Глава 12. Множество пар не занимаются сексом и прекрасно живут

Множество пар не занимаются сексом и прекрасно живут. Ничего страшного нет в том, что они не испытывают желания. Лежать в одной постели тоже приятно, и они с Кэрол по-прежнему спят вместе, правда, лишь потому, что она не захотела расстраивать девочек и придумывать объяснение, почему папа изгнан на диван. Наказанием ему была широкая, словно ров, полоса холодной простыни, что, бесспорно, было болезненнее. Она даже видеть его не хотела. Иногда во сне она поворачивалась в его сторону, но больше по привычке; едва ее щека касалась его груди, она поспешно, ворча, перекатывалась на свою половину и устраивалась на самом краю кровати. Она уворачивалась от Джексона, оставляя одиноко лежать в трусах, накрывшись простыней. Он уже ненавидел свои трусы. Они вызывали в нем то же чувство стыда, как и в детстве, когда он старался незаметно сунуть их в бачок с грязным бельем, а то и просто выбросить, боясь, что мама заметит позорное коричневое пятно.

Несмотря на то что многие пары отказывались от секса, он и представить себе не мог, что Кэрол и Джексон Бурдина окажутся в их числе. После рождения Флики они стали посвящать этому меньше времени, но спросите Боба Сэндса, он подтвердит, что соблюдать диету и принимать участие в голодовке не одно и то же. У него появились комплексы, он стал испытывать непреодолимый ужас оттого, что предстояло опять ложиться в постель. А ведь это было его любимое время, между минутой, когда входишь в спальню, и моментом, когда тебя охватывает убаюкивающая дремота.

На всем протяжении их брака Джексон очень страдал, что жена ему полностью не принадлежит. Ее было сложно завоевать; она всегда держалась на расстоянии. Однако такая самодостаточность Кэрол вызывала в нем восхищение. Он не мог позволить себе относиться к этому с такой веселой небрежностью. Как случилось, что он внезапно стал так похож на нее – он словно отдельный элемент общей системы, самодостаточный организм, занятый своими делами, так же как и она занята своими, ничего не ожидающий, ничего не просящий, покорно исполняющий то, что следует, – пусть же Кэрол испытает на себе одиночество.

Раньше разочарование, вызванное неспособностью… обладать ею, вернее, иметь ее, вызывало в нем неукротимое желание добиться цели, даря им обоим неиссякаемый источник вдохновения. Она любила дразнить его своей неподатливостью; ему нравилось чувствовать себя охотником, которому, поскольку он никогда не умолял ее, было весьма не просто поймать добычу. Но сейчас она из привлекательной цели превратилась в недоступную, какой смысл устраивать сафари, если в округе не видно ни одной подходящей жертвы.

То, что вначале казалось ему весьма удачным способом освежить сексуальные отношения, привело к катастрофе, он был наказан за собственную глупость, и Кэрол просто не имеет права наказывать его второй раз. Следует признать свою ошибку: он все решил единолично. Как может быть иначе, когда задумываешь такую коварную, неожиданную вещь, причем не имеющую никакого отношения к детям, а у бедняжки было так мало радостей в жизни, не связанных с детьми, это ведь не очередной счет из клиники и, слава богу, не новая глазная инфекция у Флики. Конечно, он не придерживался строго установленных правил в отношении определенных частей тела, с которыми ничего не делают, даже если они почти не функционируют. В то же время он не понимал, почему только на него возлагается вина за ужасающие последствия его внезапного порыва. Ведь он пропил полный курс антибиотиков во избежание заражения. Не он ли предварительно все выяснил, да и откуда ему знать, что врач окажется таким коновалом, ведь Ларри дал ему наилучшие рекомендации? Почему именно он виноват в том, что результаты операции оказались ужасающими, а его дружок до сих пор похож на гигантский хот-дог, только без булки и надкусанный по бокам? Он уже столько выстрадал, что холодность Кэрол выглядит невероятной жестокостью. Правда, она больше не возвращалась к разговору о том, что муж испортил не свою часть тела, а ее. Получается, она действительно считает, что его петушок принадлежит ей, – с той же невозмутимостью и безапелляционностью, с которой считает своей кухонную утварь, – и именно она выдает его ему на время, когда надо пописать.

Более того, она подталкивала его к самоанализу, чего Джексон терпеть не мог. Это вовсе не значит, что он «не знал самого себя» и всякое такое; он просто считал самокопание ребячеством и совершенно бесполезным занятием. Что сделано, то сделано, верно? Какой же тогда смысл в этом анализе? Зачем делать вскрытие, ведь труп есть труп.

Конечно, его пенис не совсем труп. Он еще хуже. Деформированный, изуродованный, он был все еще жив, что делало жизнь Джексона совершенно невыносимой. Он напоминал ему о прочитанном в восьмом классе на уроках английского языка миссис Уильям рассказе «Обезьянья лапка» – родители потеряли любимого сына, погибшего по велению магических сил. Черт, в рассказе, по крайней мере, была возможность загадать третье желание. Его же член застрял на втором, поэтому только покачивался, просясь внутрь.

Несколькими неделями раньше Джексон совершил последнюю попытку объяснить, зачем это сделал, но тщательно разработанный план вновь не принес положительного результата, и ему оставалось только поражаться, зачем он все затеял.

– Это же просто ради прикола, – начал он. – Такая вот шальная идея, знаешь, когда обычно даришь шоколад, однажды хочется подарить жене на день рождения что-то выдающееся, чтобы она запомнила это на всю жизнь. Вокруг все ходят в пирсинге, переделывают носы, решаются на липосакцию – относятся к своему телу как к дому, в котором, если есть настроение, всегда можно что-то переделать. Я же всю жизнь ремонтирую чужие дома, верно? Это как игра, верно? Ерунда, пустяк. Господи, я не установил бандаж на желудок, не откачивал жир на груди; у меня даже татуировок нет.

– Нечего валять дурака и рассказывать мне, что ты решил изменить эту свою часть тела шутки ради, – говорила она. – Я на это не куплюсь. На то, что операция была приколом, внезапной прихотью.

– Я уже до посинения просил у тебя прошения. Не вижу смысла говорить об этом до скончания века. Отнесись к этому, будто я отправился в экспедицию, в горы, это было просто приключение, желание весело провести субботний день. Внезапно погода изменилась, и то, что казалось веселым развлечением, становится опасно для жизни, дует ураганный ветер, готовый разбросать людей в разные стороны, у многих начинается переохлаждение. Так ведь бывает, да? Но когда на вертолете прилетают медики, они же не начинают устраивать тебе допрос, какого черта ты в выходной день поперся в горы.

– Ты меня утомляешь, Джексон, – сказала Кэрол, прикрыв глаза. – Я не возражаю, когда ты тащишь людей на дурацкую вечеринку с водяными пистолетами, но я не хочу больше слушать эту чушь.

Он хлопнул ладонями по бедрам, встал и прошелся по спальне – она с каждым днем казалась ему все меньше. Надо придумать для нее что-то более замысловатое, чем просто ссылаться за спонтанное желание пошутить.

– Послушай, я хочу знать правду.

– Не могу сказать ничего нового.

– Как с тобой трудно.

– Не могу представить ничего более трудного, чем сложившиеся обстоятельства.

– Я…

Проклятье, это все действительно чертовски трудно! Джексон высунул голову за дверь, чтобы убедиться, не проснулись ли девочки, аккуратно закрыл и запер ее, чтобы замок щелкнул как можно тише, и заговорил почти шепотом:

– Однажды я вернулся домой в неурочное время, поскольку мы работали тут по соседству. Девочки были в школе.

Должно быть, ты чувствовала… Ну, ты говорила, что хотела бы иметь место, где можно побыть одной. Я стал тебя искать, ты меня не видела и не слышала, потому что была… немного не в себе. Ты была здесь и оставила дверь открытой. – Он замолчал, решив, что она закончит рассказ за него, вместо того чтобы сидеть напротив, сложив руки на груди.

– И?..

Ему придется сказать.

– Я не шпионил, Кэрол. Я зашел спросить, не хочешь ли ты вместе со мной пообедать. Но ты – ну, ты была раздета, днем, мне показалось это странным. Ты стояла напротив зеркала, а руки были в чем-то… я не знаю, какой-то крем…

Она от души рассмеялась:

– Это был бальзам для волос. Очень приятный по текстуре, хотя и дешевый.

– Извини, что вмешался в твою частную жизнь, не думай, что меня это задело, что мне было неприятно…

– Почему тебе должно быть неприятно?

– Честно говоря, я был ошарашен. И оскорблен.

– Мне запрещено мастурбировать? Ты должен был давно сказать мне об этом.

– Я неточно выразился. Оскорблен не совсем верное слово. Мне просто было обидно.

– Обидно? Джексон, у меня очень напряженная и утомительная работа в Ай-би-эм, я имею право иногда выпустить пар.

– Ты не понимаешь. Все дело в том, что ты была так возбуждена. Ты что-то делала там, внизу двумя руками, наслаждалась и смотрела на себя, а это – значит, это был бальзам – он был везде. Ты задыхалась и ругала себя последними словами. Проклятье!

– Получается, я произвела на тебя впечатление. Так почему же ты не присоединился?

– Я был бы лишним. А ты до сих пор не хочешь меня понять. Ты – ты получала такое удовольствие, сама, большее, чем со мной. – Джексон опустил голову. Вот. Он это сказал.

Кэрол коснулась его руки с той нежностью, по которой он очень скучал.

– Значит, ты меня видел. Понимаешь, это немножко другое. Может быть, без тебя я чувствую себя чуть раскованнее. С партнером намного труднее потерять самоконтроль, даже если ты его любишь, даже если ты с ним полностью расслабляешься. Я все же не понимаю, какая связь между тем, что ты увидел, и твоим решением сделать эту глупую операцию.

Ему всегда становилось не по себе, когда она говорила с ним так просто и откровенно. Поскольку у него и самого был определенный ритуал – да, именно был – и ему приходилось признать, что ему было бы крайне неловко оказаться в подобной ситуации, когда кто-то наблюдает за «сеансом», когда ты не способен собой управлять. Одно воспоминание об этом возбуждало. (Возможно, он должен радоваться, что его член хоть как-то реагирует, но это слишком болезненно; рубцы перетягивали его плоть посредине, и он замирал на полпути вверх.) Воспоминание о Кэрол, ласкающей себя руками, перемазанными вязким лосьоном, и разглядывающей себя в зеркало, заводило его, как никогда. Господи, ни за что не подумаешь, глядя на эту женщину, такую сдержанную, такую… Возможно, посторонним она казалась слишком зажатой. Ну, он бы не решился повторить слова, услышанные в тот день, – ее комментарии смутили бы их обоих, но именно они заставили его плоть отреагировать бурно – да она просто дикая кошка! Тогда днем он почувствовал себя обманутым, оказывается, он столько лет жил рядом со страстной женщиной с роскошной грудью, способной сводить с ума. Он вспомнил, как она извивалась от неудержимого желания, погружая собственную руку все глубже в лоно, а на лице появлялось незнакомое ему выражение наслаждения и восторга. В то время как он годами довольствовался сдержанным сексом с благопристойной дамой, мягкой домашней кошечкой.

– Я хотел, чтобы тебе было так же хорошо со мной, – произнес наконец Джексон. – Я хотел, чтобы ты могла испытывать то же удовольствие со мной, как и наедине с собой. До тех пор пока не застал тебя, я не осознавал, что тебе чего-то не хватает.

– Разве ты не видел, что мне нравится заниматься с тобой сексом? У нас все было прекрасно. А если это не так, значит, у меня еще больше поводов злиться.

– Видишь? «Мне нравится», и все было «прекрасно». Так говорят об удавшемся пикнике. Я не хочу, чтобы тебе «нравилось». Я хочу, чтобы это был безрассудный, сумасшедший секс.

– Тогда я тебя поздравляю. Я уже схожу с ума. Страдаю от безрассудства и обиды. Ты бы мог поговорить со мной об этом, вместо того чтобы превращать свое достоинство в запеченную сардельку. Бог мой, если бы ты хотел сделать секс более изобретательным, то я бы тебе сказала, что купила два пузырька бальзама по цене одного на распродаже в Си-би-эс.

Джексон почувствовал, что жена немного смягчилась, и присел рядом. Несмотря на жаркое лето, она стала надевать на ночь сорочку. Однако дверь была заперта, и рубашку вполне можно скинуть. Он положил руку ей на бедро. Она посмотрела на его руку, затем в глаза; на лице отразилось сомнение, но улыбка показалась ему вполне доброжелательной. Прошло еще недостаточно времени после второй пластической операции – рубцы оставались воспаленными, – но он, как истосковавшийся по работе специалист, уволенный во время экономического кризиса, просто обязан был воспользоваться первой попавшейся возможностью вернуться к прежней жизни. Она не ответила на его поцелуй, но и не оттолкнула. Да, он опять вспомнил о «Обезьяньей лапке», но ничего не могло быть больнее воздержания, длившегося многие месяцы.

Джексон просунул руку под тонкую ткань, но им еще очень далеко до такого наслаждения, которое можно испытать, используя бальзам. Он был внимателен и нежен, молчаливо спрашивая разрешения идти дальше, словно она была девственницей, с которой следовало быть терпеливым и осторожным, а не его жена и мать его детей. Наконец, тонкая хлопковая преграда исчезла – боже, ей запрещено скрывать свое тело, – и его рука утонула в расщелине, мягкой, словно ванильное мороженое. Кэрол не помогала ему, но и не пыталась остановить. Осталось сделать последний шаг, снять эти чертовы трусы, отбросить последнюю преграду, приводившую его в ужас; надо было выключить свет со стороны Кэрол, тогда у него может получиться. В спешке он резинкой задел по самому больному месту; он видел, с каким отвращением она смотрит, считает невозможным отвернуться и смотрит, но все же отворачивается. Эрекция была такой, какой бывала в последнее время, а значит, половинчатой, сейчас не самое подходящее время для таких мыслей, но он был вынужден признаться себе, что после всех этих растяжений, разрезаний, раздроблений изуродованных комочков, – сделавших его член похожим на недоеденную фаршированную куриную шею, выброшенную в мусорное ведро, – его оружие стало еще меньше, чем было.

Он осторожно лег сверху, лицо Кэрол исказилось, и выражение его напомнило то, с которым она была тогда в спальне, перемазанная бальзамом для волос, но в нем появилось и нечто новое, видимо, с такой гримасой пациенты соглашаются на колоноскопию. Помощи от Кэрол не последовало, поэтому, приподнявшись на одной руке, он постарался принять позу, в которой будет удобнее пристроить свой полуживой отросток, пожалев при этом, что не существует специальных приспособлений для доставки пенисов-инвалидов в вагину. Сделав несколько движений вперед, он почувствовал, что его инвалид сгибается. Надо попробовать еще раз, поддерживая пальцем снизу, создавая своеобразную подпорку. В этот момент он заметил, что Кэрол, совершив едва заметный маневр, вывернулась и встала с кровати.

– Я не могу. – Ее трясло, несмотря на то что в комнате было тепло. Кэрол потянулась к рубашке, лежащей на ее подушке. – Извини. Я старалась, но не могу. Даже если у тебя и получится вставить его, я не могу. Он выглядит омерзительно.

Кэрол была не из тех людей, что любят работать на публику и питают страсть к преувеличениям, но в следующее мгновение она, зажав рот рукой, бросилась в ванную. Она заперла за собой дверь и долго не выходила.

– Да, мистер Погачник, дело в том…

– Ты меня слышал? Не твое время. Я и так слишком многое позволяю, и все ради твоей жены, Накер. Но у меня здесь не хоспис. Бизнес есть бизнес.

Джексон выглянул из-за перегородки. Погачник был коротконогим мужчиной, с короткой шеей и короткими же пальцами-сосисками, при этом весь покрыт веснушками. Сегодня он был в рубашке в красную и белую полоску, широченных бермудах и кургузой бейсболке, которая на его голове была больше похожа на тюбетейку, ему только не хватало большого леденца для завершения образа малыша-переростка. Он был единственным человеком в офисе, которому с его тучным телом и в легкой одежде летом было жарко; Шеп же в середине августа был в жилете, он даже научился печатать в перчатках. Погачник, видимо, решил испытать механизм на прочность, и с начала июня неизменно понижал температурный режим кондиционера: Шеп пришел на работу в шерстяном шарфе; Погачник понизил температуру еще на два градуса; Шеп явился в наушниках.

– Дело в том, что я могу позвонить в страховую компанию только в рабочее время, – объяснял Шеп спокойным ровным голосом, так похожим на манеру говорить Кэрол. – Пока я набираю номер, я продолжаю отвечать на звонки в «Рэнди Хэнди»…

– Как ты назвал мою компанию?

– Я хотел сказать, «Хэнди Рэнди». Конечно. Просто оговорился.

– Ходишь по лезвию ножа, Накер. Полагаешь, в сложившейся ситуации разумно путать единственного работодателя со словом «дрочить»?

– Нет, мистер Погачник. Не знаю, как это слетело с языка. Вы заставили меня нервничать, сэр. Все из-за вашего… недовольства.

Черт побери! Ведет себя словно салага, в первый раз оказавшийся на плацу перед сержантом, в те времена, когда волонтеры еще не раздавали всем подряд печенье «Орео». Джексон был невероятно зол, причем, может, и несправедливо, но зол именно на Шепа. Неожиданно происходящее за перегородкой показалось предательством лично его. Он готов был поспорить, что «Рэнди Хэнди» не было произнесено намеренно, как это должно было быть, а вырвалось у Шепа случайно. Хорошо еще, что давнее правило называть шефа в офисе «мистер Погачник» введено не Шепом в угоду начальнику. Со времен, когда всех, от директора ресторана до премьер-министра, называли по имени, столь официальное обращение приобрело иронический подтекст; однако этот рыжеволосый толстяк был слишком глуп, чтобы заметить, с каким сарказмом произносилось это самое «мистер Погачник».

– Личные звонки – это личные звонки, – продолжал босс. – Можете позвонить в обеденный перерыв по собственному мобильному.

Организационные вопросы заняли все утро, а Джексон сидел за рабочим столом и тщательно обдумывал странные события. Все в офисе любили Джексона или, по крайней мере, считались с ним, а для такой работы, где все зависят друг от друга, поверьте, это очень важно. Но они всегда уважали Накера, даже когда он начинал делать замечания, чем многие, конечно, были недовольны. Он был строгий руководитель. Если заметит, что ты глотнул вина из бутылки для клиентов, мгновенно будешь уволен. Его высокие требования и принципиальность могли сколько угодно становиться предметом насмешек, но трудолюбие и честность неизменно привлекали в офис новых клиентов. Когда водопроводчик оставил на потолке в гостиной огромную дыру, Шеп аккуратно поставил заплатку, что было дешевле для клиента, несмотря на то что замена целой панели гипсокартона заняла бы больше времени и принесла бы «Наку» в два раза больше денег. Он всегда рассчитывал смету по минимальным ценам, если видел, что человек не богат или испытывает материальные трудности. Он никогда не выходил за рамки оговоренной суммы, даже если работы требовали больше времени, чем планировалось. Шеп говорил, что это их вина, что работы заняли в три раза больше времени; надо было предвидеть, что могут возникнуть сложности.

Конечно, сам Джексон редко копался дольше положенного, он все делал быстро – торопыга, как иногда называл его Шеп, и это прозвище прилипло к нему навсегда. Джексон работал быстро, но хорошо, во всяком случае, достаточно хорошо – достаточно хорошо есть достаточно хорошо. Вполне сносно для тех хибар, в которых им приходилось работать. В основном они ремонтировали дома представителей трудового класса – таких же работяг, как они сами. Все, что делал Шеп, отличалось изысканностью и тщательно выполненными даже самыми мелкими деталями, поэтому везде, кроме домов, которые были переделаны полностью и выглядели вполне прилично, изменения не вписывались в общую картину. Однажды он установил новую дверь в туалет, так это была единственная дверь в доме, параллельная полу. Все остальные помещения сразу стали похожими на комнату с кривыми зеркалами, все недостатки выделились – так бывает, если на грязной машине кто-то напишет «Помой меня!».

Во времена существования «Нака» Джексону нравился его особенный статус приближенного к начальству, эдакий неофициальный заместитель. После продажи фирмы все неписаные привилегии исчезли в одно мгновение, уважение коллег испарилось. Надо сказать, Джексона немного задевало положение Шепа, несмотря на постоянные насмешки над «мистером Погачником» и его «убогими причудами», он, как в сказке, за одну ночь превратился из прекрасного принца в лягушку. Однако Шеп смог сохранить прежнее отношение коллег, которое, к удивлению Джексона, оставалось вполне уважительным. Господи, этот человек сам унизил себя дальше некуда. Но в случае возникновения сложностей, как сегодня утром, когда нужно было прорубить окно между кухней и столовой, чтобы было удобнее переносить блюда, – к кому обратились ребята за советом? Подсказка: не к Бурдине.

Когда наконец настало время обеда, Джексон бочком протиснулся в отсек Шепа. Он столько раз отпрашивался и убегал «по делам» в перерыв, что для Шепа стало очевидным, что друг его избегает. Проблема заключалась в том, что ему придется стараться избегать разговоров о Кэрол; как в боксе – никаких выпадов ниже пояса. Раньше он всегда мог поболтать о сатрапах и слюнтяях, но сейчас эта тема становилась слишком опасной.

– Тебе надо позвонить или можем пойти перекусить?

– Сорока минут не хватит для человека, принимающего параллельные звонки, чтобы со всем этим разобраться, – ответил Шеп. – Дело в том, что я отправил счет, который они отказались оплачивать. На сорок восемь тысяч. Секретарша Гольдмана сказала, что, возможно, некоторые цифры были указаны неверно. Одной не хватает, поэтому они отказались от оплаты всего счета.

– Теперь ты понимаешь, откуда берется прибыль? Кэрол говорит, что компании набирают кучу персонала, которые только и ищут пути, как не оплачивать счета за медицинские услуги людей, которых они страхуют. Эти суки так хорошо знают свое дело, что в среднем процентов тридцать от каждого счета не оплачивается.

– Да уж, то ли они там мудрят, то ли какой-то болван пропустил циферку, а счет висит на мне. У меня есть сорок пять дней для обжалования. Но это не единственная проблема. Эти подхалимы из «Уэлнесс» вмешиваются во все. Гольдман говорит, что они даже диктуют ему, какие лекарства использовать. Он хотел выписать Глинис дермовейт во время приема цетиризина против сыпи, но нет – страховщики отклонили оба препарата. Они сказали использовать лосьон каламин. Издевательство. И, как всегда, никаких объяснений. Похоже, они даже не считают нужным объяснять. Но ведь они же не врачи. Отучились два года в колледже и дают советы, как лечить мою жену.

– Медицинская страховка – это медицинская страховка, – раздалось у них за спиной. – Вам все оплачивают, а вы еще жалуетесь? – Разумеется, это был «мистер Погачник», который считал хорошую слышимость в офисе огромным плюсом. – Контракт со страховой компанией стоил мне целое состояние, Накер.

– Да, я понимаю, как это важно. В свое время я…

– Сейчас не ваше время. Разве мы еще это не выяснили? Это не ваше время. Повторяйте за мной.

– Сейчас не мое время.

– И не следует мнить о себе слишком много. Когда ты управлял фирмой, она была крошечной по сравнению с тем, чем владею я. То, что было для тебя огромным проектом, я могу сделать одной левой. А страховые взносы удвоились.

– Да, стоит столько, сколько стоит, верно? – сказал Шеп, и Джексон с радостью отметил, что в глазах вспыхнул огонек.

– Стоит, черт возьми, слишком много, – ответил Погачник, не представлявший, сколько шуток вызывает его привычка повторять слова, поэтому не понимавший истинного смысла. – Я недавно продлевал договор, и цена стала выше благодаря твоей жене, Накер. Надеюсь, ты ее очень любишь, потому что она обходится мне недешево.

– Я без ума от своей жены, спасибо.

– В любом случае все новенькие на контракте. Можешь считать себя счастливчиком.

– Я считаю себя счастливчиком, – отозвался Шеп. – Но что же будет, если кто-то из новых ребят заболеет? Или дети заболеют? Что им делать?

– Или плати, или отвали. Это не мои проблемы. Если им нужны страховки, пусть сами себе их покупают.

– Но индивидуальные пакеты… – сказал Шеп. – Вы не так много им платите…

– Плачу столько, сколько плачу. Очень даже неплохо, если учесть, что, не найди они эту работу, ходили бы за свиньями или собирали грейпфруты.

– Но ведь может возникнуть что-то серьезное – когда стоит вопрос: жизнь или смерть, – осторожно заметил Шеп с жалостью в голосе. – Никакой поддержки – это очень сурово.

– Я такой, какой есть, ясно? Я не мороженым торгую. Я бизнесмен. Если я не получу прибыль, вы все окажетесь на улице. Кстати, а продукты мне рабочим не надо покупать? Или подыскивать квартиру? Ведь еда и крыша над головой – тоже вопрос жизни и смерти, верно?

– Вполне, – заключил Шеп.

– А потом ты скажешь, что я должен обеспечить им «плазму» и кабельное телевидение, что, кстати, будет куда дешевле, чем эта чертова страховка, даже если я еще добавлю обеденный сервиз и купоны на бесплатное питание в «Пицце Хат».

– Да, я хотел спросить, – вмешался Джексон, – могу я вместо сосисок попросить положить пепперони?

– Я нанимаю людей, – гудел Погачник, не обращая внимания на шутки члена партии менеджеров и простых рабочих. – Я их не усыновил. И самое последнее, что я хотел бы сделать, – это усыновить еще и их чертовых родственников. Вы оба – оба! – меня достали. Но я повторяю, это дерьмовая коммунистическая привычка нянчиться с рабочими до могилы здесь не пройдет. И не ждите, что, если я нанимаю парня, чтобы он прочищал стоки, я буду оплачивать ему операцию по удалению вросшего ногтя. Или инсулин, потому что он заработал диабет из-за того, что жрал ложками заварной крем. Буду платить, чтобы ему прооперировали грыжу, и за лечение синдрома дефицита внимания у его ребенка, потому что сейчас никто не хочет возиться с толстым, как свинья, чадом. Потом недоношенному слепому малышу с заячьей губой, одной ногой и мозгами баклажана потребуется интенсивная терапия, хотя его проще спустить в унитаз. Это еще не считая миллионов, а может, миллиардов, которые его жена потратит на лечение рака, пока не сыграет в ящик, поскольку никто в этой стране не имеет права умереть, пока не разрушит всю экономику страны и не унесет ее с собой в могилу.

Погачник сделал паузу, чтобы проверить, заглотил ли Шеп наживку и обиделся ли, наконец, «Пока, придурок!», но сотрудник, им же самим пониженный в должности, оставался образцом сдержанности.

– Что будет с «Хэнди Рэнди», если я оформлю страховку на всю эту толпу? – орал Погачник. – Мы пойдем ко дну. Именно по этой причине американские компании перебираются в другие страны. Из-за медицинской страховки. Черт, я лучше сам перееду в Китай, если только мои мексиканцы смогут найти общий язык с их пекинскими высочествами. Хотите работать – приходите. Все. Работа есть работа. Что же касается рака, подыхайте за свои деньги. Если вам, идиотам, не нравится «Уэлнесс груп», вы знаете, где у нас выход. За половину вашей зарплаты я найду себе парочку гватемальцев, которые будут счастливы этим деньгам и не станут мне тут нос воротить и случайно путать название компании, которая с пониманием относится к бессовестным засранцам, у которых, видите ли, проблемы в отношениях, потому что один из них все еще витает в облаках и мнит себя боссом.

– Хорошо, хоть пятнадцать минут от перерыва осталось, – бормотал Джексон, когда они, отвязавшись от Погачника, неслись в сторону Седьмой авеню. – Жаль, в «Бруклин Бред» не успеем, ладно, хоть погуляем. Вот скотина.

– Он таков, каков есть, так ведь? – сказал Шеп, и они направились в сторону парка.

– Тяжело это признавать, – сказал Джексон на Девятой улице, – но в словах Погачника есть зерно истины. Не знаю, что там эти новые ребята будут делать, если их случайно собьет грузовик, но одно верно: у них у всех действительно огромные семьи. Как такая небольшая фирма, как «Рэнди Хэнди», сможет оплачивать их лечение? И я не уверен, что должна это делать.

– Кто-то должен за это платить.

Они так стремительно сбежали от Погачника, что Шеп забыл снять жилет, который сейчас засовывал в рюкзак. Согревающие лучи солнца показались наслаждением после морозной стужи офиса. Правда, всего на пару минут. Шеп закатал рукава рубашки: несмотря на то что он несколько месяцев не посещал тренажерный зал, руки оставались мускулистыми и подтянутыми. Что же касается набранного им с января веса, тут Джексон испытывал смешанное чувство удовлетворения и беспокойства.

– Исторически сложилось, что работодатели стали такими, – со знанием дела заявил Джексон; черт с ним, он сможет до конца перерыва выдавать все информацию, которую знает по этому вопросу. Если правильно его настроить, Шеп никогда не догадается, что он пытается увести его подальше от скользкой темы. – Года до 1920-го вообще не было такого понятия, как медицинская страховка. Человек получал счет от врача и оплачивал его. Даже индивидуальная страховка встречалась редко и действовала лишь в крайних случаях, например в случае аварии. Помощь работодателям стала активно развиваться во время Первой мировой войны, когда трудиться было некому. В распоряжении компаний была кучка людей, не ушедших в армию. Но они не могли привлечь их высокими зарплатами из-за правительственного регулирования выплат. Поэтому заманивали работников медицинской страховкой. Такая маленькая уловка. И стоило недорого, поскольку большинство людей в те годы умирали молодыми. Много денег тратить не приходилось, ибо в те годы люди не делали химиотерапию, пересадку сердца или МРТ. Погачник хотел пошутить, но дело в том, что было время, когда страховка стоила не дороже купонов на пиццу.

– Да, а теперь приходится класть грибы, анчоусы и дополнительную порцию сыра.

– Дело не в пицце, а в этих чертовых страховых компаниях, приятель! Они бессовестные твари! Паразиты, наживающиеся на горе других!

– Они не паразиты, Джек, обычные компании. Черт, ты говоришь, как мой отец.

– Они разве что-то производят? Что-то чинят? Разве они что-то вообще для кого-то делают, кроме своих сотрудников и партнеров? Даже «Макдоналдс» делает гамбургеры. Что делают эти суки в «Уэлнесс груп», кроме как перекладывают бумажки? Единственное их действие – перераспределение средств. В основном с пользой для себя. Они – настоящие сатрапы.

– Они бизнесмены. Им необходима прибыль.

– В этом-то и дело, дурья твоя башака! В этом все и дело!

Наконец они добрались до парка; видимо, Джексон говорил слишком громко, поскольку идущая рядом женщина осуждающе покосилась на него и покатила коляску в другую сторону.

Джексон постарался унять пыл и говорить тише, чтобы не пугать детей.

– Помнишь, что ты сказал мне о бегах? Что если бы люди не проигрывали, тогда бы азартных игр и скачек вообще не было?

– Да, – кивнул Шеп. – Но ты же больше не…

– Расслабься, я же дал зарок, – резко перебил его Джексон. Поскольку он должен молчать обо всем происходящем в его жизни, надо быть начеку и не уходить в сторону от обсуждения работы или других безобидных вопросов. – Я пытаюсь тебе втолковать, что страховые компании работают по тому же принципу. Не только предлагающие медицинское страхование. Любые. Чтобы получить прибыль, им надо сделать так, чтобы большая часть клиентов не получила выплаты. Иными словами, ты должен заплатить больше, чем потратишь, в противном случае им не на что будет жить.

– Ну, существуют ведь и такие случаи, когда человек живет на молоке и рисе, чтобы выплачивать страховые взносы, делает так лет сорок, а потом внезапно падает на улице и умирает. Ты же знаешь таких.

Шеп кивнул в сторону неестественно худого мужчины, пробегавшего рядом. Его обнаженный мускулистый торс был покрыт седыми волосами, в руках он держал гантели. Невозможно после пятидесяти быть таким подтянутым и не иметь какую-нибудь болячку, поэтому Джексон посмотрел на человека с тоской, пожалев заодно и его семью. Мужчина, бегущий по парку в полуденную жару, не просто совершал пробежку, он явно был заядлым джоггером. Очевидно, что нарезать круги по парку было делом всей его жизни. Черт, какая патетика!

– Однако, – продолжал Шеп, – возьмем случай с Фликой или Глинис – их лечение стоит намного больше того, что платят семьи. Получается, мы сатрапы. Нам повезло.

– Опять ты за свое. Это лишь одно светлое пятно на картине всеобщей беды. Ты правда считаешь себя везунчиком?

– Все относительно.

Джексона немного утомляла неизменная разумность Шепа, взгляд лучшего ученика воскресной школы.

– Мое мнение не изменится. Я считаю, что все эти компании существуют только потому, что кто-то должен платить больше, чем тратит. Следовательно, ipso facto, все страховщики жулики.

– Ipso facto! – усмехнулся Шеп. – Звучит как реклама годов пятидесятых. «Используйте „Виз“ и ipso facto! Пятен как не бывало!» Где это ты понабрался?

– Я много читаю. Попробуй.

– Да уж. После того как я весь день торчу на работе, потом еду за продуктами, готовлю ужин, приношу Глинис лекарства, воду, потом мазь… Колю ей ньюпоген в задницу, а прежде даю лоразепам, чтобы у нее не случилось истерики при виде иглы… Сижу с ней какое-то время, потому что она не может заснуть, стираю и сажусь разбирать счета… Да, потом я могу обложиться всякими умными книжками, у меня будет время, пока в пять не прозвонит будильник.

– И что? Дружище, Флика дает нам работу двадцать четыре часа в сутки, но я успеваю читать.

– У тебя есть Кэрол.

Они подошли к той самой опасной теме, поскольку теперь, как никогда раньше, Кэрол была уже «не его».

– Это не тема для обсуждения.

– Обсуждения того, кто из нас больше себя жалеет? Что может быть хуже.

– Я никогда не жалел себя, – сказал Джексон.

– Я жалел.

– Почему это ты меня жалел? Шеп покосился на друга:

– Я говорю, я себя жалел, балда. На то, чтобы жалеть и тебя, меня уже не хватит.

– Тогда проехали.

Они напряженно молчали.

Джексон задумался о том, что, хотя и недавно купил себе новые ботинки, никак не может перестать обращать внимание на обувь прохожих – задаваясь вопросом, почему они выбрали именно эту модель, отмечая про себя, что одни лучше, а другие хуже, чем его собственные. Такие же мысли возникали по поводу пениса. Он провожал глазами каждого пробегавшего мимо мужчину или человека, гулявшего с собакой, и взгляд его устремлялся на бугорок ниже пояса, с грустью выделяя особенно выпирающие. Велосипедисты привлекали благодаря туго обтягивающим шортам, в которых пряталось их мощное оружие, которое они по своей наивности считали само собой разумеющимся. Теперь весь парк, наверное, знает, что он неудачник.

– Глинис вчера сделали еще одно переливание крови, – сказал Шеп, продолжая их непринужденный дружеский разговор. – В ее крови много белых кровяных телец. Надо прекращать химию. У нее не такое крепкое здоровье.

– По крайней мере, она сможет отдохнуть, – улыбнулся Джексон.

– Да, но рак не отдыхает. Гольдман сказал, ей нельзя больше принимать алимту и циплатин, и, когда она опять начнет курс химиотерапии, он даст ей другой коктейль. Как тебе такое наименование? Коктейль. – Шепу надо отдать должное, он мастерски делает вид, что между ними все по-прежнему, а может, и действительно так думает.

Джексон решил продолжить его мысль:

– Да, представляю себе шикарный бокал от Тиффани, из него торчит зубочистка с оливкой, а внутри не мартини и не вермут, а стрихнин.

Не успел Джексон похвалить себя за своевременную поддержку друга, как в голове возникли воспоминания о событиях десятилетней давности. Он менял в одном доме лестничные балки, и пустячная в принципе работа затянулась на три или четыре дня; лестница выходила как раз к кабинету хозяина. Джексон испытывал определенную гордость, когда работал в чужих домах, за то, что имел возможность стать, хоть на время, частью чужой жизни, а не просто молчаливым свидетелем. Если хозяева были расположены слушать, он не прочь был поделиться своими мыслями – иногда о работе, иногда просто о жизни. Все равно что насвистывать что-то, пока работаешь, но не так нудно. Будучи человеком всесторонне развитым благодаря самообразованию, автодидактом – еще одно слово, которое Джексон выучил самостоятельно, – он давал окружающим возможность почерпнуть из его речи ценные сведения. Его рассуждения настраивали на работу, становились источником бесплатной информации, и они еще должны быть благодарны, что все это входит в стоимость заказа.

Когда начался третий день работы, Шеп отвел его в сторону и сказал:

– Этот парень, Клинтон, хочет… короче, он просит тебя заткнуться.

Парень оказался писателем и не мог «сосредоточиться» из-за всех комментариев, доносившихся с лестницы. У хозяина дома голова шла кругом, поскольку он слушал все, что говорил Джексон, правда, решил воспользоваться ситуацией и планировал поместить разглагольствования мастера-всезнайки в одном из своих скучных и редко публикуемых рассказов для описания «народного» характера героя.

Оставшуюся работу Джексон доделывал с закрытым ртом – вернее, замолкал, как только спохватывался, – но поведение Шепа ему запомнилось. Когда Джексон попытался возразить, мол, ты же знаешь этих напыщенных писак: в страхе смотрят на черный экран и сходят с ума от отчаяния, цепляясь за любую возможность объяснить иссякшее вдохновение, и: «Я говорю тебе, парень врет, он практически записывал за мной все подряд», Шеп сказал тогда: «Да, уверен, так и было», но попросил:

– Держи себя в руках, ладно? Только с этим клиентом. Нам надо выполнить заказ, а ему закончить работу. Ты не ведущий телешоу, ты мастер.

Это был удар ниже пояса, Шеп прекрасно знал, что Джексон терпеть не может слово «мастер» и много раз пытался убедить шефа заменить его на визитке чем-то более приличным и благозвучным – например, консультант по внутренним конструкциям. Но нет, на карточке было четко написано «мастер», поскольку так считалось «доступнее» для клиентов. Кроме того, Шеп давал ему понять, что своими комментариями по каждому поводу действует на нервы всем, а этот парень просто первый, кто рискнул пожаловаться. Джексон приложил руку и к продаже «Нака», и к похоронам идеи с Пембой, и сейчас с Глинис, стоит заметить, что его желание помочь часто приводило к противоположным результатам.

– Переливание крови длится почти пять часов, – объяснял тем временем Шеп. – И Глинис до сих пор едва не падает в обморок при виде капельницы. Наша соседка Нэнси просто потрясающая женщина. Всякий раз, когда я занят, она едет с Глинис. Она сидит рядом, держит ее за руку и развлекает, рассказывая о новых рецептах и прочей ерунде – вчера Глинис пришла домой и перечислила все ингредиенты какого-то запутанного рецепта творожно-ананасового дипа. По-моему, гадость. Но самое главное, чтобы она не смотрела на иглу. А это, знаешь, непросто. Последнее время сестры с трудом находят вены, тычут иглой несколько раз не туда. Нэнси страшная зануда, но очень добрая. Я уже перестал обращать внимание на ее занудство. Вижу только доброту.

Джексон не понял, был ли этот комплимент чужому человеку завуалированным укором ему самому. Но это было справедливо, поскольку он не навещал Глинис уже несколько недель. Одно дело – развлекать болтовней клиентов; совсем другое – придумывать длинные тирады для близкого друга, прошедшего через все круги ада и отлично чувствующего фальшь. Джексон не знал, о чем с ней говорить, кроме того, у него и самого проблем было предостаточно.

– Отца перевезли из больницы, – продолжал Шеп, – в частную лечебницу для престарелых. Временно, пока он окончательно не придет в себя. Но отец в это не верит. Он уверен, что его оставят там до конца жизни, отправили, как ненужные старые вещи в кладовку. Берил говорит, что очень переживает за отца. Поэтому решила его просто не навещать.

– Очень мило, – сказал Джексон, с болью в душе осознавая, что именно это и стало причиной его нежелания видеть Глинис.

– Поэтому мне придется мотаться в Нью-Хэмпшир. Это очень сложно организовать, поскольку я не могу надолго оставить Глинис. Отпуск или отгулы я тоже взять не могу. Но и не хочу, чтобы отец чувствовал себя брошенным. Ох, еще и «Медикэр» отказывается за него платить на том основании, что они уже оплатили «экстренную помощь». За «Твилайт Гленс» плачу я. Не поверишь, восемь штук в месяц и аванс за три месяца. И еще каждая таблетка за дополнительную плату.

Джексон должен был ему посочувствовать, хотя после продажи «Нака» у Шепа в банке было столько денег, сколько он и разу не держал в руках. И его так называемые общеукрепляющие процедуры не оплачивались «Уэлнесс груп» или Ай-би-эм, поскольку пластическая хирургия оплачивалась лишь выборочно. Поэтому он оплатил все счета кредитной картой под двадцать два процента; еще долг за следующую операцию, и это только то, о чем знала Кэрол. Джексон был способен выплачивать лишь самый необходимый минимум, благотворительность Шепа была ему непонятна.

– И как всегда, – продолжал Шеп, – мне еще надо вносить плату за обучение Зака и аренду квартиры Амелии.

– Почему ты такой тюфяк? – не выдержал Джексон. – Что касается твоего отца, ты не можешь не ездить в Берлин? Можешь. У твоей жены рак. Дальше. Когда придет счет из лечебницы, просто его не оплачивай. Черт, у тебя нет воли! Ты что, думаешь они выкинут его на улицу? Может, все и плохо, но не критично. У него есть возможность жить в доме для престарелых, который оплачивает «Медикэйд». Отлично, тебе не будут приходить счета, а из частного дерьмового заведения его переведут в государственное дерьмовое заведение, только и всего. Готов поклясться, особенной разницы между ними нет, тем более у тебя нет другого выхода. «Медикэйд» могут забрать дом отца, да и бог с ним. Пусть забирают! Пусть выбросят оттуда твою наглую сестру. Теперь дальше, какого черта ты платишь сумасшедшие деньги за дорогущую школу, когда Зак обычный ученик и вполне сможет учиться в обычной школе, за которую к тому же ты уже и так заплатил! Скажи Амелии, что она уже взрослый человек и, если она сейчас не может заработать достаточно, чтобы оплачивать себе жилье и проклятую медицинскую страховку, пусть поменяет работу и вкалывает, как бы это ни противоречило ее тонкой душевной организации! Почему вся ответственность лежит на тебе одном? Почему ты не можешь указать людям на их место, как они всегда поступали с тобой? Почему бы, наконец, не начать относиться к людям так же, как и они годами относились к тебе?

– Я такой, какой есть, – ответил Шеп таким тоном, что невозможно было понять, говорит он серьезно или шутит.

Они повернули назад и шли молча. Джексон не знал, стоит ли ему извиниться, но делать это желания не было. Он осознавал, что вел себя неразумно, но постоянно мысленно возвращался к одному и тому же: разговор на повышенных тонах позволял ему выпустить пар, снять напряжение, возникшее из-за проблем в сексуальной жизни, и в том, что ему сейчас больно даже писать, был в определенной степени виноват и Шеп Накер. Он вполне искренне все объяснил Кэрол. Она была почти застигнута врасплох, ее реакция произвела на него волнующее, но болезненное впечатление. Не то чтобы он не был откровенен с Кэрол, просто не хотел сыпать соль на рану и пускаться в дополнительные объяснения, которые выглядели бы стандартными клише. Если бы она знала, она бы его презирала, а это было тяжелее собственного презрения.

Более того, несмотря на все заявления о том, что на чью долю выпало больше мучений – не предмет для «обсуждений», Джексон все же задавался вопросом: неужели Шеп намерен соревноваться с ним в этом? Шеп всегда считал себя героем, стойко выносящим все трудности, этаким атлантом, на плечах которого бременем лежала ответственность за судьбы народов. Джексон устал от его добродетели – умеющий сопереживать, готовый из кожи вон вылезти ради того, чтобы помочь, но легковерный и наивный – может быть, настало время научить этого болвана, как себя вести: «Слушай, не надо сразу вытаскивать чековую книжку; ты с ума сошел».

На Флику приходилось тратить намного больше, чем Шеп мог представить, но сейчас Джексон был готов признать, что Шеп находится в гораздо более сложном положении в связи с болезнью Глинис. Конечно, Шеп не первый, кто сталкивается с тем, что человек, которого ты любишь, может умереть. Иногда ему хотелось изо всех сил встряхнуть Шепа. Теперь ты понимаешь, как я живу с тех самых пор, как Флике поставили диагноз еще в родильном отделении, когда она не закричала? Когда ждешь, что этот человечек изменит твою жизнь, сделает ее более значимой, а он разрушает ее, и выход тебе никто не помогает найти, и ты думаешь: черт возьми, а стоит ли вообще жить? Шепу не понять, что, несмотря на то что Флика выросла и теперь сама способна справиться с баночкой «Комплита», ее отец все равно просыпается по привычке в четыре утра, выходит из спальни под предлогом попить воды, а на самом деле просто постоять у комнаты Флики и убедиться, что она жива. Большинство таких детей так и уходят: ложатся спать и больше не просыпаются. Ерунда по сравнению с последними результатами томографии, судя по которым у Глинис чертовски неоптимистичные перспективы. Но у Флики никогда не будет таких результатов, которые позволят ей в будущем сделать карьеру и иметь детей. Во время разговора Джексон был занят только мыслями о поддержке друга, поэтому не сказал, что позавчера Флику положили в «Нью-Йорк методист». У нее опять возникло воспаление в легких, что последнее время случалось слишком часто, с каждым разом становясь все серьезнее. Антибиотики помогали плохо, внутри скопилась какая-то гадость, на которую невозможно воздействовать никакими лекарствами. В семье возникло напряжение, как в тот вечер, когда он дал девочкам тест для восьмого класса 1895 года, после этого он уже больше не подшучивал над ними.

По мере их приближения к офису Шеп немного воспрянул духом, хотя это было больше похоже на следование заповеди «Подставь другую щеку».

– Ты подумал о свободном вечере?

Словно они и не переругивались совсем недавно, как два глупца.

– Ах да, – кивнул Джексон. – Праздник по поводу результатов исследования Глинис. Я посмотрю в ежедневнике, потом поговорим.

Он смутился, вспомнив о приглашении, сам не понимая, то ли он завидует Глинис, то ли не верит в положительные результаты тестов.