Предисловие. Сборник для духовно-политических партизан

Эрнст Юнгер

УХОД В ЛЕС

Сборник для духовно-политических партизан

Первое издание: Ernst Jünger, Der Waldgang, Klostermann, Frankfurt a.M. 1951

Предисловие

После конца войны в 1945 году в оккупированной союзниками Германии Юнге-ру сначала было запрещено публиковаться. Он отказался заполнить анкету для денацификации, чего требовали союзники, и продемонстрировал, в частности, этим своим отказом свою сдержанность по отношению к подобным методам. Юн-гер воспользовался этим периодом, чтобы написать роман «Гелиополис» (1949) и подготовить к печати свои дневники «Излучения» (1949). Таким образом, он после отмены запрета на публикацию смог напомнить о себе общественности

сразу двумя значительными произведениями. После этого Юнгер начал выра-жать свою позицию по отношению к проблемам современности в политической системе координат послевоенной Германии с помощью нескольких эссе, вы-звавших большое внимание читателей. В них он четко высказывался относи-тельно угрожающего нигилизма, относительно потери свободы и относительно конфликта между Западом и Востоком.

Наиболее актуальной до сегодняшнего дня из этих его книг можно назвать «Уход в лес», где рассматривается угроза личной свободе в современную эпоху. В момент выхода книги она должна была сбивать читателей с толку, так как Юнгер интерпретирует 1945 год отнюдь не как поворотный пункт, который, с победой союзников, принес якобы большую свободу. Он, скорее, наблюдает постоянную тенденцию на протяжении всего века к порабощению отдельного человека. К этому добавляется то, что Юнгер не делает различия между Восто-ком и Западом в вопросе свободы. Парламентская демократия и социалистиче-ская народная демократия – это два лица одной и той же тенденции. Выборы превращаются в плебисциты, так как требование к согласию велико и, таким образом, в согласие может включаться также и выступающее против меньши н-ство. На примере выборного процесса, который совершается внешне свободно, Юнгер показывает зависимость отдельного человека от ожиданий, которые от-крыто или косвенно предъявляются к нему. Поэ тому цифры результатов выбо-ров, опросов и статистик не имеют значения, они не отражают правду. Отдель-ный человек должен оправдать себя, выдержать проверку вне этих величин, требует Юнгер, там, где к человеку предъявляются другие требования.

Человек, совершающий уход в лес, «партизан», образ которого Юнгер разраба-тывает столь же метафорически, как образ рабочего двадцатью годами раньше,

– это тот, кто решился на такой шаг. Он тем самым представляет собой то меньшинство, которое благодаря наследию и таланту выделяется на фоне про-чей массы. Контроль требует использования обходных путей, которые ведут в лес и вместе с тем в те области, которые скрыты от невооруженного взгляда извне. Уход в лес – это новая концепция свободы, и она означает сопротивле-ние в особенном смысле. Юнгер употребляет к тому же старый образ корабля, на борту которого мы находимся, так как не можем ускользнуть от нашего вре-менного бытия. Единственным выходом является вечное бытие, уход в лес. Му-жество, которое относится к этому пути, встречается редко. Юнгер, тем не ме-нее, уверен, что эти мужественные люди появятся. Не в последнюю очередь потому, что того или другого, кто пока медлит, но кто пригоден к уходу в лес, к такому пути принудят обстоятельства.

Сопротивление партизана абсолютно, он не знает нейтралитета, прощения, за-ключения в крепость. Он не ожидает, что враг признает его аргументы, не го-воря уже о том, чтобы поступать благородно. Он также знает, что в отношении него смертная казнь не отменяется.

Сопротивление, которое имеет в виду Юнгер, абсолютно, и ведет через смерть, сомнения, боль и одиночество. При этом Юнгер больше не мыслит национали-стически и определенно также не связывает со своим эссе «антивосточные намерения». Какую-то тенденцию в этом отношении можно заметить лишь в за-мечаниях Юнгера о ценности собственности, которая представляет собой гарант свободы – однако, только тогда, если человек может ее защищать.

Отчетливые экзистенционально-философские созвучия соответствовали мыш-лению времени и способствовали положительному восприятию эссе. За два года быстро появились последовательно четыре переиздания, книга вызвала много-численные обсуждения. Ее отповедь коллективизму истолковывалась с многих точек зрения и охватывала широкий диапазон от подчеркивания на партизан-ском образе действий того, кто рискнет уйти в лес, до упреков автора в сноби з-ме. Книгу критиковал, в частности, Эрнст Никиш, за то, что Юнгер в ней дал только критику, но не предложил политической перспективы. Однако, вероятно, именно на этом и основывается тот успех, который до сегодняшнего дня сохра-няется у понятия «уходящего в лес», «партизана», уже независимо от эссе Юн-гера: это понятие четко выражает альтернативу, действующую во все времена.

Литература: Эрнст Никиш: «Уход в лес», в Sezession (2008), номер 22: «Эрнст Юнгер».

Эрик Ленерт

Из: Staatspolitisches Handbuch (Справочник государственной политики), том 2, Основные произведения, издательство Edition Antaios, Шнелльрода, 2010 год

«Здесь и сейчас»

Уход в лес – за этим заголовком скрывается отнюдь не идиллия. Чита телю сле-дует приготовиться скорее к рискованному походу, который поведет его не только по еще непроторенным путям, но и выведет за пределы рассмотрения.

Речь идет об основном вопросе нашего времени, то есть, о вопросе, который в любом случае влечет за собой угрозу. Мы ведь много говорим о вопросах, как делали это уже наши отцы и деды. Но за это время, конечно, значительно изме-нилось то, что в этом смысле называют вопросом. Достаточно ли мы уже осо-знаем это?

Еще едва ли успели пройти времена, когда такие вопросы понимались как большие загадки, порой даже, как всемирные загадки, то есть – с оптимизмом, который приписывали их решению. Другие вопросы вообще считались скорее практическими проблемами, как женский вопрос или социальный вопрос. Эти проблемы тоже считали разрешимыми, хотя не столько путем исследований, сколько в ходе развития общества к новым порядкам.

Между тем социальный вопрос на обширных территориях нашей планеты был решен. Бесклассовое общество разработало его настолько, что он стал скорее частью внешней политики. Естественно, это не значит, что вопросы тем самым исчезают вообще, как полагали в первом порыве энтузиазма – скорее, их сме-няют другие и еще более жгучие. Мы здесь займемся как раз одним таким в о-просом.

Читатель по самому себе сознает, что существо вопроса изменилось. Мы живем во времена, в которых к нам беспрерывно подходят задающие вопросы силы. И эти силы наполнены не только идеальной любознательностью. Когда они под-ходят к нам с их вопросами, они не ожидают от нас, что мы внесем свой вклад в объективную правду, даже не то, что мы поспособствуем решению проблем. Для них важно не наше решение, а наш ответ.

Это важное различие. Оно сближает вопросы с допросами. Можно проследить это по развитию, которое ведет от выборного бюллетеня к анкете. Выборный бюллетень нацелен на установление чистых числовых соотношений и их оцен-

ку. Он должен установить волю избирателя, и выборный процесс направлен на то, чтобы эта воля была выражена по возможности чисто и без чужих влияний. Поэтому выбор сопровождается также чувством безопасности, даже власти, как это отличает свободное проводимое в правовом пространстве волеизъявление.

Современник, которому приходится сдавать анкету, весьма сильно отдален от такой безопасности. Ответы, которые он выдает, влекут за собой тяжелые по-следствия; часто от них зависит его судьба. Видно, как человек приходит в та-кое положение, в котором от него требуют создавать документы, которые рас-считаны на его гибель. А гибель сейчас могут предопределить совсем пустяко-вые вещи.

Становится очевидным, что в этом изменении задавания вопросов намечается совсем другой порядок, чем мы находили его в начале нашего века. Здесь больше нет былой безопасности, и наше мышление должно к этому готовиться. Вопросы подбираются все ближе, все безотлагательнее к нашей жизни, и все более важным становится тот способ, как мы на них отвечаем. При этом нужно иметь в виду, что молчание – это тоже ответ. Нас спросят, почему мы молчали тогда-то и там-то, и за это нам придется расплачиваться. Это тупики времени, которых не избежит никто.

Примечательно, как в таком положении всё становится ответом в этом особен-ном смысле, и – тем самым – становится материалом для ответственности. Так, вероятно, сегодня люди еще не достаточно отчетливо видят, в какой степени, например, избирательный бюллетень превратился в анкету. Однако человек, которому не посчастливилось жить в заповеднике, в той степени, насколько он действует, это хорошо осознает. Мы же всегда скорее согласовываем с угрозой наши действия, нежели наши теории. Но только с осознанием мы достигнем но-вой безопасности.

Итак, избиратель, о котором мы думаем, приближается к урне с совсем другими чувствами, чем его отец или дедушка. Он наверняка предпочел бы остаться от нее в стороне, но, все же, именно в этом как раз бы и выразился его недв у-смысленный ответ. Но также и участие кажется опасным, там, где приходится учитывать дактилоскопию и хитрые статистические процессы. Почему все же нужно выбирать в таком положении, в котором больше нет выбора?

Ответ состоит в том, чт о нашему избирателю предоставляется возможность с помощью избирательного бюллетеня принять участие в акте пожертвования одобрения. Не каждый признается достойным этой привилегии – так в списках,

конечно, отсутствуют имена бесчисленных неизвестных, из которых набирают новые армии рабов. Поэтому избиратель обычно знает, что от него ожидается.

В этом отношении вопрос представляется ясным. В той мере, в которой разви-ваются диктатуры, они заменяют свободные выборы плебисцитом. Однако объ-ем плебисцита превосходит тот сегмент, который до него получали выборы. Вы-бор скорее становится одной из форм плебисцита.

Плебисцит может носить общественный характер, где руководители или симво-лы государства выставляют себя напоказ.

Вид больших, страстно возбужденных масс – это один из самых важных призна-ков того, что мы вошли в новый век. В такой области господствует если и не единодушие, то все-таки, определенно единогласие, так как если где-то здесь поднимется вдруг другой, несогласный голос, то тут же образуются вихри, ко-торые уничтожат носителя этого голоса. Поэтому одиночка, который захочет тут обратить на себя внимание таким образом, может сразу решиться на покуше-ние: по конечным последствиям результат для него будет одинаковым.

Но там, где плебисцит маскируется под свободный выбор, там придают значе-ние тайному характеру. Диктатура тем самым стремится привести доказатель-ства того, что она не только опирается на огромное большинство, но что одоб-рение ее укоренилось в то же время в свободной воле отдельных людей. Искус-ство руководства состоит не только в умении правильно ставить вопрос, но и в режиссуре, которая является монопольной. Она должна представлять процесс в форме мощного хора, вызывающего ужас и восхищение.

До этого момента проблемы кажутся очевидными, хотя для более старого наблюдателя они новы. Избиратель сталкивается с вопросом, ответить на кото-рый по убедительным причинам стоит так, чтобы услужить спрашивающему. Но настоящая трудность состоит в том, что в то же самое время должна сохранять-ся иллюзия свободы. И вместе с тем вопрос выливается, как и каждый морал ь-ный процесс в этих пространствах, в статистику. Ее деталями мы займемся ни-же. Они приведут нас к нашей теме.

С технической точки зрения, выборы, при которых 100% голосов отдаются то-му, кому нужно, едва ли представляют трудность. Эту цифру уже достигали, даже превосходили, так что в определенных районах в результате появлялось больше голосов, чем избирателей. Это указывает на ошибки в режиссуре, кото-рых нельзя требовать от всего населения. Там, где этим вопро сом занимаются более тонкие пропагандисты в произведении, результат может быть, например, таким: 100% – это идеальная цифра, которая, как все идеалы, всегда остается недостижимой. Потому можно лишь приблизиться к ней – очень похоже на то, как в спорте приближаются к определенным, также недостижимым рекордам на доли секунд или метров. Насколько велико теперь может быть сближение, это снова определяется множеством переплетенных между собой соображений.

Там, где диктатура уже сильно укреплена, 90% «за» было бы уже слишком ма-ло. Ведь тогда среди каждых десяти человек скрывался бы один тайный про-тивник: такая мысль не должна прийти в голову массам. Зато 2% недействи-тельных и поданных против голосов были бы не только терпимым, но и вполне благоприятным количеством. Мы не хотим здесь рассматривать эти два процен-та просто в качестве пустого металла или отмахнуться о них. Они достойны бо-лее подробного рассмотрения. Сегодня как раз в остатках можно найти самое неожиданное.

Польза от этих обоих голосов для организатора – двойная: во-первых, они дают остальным 98% голосам курс, свидетельствуя, что каждый из избирателей мог проголосовать так, как те 2%. Тем самым его «да» приобретает больше ценно-сти, становясь настоящим и действительным. Для диктатур важно доказатель-ство того, что свобода говорить «нет» у них не вымерла. В этом кроется один из самых больших комплиментов, которые можно делать свободе.

Второе преимущество наших 2% состоит в том, что они поддерживают беспре-рывное движение, на которое обязаны ссылаться диктатуры. По этой причине они обычно все еще называют себя «партиями», хотя это бессмысленно. Идеал был бы достигнут при 100%. Это повлекло бы за собой опасности, которые свя-заны с каждым конечным выполнением. Можно было бы даже почивать на лав-рах гражданской войны. При виде каждого большого братания нужно спраши-вать себя: где стоит враг? В то же время такие объединения – это одновременно и исключения – исключения третьего и ненавистного, который, тем не менее, необходим.

Пропаганде обязательно требуется ситуация, в которой враг государства, клас-совый враг, враг народа совершенно наголову разбит и стал уже почти смеш-ным, но все-таки еще не совсем вымер.

Диктатуры не могут жить на основе чистого согласия, если одновременно нена-висть и с нею ужас не дают противовесы. Ведь при 100% «хороших» голосов террор стал бы бессмысленным, тогда встречались бы только «правильные», «честные». В этом состоит другое значение 2%. Они подтверждают, что хоро-шие хоть и представляют собой огромное, подавляющее большинство, но, все же, они не находятся в полной безопасности. Наоборот, нужно предполагать, что ввиду такого убежденного единства только особенно упрямые могут вести себя так, будто они не вместе со всеми. Речь идет о диверсантах, саботажниках с избирательным бюллетенем – и как тогда может не прийти в голову мысль, что они могут также перейти и к другим формам саботажа, если им представит-ся такой случай?

Вот тут и есть та точка, в которой избирательный бюллетень становится анке-той. При этом не нужно принимать индивидуальную ответственность за выдан-ный ответ, все же, можно быть уверенным, что численные соотношения суще-ствуют. Можно быть уверенным, что те же 2% по правилам двойного бухгалтер-ского учета появляются также в других списках, кроме статистики выборов, как например, в поименных списках заключенных тюрем и исправительно-трудовых лагерей или в тех местах, где только Бог считает жертвы.

Это другая функция, с которой это крохотное меньшинство воздействует на огромное большинство – первая состояла, как мы видели, в том, что именно это меньшинство придавало ценность, действительность 98%. Еще более важно, между тем, что никто не хочет быть причисленным к 2 %, в которых становится заметным злое табу. Наоборот, каждый изо всех сил постарается действительно показать всем, что он отдал «хороший» голос. И если он принадлежит к тем 2%, то он будет скрывать этот факт даже от своих лучших друзей.

Дальнейшее преимущество этого табу в том, что оно направлено также против класса тех, кто игнорирует выборы. Неучастие относится к позициям, которые беспокоят левиафана, все же, посторонний легко переоценивает их возмож-ность. Она быстро исчезает в случае угрозы.

Тогда можно всегда рассчитывать на почти полное участие в выборах, и нена-много меньше будет и количество голосов, проголосовавших за то, чего хотел от них спрашивающий.

Избирателю будет важно, чтобы его видели в момент голосования. Если он х о-чет поступать совершенно надежно, то он даже покажет бюллетень нескольким своим знакомым, прежде чем опустит его в урну. Лучше всего действовать вза-имно и тогда можно будет засвидетельствовать, что крестик стоял в правильном месте. Здесь тоже есть множество поучительных вариантов, о которых понятия не имеет хороший европеец, если ему не доводилось изучать такие ситуации. Так, к фигурам, которые всегда возвращаются, принадлежит обыватель, опус-кающий свой листок, например, со словами: «Его вполне можно было бы отда-вать и открыто».

На это чиновник из избирательной комиссии отвечает с благосклонной улыбкой в духе Сибиллы: «Да, но так не положено».

Посещение таких мест заостряет взгляд в изучении вопросов власти. Так можно приблизиться к одному из нервных узлов. Однако это завело бы нас слишком далеко, если бы мы занялись подробностями этого учреждения. Нам будет до-статочно того, что мы рассмотрим необычную фигуру человека, который вошел на такой избирательный участок с твердым намерением проголосовать против.

Намерение нашего человека вовсе не так уж необычно, вероятно; оно может разделяться многими другими, которых, вероятно, значительно больше, чем упомянутые 2% электората. Напротив режиссеры стремятся показать ему, что он очень одинок. И не только это – большинство должно производить на него внушающее впечатление не только численно, но и знаками своего морального превосходства.

Мы можем предполагать, что наш избиратель благодаря своему критическому разуму сопротивлялся длительной однозначной пропаганде, которая искусным способом возрастала до самого дня выборов. Это не было просто; добавьте к этому, что волеизъявление, которого от него требует, маскируется под оболоч-кой самых достойных постановок вопроса; его просят об участии в выборе сво-боды или о голосовании за мир. Кто же может не любить мир и свободу? Он должен был бы быть каким-то извергом. Уже одно это придает его ответу «нет» преступный характер. Плохой избиратель равен преступнику, который подкра-дывается к месту преступления.

Насколько же, в отличие от него, свежо и уверенно чувствует себя в этот день хороший избиратель. Уже в момент завтрака он получил по радио последний

стимул, последнее указание. Тогда он идет на улицу, на которой господствует праздничное настроение. С каждого дома, из каждого окна свисают знамена. Во дворе избирательного участка его приветствует оркестр, который играет марши. Музыканты одеты в форму, да и на самом избирательном участке хватает людей

в форме. При таком воодушевлении от хорошего избирателя не ускользнет, что

в кабинке на избирательном участке едва ли можно голосовать против.

Но именно это обстоятельство, которое, прежде всего, привлечет к себе внима-ние плохого избирателя. Он видит себя со своим карандашом перед избира-тельной комиссией в униформе, близость которой его смущает. Регистрация происходит на столе, на котором, вероятно, даже есть остатки зеленого занаве-са. Подготовка места голосования была, несомненно, продумана точно. Не по-хоже на то, что место, которое отмечает крестиком избиратель, можно увидеть со стороны. Но исключена ли такая возможность полностью? Вчера еще он слышал, как кто-то шептал, что избирательные бюллетени можно нумеровать при помощи пишущих машинок без красящей ленты. Одновременно он должен удостовериться, не подсматривает ли ему кто-то через плечо. Со стены огром-ный портрет главы государства в точно такой же униформе с неподвижной улыбкой смотрит вниз на него.

Избирательный бюллетень, к которому он теперь обращается, точно так же из-лучает внушающую силу. Он результат тщательных соображений. Под словами «Выбор свободы» виден большой круг, на который, кроме того, даже указывает стрелка: «Сюда принадлежит твое «Да»». Рядом с этим почти теряется малень-кий круг, предназначенный для ответа «Нет».

Наступает великий миг: избиратель ставит свой крестик. Мы в душе хотим ока-заться рядом с ним; он действительно проголосовал «нет». Хотя этот акт явля-ется точкой пересечения фикций, которые мы еще хотим исследовать: выбор, избиратель, предвыборные плакаты, но они являются ярлыками для совсем других вещей и процессов. Это загадочные картинки. В своем подъеме диктато-ры живут большой частью за счет того, что еще нельзя расшифровать их иер о-глифы. Затем они находят своего Шампольона. Пусть он и не возвращает ста-рую свободу. Но, все же, он учит правильно отвечать.

Создается впечатление, что наш человек вошел в ловушку. Это делает его по-ведение не менее достойным удивления. Хотя в случае его «нет» речь и не идет об изъявлении за безнадежное дело, тем не менее, оно будет воздействовать дальше. Однако там, где старый мир еще купается в отблесках вечернего солн-ца, на прекрасных склонах, на островах, одним словом, в более мягком клима-те, этого не заметят.

Там произведут впечатление 98 других голосов, которые были отданы из 100. И так как давно и все более глупо празднуют культ большинства, 2 % просто не заметят. Они, наоборот, сыграют роль, чтобы сделать большинство наглядным и подавляющим, тогда как при 100 из 100 большинство отпало бы.

Итак, в странах, в которых еще знают настоящие выборы, этот успех сначала вызовет удивление, внимание, а также зависть. Если воздействие успеха станет заметно и на международном уровне, эти чувства могут резко смениться нена-вистью и презрением. Также и тогда, в отличие от Бога перед Содомом, не об-ратят внимание на двух праведников. Будет звучать протест, что там, мол, все стали на сторону зла и потому созрели к заслуженной гибели.

Теперь мы хотели бы отбросить 98% и обратиться к двум остальным, как к зо-лотым песчинкам, которые мы просеяли. C этой целью мы пройдем сквозь за-пертую дверь, за которой считают голоса. Мы здесь войдем в одно из табуир о-ванных пространств плебисцитной демократии, о котором есть только одно официальное мнение и бесчисленные, пересказываемые шепотом, слухи.

Комиссия, которую мы здесь встречаем, тоже будет в униформе, но, вероятно, фамильярной, наполненной духом комфорта доверия. Она образована из мест-ных представителей господствующей и единственной партии, кроме того, из пропагандистов и полицейских. Настроение подобно настроению владельца фирмы, который считает свою кассу, хотя не без напряжения, так как все пр и-сутствующие более или менее отвечают за результат. Оглашаются голоса за и голоса против – одни с благосклонным, другие со злым удовлетворением. К этому добавляются недействительные голоса и пустые листки. Наиболее непри-ятным будет настроение, если попадется эпиграмма какого-то остряка, как они, конечно, стали редкими. В кругу тирании не хватает юмора, как и всего друго-го, что сопровождает свободу, и шутка становится, все же, также тогда самой острой, если ради нее рискуют головой.

Мы можем предположить, что находимся в точке, в которой пропаганда уже до-вольно сильно продвинулась в ее устрашающем действии. В этом случае среди населения разойдется слух, что много голосов «против» были превращены в голоса «за». Но, возможно, этого совсем не понадобится.

Могло бы случиться даже совсем наоборот, если спрашивающий должен был бы изобрести еще голоса против, чтобы создать число, на которое он рассчитывал.

Несомненным остается то, что он дает закон избирателям, и не они ему. Вместе с тем становится заметным политическое свержение масс с престола, которое развивал девятнадцатый век.

При этих обстоятельствах уже могло бы значить много, если только один голос «против» из ста будет найден в урне. От носителя этого голоса можно ожидать, что он принесет жертву за свое мнение и за свои представления о праве и сво-боде.

Именно от этого голоса или скорее от его носителя тоже может зависеть то, что всегда грозящее нам положение термитов не осуществится. Расчет, который ду-ху часто кажется веским, не оправдывается в этом пункте тогда, если остается хоть крохотная доля.

Мы здесь наталкиваемся еще не на настоящее сопротивление, однако, на со-противление, которое еще не знает своей собственной силы и способа, каким его можно применить. Когда наш избиратель поставил крестик в опасное место, он сделал как раз то, чего ожидал от него могущественный противник. Это дей-ствие определенно смелого человека, но в то же время одного из бесчисленных неграмотных в новых вопросах власти. Речь идет о ком-то, кому нужно помочь.

Если на избирательном участке его охватывало такое чувство, будто он заходит в ловушку, тогда он осознавал положение, в котором находился. Он был на том месте, в котором ни одно название больше не соответствовало вещам, которые там происходили. Прежде всего, он заполнял, как мы видели, не избирательный бюллетень, а анкету, поэтому находился не в свободных условиях, а сталкивал-ся с его органами власти. В то время как он теперь, единственный из ста, отм е-тил крестиком «нет», он участвовал в статистике органов власти. Он, подверг-нув себя совершенно несоразмерному риску, дал этим противнику желательные разъяснения. Для противника сто из ста голосов вызвали бы больше беспокой-ства.

Как, однако, должен вести себя наш человек, если он упускает последнюю предоставленную ему возможность выражения мнения? С этим вопросом мы ка-саемся новой науки, а именно учения о свободе человека по отношению к из-мененной власти. Это далеко выходит за наш единичный случай. Мы, между тем, хотели бы сначала рассмотреть его.

Избиратель оказывается в затруднительном положении, когда его к свободному решению приглашает власть, которая со своей стороны вовсе не намеревается придерживаться правил игры. Это та же самая власть, которая требует у него клятвы, в то время как она сама живет за счет нарушений клятвы. Он, таким образом, делает хороший вклад в мошеннический банк. Поэтому никто не может упрекнуть его, если он не поддастся постановке вопроса и скроет свое «нет». Он имеет право на это не только по причинам самосохранения, но в этом пове-дении также может обнаруживаться презрение по отношению к властителю, что даже еще превосходит простое «нет».

Это не значит, что теперь «нет» этого нашего человека должно пропасть для внешнего мира. Наоборот – только оно не должно появляться в месте, которое властитель избрал для этого. Есть другие места, на которых оно было бы ему значительно неприятнее – например, белый край предвыборного плаката, пуб-личный телефонный справочник или перила моста, по которому ежедневно идут тысячи людей. Здесь короткое предложение, например, «Я сказал нет», стояло бы на самом лучшем месте.

Но молодому человеку, которому дают такой совет, нужно сообщить еще кое-что, чему учит только опыт, как, например, следующее: «На прошлой неделе на местном тракторном заводе увидели, что на стене было написано слово «Го-лод». Весь коллектив собрали и заставили вывернуть карманы. Среди каранда-шей нашелся один, на острие которого были следы извести».

С другой стороны, диктатуры под их собственным давлением открывают ряд слабых мест, которые упрощают нападение и сокращают требующееся для этого время. Так, если продолжать наш пример, вовсе не нужно даже писать целое вышеупомянутое предложение. Одного словечка «нет» было бы достаточно, и каждый, взгляд которого падал бы на это, точно знал бы, что это должно зна-чить. Это знак того, что подавление удалось не полностью. Как раз на однооб-разном фоне символы вспыхивают особенно ярко. Серым площадям соответ-ствует сгущение в самом тесном пространстве.

Знаки могут встречаться как цвета, фигуры или предметы. Там, где они несут характер букв, письмо возвращается к иероглифическому шрифту. Тем самым оно получает непосредственную жизнь, становится иероглифическим и теперь вместо того, чтобы объяснять, предлагает материал для объяснений. Можно пойти еще дальше с сокращением и оставить одну единственную букву вместо «нет» – например, предположим, букву W. Это могло бы означать тогда, напри-

мер: Wir (мы), Wachsam (бдительный), Waffen (оружие), Wölfe (волки),

Widerstand (сопротивление). Это также могло бы означать: Waldgänger (ушед-ший в лес, партизан).

Это был бы первый шаг из статистически контролируемого и управляемого ми-ра. И немедленно возникает вопрос, достаточно ли силен, все-таки, отдельный человек, чтобы пойти на такой риск.

В этом месте нужно учесть два возражения. Можно было бы спросить, бессмыс-ленно ли все же одно отмеченное на избирательном бюллетене возражение? На высокой нравственной ступени предвзятых сомнений нет. Человек высказывает свое мнение, перед каким форумом это бы ни происходило. И он также осознает и принимает возможность своей гибели.

Этому нельзя возражать, хотя требование этого практически означало бы иско-ренение элиты, и бывают даже случаи, в которых такое требование представ-ляется злонамеренно. Нет, такой голос не может пропасть, хоть его и отдают в безнадежной ситуации. Как раз это и придает ему особое значение. Он не поко-леблет противника, все же, он изменяет того, который решался проголосовать именно так. До сих пор он был носителем политического убеждения среди дру-гих – по отношению к новому применению насилия он станет борцом, который принесет непосредственную жертву, возможно, станет мучеником. Это измен е-ние не зависит от содержания его убеждения – старые системы, старые партии будут изменяться вместе, если дойдет до встречи. Они не вернутся вновь к ун а-следованной свободе. Демократ, который проголосовал за демократию одним своим голосом против 99 других, тем самым не только вышел из своей полит и-ческой системы, но и из своей индивидуальности. Воздействие этого выйдет тогда далеко за мимолетный процесс, ибо после него больше не может быть ни демократии, ни индивидуума в прежнем смысле.

Это причина, по которой многочисленные попытки римских цезарей снова вер-нуться к республике потерпели неудачу. Республиканцы погибли в гражданской войне, или они вышли из нее измененными.

Второе возражение опровергнуть еще труднее – часть читателей уже сделала это: Почему только одно «нет» должно иметь вес? Ведь можно предположить,

что среди 99 других голосов находятся те, которые были поданы, исходя из полного, честного убеждения и убедительных причин?

На самом деле с этим нельзя спорить. Мы достигли тут точки, в которой никакое взаимопонимание не представляется возможным. Такое возражение убедитель-но, даже если был подан только один настоящий голос «за».

Давайте примем к рассмотрению один идеальный голос «за» и один идеальный голос «против». В их носителях явно стал бы заметен раздор, который скрывает в себе время, когда «за» и против» появляются также в груди отдельного чело-века. «Да» означало бы необходимость, «нет» означало бы свободу. Историче-ский процесс проходит так, что обе силы, как необходимость, так и свобода влияют на него. Он дегенерирует, если одна из обеих этих сил отсутствует.

Какая из обеих сторон оказывается видна, зависит не только от положения, а главным образом от наблюдателя. Всегда, однако, противоположная сторона будет для него ощутимой. Он в своей свободе будет ограничен необходимым, однако как раз этой свободой он придает необходимому стиль. Это создает раз-личие, в котором люди и народы удовлетворяют требованию времени или ги б-нут в ней.

В уходе в лес мы рассматриваем свободу одиночки в этом мире. Для этого также нужно изобразить трудность, даже заслугу того, что означает, быть одиночкой в этом мире. То, что этот мир по необходимости изменился, и еще изменяет, не оспаривается, но вместе с ним изменилась и свобода, хоть и не по сути, но зато, пожалуй, по форме. Мы живем в век рабочего; этот тезис за прошедшее время стал отчетливее. Уход в лес создает внутри этого порядка движение, которое отделяет его от зоологических существ. Это не либеральный и не романтиче-ский акт, а свобода действий маленьких элит, которые знают как то, чего тр е-бует время, так и еще несколько больше.

Носитель одного голоса – это еще не ушедший в лес, еще не партизан. С исто-рической точки зрения он даже опаздывает. Это видно также в том, что он от-рицает. Только когда он окинет взглядом всю партию, он может появиться со своими и вероятно поразительными чертами.

Для этого он, прежде всего, должен выйти из рамок старых представлений о большинстве, которые все еще действуют, хотя они были освещены уже Берком

и Риваролем. В этих рамках меньшинство в 1% совсем не будет иметь значения. Мы видели, что оно служит скорее для того, чтобы подтверждать подавляющее большинство.

Это изменяется, если не иметь в виду статистику, в пользу соображений ценн о-сти. В этом отношении один голос так сильно отличается от всех других, что он даже придает им курс. Мы можем поверить носителю этого голоса, что он не только может создать собственное мнение, а что также он придерживается его. Мы также можем поэтому признать мужество нашего человека. Если, вероятно, в долгие времена чистого применения насилия, находятся одиночки, которые хранят знание своего права даже среди жертв, то именно здесь нужно искать их. Также там, где они молчат, всегда, как над невидимыми утесами, движение будет вокруг них. На их примере оказывается, что превосходство в силе, даже там, где оно изменяет исторически, не может создать право.

Если мы рассмотрим положение дел под этим углом, власть одиночки посреди серых масс кажется не такой уж незначительной. Следует учесть, что этого одиночку почти всегда окружают близкие, на которых он влияет, и которые разделят его судьбу, если он погибнет. Также эти близкие отличаются от членов буржуазной семьи или от хороших знакомых прошлого. Речь идет о более силь-ных соединениях.

Вместе с тем получается сопротивление не только одного из ста избирателей, а одного из ста жителей. У такого подсчета есть пробел в том отношении, что и дети к ним приобщены, хотя в гражданской войне человек рано становится со-вершеннолетним и ответственным. С другой стороны, в странах со старой исто-рией права цифру нужно устанавливать выше. Однако речь уже идет не о чи с-ловых соотношениях, а о сгущения бытия, и вместе с тем мы входим в другой порядок. Здесь нет различия, противоречит ли мнение одиночки мнению ста или тысячи других людей. Также его знания, воля, его действие может уравно-весить действие десяти, двадцати или тысячи других. Если он только решился выйти из статистики, тогда ему станет очевидно вместе с риском также и бе с-смысленное в его предприятии, которое лежит вдали от истоков.

Нам будет достаточно, если мы предположим, что в городе с десятью тысячами жителей есть сто человек, которые решили нанести вред силе власти. В милли-онном городе живут десятки тысяч партизан, если мы воспользуемся этим име-нем, не вдаваясь пока в его значение. Это большая сила. Ее достаточно даже для свержения сильных тиранов. Диктатуры не только опасны, они одновре-менно и сами находятся под угрозой, так как жестокое проявление власти воз-буждает также большую антипатию. В таком положении готовность крохотных

меньшинств становится для диктатур опасной, прежде всего, если эти меньшин-ства разработали свою тактику.

Этим объясняется огромное увеличение полиции. Увеличение полиции до чис-ленности армий представляется на первый взгляд странным в державах, в кото-рых одобрение стало таким подавляющим. Оно должна быть знаком того, что потенциал меньшинства вырос в том же самом отношении. Так это и обстоит на самом деле. От человека, который при так называемом голосовании за мир го-лосует против, при всех обстоятельствах следует ожидать сопротивления, и особенно тогда, когда у правителя возникают трудности. В отличие от этого ни-как нельзя с той же уверенностью рассчитывать на одобрение девяноста девяти других в том случае, если шаткое положение дел сохранится. Меньшинство в таких случаях подобно средству с сильным и непредсказуемым действием, ко-торое пронизывает государство.

Чтобы найти эти зацепки, наблюдать, следить за ними, необходима полиция в большом количестве. Недоверие растет вместе с согласием. Чем ближе участие «хороших» голосов приближается к 100%, тем больше будет число подозревае-мых, так как нужно предположить, что носители сопротивления из статистиче-ски конкретного порядка теперь перешли в тот невидимый, которой мы называ-ем «уходом в лес». Теперь нужно наблюдать за каждым. Слежка протискивает свои щупальца в каждый квартал, в каждый жилой дом. Она стремится проник-нуть даже в семьи и достигает своих последних триумфов в самообвинениях больших показательных процессов: здесь мы видим индивидуума, который вы-ступает в роли своего собственного полицейского и способствует своему уни-чтожению. Этот индивидуум больше не неделим, как в либеральном мире, а разделен государством на две половины, на виновную и на другую, которая об-виняет себя.

Какой странный взгляд, видеть эти прекрасно вооруженные и оснащенные, гор-дящиеся владением всеми средствами поддержания власти гордящимся госу-дарства в то же время такими чувствительным. Забота, которую они должны уделять полиции, уменьшает их внешнюю власть. Полиция ограничивает бюд-жет армии, и не только бюджет. Если бы большие массы были так прозрачны, так же одинаково направлены вплоть до атомов, как утверждает пропаганда, тогда полиция нужна была бы не больше, чем пастуху нужны собаки для защ и-ты его стад. Это не происходит, ибо в сером стаде скрываются волки, то есть люди, которые еще знают, что такое свобода. И эти волки сильны не только с а-ми по себе, но есть еще и опасность, что они перенесут свои ее качества на массу, когда забрезжит злое утро, так что стадо станет стаей. Это кошмар вла-стителей.

К своеобразным чертам нашего времени относится связывание значительных выступлений с незначительными исполнителями. Это становится заметным, прежде всего, в его великих мужчинах; складывается впечатление, что речь идет о типах, которых можно найти в любой массе в женевских или женских кафе, в провинциальных офицерских столовых или неизвестных караван-сараях. Где помимо голой силы воли встречаются еще духовные поезда, можно сделать вывод, что тут еще есть старый материал, как например, у Клемансо, который можно обозначить как подлинный, честный.

Самое неприятное в этом спектакле – это связь такого малого уровня с огром-ной функциональной властью. Это мужчины, перед которыми дрожат миллионы, от решений которых зависят миллионы. И, все же, это те, при рассмотрении ко-торых нужно согласиться, что дух времени безошибочно выбрал их, если рас-сматривать его под одним из его возможных аспектов, а именно аспектом силь-ного разрушения. Все эти экспроприации, обесцененивания, унификации, лик-видации, рационализации, социализации, электрификации, землеустройства, разделения и распыления не предполагают ни образования, ни характера, так как и то, и другое скорее вредит автоматизму. Поэтому где в цеховом ландшаф-те предлагается власть, она достанется тому, в ком незначительное превосхо-дится сильной волей. Мы снова разберем эту тему, и, в частности, ее моральную интеграцию, в другом месте.

В той же самой мере, однако, в которой действие начинает падать психологиче-ски, оно становится значительнее типологически.

Человек вступает в причинные связи, которые он не охватывает своим сознани-ем сразу, не говоря уже об их формировании – только со временем приобрета-ется взгляд, которое делает спектакль понятным. Только тогда господство будет возможно. Сначала нужно понять процесс, только потом можно влиять на него.

Мы видим как вместе с катастрофами появляются типы, которые показывают, что могут справиться с ними и которые переживут их, когда случайные имена давно забыты. К ним относится, прежде всего, тип рабочего, который уверенно и непоколебимо идет к своим целям. Огонь падения лишь подчеркивает е го бо-лее сильным блеском. Он еще светится в неизвестном свете титана; мы не м о-жем предугадать, в каких королевских городах, в каких космических метропо-лиях он соорудит свой трон. Мир носит его форму и вооружение и однажды, пожалуй, также его праздничную одежду. Так как он стоит только в начале сво-его жизненного пути, сравнения с законченным не отдают ему должное.

В его сопровождении встречаются другие типы – также те, в которых одухотво-ряется страдание. К ним относится Неизвестный солдат, безымянный, который как раз поэтому живет не только в каждой столице, но и в каждой деревне, в каждой семье. Места боев, его временные цели и даже народы, которые они представляли, погружаются в неизвестное. Пожары остывают, и остается что-то другое, общее, к которому обращаются больше не воля и страсть, а, пожалуй, искусство и уважение.

Как теперь дошло до того, что этот образ отчетливо связывается с памятью о Первой, но не о Второй мировой войне? Это основывается на том, что теперь отчетливо выступают на передний план формы и цели мировой гражданской войны.

Вместе с тем солдатское уходит на второй план. Неизвестный солдат – это еще герой, победитель огненных миров, взваливший на себя большую ношу среди механических уничтожений. Вместе с тем он – настоящий потомок западноевро-пейского рыцарства.

Вторая мировая война отличается от Первой не только тем, что национальные вопросы открыто вливаются в вопросы гражданской войны и подчиняются им, но и вследствие того, что механическое развитие увеличивается и у последней черты приближается к автоматическому. Это приводит к усиленным атакам на номос и этос. В этой связи доходит до совершенно безвыходных облав со сторо-ны власти с огромным перевесом сил. Сражение техники возрастает до боя на окружение, до Канн, у которых отсутствует античное величие. Страдание воз-растает так, что все героическое исключается по необходимости.

Как и все стратегические фигуры, также и эта дает точную картину времени, которое стремится выяснять свои вопросы в огне.

Давно безвыходная окружение человека подготовлено, причем именно теория-ми, которые стремятся к логичному и полному объяснению мира и идут рука об руку с техническим прогрессом. Сначала наступает рациональное, затем также общественное окружение противника; в нужный час за этим следует и искоре-нение. Нет более безнадежной судьбы чем попасть в такую последовательность, в которой право стало оружием.

Такие явления в человеческой истории были всегда, и их можно было причи с-лить к ужасам, без которых редко обходятся великие изменения. Тревожнее то, что есть угроза того, что жестокость станет элементом, учреждением новых структур власти, и что беззащитного одиночку выдают ей на расправу прямо в руки.

У этого есть несколько причин, прежде всего, та, что рациональное мышление жестоко. Это тогда входит в планы. При этом особую роль играет прекращение свободной конкуренции. Это вызывает странное отражение. Конкуренция по-добна, как говорит само ее имя, гонке, в которой самые искусные завоевывают призы. Где она отсутствует, там угрожает своеобразный вид «пенсионерства» за государственный счет, в то время как внешняя конкуренция, гонка государств между собой сохраняется. В этот пробел входит террор. Разумеется, существуют и другие обстоятельства, которые его вызывают: здесь показывается одна из причин, по которым он остается. Теперь достигнутую гонкой скорость должен поддерживать страх. Стандарт там зависит от высокого давления, а здесь от ва-куума. Там стиль движения указывает побеждающий, а здесь тот, у которого дела идут еще хуже.

С этим тогда связано то, что во втором случае государство постоянно считает себя вынужденным подвергать часть населения ужасному давлению. Жизнь стала серой, но она все же может казаться сравнительно сносной тому, который вокруг себя видит только темноту, абсолютный черный цвет.

В этом, а не в области экономики, лежат опасности большого планирования.

Выбор преследуемых таким образом слоев остается произвольным; речь всегда будет идти о меньшинствах, которые либо выделяются по своей природе, либо они конструируются.

Становится очевидным, что при этом угроза распространяется на всех, которые выделяются благодаря своему наследию и таланту. Климат распространяется на обращение с побежденными на войне; в связи с упреками в общей вине дохо-дит до вымарывания голодом лагерей для пленных, к принудительному труду, к искоренению на далеких территориях и до депортации оставшихся в живых.

Понятно, что человек в такой ситуации предпочтет нести самую тяжелую ношу, чем оказаться причисленным к «другим». Автоматизм, кажется, играючи разби-

вает остатки свободной воли, и преследование стало плотным и всеобщим как элемент. Бегство может оказаться возможным лишь для немногих счастливчи-ков, да и то обычно ведет к худшему. Сопротивление, кажется, оживляет силь-ных, предоставляет им желательную возможность к насилию. В противополож-ность этому последней надеждой остается, что процесс мог бы сожрать самого себя как вулкан, который рассыпает сам себя. Между тем для того, кого вот так вот окружили, могут остаться только две заботы: выполнять то, что нужно, и не отклоняться от нормы. Это воздействует вплоть до зон безопасности, где люди охвачены паникой близкого падения.

В этот момент, причем не только теоретически, а во всяком существовании се-годняшнего дня, возникает вопрос, можно ли пройти еще по другой дороге. Там есть узкие перевалы, горные тропы, которые можно обнаружить только после долгих подъемов. Дошло до новой концепции власти, до ее сильных, прямых концентраций. Чтобы выдержать это, требуется новая концепция свободы, ко-торая может не иметь ничего общего с побледневшими, утратившими силу поня-тиями, которые соединяются сегодня с этим словом. В первую очередь это предполагает, что не хотят оставаться лишь неостриженным, а хотят оставить волосы.

И в действительности становится известно, что в этих государствах с их могу-щественной полицией не все движение вымерло. В панцире новых левиафанов есть свои бреши, которые постоянно прощупываются, и это предполагает как осторожность, так и смелость до сих пор неизвестного вида. Так напрашивается мысль, что элиты подготавливают здесь борьбу ради новой свободы, которая потребует больших жертв и не может истолковываться тем способом, который недостоин ее.

Нужно уже смотреть на сильные времена и пространства, чтобы найти сравне-ния, например, на времена гугенотов или герильи, как Гойя видел в его серии «Desastres». В сравнении с этим штурм Бастилии, который еще сегодня подпи-тывает у индивидуума сознание свободы, остается воскресной прогулкой за го-род.

В принципе, тиранию и свободу нельзя рассматривать по отдельности, хотя они, с точки зрения времени, сменяют друг друга. Можно, конечно, сказать, что т и-рания упраздняет и уничтожает свободу – с другой стороны, однако, тирания может стать возможной только там, где свобода стала ручной и загнала себя в пустопорожнее понятие.

Человек склоняется к тому, чтобы полагаться на аппарат или уступать ему даже там, где он должен черпать из своих собстве нных источников. Это недостаток фантазии. Он должен знать точки, в которых он не может позволить выкупить у себя свое суверенное решение. До тех пор пока дела в порядке, вода будет в кране и ток в розетке. Если жизнь и собственность оказывается под угрозой, сирена тревоги волшебным образом вызовет пожарных и полицейских. Большая опасность состоит в том, что человек слишком твердо полагается на эту помощь и становится беспомощен, где они отсутствуют. За каждый комфорт нужно пла-тить. Положение домашнего животного влечет за собой положение животного, которого ведут на убой. Катастрофы проверяют, в какой мере люди и народы еще основаны оригинально. Достает ли, по крайней мере, еще корневище непо-средственно до грунта – от этого зависят здоровье и перспективы на жизнь по ту сторону цивилизации и ее заверения.

Это становится видно в фазах самой сильной угрозы, в которые аппараты не только оставляют людей в беде, но и окружают их таким способом, который не оставляет выхода. Тогда он должен решить, хочет ли он признать партию про-игранной или продолжить ее из своей самой внутренней и собственной силы. В этом случае он решается на уход в лес.

Мы назвали рабочего и неизвестного солдата как двух великих фигур нашего времени. Под партизаном мы понимаем третью, которая представляется нам все отчетливее. В рабочем действующий принцип развертывается в попытке прон-зить вселенную новым способом и овладеть ею, достигнуть близкого и далеко-го, чего не видел еще ни один глаз, покорить силы, которых еще никто не осво-бождал. Неизвестный солдат стоит на теневой стороне действий, как идущий на жертву, который несет бремя в больших огненных пустынях и заклинается как добрый, объединяющий дух не только внутри народов, но и между ними. Он непосредственно – сын земли.

Партизаном, однако, мы называем того, кто став одиноким и бесприютным в ре-зультате большого процесса, наконец, видит, что он отдан во власть уничтоже-нию. Это могло бы быть судьбой многих, даже всех – итак, должно присоеди-ниться еще одно предназначение. Оно состоит в том, что партизан решился оказывать сопротивление и намеревается вести, вероятно, безнадежную борь-бу. Итак, партизан – это тот, кто обладает исходной связью со свободой, кото-рая, с точки зрения времени, выражается в том, что он намерен сопротивляться автоматизму, и не собирается делать из него этический вывод, т.е. фатализм.

Если мы рассматриваем его так, мы поймем, какую роль уход в лес играет не только в мыслях, но и в действительности наших лет. Ведь каждый находится сегодня в стесненном положении, и попытки устранить принуждение, подобны смелым экспериментам, от которых зависит еще гораздо большая судьба, чем та, на которую они решаются рискнуть.

Такое рискованное предприятие может ожидать успеха только тогда, если ему окажут помощь три великие силы искусства, философии и теологии, и в безвы-ходном положении будет пробит путь. Мы еще рассмотрим это в деталях. Пре д-варительным условием пусть будет только то, что в искусстве тема окруженного одиночки действительно завоевывает себе место. Естественно это особенно яр-ко выступает в описании людей, которое представлено в театре и в кино, но прежде всего – в романе. И действительно мы видим, как меняются перспекти-вы, когда описание прогрессивного или деградирующего общества сменяются конфликтом отдельного человека с техническим коллективом и его миром. В то время как автор проникает в его глубину, он сам становится партизаном, так как авторство – это только имя для независимости.

От этих описаний прямая линия ведет к Эдгару Аллану По. Необычное в этом духе лежит в его экономности. Мы слышим лейтмотив, прежде чем занавес под-нимается, и уже при первых тактах знаем, что спектакль будет угрожающим. Скупые математические фигуры – это одновременно фигуры судьбы; их неслы-ханное очарование основывается как раз на этом. Водоворот, это воронка, непреодолимое течение, с которой притягивает пустота, Ничто. Канава с водой дает нам картину котла, все более плотного окружения, помещение становится все теснее и напирает на крыс. Маятник – это символ мертвого, измеримого времени. В нем раскачивается острый серп Кроноса, и грозит скованному, но в то же время освобождает его, если он умеет пользоваться им.

Между тем скупая картографическая сетка заполнялась морями и странами. К этому добавился исторический опыт. Все более искусственные города, автома-тические отношения, войны и гражданские войны, ад машин, серые деспотии, тюрьмы и тонко продуманные преследования – все это вещи, которые получили имена и занимают человека днем и ночью. Мы видим, как человек размышляет о движении вперед и о выходе как смелый планировщик и мыслитель, мы видим его в действии как управляющего машинами, как воина, пленника, как парти-зана посреди его городов, которые то пылают, то празднично сияют огнями. Мы видим его как презирающего ценности, как хладнокровного счетовода, но так-же видим его и в отчаянии, когда посреди лабиринтов его взгляд ищет звезды.

У процесса есть два полюса – с одной стороны это полюс целого, которое фор-мируясь все более сильно, идет вперед, ломая всякое сопротивление. Здесь за-конченное движение, имперское развитие, совершенная безопасность и уве-ренность. На другом полюсе мы видим одиночку, больного и беззащитного, в столь же совершенной неуверенности, небезопасности. И то и другое зависят друг от друга, так как большое проявление власти живет за счет страха, и пр и-нуждение становится особенно эффективным там, где чувствительность увели-чена.

Если искусство в бесчисленных попытках занимается этим новым положением человека как своей настоящей темой, то это выходит за грани обычного описа-ния. Речь скорее идет об экспериментах с наивысшей целью со единить в новой гармонии свободу и мир.

Где это становится заметным в художественном произведении, там накопивший-ся страх должен улетучиться как туман при первом солнечном луче.

Страх принадлежит к числу симптомов нашего времени. Он воздействует тем более тревожнее, что он прилагается к эпохе большой индивидуальной свобо-ды, в которой также и та нужда, которую например, изображал Диккенс, стала почти неизвестной.

Как дошло дело до такого перехода? Если бы вы захотели подобрать конкрет-ный день, то ни один, пожалуй, не был бы более подходящим, чем день гибели «Титаника». Здесь ярко сталкиваются свет и тень: наглая заносчивость про-гресса с паникой, наивысший комфорт с разрушением, автоматизм с катастро-фой, которая проявляется как несчастный случай на транспорте.

Действительно растущий автоматизм и страх находятся в очень тесной связи, а именно в том отношении, когда человек ограничивается в своих решениях в пользу облегчения, обеспечиваемого техникой. Это ведет к разнообразному комфорту. Однако по необходимости должна увеличиться и потеря свободы. Одиночка больше не стоит в обществе как дерево в лесу, но он подобен пасса-жиру в быстро двигающемся транспортном средстве, которое может называться «Титаником» или даже левиафаном. До тех пор пока погода приятно хороша и вид приятен, он едва ли обнаружит то состояние минимальной свободы, в кот о-рое он попал. Наоборот, приходит оптимизм, сознание власти, которое произво-дит скорость. Это изменится тогда, когда появятся огнедышащие острова и айс-

берги. Тогда не только техника уходит от комфорта в другие сферы, но в то же время недостаток свободы становится заметным – будь это в победе стихийных сил, будь это вследствие того, что одиночки, которые остались сильными, при-меняют абсолютную власть командования.

Подробности известны и описаны неоднократно; они принадлежат нашему соб-ственному опыту. Здесь можно было бы возразить, что уже были времена стра-ха, апокалиптической паники, хотя этот нынешний автоматический характер их не подготавливал и не сопровождал. Мы не хотели бы этого касаться, так как автоматическое становится страшным только тогда, если оно раскрывается как одна из форм, как стиль судьбы, как это столь бесподобно изобразил уже Иеро-ним Босх. Пусть теперь в случае с современным страхом речь идет даже о к а-ком-то очень необычном страхе или только о стиле времени всемирного страха, который снова возвращается – мы не хотим задерживаться на этом вопросе, за-то хотим задать встречный вопрос, который нам близок к сердцу: возможно ли, вероятно, уменьшить страх, в то время как автоматизм продолжает существо-вать или, как можно предвидеть, далее приближается к с овершенству? Было ли возможно одновременно оставаться на корабле и оставлять при этом за собой собственное решение – то есть, не только сохранять корни, но и укреплять их, которые еще держатся за первопричину? Это и есть настоящий вопрос нашего существования. Это также и тот вопрос, который сегодня скрывается за каждым страхом времени. Человек спрашивает, как он может избежать уничтожения. Если в течение этих лет в любой точке Европы завязать беседу со знакомыми или незнакомыми, то беседа вскоре обратится к общему, и все бедствие выйдет наружу. Вы узнаете, что почти все эти мужчины и женщины охвачены такой па-никой, которая была у нас неизвестной со времен раннего средневековья. Вы увидите, что они поддаются своему страху с чем-то вроде одержимости, открыто и бесстыдно выгоняют наружу симптомы этого страха. Вы там присутствуете на соревновании духов, которые спорят, лучше ли убежать, скрыться или совер-шить самоубийство, и при полной свободе уже размышляют о том, какими сред-ствами и хитростями они могут добиться для себя расположения низших, если дойдет до их господства. И вы с ужасом почувствуете, что нет подлости, на ко-торую они не согласятся, если потребуется. Среди них вы увидите сильных, здоровых мужчин, которые выросли как участники соревнований. Спросите се-бя, для чего они занимаются спортом.

Теперь те же люди не только боятся, но они и сами одновременно страшны. Настроение их переходит от страха к открытой ненависти, если они видят, как слабеют те, которых они как раз еще боялись. И не только в Европе вы встрети-те такие собрания. Паника становится еще плотнее там, где автоматизм возрас-тает и приближается к превосходным формам, как в Америке. Там она находит

для себя лучшее питание; она распространяется по сетям, которые бегут напе-регонки с молнией. Уже сама потребность получать новости несколько раз в день, – это признак страха; воображение растет и парализует себя в растущих оборотах. Все эти антенны гигантских городов подобны вставшим дыбом воло-сам. Они бросают вызов к демоническим соприкосновениям.

Восток тут, несомненно, не представляет собой исключения. Запад боится Во-стока, Восток боится Запада. Во всех точках мира живут в ожидании ужасных нападений. Во многих местах к этому прибавляется страх гражданской войны.

Грубый политический механизм – это не единственный повод для этого страха. Кроме него есть еще другие бесчисленные страхи. Они влекут за собой ту неиз-вестность, которая всегда надеется на врачей, спасателей, гениев. Все может быть предметом страха. Тогда это более отчетливый признак гибели, чем любая физическая опасность.

Основной вопрос в этих бурях звучит, можно ли освободить человека от страха. Это гораздо важнее, чем вооружить его или снабдить медикаментами. Сила и здоровье принадлежат смелому. Напротив, страх охватывает также и вооружен-ных до зубов – даже именно их. То же самое можно сказать о тех, которые ку-паются в изобилии. С помощью орудия, сокровищ нельзя изгнать угрозу. Они только вспомогательное средство.

Страх и угроза находятся в настолько тесной связи, что едва ли можно сказать, какая из обеих этих сил порождает другую. Страх важнее, поэтому нужно начи-нать с него, если хотите развязать узел.

Однако стоило бы предостеречь от противоположного подхода, т.е. от попытки начать с угрозы. Если попытаться стать страшнее того, кто внушает тебе страх, это не приведет ни к какому решению. Это классическое соотношение между красным и белым, между красным и красным и завтра, вероятно, между белым и цветным. Ужас похож на огонь, который хочет сожрать мир. В то же время ув е-личивается страх. Как призванный к господству будет узаконен тот, который положит ужасу конец. Это тот же самый, который преодолел страх раньше.

В дальнейшем важно знать, что страх нельзя изгнать полностью. Это также не вывело бы за грани автоматизма, наоборот, это ввело бы его внутрь человека. Страх всегда останется большим партнером в диалоге, если человек будет сове-

товаться с самим собой. При этом страх стремится к монологу, и только в этой роли он сохраняет за собой последнее слово.

Напротив, если страх призывают к диалогу, то человек получает право голоса наравне с ним. При этом также отпадает представление о том, что ты окружен. Кроме автоматического все еще будет очевидно другое решение. Это значит, что есть два пути, или, другими словами, свободное решение восстановлено.

Даже если и принять наихудший случай гибели, то все равно остается различие как между светом и мраком. Здесь поднимается путь в высокие царства, к жерт-венной смерти или к судьбе того, кто погибает с оружием; там он опускается в низины лагерей рабов и боен, в которых примитивные убийственно объединя-ются с техникой. Там нет судьбы, а есть только больше цифр. Но есть ли у него судьба, или же его воспринимают только как цифру: вот решение, которое се-годня навязывается каждому, все же, он должен принимать это решение только сам. Сегодня отдельный человек точно так же суверенен, как в любом другом отрезке истории, вероятно, даже сильнее. А именно, в той самой мере, в кото-рой коллективные силы завоевывают себе пространство, отдельный человек выделится из старых, развившихся союзов и будет стоять за самого себя. Те-перь он будет противником левиафана, даже его победителем, укротителем.

Мы хотели бы еще раз вернуться к картине выборов. Выборный процесс, как мы его видели, стал автоматическим публичным выступлением, которое определяет организатор. Отдельного человеку могут принудить – и принуждают – участво-вать в нем. Он должен только знать, что все позиции, которые о