2015-06-30
287
С записи в клинике и начинается его дневник: "Я получил гаонарею..." (Толстой 1937: 3). Позже, на военной службе появляются такие записи:
"Шлялся вечером по станице, девок смотрел. Пьяный Япишка сказал, что с Саламанидой дело на лад идет. Хотелось бы мне ее взять и отчистить." (Толстой 1937: 87). Будучи стариком, как-то в Крыму Толстой при Максиме Горьком, описавшем всю беседу, спросил Чехова:
- Вы сильно распутничали в юности?
А. П. смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал что-то невнятное, а Л. Н., глядя в море, признался:
- Я был неутомимый...
Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое мужицкое слово." (Горький 1979: 95).
Но вот "правило", которое он назначает себе в юности, в 19 лет:
"...смотри на общество женщин как на необходимую неприятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся от них. В самом деле, от кого получаем мы сластолюбие, изнеженность, легкомыслие во всем и множество других пороков, как не от женщин? Кто виноват тому, что мы лишаемся врожденных в нас чувств: смелости, твердости, рассудительности, справедливости и др., как не женщины? Женщина восприимчивее мужчины, поэтому в века добродетели женщины были лучше нас, в теперешний же развратный, порочный век они хуже нас" (Толстой Т937: 32-33).
Это отношение к связям с женщинами проходит сквозь всю его жизнь: "неприятность жизни общественной" - определяет он в 19 лет, а в 72 года записывает в дневник: "Можно смотреть на половую потребность как на тяжелую повинность тела (так смотрел всю жизнь), а можно смотреть как на наслаждение (я редко впадал в этот грех)" (Толстой 1935: 9).
Максим Горький вынес такое впечатление от бесед с ним:
"К женщине он, на мой взгляд, относится непримиримо враждебно и любит наказывать ее, - если она не Кити и не Наташа Ростова, то есть существо недостаточно ограниченное. Это вражда мужчины, который не успел исчерпать столько счастья, сколько мог, или вражда духа против "унизительных порывов плоти"? Но это - вражда, и холодная, как в "Анне Карениной"..." (Горький 1979: 98-99).
Когда вокруг него шла беседа о женщинах, он "долго слушал безмолвно и вдруг сказал:
- А я про баб скажу правду, когда одной ногой в могиле буду,- скажу, прыгну в гроб, крышкой прикроюсь - возьми-ка меня тогда!" (Горький 1979: 124).
Откуда такая неприязнь к женщинам в человеке, который так часто бегал в юности "к девкам" (частое выражение в дневнике), а в зрелом возрасте жил в многолетнем браке и имел множество детей?
Горький пишет: "Я глубоко уверен, что помимо всего, о чем он говорит, есть много такого, о чем он всегда молчит,- даже и в дневнике своем, молчит и, вероятно, никогда никому не скажет" (Горький 1979: 114). Но, как оговаривается и Горький, какие-то намеки всё-таки проскальзывают в дневниках и беседах. Возможно, секрет непонятный ему самому, приоткрывается наблюдением, которое он записывает в своем дневнике в возрасте 23 лет:
"Я никогда не был влюблен в женщин. Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет, но мне [не] хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет - время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту эпоху действует с необыкновенною силою.
В мужчин я очень часто влюблялся, первой любовью были два Пушкина, потом 2-й - Сабуров, потом 3-ей - Зыбин и Дьяков, 4 - Оболенский, Иславин, еще Готье и многие другие. Из всех этих людей я продолжаю любить только Дьякова. Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или не понравиться любимому предмету, просто страх. Я влюблялся в м[ужчин] прежде, чем имел понятие о возможности педрастии (описка у Толстого, видимо от волнения.- Л. К.); но и узнавши, никогда мысль о возможности соития не входила мне в голову".
Он особо отмечает свою "необъяснимую симпатию" к Готье:
"Меня кидало в жар, когда он входил в комнату... Любовь моя к И[славину] испортила для меня целые 8 м[есяцев] жизни в Петербурге].- Хотя и бессознательно, я ни о чем др[угом] не заботился, как о том, чтобы понравиться ему. <...>
Все люди, которых я любил, чувствовали это, и я замечал, им было тяжело смотреть на меня. Часто, не находя тех моральных условий, которых рассудок требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь, но неприязнь эта была основана на любви. К братьям я никогда не чувствовал такого рода любви. Я ревновал очень часто к женщинам. Я понимаю идеал любви - совершенное жертвование собою любимому предмету. И именно это я испытывал. Я всегда любил таких людей, которые ко мне были хладнокровны и только ценили меня".
Это была именно плотская любовь, хотя и не находившая конечного выражения:
"Красота всегда имела много влияния в выборе; впрочем, пример Д[ьякова]; но я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из П[ирогова?] и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. Было в этом чувстве и сладостр [астие], но зачем оно сюда попало, решить невозможно; потому что, как я говорил, никогда воображение не рисовало мне любрические картины, напротив, я имею к ним страстное отвращение" (Толстой 1937:237-238).
Через год записывает:
"... Зашел к Хилковскому отдать деньги и просидел часа два. Николенька очень огорчает; он не любит и не понимает меня. <...> Прекрасно сказал Япишка, что я какой-то нелюбимой. <...> Еще раз писал письма Дьякову и редактору, которые опять не пошлю. Редактору слишком жестко, а Дьяков не поймет меня. Надо привыкнуть, что никто никогда не поймет меня" (Толстой 1937: 149).
А понимает ли он себя сам?
Максим Горький, живший рядом со стариком Толстым в Крыму, замечает: "К Сулержицкому он относится с нежностью женщины <...> Сулер вызывает у него именно нежность, постоянный интерес и восхищение, которое, кажется, никогда не утомляет колдуна" (Горький 1979: 88). Восхищение вызывал не только Лев Сулержицкий. Как-то когда Сулержицкий шел рядом с Толстым по Тверской, навстречу показались двое кирасир.
"Сияя на солнце медью доспехов, звеня шпорами, они шли в ногу, точно срослись оба, лица их тоже сияли самодовольством силы и молодости". Толстой начал было подтрунивать над их величественной глупостью. "Но когда кирасиры поравнялись с ним, он остановился и, провожая их ласковым взглядом, с восхищением сказал:
- До чего красивы! Древние римляне, а, Левушка? Силища, красота,- ах, боже мой. Как это хорошо, когда человек красив, как хорошо!" (Горький 1979: 108).
Нет ни малейших признаков, что он не то чтобы реализовал когда-либо свою любовь к мужчинам как плотскую, но хотя бы помыслил об этом. Он вообще обычно резко разделял любовь и сексуальное удовлетворение. Сексуальное удовлетворение он получал от женщин, любил - мужчин. Он мечтал о соединении этих чувств, о высокой любви, которую мыслил в браке. Тридцати четырех лет женился на 18-летней Софье Берс, хотя сначала ухаживал за ее молодой маменькой, потом его сватали за старшую из трех дочерей, но средняя, Софья, перехватила жениха (а позже не без основания ревновала к младшей сестре). После первой брачной ночи записал в дневнике: "Не она." (Меняйлов 1998).
Тем не менее в первый месяц пишет родным и друзьям радостные письма:
"Я дожил до 34 лет и не знал, что можно так любить и быть так счастливым. <...> Теперь у меня постоянное чувство, как будто я украл незаслуженное, незаконное, не мне назначенное счастье".
Но вскоре начинаются семейные сцены, выявляющие всё больше взаимонепонимание и отчужденность. Жена записывает в своем дневнике:
"Лева или стар или несчастлив. <...> Если он не ест, не спит и не молчит, он рыскает по хозяйству, ходит, ходит, всё один. А мне скучно, я одна, совсем одна <...> Я - удовлетворение, я - нянька, я - привычная мебель, я женщина" (Жданов 1993: 57, 146).
Сцены становились всё более истеричными, с криками и битьем посуды (швырял и бил Лев Николаевич). Семейное счастье было действительно не ему назначено.
Между тем, почти ежегодно рождались дети. Только это было в глазах Льва Николаевича оправданием чувственной близости с женой, он всё время подчеркивал, что такая близость для него не самоцель, а только средство (Жданов 1993: 146). Половую близость с женой в браке он вообще рассматривал только как работу по производству детей. Черткову пишет: "Сделай себе потеху даже с женой - и ей и себе скверно" (Жданов 1993: 203). Записи Льва Николаевича в дневнике: "Очень тяжело в семье. <...> За что и почему у меня такое страшное недоразумение с семьей! <...> Хорошо - умереть" Он терзается, ищет, в чем причины его страданий: табак, невоздержание и т. п. "Всё пустяки. Причина одна - отсутствие любимой и любящей жены. <...> Вспомнил: что мне дал брак? Ничего. А страданий бездна." (Жданов 1993: 174, 224).
Горькому он как-то неожиданно сказал:
"Человек переживает землетрясения, эпидемии, ужасы болезней и всякие мучения души, но на все времена для него самой мучительной трагедией была, есть и будет трагедия спальни" (Горький 1979: 96).
Множество вполне благополучных супругов согласятся с тем, что это очень субъективное суждение.
Наконец он приходит к отвержению половой близости даже в браке. Всякое половое сношение основано на чувственности, на слепом инстинкте и унижает человека. Лучше всего - целомудрие, полное воздержание. А что без брака и половых сношений прекратится человеческий род, так ведь конец света всё равно когда-нибудь наступит. Зато какая чистота будет достигнута сейчас! То есть ясно, что самому ему чувственная близость с женой и, видимо, уже со всякой женщиной была при всей необходимости столь тягостна, столь омерзительна, что он готов был согласиться на всеобщее вымирание, только бы не было этой грязи.
Словом, всё - как у Святого Августина. Остается только оставить жену, имение продать и деньги раздать бедным. Как известно в конце жизни он и это попытается совершить.
Но уже задолго до того, с 1888 г., он пишет свои трагические произведения о низости и мерзости половой страсти - "Дьявола", "Отца Сергия", "Воскресение" и страшную "Крейцерову сонату".
"Крейцерова соната" очень автобиографична. Герой подобно писателю много старше жены, женился поздно; несмотря на взаимное отчуждение и семейные скандалы супруги обзавелись детьми; после многих лет брака супруге стал мил один музыкант (близким приятелем Софьи Андреевны стал композитор Танеев). Правда, концовка другая - герой убивает жену, а в реальности Лев Николаевич уходит из Ясной Поляны и умирает на захолустной станции. Но чувства и мысли героя - это чувства и мысли самого Толстого, он этого и не скрывал. Это совершенно ясно из философского "Послесловия" к "Крейцеровой сонате".
О жениховстве герой ее вспоминает:
"Время, пока я был женихом, продолжалось недолго. Без стыда теперь не могу вспомнить это время жениховства. Какая гадость! Ведь подразумевается любовь духовная, а не чувственная. Но если любовь духовная, духовное общение, то словами, разговорами, беседами должно бы выразиться это духовное общение. Ничего же этого не было. Говорить бывало, когда мы останемся одни, ужасно трудно. Какая это была сизифова работа. Только выдумаешь, что сказать, скажешь, опять надо молчать, придумывать. Говорить не о чем было".
Далее наступил "хваленый медовый месяц. Ведь название-то одно какое подлое! <...> Неловко, стыдно, гадко, жалко и, главное, скучно, до невозможности скучно! Вы говорите естественно! Естественно есть. И есть радостно, легко, приятно и не стыдно с самого начала; здесь же мерзко, и стыдно, и больно. Нет, это неестественно!"
О первой ссоре: "Впечатление этой первой ссоры было ужасно. Я называл это ссорой, но это была не ссора, а это было только обнаружение той пропасти, которая в действительности была между нами. Влюбленность истощилась удовлетворением чувственности, и остались мы друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу, то есть два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить как можно больше удовольствия один через другого. Я не понимал, что это холодное и враждебное отношение было нашим нормальным отношением." (Толстой 1982: 144-145, 149-150).
Толстой был крупнее своих фанатичных нотаций и смятенных чувств. Уже через несколько лет он пишет Черткову о "Крейцеровой сонате": "Она мне страшно опротивела, всякое воспоминание о ней. Что-нибудь было дурное в мотивах, руководивших мною при писании ее." (Толстой 1982: 467-468). Что же было там дурное?
Продолжая о ссорах, герой проговаривается: "С братом, с приятелями, с отцом, я помню ссорился, но никогда между нами не было той особенной, ядовитой злобы, которая была тут." (Толстой 1982: 468).
Брат, отец, приятели - это всё мужчины. Вот где вспоминается, что Лев Толстой любил - вплоть до сексуального возбуждения - только мужчин. Он был способен испытывать сексуальную тягу к женщинам, вожделел их, но любить их не мог. Если бы он вырос в среде, более свободной по отношению к сексуальной ориентации, он, вероятно, был бы гомосексуален или бисексуален с предпочтением мужчин. И в значительной части трагедия его жизни заключалась, видимо, в том, что он не осознавал своей природы, не давал ей ни малейшей отдушины - и делал несчастными себя и своих близких.
Если бы удавалось распознать скрытую, подавленную гомосексуальность, то функция врача или психолога могла бы заключаться в том, чтобы помочь человеку осознать свою природу, примириться с ней и адаптироваться к жизни. Сделать правильный выбор.
5. Гомосексуальный выбор
Впрочем, что выбирать? В сознании многих гомосексуалов выбора по сути нет. Выбирать себя невозможно, выбрать можно только поведение, соответствующее или несоответствующее своей натуре. В интервью журналу "Плейбой" писатель Жан Жене отрицал, что он выбрал для себя образ гомосексуалиста.
"Я не выбирал... <...> Что касается гомосексуальности, то я не в состоянии объяснить вам, почему я гомосексуалист. Я ничего не понимаю в этом. Кто способен объяснить, почему он гомосексуалист? Кто знает, почему человеку свойственно любить так, а не иначе? Гомосексуальность была дана мне так же, как цвет моих глаз или количество моих ног. Уже ребенком я чувствовал, что меня привлекают мальчики.
- Вас никогда не интересовали женщины? <...> Я хочу сказать в сексуальном плане?
- Нет, никогда" (Жене 1995: 275-276).
В. В. Шахиджанян (1993: 294-299) записал беседу с одним гомосексуалом 26 лет, студентом мединститута, обаятельным оптимистом. Он был единственным ребенком в семье, мать лаборант, отец грузчик.
"Сколько себя помню, меня всегда привлекали мальчики, юноши, мужчины. Может быть, у меня от рождения гомосексуальные наклонности?" Еще в детском саду любил рассматривать и трогать гениталии мальчиков. В младших классах школы любил бассейн, где подолгу застревал в душе: любовался голыми спортсменами-старшеклассниками, их фигурами и половыми органами.
Мать ругала его, чтобы он перестал трогать собственный член руками. "Чем чаще мама говорила, тем больше мне хотелось играть с ним, трогать, ласкать, что я и проделывал довольно часто в туалете и под одеялом. <...> Первый раз онанизмом я занялся случайно, неосознанно. У меня не открывалась головка полового члена, и я с усилием сам отодвинул крайнюю плоть. Было очень больно, но потом всё прошло. Онанировать мне нравилось. Особенно перед зеркалом и в постели по ночам. Я как бы разговаривал со своим половым членом, грел его руками, мысленно к нему обращался, и он отвечал на мои ласки, он возбуждался. Тогда мне не надо было, это появилось значительно позже, представлять кого-нибудь из увиденных мною раньше юношей или мужчин".
Когда ему было лет девять-десять, случайно подслушал половой акт родителей и вынес впечатление, что они этого стесняются, что заниматься этим стыдно и грязно.
"В четвертом классе у меня почти не было друзей-сверстников. Я проводил время в компаниях с девочками постарше. <...> Пытался дружить со сверстниками-мальчиками, но, поскольку был тихим, я их не устраивал. Меня не привлекли ни футбол, ни хоккей, редко катался на коньках, не ходил на лыжах, не пропадал до позднего вечере на дворе. У меня не было времени: я обожал учителей и старался их слушаться".
В шестом классе, будучи лет 12, предпринял первую попытку полового контакта с приятелем.
"В восьмом классе с одним из товарищей у меня произошло то, о чем я догадывался, - и между мужчинами бывает секс. Мы пошли с ним в театр, начался страшный дождь. Мы промокли и решили в театр не идти, а вернуться ко мне. Дома у меня никого не было, я стал переодеваться и предложил ему тоже раздеться, чтобы погладить брюки и высушить рубашку. Мы разделись, сняли трусы, и тут, ничего не говоря, я впервые в открытую взялся за чужой член. Он не испугался, отреагировал на это спокойно, ждал, что я стану делать дальше. Я взял его руку и потянул к моему члену. Потом обнял его и пытался вставить свой член в его задний проход. У меня, конечно, ничего не получилось, мой член ходил между его бедер. Своей рукой я стал мастурбировать его членом... У нас прошло несколько таких встреч, затем он перестал приходить ко мне.
Я стал закрываться в ванной и онанировал. Кончал быстро, но при этом всегда пытался представить кого-нибудь из обнаженных мужчин, тех, за кем подсматривал.
В старших классах было и еще несколько попыток завязать сексуальных контакт, но они не удавались. В девятом классе подпоил одноклассника, который раньше в туалете предложил ему поонанировать вместе. Надеясь на успех, предложил ему: "Представь, что <...> я девушка, поимей меня", но тот ответил "Ты с ума сошел?" и покинул его дом. Через год рассказчик поступил в мединститут, пытался сойтись с двумя девушками, но дальше глубокого петтинга дела не пошло.
"А когда я учился уже на втором курсе, у меня произошел первый гомосексуальный контакт (Всё предшествующее он гомосексуальными контактами не считает, что ли? - Л. К.). Я ехал в автобусе, стоял, потому что было много народу. Я почувствовал, что сзади об меня кто-то подозрительно трется. Я чуть отодвинулся, а человек, стоявший сзади (мне захотелось оглянуться, но я постеснялся), еще ближе придвинулся и нажал на мои ягодицы руками. Я почувствовал истому и сам сильнее прижался к нему. Через три остановки эта своеобразная сексуальная игра закончилась, человек вышел из автобуса. С тех пор я старался ездить в переполненных автобусах и поступал так же сам. Выбирал любого мужчину, лишь бы он не был стариком, подходил сзади и прижимался к нему, делая вид, что на меня давят другие. Люди реагировали по-разному. Некоторые испуганно отодвигались, но большинство никак не показывали, что чувствуют мое давление.
А однажды я почувствовал ответную реакцию. Проехал свою остановку, вторую, третью. Человек, за спиной которого я стоял, сел на свободное кресло, автобус был почти пустой. Я сел рядом. Он потрогал мою коленку своей, как бы сначала случайно, а потом всё сильней и сильней придвигая свою ногу к моей. На конечной остановке, ни слова не говоря, мы вышли, я решил, что надо ехать обратно. Мне хотелось подойти к незнакомцу, но я стеснялся. Он достал сигареты, я, хотя и не курю, попросил у него закурить. На вид ему было лет 40. "Может быть пойдем прогуляемся?"- предложил он. Я согласился. Мы зашли не очень далеко в лес, он вдруг - я даже испугался - резко накинулся на меня, начал целовать, обнимать. <...>
Стояла поздняя весна, тепло. Когда он меня целовал, мне было противно. До этого я мог представить поцелуи только с женщинами. С мужчинами считал возможным лишь совместный акт онанизма или то, что я делал со своими сверстниками (А как же попытка вставить член в зад однокласснику? - Л. К.). Когда он меня раздел, я и подумал, что будет только онанистический акт. Но не успел опомниться, как почувствовал острую боль". "Он выступал в активе, я в пассиве. Мне было невероятно больно, но я не кричал, был готов к этой боли, и мне, сознаюсь, хотелось ее испытать. <...> Потом мы разъехались по домам, на трусах я увидел кровь - он мне разодрал анус (это ошибка: если бы разрыв был, пришлось бы накладывать швы; вероятно, просто царапина слизистой.- Л. К.). Несмотря на боль, настроение было хорошее.
Мне - 19 лет, ему, как я потом выяснил, 39".
Новый друг работал артистом в местном театре, имел жену и детей. Подружились и стали часто видеться. Так продолжалось два года.
"Я начал выступать в роли активного, что мне нравилось больше. Научился фелляции. От этого получал огромное удовольствие. Но было приятнее, когда делали мне, а не я".
Затем в бане познакомился с одним очень красивым молодым парнем, полуузбеком-полурусским. Секс произошел на какой-то стройке. Затем еще с кем-то в автобусе. Многие уже знали, что он гомосексуал. Решил сменить обстановку. Перевелся в мединститут, переехал в другой город, но натуру не изменил.
"За год я пошел по рукам. В первые месяцы каждый день менял партнеров. Были две серьезные влюбленности, но они прекратились не по моей инициативе. Мне хотелось иметь постоянного партнера, но ничего не получалось. Все время кто-нибудь появлялся, а потом исчезал. <...> Сколько всего у меня было контактов? Думаю, до 400-500".
Встречался с мужской проституцией. Несколько раз отдавался за деньги сам. Попробовал и наркотики.
Результат - вызвали в милицию, отправили на обследование в лабораторию. Еще до того начал подозревать, что что-то неладно: увеличились лимфатические узлы в паху и подмышкой. Так и оказалось - СПИД. Сначала испытал шок. Потом предупредил всех партнеров, кого помнил, и рассказал о них в милиции. Теперь практикует только безопасный секс - чтобы не заразить других. Но секс продолжает, по-прежнему появляется на "плешке" (месте встречи голубых), хотя если тамошний люд узнает, что он болен, могут отчаянно избить. Имеет и невесту, которая знает о его заболевании.
Тут секс поистине владеет человеком, в остальном рассудительным, умным и компетентным. Как свидетельствует Шахиджанян, обаятельным.
"Каково мое самочувствие сейчас? Как ни странно нормальное. <...> Никогда никаких истерик и желания самоубийства (я знаю, что у многих гомосексуалистов это бывает) у меня не возникало. <...> Надеюсь только на то, что смогу стать хорошим врачом и помочь всем, кто страдает гомосексуализмом. Право, мы не изгои, просто жизнь у нас так складывается".
Иногда выбор долго остается неясным для самого человека, озарение (или, если угодно, затмение) приходит поздно и внезапно, но решение оказывается бесповоротным.
"Дэвид пригласил меня к себе домой, и я без колебания принял приглашение. Через короткое время мы были уже без одежд. Мой эрегированный член был тверд и взывал ко вниманию, но я хотел протянуть наше время вместе. Мы катались вдвоем по кровати, пытаясь привести в контакт как можно больше нашей плоти. Я облокотился на руку и посмотрел на него вниз, восторгаясь мягким пушком на его груди, неясными очертаниями его ребер там, где его грудь сужалась к его талии, его твердым животом и, конечно, первым стоячим членом, который я когда-либо видел помимо моего собственного. Я живо помню жемчужную капельку прозрачной смазки на кончике его пениса (нечто, с чем я не был знаком, потому что у меня она не выделяется). Было захватывающе сознавать, что этот великолепный и желанный человек так возбужден мною.
Дэвид не верил, что я истинно, абсолютно девственный. Он продолжал спрашивать, имели ли меня когда-нибудь, имел ли я оральный секс, дрочился ли с парнем, спал ли с женщиной и т. п. Наконец, он по-видимому поверил, что он имеет дело с полнейшим (но охочим) новичком. Почти извиняющимся тоном он сказал: "Я и правда хочу тебя. Как ты думаешь, сможешь справиться со мной?" - "Если ты скажешь мне, что надо делать", - ответил я. Он достал мазь, пододвинул подушку мне под задницу, положил мои ноги себе на плечи и смазал мазью обоих - меня и себя. Может немного болеть, когда он войдет, сказал он, но добавил, что будет нежным и если я только захочу, чтобы он вынул, мне достаточно только сказать ему.
Это и вправду было немного больно, но не очень. В эту ночь я был на вершине любви, или похоти, или чего-то там. Дэвид входил медленно, потом задержался, чтобы я мог привыкнуть к ощущению. Он расслабил меня, накачивая свободной рукой мой стоявший член, затем начал медленные движения вперед и назад, внутрь и наружу. Вскоре сладостное ощущение заполненности ошеломило меня, и я понудил его действовать быстрее и жестче. Он взломал тишину, чего я не ожидал. Скоро он уже стонал и громко мычал в темп со своими толчками, и я присоединился к нему в этом. Подстегнутый его оргазмом, я кончил всего несколькими секундами после него, это был оргазм всем телом. Мы очистились и уснули в объятиях друг друга. Так начались отношения, которые продолжались два с половиной года. В первый месяц мы имели секс каждый божий день, почти всегда в той же самой позиции, что и в первую ночь. <...> К тому времени, когда это кончилось, я знал, что я гей..." (Anon. ВР 1995).
Ну, а если бы представился выбор, но не перед становлением личности (тогда вроде и выбирать некому), а когда личность состоялась? Если бы представилась возможность "нажатием кнопки" изменить свою сексуальную ориентацию с гомосексуальной на обычную, гетеросексуальную? Ряд обследований показывает, что от 90 до 96 процентов гомосексуалов не желают "нажимать кнопку" - менять свою ориентацию, не желают несмотря на все беды и неприятности. Литератор Дэвид Ливитт сообщает, что ему лично не раз задавали этот вопрос: "Если бы вы могли превратиться в натурала, вы бы это сделали?" Его ответ всегда категоричен: "Нет, нет и нет!" (Leavitt 1997: XIX).
Очень спорное утверждение! Хотел бы точнее узнать, что это за обследования и кем проведены - "ряд обследований показывает, что от от 90 до 96 процентов гомосексуалов не желают "нажимать кнопку"...
У меня данные другие: до 50 процентов гомосексуалов хотели бы изменить свою ориентацию. Особенно в юности.
К медикам постоянно обращаются гомосексуалы с просьбой провести психокоррекцию сексуального влечения. В Нижнем Новгороде, в Питере, в Москве есть специалисты, способные помочь таким людям. Очень часто гомосексуал хотел бы иметь семью, детей. Как ему быть? Он же гомосексуал! Сегодня это вполне реально - медики могут помочь тем, кто хочет получить эту помощь.
Гомосексуалы большей частью не хотят обращаться к докторам. Окружающим гетеросексуалам, в частности родственникам, это непонятно и злит их. Ведь, отказавшись от сексуального общения с мужчинами, эти чудаки получат такие изумительные наслаждения от общения с женщинами!
Дело, однако, в том, что сексуальные переживания создают ощущение полноты жизни, а гомосексуалы обычно люди с повышенной сексуальностью вообще. Полнота жизни им необходима. Переживания, связанные с любовью к мужчинам, приносят им огромное наслаждение и обладают высочайшей ценностью, женщина же для них сексуальной привлекательностью не обладает. Умом они, конечно, понимают, что женщина в принципе также может послужить чудесным источником наслаждений и объектом любви, но то умом. Наслаждения с женщиной не прочувствованы и потому не привлекают. Они как бы нереальны. Многие ли согласятся познать неведомые райские наслаждения, если в обмен надо отказаться навсегда от привычных удовольствий, хотя бы и простейших - скажем, от фруктов, ягод или мороженого? Отказаться от знакомых и реальных наслаждений с мужчинами ради незнакомых и чуждых наслаждений с женщинами могут только очень рисковые искатели новизны. Большинство удовлетворяется сменой партнеров того же пола. И тут ведь так много неисчерпанных возможностей, в которых наслаждение свежее, но гарантированное.
Американский журналист Э. Сэлливан, редактор влиятельного журнала "Нью-Рипабликен", открыто гомосексуальный, пишет:
"Я помню, как впервые поцеловал другого мужчину - десять лет спустя после того, как предположил, что подобное возможно. Первые объятия, первая любовь. Как много написано о возвращении блудного сына домой - к самому себе. Мне исполнилось двадцать три года. Наконец-то я прозрел. У меня было такое ощущение, будто черно-белый фильм моей жизни внезапно сделался цветным. Впервые я почувствовал, что такое радость жизни. Все абстракции норм поведения: религиозные догмы, общественная мораль, ложный стыд - всё растворилось в этой радости полнокровного человеческого бытия.
Пожалуй, у гомосексуалистов есть привилегия на большую яркость и остроту чувств. Ведь у большинства людей, не имеющих отклонений, первая радость открытия интимной близости быстро притупляется, привыкание к сексу происходит уже в юности, и половые контакты теряют магический ореол. Гомосексуалист же часто лишь в зрелости вдруг познает великое таинство жизни, и это открытие затмевает всё на свете." (Сэлли-вен 1996: 4-5).
Анализируя стихи современного греческого поэта Кавафиса, не скрывавшего своей гомосексуальности, поэт Иосиф Бродский, сам никак не гомосексуальный, пишет:
