Глава lXXI

"Тимон Афинский". - Человеконенавистничество. "Тимон Афинский" дошел до нас в весьма плачевном виде. Текст зачастуюужасен и, кроме того, между отдельными сценами, порой между отдельнымистраницами, есть такие коренные различия в стиле и во всем тоне пьесы, чтоих нельзя объяснить, исходя из предположения, что все написано однимавтором. Нередко завязываются нити, которые вскоре обрываются; немало такихпунктов, где встречаются или упоминаются обстоятельства, не подготовленныераньше. В самых лучших местах обработка стиха решительно изобличает рукуШекспира и относится к этому наиболее богатому идеями периоду его жизни; вдругих же стих небрежен, вял, немелодичен и отчаянно монотонен; но вособенности диалог в прозе по своей растянутости и изысканности зачастую такплох, что коробит читателя, между тем как вставлен он в твердо сплоченные,энергические сцены. А потому в наши дни все исследователи пришли к соглашению относительнотого, что в "Тимоне" (как и в "Перикле") мы имеем перед собою лишь крупныйшекспировский отрывок. "The Life of Timon of Athens" впервые напечатана в старейшем изданииin-folio 1623 г. Если мы раскроем ее, то нас поразит тот странный факт, чтоэта пьеса, помещенная между "Ромео и Джульеттой" и "Юлием Цезарем",начинается четырьмя страницами, перенумерованными: 80, 81, 82, 83 вместо 78,79, 80, 81 и кончается на странице 98. Вслед за тем имена актеров, место длякоторых всегда отводится не иначе, как в обрезе, занимают собою всю 99-уюстраницу, а стр. 100 остается чистой. Тотчас после того начинается "ЮлийЦезарь", на первой странице которого стоит цифра 109. Флей верно заметил,что "Троил и Крессида", пьеса, как мы видели, не перенумерованная постраницам, как раз заполнила бы место от 78-ой до 108-ой страницы. Крометого, еще вследствие ошибки, дающей известное указание, вторая и третьястраницы ее помечены цифрами 79 и 80. Таким образом, очевидно, что издателипервоначально "Троила и Крессиду" хотели включить в число трагедий, потомзаметили, что в действительности в этой пьесе нет ничего трагического, и таккак "Юлий Цезарь" был, вероятно, уже отпечатан, стали искать какое-нибудьдругое трагическое произведение, которое могло бы так или иначе заполнитьместо, случайно оставшееся свободным. Шекспир напал на этот сюжет во время своих подготовительных работ к"Антонию и Клеопатре". У Плутарха в жизни Антония есть сжатое описаниеТимона и его человеконенавистничества, его отношений к цинику Апеманту иАлкивиаду, история о смоковнице и текст двух его эпитафий, встречающихся в"Тимоне Афинском". Этот сюжет, очевидно, привлек к себе Шекспира благодарясвоему соответствию с его собственным удрученным и возмущенным основнымнастроением в эти годы, и он начал углубляться в него. Он ознакомился темили другим путем с не переведенным еще в то время диалогом Лукиана "Тимон",где было немало штрихов, которые могли придать истории полноту, и которые онмог присвоить себе: рассказ о том, как Тимон находит в земле золото, как этанаходка вновь заманивает к нему паразитов, как он их гонит прочь от себя ит. д. Все говорит в пользу того, что путь, посредством которого Шекспир узналвсе эти частности, заключался в том, что у него была перед глазами болееранняя пьеса о Тимоне, где встречались эти детали. В 1842 г. Дейс издал найденную в рукописи пьесу "Тимон", относящуюся,по мнению Стивенса, к 1600 г. или около того и рассчитанную, по-видимому, напредставление в том или другом академическом кружке. Здесь, как и уШекспира, есть верный управитель и сцена прощального пира, заканчивающаятретий акт. Но только там Тимон бросает в своих гостей камнями,разрисованными в виде артишоков, а не брызгает в них горячей водой. Впрочем,в шекспировском "Тимоне", в заключительных строках третьего действия,сохранились следы этого этюда: {Отрывки из "Тимона" приводятся в переводе П.И. Вейнберга.} 2-й гость. Он бешеный. 3-й гость. Моя спина про это знает. 4-й гость. То золото дарит, то камнями бросает. И в этой, совсем однако ничтожной пьесе, Тимон находит золото.Покинувшая его любовница возвращается тогда к нему и хочет снова емупринадлежать; он с презрением прогоняет ее, как и всех других, кто являетсяк нему, и восклицает: "Зачем, фурии, терзаете вы меня? Призываю всех богов всвидетели, что я ненавижу имя друга, отца или товарища. Я проклинаю воздух,которым вы дышите, мне противно, что я сам должен вдыхать его!" Но вслед затем, в эпилоге, он крайне наивно объявляет, что в нем совершился полныйпереворот. "Теперь я один. Это сборище подлецов оставило меня в покое. Ночто это значит? Я чувствую внезапную перемену. Моя ярость улеглась; моесердце смягчается и отрекается от своей ненависти". Затем он кончает ещенаивнее просьбою об аплодисментах: "Пусть любящие руки громкимирукоплесканиями призовут Тимона обратно в город". Ничто не доказывает, что Шекспир знал именно эту пьесу. Более вероятното, что он имел перед собой другую пьесу о Тимоне, принадлежавшую еготруппе, но не понравившуюся в своем первоначальном, хотя и современном виде,почему Шекспиру и показалось интересным подвергнуть ее, вследствие желаниятоварищества, радикальной переработке. Не в том, однако, смысле, что пьеса,какою она дошла до нас, могла бы считаться с начала до конца егопроизведением, - слишком многие места в ней носят печать другой, гораздоболее слабой руки, - а в том смысле, что все существенные, лирические,сильно патетические части принадлежат ему и только ему. По этому вопросу существуют две теории. Флей в известном, с большимтщанием написанном исследовании, старался представить долю Шекспира втрагедии первоначальной и самостоятельной ее частью, которую впоследствиидругой, второстепенный писатель дополнил применительно к потребностям сцены.Он выделил все места, неоспоримо принадлежащие Шекспиру, и напечатал их какобособленную пьесу, не только составляющую, по его мнению, все, что естьценного в "Тимоне Афинском", - с этим легко согласиться, - но, кроме того,вовсе не нуждающуюся в остальных репликах и сценах для того, чтобы ее можнобыло понять. Это мнение, что Шекспир работал здесь без какой бы то ни былочужой основы, разделяется Суинберном, за исключением этого случая, вряд ликогда-либо соглашавшегося в чем-либо с Флеем. Суинберн полагал сначала, чторабота Шекспира над "Тимоном" была просто-напросто прервана ранней кончинойпоэта, но затем стал склоняться к тому мнению, что после более или менеепродолжительного занятия этим сюжетом он отложил его, по крайней мере, навремя, как слишком малоподходящий для драматической обработки. Но это неприводит Суинберна к слишком низкой оценке труда, выполненного здесьШекспиром; напротив, о четвертом действии пьесы он употребляет даже такоевыражение, что это трагедия, какую мог бы написать Ювенал, если бы он былвдохновлен божественным пламенем Эсхила! Противоположная теория, что Шекспир имел перед собой готовую пьесу оТимоне, в которой он переработал лишь некоторые главные части, тогда как всепрочие остались в своей несовершенной и неуклюжей форме, ранее всех былавысказана англичанами Симпсоном и Найтом. Сначала она оспаривалась, потомусердно защищалась Делиусом, изложившим свои доводы в обстоятельной статье.К этим исследователям присоединился и комментатор эрвинговского издания Г.А. Эванс. Между обеими группами мало разногласий относительно того, какиечасти обязаны своим возникновением Шекспиру, а какие нет. Разница во взглядекасается исключительно вопроса о том, переделал ли здесь Шекспир чужой труд,или же его собственное произведение было дополнено другим писателем. Так как попытка Флея выделить из "Тимона" с помощью шекспировскихчастей связную и понятную пьесу потерпела полнейшую неудачу, - ибо для того,чтобы понять драму, безусловно необходимо добавить ее весьма многими изслабых и нешекспировских мест, - то всего логичнее, конечно, признать заШекспиром роль переделывателя, и английские критики высказались в пользутого воззрения, что неудовлетворительные сцены, оставшиеся посрединаписанных им самим, принадлежат современным ему поэтам Джорджу Вилкинсу иДжону Дею. Ответ на этот вопрос так затруднителен, что нет возможности теперьвысказаться по его поводу решительно, особенно же критику, для которогоанглийский язык не родная речь. Лучшим исходом был бы тот, если бы подвлиянием столь победоносно надвигающегося в наши дни мистицизма иоккультизма некоторые из достопочтенных личностей, получающих при помощималеньких столиков и карандашей ответы из мира духов, могли побудить самогоШекспира дать откровенные и исчерпывающие суть дела объяснения. До тех жепор мы должны довольствоваться одними вероятиями. Тот, кто знаком с сюжетом лишь по переводу, или кто, подобно немецкимкритикам Гервинусу и Крейссигу, не обращает достаточного внимания на язык,тот, пожалуй, вовсе не поймет необходимости искать здесь другого автора,помимо Шекспира, и всегда останется возможным предположение, что даже слабыеи неудачные по своей прозаической растянутости места были, по крайней мере,намечены Шекспиром, и что многое из того, что совсем его недостойно, тем неменее, принадлежит Шекспиру, лишь вчерне набросанное, слегка очерченное,написанное в таком глубоком унынии, в таком безмерном равнодушии кчастностям, что поэт не пожелал просмотреть, переработать, сделать болеесжатым свой текст. Но только эта гипотеза имеет весьма мало за себя, так какмы знаем, как совершенны по форме были работы Шекспира уже в первоначальнойредакции. В том виде, в каком драма сохранилась, она рисует нам человека добезрассудства и до чудачества щедрого и великодушного, человека, длякоторого существует одна только неизменная радость - одарять других и делатьдобро. Король Лир лишь однажды и в глубокой старости отдал свое достояние иотдал его лишь своим дочерям. Тимон каждый день и всем без разборараздаривает целые суммы и целые сокровища. Когда пьеса начинается, он сам посебе, по-видимому, и не жадный до наслаждений, живет в такой роскоши, какойможет окружать себя меценат в городе, считающемся наиболее утонченноцивилизованным среди жизнерадостных городов. Художники и купцы, находящие внем покровителя и покупщика, приносят ему стихи, картины, бриллианты,дорогую мебель и получают за это в награду плату, превосходящую ихсобственные требования. Хор паразитов изо дня в день поет ему хвалебныегимны. И он, среди этих обстоятельств и благодаря своей великой беспечностии своему доброжелательству относительно всех, вступающих с ним в сношения,весьма естественно приходит к такому взгляду на жизнь, что общество, вкотором он вращается, есть кружок, основанный для обмена дружескимиуслугами, оказываемыми и принимаемыми с равным великодушием и без малейшегорасчета с чьей бы то ни было стороны. Он не хочет слушать своего верногоуправителя, тщетно старающегося поставить ему на вид, что невозможнопродолжать этот образ жизни. Он так же мало беспокоится об исчезновенииденег в своей кассе, как если бы он жил в каком-нибудь коммунистическомобществе и имел в своем распоряжении общую кассу. Затем наступает момент катастрофы. Управитель уже не в состояниивыдавать суммы, которые Тимон желает раздаривать; мало того, сам меценатвынужден искать займа. Но едва разнесся слух о его обеднении, как один задругим начинают скопляться счета; нетерпеливые кредиторы, в которыхпревратились товарищи, посылают гонцов с требованием своих денег. На всепросьбы о ссуде Тимон получает отказ от своих бывших друзей. Один выставляетпредлогом, что у него нет денег, другой притворяется обиженным тем, чтоТимон не к нему первому обратился с просьбой о помощи. Один из прежнихприятелей не хочет даже дать взаймы Тимону из крупных сумм, которые тотподарил ему незадолго перед тем. До сих пор Тимон был баловнем счастья. Теперь действительная сущностьсвета разом открывается ему, как Гамлету и Лиру, и как у них, но ярче и вболее резкой форме человеконенавистничества, на смену доверчивости инаивности является у него теперь дикий пессимизм. Чтобы показать своимложным друзьям все презрение, которое он чувствует к ним, Тимон еще разприглашает их на пиршество. Они воображают, что он снова разбогател,собираются все с извинениями на устах за свой образ действий в этотпромежуток времени. Сервировка великолепна, блюда закрыты, но все онинаполнены лишь теплой водой, и вместе с этой водой Тимон бросает в лицосвоим вероломным друзьям свой гнев и свое презрение. Затем он удаляется от людского сообщества в глухую лесистую местность,чтобы пребывать там в уединении и вести жизнь стоика, питаясь самой скуднойпищей. Что когда-то у Жака в пьесе "Как вам угодно" выступало наполовину какшутка: грубое выпроваживание всякого, кто посещает его и нарушает его покой,то сделалось у Тимона совершенно серьезным способом действий. Однако оннедолго остается бедным: как только он принимается копать землю, чтобы найтикореньев для утоления голода, он нападает на зарытый в ней громадный клад.Но совсем наоборот с человеконенавистником у Лукиана, радующимся этомузолоту как средству вести беспечную жизнь отшельника, Тимон у Шекспирасмотрит с омерзением на свое богатство. И столь же мало ценит он воздаяние,которое судьба посылает ему путем почетных приглашений и призывов со стороныего соотечественников. Правда, мы немножко поздно узнаем в этот момент, и неособенно правдоподобным нам это кажется, что некогда Тимон обнаружилвыдающийся стратегический талант и как полководец оказал большие услугисвоему родному городу. Эта черта заимствована у Лукиана, но образ Тимонавышел бы крупнее и интереснее, если бы мы раньше получили представление отакого рода дарованиях у расточительного мецената. Как бы то ни было,сенаторы в виду угрожающей войны предлагают ему теперь главное начальствонад войском. Но он с гордостью отвергает предложение этих одетых в пурпурскряг и ростовщиков. Даже неизменная верность его служителя не смягчает его.Он проклинает все и всех и умирает от собственной руки. Нешекспировские частности в выполнении не исключают того, что гений ирука Шекспира чувствуются во всем замысле. Чрезвычайно легко заметить, какимобразом это произведение вырастает из непосредственно предшествовавшего ипроследить связь между одной драмой и другой. Обратите внимание на то, как держит себя Кориолан, когда на негообрушивается неблагодарность плебеев. Он является врагом своего народа исвоей страны, он нападает на свой родной город. Когда Тимон делается жертвоюнеблагодарности тех, кого он осыпал дарами и благодеяниями, его ненавистьустремляется на весь человеческий род. Здесь кроется контраст, возбуждающийработу мысли. Ожесточение Кориолана активно: оно побуждает его к действию,так что он становится во главе войска; ожесточение Тимона пассивно, онодолгое время выражается лишь в отчуждении от людей и в проклятиях, и толькокогда он находит золото и решает употребить свое богатство нараспространение несчастий и пагубы, его ненависть принимает до некоторойстепени практический оборот. Но ведь этот контраст находился вне драмы. Шекспир ввел его в драму.Его Алкивиад по всему своему способу действий есть точная параллельКориолану. Здесь снова легко отметить переход от одного образа к другому.Плутарх в переводе Норта дал Шекспиру имена Алкивиада и Тимона тесносвязанными между собою в жизнеописании Антония; он рассказывал в краткихчертах об их взаимных отношениях, о приязни, которую питал Тимон кАлкивиаду, так как предвидел, что он навлечет несчастье на афинян. УШекспира имя Алкивиада не вызывало, как у нас, представлений о блестящейэпохе греческой культуры и греческого искусства, не напоминало ему такихимен, как Перикл, Сократ, Аристофан, Платон. Обыкновенно он дает своимгрекам латинские имена - Люций, Флавий, Сервилий и т. д. Равным образом сименем Алкивиада он не связывал представление о несравненной гибкости, обобаянии, о неустойчивости, об отваге и страсти к наслаждениям. Он беретАлкивиада только и только как воина и полководца. И кроме того, в своемПлутархе он нашел биографию Алкивиада рядом с биографией Кориолана,поставленную в параллель с жизнью римского военачальника, как однородную сней. И вот он воспользовался Алкивиадом по отношению к Тимону приблизительнотак, как воспользовался Фортинбрасом по отношению к Гамлету. Там, где Тимон довольствовался ненавистью, там Алкивиад хватается заоружие. Когда Тимон проклинает всех без различия, Алкивиад карает строго, нообдуманно. Он не разрушает городских стен, не предает смерти каждогодесятого человека, как ему предлагают это сделать. Он хочет казнить толькосвоих личных врагов, тех, которые в его глазах являются виновными, тогда какТимон (подобно Гамлету) обобщил свой горький опыт и ненавидит все, что носитимя и лицо человека. И когда из Афин приходят сенаторы и упрашивают егопринять верховную власть над городом и защитить его против свирепогоАлкивиада, он оказывается более жестоким, более холодным, в тысячу раз болеепропитанным озлоблением, чем был Кориолан, которого все-таки можно былоумолить, и чем оказывается Алкивиад, довольствующийся твердо ограниченнойместью. Он остается последовательным в своем отвращении к жизни и в своейненависти ко всему человечеству. Пьеса несомненно написана в непосредственной связи с "Кориоланом", вдушевном состоянии, гораздо более побуждавшем Шекспира углубляться мыслями внегодность человечества и язвительно и беспощадно клеймить презренное, какимоно является в действительности, нежели баюкать себя на волнах воображения.Здесь еще менее вымысла, чем в "Кориолане". Действие не только просто, нобедно, симметрично, как в притче или дидактическом стихотворении;большинство действующих лиц отвлеченные и собирательные - они почти не имеютсобственных имен, а обозначают профессию - поэт, живописец, слуги, или класс- ложные друзья, паразиты, знатные ростовщики, и даже, хотя и названныетолько по имени, гетеры. Все применено здесь лишь как средство рельефнеевыставить главный характер или, вернее, могучий взрыв лирикичеловеконенавистничества, пафоса ожесточения и проклятия, в котором онвылился весь. Идея пьесы со знаменательной, логической, как редко у Шекспира,точностью указана в первой же сцене драмы, где поэт описывает своепроизведение: В своих стихах, неконченых еще, Представил я такого человека, Которого нам мир земной дарит Объятьями и роем наслаждений.... Громадные богатства и при них Приветливость и доброта большая К нему влекут все души. Он развивает аллегорию. Он представляет себе Фортуну, восседающую натроне, на высоком живописном холме, у подошвы которого люди высокого званияи состояния и самые различные по природе стремятся подняться наверх, чтобыулучшить свою долю: Средь той толпы, прикованной глазами К царице, я поставил одного, Похожего чертами на Тимона. Движением руки зовет его К себе на холм Фортуна - и такая Внезапная любезность быстро всех Противников Тимона превращает В его рабов и слуг. Живописец делает справедливое замечание, что эту аллегорию с холмом ивосседающей на троне Фортуной, в сущности, так же удобно было бы изобразитьна картине, как представить в стихах, но поэт продолжает: Когда Фортуна вдруг, По прихоти своей обыкновенной, Кидает вниз любимца своего - Приверженцы, которые недавно Коленями и на руках за ним Ползли наверх, дают ему скатиться, И ни один не следует за ним В падении. В этой программе такая же приблизительно наглядность, как в первойглаве появившейся несколькими веками позднее "Сафо" Доде, где весь ходрассказа заранее символизирован в возрастающем затруднении, с каким молодойгерой романа несет молодую женщину на верхний этаж того дома, где он живет. Горечь, наполняющая душу Шекспира, сквозит здесь, между прочим, в том,что этот поэт и этот живописец, оказывающиеся в пьесе паразитами и болеетого - негодяями, ясно изображены (в пятом действии) первыми в своейпрофессии; для них, следовательно, не существует извинения, всегдаимеющегося в запасе для бездарностей. Весьма знаменательно и то, чтоШекспир, со своим мрачным взглядом на своих собратьев-поэтов, - он ни ободном из них не упоминает в своем завещании - заставляет поэта в наброскесвоего произведения горячо осуждать тот порок, который так пышно расцвел внем самом. Отсюда относящееся к нему восклицание Тимона в конце пьесы: Так ты хочешь явиться негодяем в своем собственном произведении? Хочешьбичевать в других людях свои собственные пороки? Характерной чертой для "Тимона", как и для "Кориолана", является то,что основные мысли пьесы и основное настроение поэта находят себе выражениев репликах самых различных персонажей. Нет темы, которая встречалась быздесь так часто, как лживость в поступках, неблагодарность в сердце; этобыла основная тема душевной жизни Шекспира в то время, поэтому онаварьируется здесь и эпикурейцем, и циником, и до катастрофы, и после нее;мало того, чужестранцы и подчиненные постоянно напоминают ее зрителю. Мывидели, что даже вероломный поэт должен был послужить рупором для основноймысли Шекспира. Живописец, точь-в-точь такой же негодяй, равным образомдолжен исполнять эту роль. Он говорит с остроумной иронией (V, 1): Обещания - в духе нынешнего времени: они открывают глаза у ожидания.Исполнение - дело гораздо более глупое, и в настоящую пору оно вупотреблении только у простых и ограниченных людей. Обещание - дело самогохорошего тона; исполнение - нечто вроде духовного завещания, доказывающегосильную умственную болезнь того, кто делает его. Если что-либо было ненавистно Шекспиру, так это прежде всего мертвыйэтикет (ceremony), прикрывающий собою пустоту или обман. Поэтому уже в самомначале пьесы (I, 2) Тимон говорит своим гостям: Друзья, лишь для того Придуманы законы этикета Чтоб лоск бросать на лживые дела И глубоко притворное радушье, Которое, еще не проявясь, Уж сердится, что надо проявиться; Но в искренней приязни этикет Вещь лишняя. Как ни противоположен Тимону по всему складу своей природы циникАпеманг, - столь же грубый, насколько Тимон утончен, столь же черствыйсердцем, насколько Тимон щедр и прямодушен, столь же низкий, насколько Тимонвелик - все же в самом первом его монологе (I, 2) уже звучит основной тонпьесы: Мы делаем безумцами себя Лишь для того, чтоб веселиться; щедро Кидаем лесть, чтоб только опивать Других людей, и выпитое нами Им отдаем на старости их лет Презрением и злобой ядовитой. Где человек, который хоть бы раз Не развратил иль не был развращаем? Кто в гроб сошел без славного толчка Руки друзей? В реплике, первая половина которой монотонностью своих стихов указываетна то, что она не вся или не первоначально принадлежит Шекспиру, но которуюШекспир подверг ретушевке, и где некоторые строки носят печать его руки вовсей ее рельефности, первый чужестранец говорит следующее (III, 2): Вот называй приятелем того, Кто ест с тобой с одной и той же ложки! Для Люция, я знаю, был Тимон Вторым отцом: он деньгами своими Его кредит поддерживал, давал Все средства жить; он жалованье даже Платил его прислуге. Каждый раз, Как Люций пьет - касается губами Он серебра Тимонова. И что ж? Теперь... О, как в неблагодарном виде Чудовищно ужасен человек!.. Теперь того он не дает Тимону, Что нищему хороший человек Всегда подаст. Наконец, как в "Кориолане" слуга в Капитолии высказывался в пользугероя согласно с собственным суждением поэта о самом себе, совершенно так жеи здесь один из служителей Тимона, получив отказ на просьбу о займе,восклицает так, что в его голосе слышится голос Шекспира (III, 3): Дьявол не знал, что делал в то время, как он делал человека лицемеромОн этим возвысил себя, и я убежден, что, наконец, гнусности людей дойдут дотого, что дьявол в сравнении с людьми покажется невинным созданием. Каквосхитительно этот господин старался выказать себя мерзавцем! Он принимаетдобродетельный вид, чтобы делать зло, подобно тем людям, которые под личиноюпламенного рвения готовы жечь целые царства. Нельзя отрицать, что эта выходка против пуританизма в устах слуги грекакрайне поразительна по своей откровенности. И здесь-то чувствуется, по чьемуадресу были направлены многочисленные выходки пьесы против лицемеров вообще. Что же касается двойного авторства в этой драме, то мы должныостановиться несколько на нем, чтобы по возможности отметить нешекспировскиеместа. В первом действии не представляются достойными Шекспира преимущественноразговоры в прозе между Апемантом и прочими действующими лицами. Репликиздесь сильны, но изысканны, не всегда остроумны, однако всегда исполненыгоречи и служат выражением для презрения к людям. Стиль несколько напоминаетдиалог между Диогеном и Александром в старинной пьесе Лилли "Александр иКампаста". Первый из диалогов Апеманта мог, однако, быть написан Шекспиром;его реплики здесь могли возникнуть как продолжение к репликам Терсита впьесе "Троил и Крессида"; последний разговор положительно производитвпечатление вставки, сделанной чужой рукой, или сцены, которую Шекспирпозабыл вычеркнуть. Монолог Флавия (I, 2,) в этом виде невозможно приписатьперу Шекспира. Правда, что в переводе он не отделяется резко от остального;но по-английски стихи совсем плохи. Быть может, они представляют результатзаписей, сделанных в театре каким-нибудь неумелым стенографом из зрителей. Во втором действии длинный разговор между Апемантом, шутом, Кафисом ивсеми слугами (II, 2) написан, по всей вероятное га, второстепенным автором.Он заключает в себе лишь пустую и праздную болтовню, рассчитанную на то,чтобы позабавить раек, и вводит лиц, которые как будто должны получитьзначение для действия, но исчезают в тог же миг совершенно бесследно. Так,например, паж, являющийся с поручением и письмами от содержательницыпубличного дома, к персоналу которого, как оказывается, принадлежит и шут.Мы ничего ровно не узнаем о содержании писем, которые он приносит и адресакоторых он не может прочшать. В третьем действии многое еще слабо и безлично, и вместе с тем на сценепостоянная бесплодная суета, но к концу его, в сцене пира, сам Шекспирнаходится налицо, и мы чувствуем веяние его духа в буре, исходящей из устТимона. Четвертое действие - величавая работа Шекспира, где он является всегосовершеннее и всего могучее. Здесь весьма мало таких мест, которые я был бысклонен оспаривать у него в пользу другого автора. Я не могу разделятьуверенности, с какой английские исследователи и даже такой поэт, какТеннисон, объявили нешекспировским монолог Флавия, заканчивающий вторуюсцену. По своему содержанию он соответствует его монологу в следующей сцене,где он резюмирует тему пьесы в этом одном предложении: "Что может бытьгнуснее на земле друзей!" И хотя в третьей сцене, очевидно, есть некотораясбивчивость, так как, например, о приходе поэта и живописца объявляетсязадолго до того, как они показываются, все же я считаю невозможнымприсоединиться к мнению Флея, будто Шекспир не имеет ни малейшей роли встроках от слов "Скажи, Тимон, где спишь ты по ночам?" до "Из всех глупцов,какие есть на свете, главнейший - ты". В особенности одна реплика здесь указывает несомненнейшим образом насамого художника, как на своего автора. Это то место, где Тимон желает,чтобы осуществилось желание Апемонта сделаться зверем среди зверей: Будь ты лев, лисица надула бы тебя; будь ты ягненок, лисица съела бытебя, будь ты лисица, лев заподозрил бы тебя, если бы даже случилось так,что обвинителем твоим явился бы осел; будь ты осел, твоя глупость мучила бытебя, и ты жил бы для того только, чтобы служить завтраком волку; будь тыволк, твоя прожорливость не давала бы тебе покоя, и ты нередко рисковал быжизнью из-за того, чтобы добыть себе обед... В этих словах столько житейского опыта, сколько было бы в эссенции,составленной из всех вместе взятых басен Лафонтена. Последние сцены пятого действия, очевидно, не были просмотреныШекспиром. Что солдат, категорически заявляющий о своем неумении читать,все-таки может разобрать, что на камне написана эпитафия Тимона, и настолькопредусмотрителен, что снимает с нее оттиск воском, - это комическаянелепость, а под самый конец обе несходные между собой эпитафии Тимонасмешиваются в одну, хотя в первой говорится, что умерший хочет остатьсянеизвестным и безымянным, между тем как вторая начинается заявлением: "Здесьлежит Тимон..." В общем, однако, ни плохой текст, ни встречающаяся местамибеспорядочность в ходе действия, ни чужая рука, которая чувствуется здесь,не могли ничуть затемнить основного намерения и основной мысли,руководившими Шекспиром, когда он писал эту пьесу. "Тимон" в своих главных чертах напоминает "Лира", и здесь безрассуднооказываемые благодеяния, и здесь неблагодарность в награду. Но горечь и страстность здесь в десять раз сильнее - как игениальность, бесспорно, слабее. Возле Лира в его несчастье стоят храбрый,мужественный Кент, верный шут, сердце сердец Корделия, ее муж, доблестныйкороль Франции. Здесь рядом с силами разрушительными целая группа добрых,плодотворных сил Тимону никго не остается верен, кроме одного единственногослуги, что по античным условиям жизни означает человека из рабскогосостояния, слуги, с самоотверженною любовью решившего не покидать своегогосподина, так что Тимон с сокрушением вынужден исключить одно человеческоесущество из общего проклятия, которое он изрекает, чтобы облегчить себя. Всвоем собственном классе он не находит ни одной искренне преданной ему души,ни среди мужчин, ни среди женщин. У него нет, как у Лира, дочери, нет, как уКориолана, матери, нет ни одного женского сердца, которому он был бы дорог,и нет друга, нет ни одного друга! Насколько же счастливее его был Антоний! В "Антонии и Клеопатре"Шекспир развернул картину испорченного мира, мира, находящегося в состоянииразложения. Весьма многое было здесь гнило или лживо; но сама страсть,приковывавшая своими чарами двух главных действующих лиц друг к другу, самастрасть эта была неподдельна. К драме и к этим двум лицам подходила глубокаяреплика Пердикана в пьесе Мюссе "On ne badine pas avec l'amour". "Есликто-нибудь вздумает рассказывать тебе гнусные истории вроде тех, которыеотравили тебе душу, то отвечай на это тем, что я сейчас скажу тебе. Да,конечно, все мужчины лживы, непостоянны, коварны и т. д., все женщинывероломны, жеманны, тщеславны, любопытны и т. д.; мир есть ничто иное, какбездонная клоака... но есть в этом мире одна вещь святая и прекрасная -любовь между двумя из этих столь несовершенных и отталкивающих существ". Этопростое обстоятельство, что Антоний и Клеопатра любят друг друга, этанаивысшая страсть возвышает и очищает как его, так и ее, и служит утешениемдля нас, зрителей драмы, вопреки всем несчастьям, которые страсть навлекаетна них обоих. У Тимона нет возлюбленной, нет никаких отношении к другому полу, а лишьглубокое презрение к нему. Характерною чертою для грубости и глупости, скакими мнимые поклонники Шекспира посягали на него уже в конце 17-го века,служит тот факт, что в переделке "Тимона", изданной в 1678 году Шадуэллемпод заглавием "История Тимона Афинского, человеконенавистника", Тимонпредставлен неверным по отношению к своей любовнице Эвандре, страстно еголюбящей и до самой его смерти сохраняющей привязанность к нему. Пьеса,получившая таким образом привлекательную женскую роль и любовную историю,естественно, имела успех, какого никогда не выпадало на долю шекспировскогоТимона, ибо герой здесь один, совершенно один со своей горечью и своейненавистью к людям. Шекспир умышленно замаскировал недостатки его характера и егорассудочной деятельности, делающие его менее симпатичным как в богатстве,так и в несчастье. В пору своего благоденствия он не привязался ни к одномуотдельному человеку, будь то мужчина или женщина, настолько глубоко игорячо, чтобы чувствовать близ своего сердца биение другого. Если бы оноказал сильное предпочтение какому-нибудь одному другу или какой-нибудьодной подруге, то не расточил бы так легкомысленно свое имущество, раздаваяего встречному и поперечному. Так как он любил всех людей вообще, то теперьи ненавидит их одинаковым образом. Критики не было и нет в его природе. Но Шекспир хотел именно воспользоваться им как великим общеизвестнымпримером того, какая кара постигает наивную доверчивость. Поэтомунеобдуманность Тимона он представляет исключительно результатом величавогоблагородства его природы, он оправдывает его и становится на его сторону вего негодовании; сочувствие и единомыслие поэта с героем пьесы сквозит дажетам, где отвращение Тимона к людям не только возрастает до ненависти, нопереходит в желание всех их истребить. Тимон, как мы видели, делается отшельником для того, чтобы не видетьлюдей. Что его человеконенавистничество есть не просто только маска, надетаяотчаянием, которое могла в нем вызвать потеря земных благ, это доказываетсяна деле, когда судьба его в этом испытывает. Тимон выдерживает испытание,когда находит золото и видит в нем уже не средство к наслаждению, а толькооружие для мести. Единственно потому, что оно попало ему в руки как такоеоружие, радуется он металлу сверкающему, красивому, драгоценному (IV, 3):...Это От алтарей отгонит ваших слуг, Из-под голов больных подушки вырвет. Да, этот плут сверкающий начнет И связывать, и расторгать обеты, Благословлять проклятое, людей Ниц повергать пред застарелой язвой, Разбойников почетом окружать, Отличьями, коленопреклоненьем, Сажая их высоко на скамьи Сенаторов. Вдове, давно отжившей, Даст женихов; раздушит, расцветит, Как майский день, ту жертву язв поганых, Которую и самый госпиталь Из стен своих прочь гонит с отвращеньем! Когда затем Алкивиад, бывший с ним ранее в дружеских отношениях исохранивший неизменною свою приязнь к нему, приходит к нему и беспокоит егов лесной глуши своим посещением, Тимон встречает его следующим восклицанием(IV, 3): Пусть рак съест внутренность твою За то, что ты вновь лица человечьи Мне покажешь. Алкивиад: Как зовут тебя? Ведь, ты Сам человек - и можешь человека Так не терпеть? Тимон. Зовусь я мизантропом И род людской глубоко ненавижу. Что до тебя, хотел бы я, чтоб ты Был псом: тогда я мог бы хоть немного Любить тебя. Старик Шопенгауер со своим отвращением к людям и со своею любовью ксобакам едва ли выразился бы иначе. Причиною этой ненависти, как Тимон изложил это в своем монологе, естьспокойное уразумение негодности человеческой природы. Пред каждою из высших ступеней Нижайшая стоит благоговейно, И голова ученого всегда Склоняется пред золотым болваном. Все вкривь идет; прямого ничего Нет в проклятой натуре человека, И подлость лишь прямая в ней пряма. Алкивиад, явившийся в обществе двух гетер, приветливо заговаривает сТимоном. Последний произносит оскорбительные слова по адресу одной из этихженщин, говоря, что она более, чем меч воина, способна истреблять людей. Онаотвечает ему, он возражает ругательствами и впадает совершенно в тон пьесы"Троил и Крессида"; легкомысленная девушка в его глазах есть лишьраспространительница чумы и заразы, и он высказывает надежду, что она многими многим юношам подарит недуги и болезни. Алкивиад предлагает ему своюдружбу. Тимон мой благородный, Чем я могу тебе мою приязнь Здесь доказать? Тимон. Ничем иным, как только Мой взгляд на мир сильнее укрепив. Алкивиад. Какой же взгляд? Тимон. Дай слово быть мне другом И обмани. Когда Алкивиад сообщает ему, что идет со своим войском на Афины, Тимонвыражает пожелание, чтобы боги разорили все гнездо его победой и уничтожилиего самого после того, как он победит. Он дает ему золото для того, чтобывести войну, и убеждает его свирепствовать, как чума (IV, 3): Пусть меч твой не минует Ни одного. Пощады не давай Ты старикам, столь чтимым за седые Их бороды: они ростовщики. Руби насмерть лукавую матрону: В ней честны лишь одежды, а она Развратница. Пред девственниц щеками Не опускай разящего меча: Знай, груди их молочные, коварно Манящие к себе глаза мужчин Из-за своих решетчатых окошек, Не вписаны в страницы доброты И жалости - отметь их, как ужасных Изменников. Бей и грудных детей, Смягчающих улыбкою веселой Гнев дураков; кроши их на куски Без жалости; воображай, что каждый Из тех детей - тот незаконный сын, Которого двусмысленный оракул Избрал за тем, чтоб глотку у тебя Перерубить. От жалости навеки Ты отрекись: на уши и глаза Надень такой неодолимый панцирь, Чтоб не могли проникнуть сквозь него Крик матери, и девы, и младенца, И вид жреца, лежащего в крови Перед тобой, в священном облаченье! Вот золото для воинов твоих! Все истреби и, бешенство насытив, Погибни сам! Гетеры, увидав, что он болен по-прежнему, естественно, спешат выпроситьу него золота и для себя. Он отвечает им словами: "Ну, твари, подымитепередники!" Клясться он их ни в чем не заставит, так как они ведь не могутприсягать, но они должны дать ему обещание, что будут продолжать обманыватьи распутничать, пусть соблазняют они того, кто захочет их обратить на путьистины, пусть прикрывают свои жидкие волосы волосами трупов и лучше всеготрупов, умерших на виселице женщин, пусть они румянятся и красятся до техпор, пока сами не сделаются похожи на трупы, и пока лошадиный навоз не будетпадать им прямо в лицо. Они, одна громче другой, только просят у него еще золота; за деньги онивсе готовы сделать, и в ответ он держит к ним такую речь, какой, по резкойнеобузданности ее, Шекспир не превзошел и в пафосе своих юных лет - болеетого, какой он вообще не достигал еще никогда. В костях мужчин вы сейте истощенье, Параличом сводите ноги их, Энергию и живость расслабляйте; Ломайте вы юристам голоса, Чтоб не могли они давать защиту Кривым делам и ябеды гнусить; Слуг алтаря, кричащих против плоти И собственным не верящим словам, Заразою дарите; продолжайте Проваливать и разрушать совсем, Вплоть до костей, носы у тех, кто, слыша Своим чутьем свой личный интерес, Лишен чутья к общественному благу; Плешивьте всех мерзавцев завитых; Каким-нибудь страданьем наделяйте Тех храбрецов хвастливых, что войной Пощажены; все в мире заражайте И заглушать старайтесь и сушить Источники людского плодородья! Вот золото! Губите вы других, А это пусть и вас самих погубит! Пусть грязный ров могилой будет вам! Тимандра и Фрина. Давай, давай побольше и советов, И золота, великодушный муж! В этих словах есть страстность, которая ошеломляет. Стоит толькопрочесть для сравнения "Тимона" Лукиана, чтобы почувствовать, как пафосШекспира охватил здесь своим пламенем яростные лишь по содержанию, по формеже столь бесстрастные рассуждения и решения древнего грека: "Имячеловеконенавистника будет всего сладостнее звучать в моих ушах, иотличительными признаками моего нрава будут угрюмость, резкость, грубость,раздражительность и вражда к людям и т. д." Прочтите еще для сравнения конецплутарховского Алкивиада, которого имел перед собою Шекспир, и вы увидите,что сделали его угнетенное состояние духа и его ожесточение из вернойналожницы Алкивиада, Тимандры, которая последовала за ним во Фригию, укоторой он был схвачен, когда его убийцы подожгли дом, и которая сперваобернула его труп в самые дорогие ткани, какие имела, затем устроила емутакое пышное погребение, какое только могла придумать, одинокая в чужойстороне. Вслед за Алкивиадом приходит демон-мучитель Тимона, Апемант, а когдаему удается его прогнать, являются два разбойника, привлеченные слухами озолоте. Для Тимона они желанные гости. Со словами: "Ну, вот вам золото,мошенники и воры" он дает им то, чего они домогаются. И к своему подарку онприсоединяет благие советы. Пусть они пьют, пока не обезумеют от вина; этимони избавятся от виселицы. Пусть не верят они врачам, - противоядие, котороеони дают - отрава, они чаще убивают, чем воры грабят. Пусть они, где толькомогут, отнимают и имущество, и жизнь. Все в мире крадет. Сам законприкрывает лишь грабительство:...Грабьте Друг друга. Вот вам золото еще. Пилите глотки: все, кого вы только Встречаете - грабители. Теперь Направьте путь в Афины, разбивайте Все лавки там: что ни украли б вы - У вора украдете. Добряк Прудон в новейшие времена выразился не иначе, изложив своеучение в словах: "собственность есть кража". Когда приходят сенаторы и взывают к величию Тимона как полководца игосударственного мужа, он делает сначала вид, будто склонен оказать импомощь, но затем говорит (V, 2): "Если Алкивиад будет рубить моихсоотечественников, то передайте ему привет от Тимона и скажите, что Тимонудо этого нет никакого дела, пусть он опустошает Афины, пусть таскает забороды наших старцев, пусть предает на поругание солдат наших весталок, довсего этого Тимону нет дела, как нет до этого дела ножам солдат, лишь бытолько вы им подбавляли глоток. Самое тонкое лезвие ножа в лагере Алкивиададля Тимона дороже всех глоток в Афинах". Всякое чувство к отечеству, даже жалость к беззащитным угасли в егодуше. И затем Шекспир заимствовал под конец у Плутарха и мастерски разработалследующую черту жесточайшей иронии: Тимон объявляет сенаторам, что впротивность трубящей о нем молве, он вовсе не радуется всеобщему крушению.Они могут еще лишний раз воспользоваться его гостеприимством. У него естьздесь смоковница, которую он решил срубить. Но всякий из его сограждан, будьон высокого звания или низкого, раз он хочет избегнуть бедствий осады,свободно может, если ему угодно, прийти сюда, пока дерево еще не срублено, иповеситься на нем. Затем он сообщает, что его могила готова, там найдут ониего, и да будет им оракулом его памятник: "Уста мои? Довольно теперь горькихслов! Пусть чума и зараза докончат то, чего еще не достает! Да будут отнынеодни лишь могилы работою рук человеческих, а смерть единственнымприобретением! Солнце, скрой свои лучи! Тимон свершил свое дело!" И онспускается в могилу, чтобы там покончить с жизнью. Итак, вот последнее слово: пусть чума свирепствует среди человечества!Пусть она заражает и истребляет людей, пока остается хоть один человек,который может вырыть себе могилу! Пусть гибель мчится ураганом по земле!Тимон ищет смерти для себя. Солнце погаснет сейчас для него. Так пусть жепогаснет оно и для всех остальных! Это не скорбь о силе злобы разрушать счастье редких существ, как в"Отелло", и не вопль об угрожающих возможностях и о неисчислимых бедствиях,вмещаемых в себе жизнью, как в "Лире"; это один только гнев нанеблагодарность, которую пришлось претерпеть, гнев, разросшийся до такихразмеров, что он покрьюает небосклон жизни черными тучами, гасит солнечныйсвет и разражается таким громом, какого мы не слыхали до сих пор и у самогоШекспира, между тем как на горизонте сверкает молния за молнией. Все, что Шекспир пережил и выстрадал в эти позднейшие годы, всеразочарования, которые он потерпел вследствие людской низости, и все, что онпередумал по поводу того, что ему суждено было перенести, все это онсконцентрировал здесь, и из этой глины создал один великий, полный отчаянияобраз, - образ человеконенавистника, дикая риторика которого подобна темнойэссенции из запекшейся крови и желчи, извлеченной из раны для облегчениямуки.