор в Англии наилучшим. Ките воспел его в одном из сонетов.Каким авторитетом Чапман пользовался у своих сотоварищей драматургов - видноиз посвящения, приложенного к пьесе Джона Вебстера "Виттория Аккаромбони"(1612 г.), где в заключении говорится: "...пренебрежение к другим иневежество - два родных брата. Лично я всегда радовался чужим успехам ивсегда высоко ценил произведения других; особенно возвышенный и богатыйстиль Чапмана, умные и тщательно отделанные труды Джонсона, превосходныевещи Бомонта и Флетчера и (хотя я называю их последними, но я не желаюсказать, чтобы они были хуже других) полезную и плодотворную деятельностьШекспира, Деккера и Гейвуда". Итак, имя Чапмана - на первом месте, а Шекспир упоминается рядом стакими посредственными писателями, как Деккер и Гейвуд. Чапман был в глазахШекспира, вероятно, одним из самых несносных людей. Его высокомерие было также велико, как велика была педантичность его стиля. Так как он был оченьучен, то он много воображал о себе. Он был самого высокого мнения о своемпоэтическом таланте. Но даже самый пылкий из теперешних поклонников Чапманапризнает, что он, как поэт, и карикатурен, и скучен. Шекспир испытывал,вероятно, нестерпимую боль, читая жалкий конец, приделанный Чапманом кпрелестной поэме столь высоко им чтимого и так рано погибшего Марло, к поэме"Геро и Леандр". Попробуйте прочесть его предисловие к переводу Гомера,написанное прозой и занимающее лишь несколько строчек. Это почтя невозможно.Или прочтите, например, его посвящение к песням, изданным в 1598 году,"самому уважаемому, ныне живущему представителю ахиллесовской доблести,увековеченной Гомером, графу Эссексу и т. д." Эти странички, переполненныепустой болтовней и подслеповатыми, нагроможденными друг на друга образами -непереводимы. Суинберн, который любит Чапмана, так характеризует его слог."Демосфен клал, по преданию, в рот камни, чтобы научиться говорить. Конечно,когда он решился выступить публично оратором, он уже умел обходиться безэтих камней. Напротив, наш поэт-философ заботится старательно о том, чтобынабрать в рот самых широких, неотесанных и остроконечных кремней, какиетолько можно извлечь из темных шахт языка, набрать их в таком количестве,что челюсти вот-вот разорвутся на части, и каждый раз, когда он освобождаетпри помощи объемистой сентенции или неловкого периода свой рот от первойколлекции варваризмов, он метит наполнить его вновь". Это очень удачноесравнение. Благодаря этому тяжелому и непонятному слогу Чапман никогда неимел большого числа читателей. Он постоянно жалуется на невнимание инеразвитость публики. Труня над его слогом, Суинберн приводит следующийстих: We understand a fury in his words But not his words. {Мы понимаем ярость его слов, но не сами слова.} Даже прекрасный перевод Гомера отличается неясностями и туманнымифразами, изобилует вымученными и напыщенными выражениями. Никто во всейАнглии не походил так мало на эллина, как именно Чапман. Суинберн заметилочень метко, что он обладал скорее исландским, чем греческим темпераментом;он прикасался к священным сосудам эллинов грубыми руками варвара; в егопереводе слышится не легкая поступь бога, а неуклюжие шаги гиганта. Быть может, угнетающая мысль, что Пемброк предпочел ему, Шекспиру,Чапмана, в связи с негодованием на него, вызванным его высокомерием,напыщенностью, манерностью и педантизмом, вызвали в душе Шекспира этоотрицательное отношение к обязательному и модному поклонению передгомеровским миром и его героями. И он излил на него всю накипевшую желчь излобу. Шекспир воспроизводит прекрасные и важные эпизоды "Илиады": гневАхиллеса, его дружбу с Патроклом, вопрос о выдаче Елены грекам, попыткуупросить Ахиллеса принять участие в войне, прощание Гектора с Андромахой и,наконец, смерть Гектора; но он все пародирует и грязнит. Страннаяслучайность заставила Шекспира взяться за обработку этого сюжета как раз втот период его жизни, когда озлобление и меланхолия достигли в его душесвоих крайних пределов. И когда видишь, как величайший поэт эпохиВозрождения, величайший поэт северных народов искажает поэзию античногомира, чувствуешь, насколько современное человечество огрубело и очерствело всравнении с древними эллинами. Вспомните, например, как рисует Гомер дружбу между Ахиллесом иПатроклом, их братский союз, в котором, впрочем, первенствующую роль играетглавный герой, и сравните с этой картиной те отвратительные выходки, которыепозволяет себе под влиянием духа времени Терсит. Шекспир позволяет Терситуоплевать этот братский союз, и исполненный страшного презрения к людям, онсчитает его, по-видимому, безусловно правым, так как не заставляет никогопротестовать. Или обратите, например, внимание на фигуру Елены. Гомерговорит о ее связи с Парисом необыкновенно деликатно. Менелай же не тотсмешной глупец, каким он является у более поздних поэтов; он остается,несмотря на измену жены, все тем же "богами воспитанным", "могучим героем".Гомер не издевается над Еленой. Подобно тем старцам, которые, стоя натроянских стенах, восхищались ее красотой, и Гомер любуется ею. Онсочувствует ее горю. А у Шекспира только вечные насмешки над семейнымсчастьем Менелая, вереница удачных или плоских острот над его судьбою,варварское глумление над сладострастием Елены. Большинство этих острот и насмешек Шекспир вложил в уста Терсита. Оннашел его имя у Овидия. Его характеристику он мог прочесть в одной изпереведенных Чапманом гомеровских песен: Все успокоились, тихо в местах учрежденных сидели; Только Терсит меж безмолвными каркал один празднословно. В мыслях имел всегда непристойные многие речи. Вечно искал он царей оскорблять, презирая пристойность, Все позволяя себе, что казалось смешно для народа. Муж безобразнейший, он меж данаев пришел к Илиону; Был косоглаз, хромоног; совершенно горбатые сзади Плечи на персях сходились, глава у него подымалась Вверх острием и была лишь редким усеяна пухом. Враг Одиссея и злейший еще ненавистник Пелида. Их он всегда порицал; но теперь скиптроносца Атрида С криком пронзительным он поносил. На него аргивяне Гневались страшно, уже восставал негодующий ропот; Он же, усиля свой крик, порицал Агамемнона, буйный. Если обыкновенно утверждают, что Шекспир не воспользовался этимигомеровскими стихами для фигуры своего Терсита, или, что он их просто незнал, то приводимое в пользу такого мнения соображение не выдерживаетникакой критики. Многим казалось так же непонятным, почему поэт, который такхорошо умел пользоваться всякой типической чертой, не обратил никакоговнимания на то знаменитое место в "Илиаде", где Одиссей бьет Терсита, почемуон не вывел вместе этих героев. Однако в действительности Шекспирвоспользовался этой сценой и притом очень остроумно. Но роль Одиссеяисполняет у него Аякс (II, 1), и Шекспир влагает в уста Терсита следующиевеликолепные слова (II, 3): "Слон Аякс тебя бьет, а ты над ним смеешься -славное мщение! Хотел бы я, чтобы это было наоборот: чтобы я его бил, а онпусть надо мной острит". Образ остроумного, злоязычного хулителя произвел, по-видимому, сильноевпечатление на душу Шекспира. По примеру, быть может, вышеупомянутых пьес,он превратил Терсита в клоуна и навязал ему роль хора, как в других пьесах -шутам. Еще недавно он в "Лире" воспользовался для этой цели шутом короля. Нокакой контраст существует между меланхолическими, при всей своей горечи,задушевными шутками, которыми спутник короля Лира облегчает свое наболевшеесердце и теми разъедающими сарказмами, теми потоками бешеной брани, которымиТерсит грязнит все и всех. Шекспир заставляет его совершенно естественноиздеваться также над Менелаем и Еленой. Мнение, будто в насмешках Терсита неслышится голос самого Шекспира, ошибочно. Терсит является, без всякогосомнения, чем-то вроде сатирического хора; в этой пьесе герои, свободные отстрастей, выражают обыкновенно взгляды самого автора. Обратите, например,внимание на следующую реплику Терсита (II, 3): "Мщение, мщение на весьлагерь! Или нет, лучше сифилис: это самое приличное наказание для тех, ктовоюет из-за юбки. И весь этот шум, и вся эта кукольная комедия затеяны из-зарогоносца с потаскушкой! Славный предлог лить кровь! Чтобы чума поразилавиновницу войны, а мор и распутство всех вас!" Или обратите, например,внимание на характеристику Менелая (V, 1): "А превращенный Юпитер, быкМенелай! Вот - то образец рогатых мужей. Он - рожок для натягиваниябашмаков, что болтается на икре Агамемнона. Но, впрочем, как ни изощряйостроумие, ему не приберешь лучшего имени, как назвав просто Менелаем. Осломего назвать нельзя, потому что в нем много обычных свойств, но он не бык,потому что он слишком похож на осла. Он бык и осел вместе. Если бы судьбавздумала создать меня собакой, мулом, хорьком, совой, селедкой, я бы несказал ни слова, но если бы она вздумала сделать меня Менелаем, - я подралсябы и с самой судьбой. Если меня спросят, кем я желаю быть, если не Терситом,я отвечу, что скорее вошью прокаженного, чем Менелаем". В этих презрительныхсловах обнаруживается нечто большее, чем простая ненависть насмешливого иворчливого раба к высокопоставленной особе, тем более, что в том же духевысказывается Парису и беспристрастный Диомед (IV, 1): Парис. Скажи, как другу, Мне, Диомед, кто в мнении твоем Имеет больше прав владеть Еленой Я или Менелай? Диомед. По правде - оба Вы стоите ее. Он, потому что Закрыв глаза на женино распутство, Упрямо домогается добыть Ее назад, накликав столько бедствий На целый мир, а ты - как покровитель Распутницы, который точно так же Нимало не стесняешься стыдом Губить из-за подобного предмета Своих друзей. Он, как рогатый бык, Упрямо уперся на том, чтоб выпить Подонки грязной бочки, а тебе Не совестно прижить себе детей С развратницей. Коль скоро взвесить вас, То эта дрянь, куда она ни станет, К себе весов никак не перетянет Парис. Ты слишком уж жесток к своей землячке. Диомед. Не я жесток, она чресчур жестока К моей земле. Подумай, есть ли капля Ее преступной крови, для которой Не пал во поле грек? Найдется ль скрупул В ее распутном теле, не принесший Погибели троянцу? Если взять И счесть ее слова все, то наверно, За каждое, какое лишь успела Она сказать во весь пустой свой век Сражен в бою троянец или грек. Гомеровские фигуры созданы воображением самого благородного из всехнародов, обитавших на берегах Средиземного моря, светлым, радостнымвоображением, не зараженным ни страхом перед религиозными призраками, нивлиянием алкоголя, воображением, взлелеянным теплым климатом и голубымнебом. А у Шекспира эти фигуры похожи на карикатуры, набросанные великимпоэтом в период озлобления и раздражения, потом - вышедшим из смешанногосеверного народа, получившего цивилизацию через христианство и привыкшего,вопреки всем попыткам возродить паганизм, видеть в чувстве любви соблазн,ведущий в ад, в наслаждении - запретный плод, а в половых отношениях - нечтонедостойное человека. В высшей степени любопытно, что Шекспир не может представить себелюбовь древних греков без бича половых болезней. Через всю драму проходитвереница намеков, гневных вспышек и проклятий все по поводу той болезни,которая явилась лишь через несколько тысяч лет после гомеровской эпохи, и отэтих слов исходит чумной запах. Подобно тому, как поэт закидал грязью чистуюгомеровскую дружбу, так точно развенчал он греческую любовь, чтобы косвенноосудить современную. В глазах Терсита все греческие князья, а также частьтроянских, только плоские ухаживатели. "Агамемнон, правда, малый добряк иохотник до податливых птичек, да жаль - мозгов у него меньше, чем серы вушах" (V, 1). "Этот Диомед первейший бездельник на свете. Говорят, он свелшашни с этой троянской девчонкой и вечно сидит у Калхаса" (V, 1). "Ахиллес,этот идол среди идолопоклонников, этот переполненный дурацкий сосуд живет сдочерью Гекубы и дал ей обещание покинуть своих соотечественников", "Патроклготов за скоромный анекдотец сделать больше, чем попугай за миндаль. Вездессоры да распутство, распутство да ссоры!" (V, 2). Мы уже достаточноговорили о "рогоносце" Менелае и о Парисе. Менелай носит эпитет "отхожееместо". Елена осуждается самым суровым образом. А Крессида с ее двумяпоклонниками, Диомедом и Троилом! "Смотрите, как сладострастие начинаетщекотать их обоих!" Невинные и наивные понятия древних греков вытеснены, таким образом,христианской идеей супружеской верности. Как искренне проста любовь Ахиллесак Бризеиде у Гомера! Как неподдельно и горячо его негодование, когда онобращается к послу Агамемнона с вопросом, - разве одни только Атриды из всехлюдских поколений, одаренных речью, "умеют любить своих жен", и когда онотвечает, что каждый благородный и разумный мужчина любит свою жену так, какон любит от всей души Бризеиду, как он хотел защищать ее, хотя и добыл ее навойне. Тем не менее Гомер тут же рассказывает, что Ахиллес, окончив своюречь и проводив гостей, лег спать не один. Но Ахиллес почивал внутри крепкостворчатой кущи И при нем возлегла полоненная им Легдианка Форбаса дочь, Диомеда, румяноланитая дева. Греческому поэту и в голову не приходит, что любовь Ахиллеса к другойженщине, в отсутствие Бризеиды, могла бы считаться доказательством егоохлаждения к ней. А точка зрения Шекспира средневековая, ригористическая. Дважды сравнение Гомера с Шекспиром напрашивается само собой. Это,во-первых, в сцене прощания Гектора с Андромахой. Во всей греческой (другимисловами - во всей мировой) литературе не найти ничего более возвышенногоэтой трагической идиллии, которая так глубоко прекрасна. Женщина,исполненная чарующей женственности, изнемогающая под бременем мучительнойгрусти, изливает здесь свои жалобы без всякой сентиментальности, признаетсяв своей безграничной, всепоглощающей любви: Гектор, ты все мне теперь, и отец и любезная матерь, Ты и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный. И рядом с этой истинно женственной женщиной красуется ее крепкий,здоровый муж, чуждый всего грубого, дышащий кроткой нежностью и проникнутыйнесокрушимой решительностью. Эту трагическую картину дорисовывает фигураребенка, который пугается развевающейся гривы шлема, и Гектор снимает свойшлем и осушает поцелуями слезы своего мальчика. Так как эта сцена описана вшестой песне "Илиады", не переведенной в то время Чапманом, то Шекспир немог ее знать. Но посмотрите, какую сцену он рисует: Андромаха. О, сжалься, не ходи Сегодня в бой. Гектор. Ты, кажется, решилась Сегодня рассердить меня. Клянусь Олимпом, я пойду! Андромаха. Поверь, что сон мой Предсказывает горе. Гектор. Перестань, прошу тебя! Так сурово объясняться с женой мог разве только средневековый герцог.Шекспир лишил крылья эллинской психеи того тонкого слоя разноцветной пыли,которая их покрывала. Если бы варяжский воин Гаральд Гаардераад задумался вту минуту, когда проезжал со своими войсками по улицам Константинополя, надгреческим духом и эллинским искусством, если он вообще слышал когда-нибудьчто-нибудь о легендах античного мира, он составил бы о них именно такоепредставление. Он презирал древних эллинов, потому что современные емувизантийцы были изнежены и трусливы. Шекспир, правда, не имел в видуопределенного народа или известного сословия, когда рисовал древних греков итроянцев, но он преднамеренно лишал самые прелестные эпизоды их прелести,потому что чувствовал внутреннюю потребность анализировать более грубые инизкие элементы человеческой природы. Второй эпизод - это посольство к Ахиллесу. Оно рассказано, какизвестно, в девятой песне "Илиады", переведенной и изданной Чапманом уже в1598 году. Шекспир знал, без всякого сомнения, эту сцену. Это, на мойвзгляд, одно из немногих вполне законченных художественных произведениймировой поэзии. Даже во всем греческом эпосе нет ничего более совершенного.Характеристика героев - бесподобна. Такое сочетание разных психологическихконтрастов и оттенков от героизма через посредство гордости, благоразумия инаивности до легкого комизма; от высокого пафоса вплоть до благодушнойболтовни - не имеет ничего подобного в какой угодно литературе. Страстноенегодование Ахиллеса, широкая опытность Нестора, хитрость и ум Одиссея,добродушная болтливость и филистерские принципы Феникса - все соединяетсявместе, чтобы принудить Ахиллеса покинуть свою палатку. И теперь сравните сэтой сценой комическую попытку шекспировских героев побудить к тому жеАхиллеса, этого труса, фанфарона и грубого фата: они прогуливаются мимо егоставки, не отвечая на его приветы! Вспомните, наконец, как Ахиллес уШекспира убивает Гектора. Он нападает на него со своими мирмидонцами иумерщвляет его, как негодяй, в тот самый момент, когда Гектор, вернувшийсяизмученным из сражения, снял спокойно свой шлем и положил его рядом соружием. Эта сцена кажется вымыслом средневекового варвара. И при всем этомШекспир не был ни средневековым человеком, ни варваром. Но в тот период,когда он писал свою драму, он был уверен, что культ великих людей основан натаком же самообмане чувств, как и половая любовь. Как влюбчивость и верностьТроила комичны, так точно и слава предков - только иллюзия, как вообщевсякая слава. Шекспир сомневается даже в самой солидной репутации. Онрассуждал приблизительно так: "если в самом деле существовал когда-нибудьАхиллес, то это был просто-напросто придирчивый забияка и глупый,самоуверенный негодяй", или "если существовала Елена, то это была, безсомнения, кокотка, из-за которой, право, не стоило поднимать столько шума". И подобно тому, как Шекспир пишет карикатуру на Ахиллеса, точно так жеон издевается над всеми остальными главными действующими лицами. Гервинусзаметил очень метко, что Шекспир себя ведет точь-в-точь, как в его пьесеПатрокл, когда пародирует в беседе с Ахиллесом и важность Агамемнона, истарческую слабость Нестора (I, 3). Правда, однако, что в характеристикеНестора чувствуется твердая рука англосакса, который пользуется целым рядоммелких черт, которыми пренебрег греческий поэт: он Начнет кряхтеть, плеваться, кашлять Хватается бессильною рукой За панцирь или пряжку. Каждый раз, когда Шекспир говорит об Агамемноне, чувствуется егопрезрение к профессии актера, которое, в связи с презрением к сословиюписателей, проходит красной нитью через всю его жизнь, хотя он неустанностремился к тому, чтобы поднять в глазах света оба эти звания. А НестораШекспир положительно готов утопить в море смешных нелепостей. Он заявляет вконце первого действия, что "прикроет серебро своих седин блестящей стальюшлема" и докажет Гектору, что его покойная жена была и красивее, ицеломудреннее бабки Гектора. А Одиссей, которому назначалась роль самогоблагоразумного и мыслящего из героев, сделался низким и мелочным. Вотношениях Яго к Отелло, Родриго и Кассио, которыми он играет, как пешками,все-таки проглядывало нечто необыкновенное. Но обращение Одиссея сфанфаронами и дураками Аяксом и Ахиллесом лишено всего необычайного. Теперь,в этот мрачный период своей жизни, Шекспиру доставляет удовольствие рисоватьУллиса такими же темными красками, как и тех дураков, которыми он играет,как пешками. Трудно представить себе более ошибочный взгляд на драму "Троил иКрессида", чем тот, который был высказан некоторыми немецкими учеными, междупрочим Гервинусом, называвшим ее "добродушной юмористической пьеской". Едвали кто из поэтов был так мрачно настроен, как Шекспир в эту эпоху. Не менееошибочен взгляд того же Гервинуса, что поэт английского Возрождениявозмутился легкомысленной моралью гомеровских поэм и поэтому написал на нихпародию. Шекспир никогда не был таким образцом высокой нравственности, какимего хотят сделать немецкие морализующие критики, а кто из них не стоит наэтой морализующей точке зрения? Нет, Шекспир прекрасно понимал гомеровскуюэтику; он не понял только гомеровской поэзии. Современные ему англичанеслишком увлекались античной культурой, чтобы оценить по достоинству ангичнуюнаивность. Только на заре XIX века, когда обратили должное внимание нанародную поэзию, Гомер восторжествовал над Вергилием. Еще юный Гетепредпочитал второго первому. Поэтому Гервинус глубоко заблуждается, утверждая при своемодностороннем взгляде на шекспировскую пьесу, в которой он виделисключительно литературную сатиру, что эта драма не принадлежит к числу тех,которые "представляют зеркало своего времени". Совсем напротив! Шекспир имеет здесь перед глазами, с самого начала и вплоть до конца,своих собственных современников и больше никого!