Глава 191

Здоровьем я, что называется, не был обижен. До тридцати лет не ведал даже, что такое головная боль. И это несмотря на все издержки больших тренировок. Простудам же начал поддаваться лишь в последний год главных тренировок – в 1964-м.

Все мои предки по материнской линии – кубанские казаки. Много историй я услышал от мамы. О приволье жизни. О том, как поднимали землю всем родом – от мала до велика…

В пахоту спали у телег вповалку. А в пекло пахали ночами. Семья у моего деда Данилы была обычной для казаков – двенадцать душ. Лишь детишки-сосунки не пособляли взрослым.

Нравились мне истории. Особенно та, в которой дед очнулся от сна – ступню кто-то зажимал клещевато. По унаследованной пластунской привычке дед не шелохнулся – только глаза скосил. Волчище! А в ту пору по Кубани еще стояли невырубленные леса. И не леса – чащобы. Волки, случалось, и во дворы забегали.

Дед гикнул – и бурку на зверя! Все на ноги. И потом не страх, а досада: бурка пропала. Как развиднелось, увидели волчьи испражнения. Дед с шомполкой по их следу. Метрах в трехстах – волк, на шее уздой ремень от бурки, а сам окоченелый. Со страху…

В другой раз волки стаей обложили сани с хворостом. По станицам скота вдоволь. Волк привык к человеку.

Дед воз в костер превратил. Лошади несут, волки с боков заходят, а напасть остерегаются. Так и ворвался в станицу на огненном возу…

А мамину младшую сестру – тетю Юлю (бабушка Наталья родила ее пятидесяти трех лет, очень стыдилась этой беременности) – волк едва не унес.

Ее, как самую малую, определили боронить, но в ночь. Дни измучили, под сорок градусов. Взрослые – в версте, раков наловили, варят, часть домой подалась – скотину доглядеть. А лунно. Маленькая Юля знай распевает и лошадь похлопывает. Оглянулась на борону, а там волк к прыжку ладится. Припал, уши зажаты. От детского истошного визга зверь в сторону. Вот тогда и понесла лошадь. Братья на своих лошадях едва их догнали. Борону день искали. Постромки – в клочья…

От того труда моя мама долго сохраняла силу. Помню, как осрамила она носильщика: тот не мог заложить на багажную сетку шестидесятикилограммовый мешок с ее любимыми кубанскими яблоками. Мама отстранила его и одним движением сунула мешок под потолок, а ей было под шестьдесят. И до старости она сохраняла стройность и женственность.

По отцу родовая линия – от воронежских крестьян. Однако дед был нрава не подневольного – вспыльчивый, широкогрудый, со смоляной окладистой бородой. И занятие – приставлен к лошадям, не кучер. Знал их, выхаживал. За то и ценили. И сейчас с фотографии семидесятилетней давности на меня смотрят бешено-пронзительные глаза деда. Он был на восемнадцать лет старше моей бабушки Ольги, но на фотографии она с ним в одни годы. Бабушка была в девках у помещицы. Отличалась сердечностью и ласковой русской мягкостью. Я помню ее.

Мой отец был вторым сыном у них. Юность отстучал молотком в паровозных котлах на Воронежском ремонтном заводе. До самой смерти отец помнил гул от ударов по котлу. Знал ли дед Парфен, что его сын, мой отец, станет представителем Коминтерна в Яньани под фамилией Владимиров и заставит считаться со своими волей и умом Председателя Мао? Да так считаться, что в больнице перед смертью отца будет прилежно навещать жена Председателя – Цзян Цин. Тому я был свидетель…