Глава 10. Номер счета в «Мерил Линч» 934-23F917

Шепард Армстронг Накер

Номер счета в «Мерил Линч» 934-23F917

1 апреля 2005 – 30 апреля 2005

Стоимость портфеля ценных бумаг: $571 264,91

Он знал, что был не прав. Однако всю жизнь его взгляд был устремлен в будущее – наивно, исходя из того, что впереди неизвестность. Он пытался запрещать это себе, очертив линию на песке, его рассудок рвался вперед и преодолевал, и восторженно врывался туда, о чем недопустимо было даже помышлять. Думы о песке были своеобразными; все самые страшные последствия, о которых вы были предупреждены, безусловно будут иметь место, если вам суждено преступить линию на песке. В его фантазиях песок представлялся обязательно белым, мангровые леса изредка прерывались пляжами, усыпанными самодельными каноэ, он белыми брызгами разлетался из-под колес повозки, запряженной волами, рядом вспыхивали разнообразием цвета яркие одеяния канга. Если Шеп Накер когда и рисовал линию на песке, то это было на побережье Пембы.

Он сидел в своем кабинете и выписывал чеки. Эта комната была кабинетом, а не домашним офисом, но его бухгалтер посоветовал ему «списать» это на «расходы по бизнесу» для уменьшения налогооблагаемой суммы. Дейв сказал, что это, как красная тряпка, и делает вероятным проверки на самом высоком уровне. Каждый год в апреле – прошедший месяц не стал исключением – Джексон ругал налоговую за то, что на первой странице сайта «1040» они написали «Использовали ли вы оформление домашнего офиса для налогового вычета?», должно быть, это главное, что их интересовало после граф «Фамилия» и «Адрес».

– Может, в следующий раз им придет в голову спросить, не пытаюсь ли я списать клейкую ленту на «расходы по бизнесу»? – Он просто кипел от злости. – Потом они станут требовать номер социальной карты, когда будешь сдавать старую одежду в Армию спасения? Нет! Всеми своими раздражающими вопросами они провоцируют вас на то, чтобы пропустить легитимный расход, который поможет сохранить больше, чем цена какого-нибудь пончика, и вырвать собственные деньги из их вороватых ручек.

Если это одна из мер запугивания, она сработала.

Позволяя в последние несколько месяцев деньгам буквально испаряться из этой комнаты, он уже не обращал внимания, тысячей больше или тысячей меньше уйдет на налоги. Ужины с компанией из Аризоны с обязательным огромным количеством углеводов. Астрономические счета за отопление, поскольку Глинис постоянно мерзла, и во время непривычно холодной весны ему приходилось прогревать дом до семидесяти восьми градусов, а иногда и выше, когда она все равно зябла. Огромные счета за анализы крови, во время которых один вид иглы доводил ее до обморочного состояния. Операция, лишившая его значительной части счета в «Мерил Линч», который стал финансовым зеркалом, отражавшим мучения его жены, и, конечно, химия – каждая процедура уменьшала его состояние больше чем на сорок тысяч. И Шеп, некогда покупавший горчицу только сетевого бренда, перестал задумываться о деньгах, он стал к ним безразличен. Он вполне мог выйти завтра на улицу и сунуть пачку денег первому встречному прохожему: «Прошу, возьми их. Избавь меня от страданий расставаться с ними по частям». Это была пытка, смерть через четвертование, он готов был вспороть себе живот – наутро после мирового финансового кризиса его доллары превратились в простые прямоугольные бумажки, которыми можно было подтереть задницу.

Он оставил дверь приоткрытой, чтобы следить за тем, что происходит с Глинис, и быть уверенным, что услышит, если она решит встать. Уже второй час ночи, но бессонница началась у нее еще в клинике, это был один из побочных эффектов алимты (или, как предпочитала выражаться Глинис, «специфические эффекты»; это выражение придавало негативным последствиям химиотерапии некоторую театральность). Это. казалось несколько неверным, поскольку еще одним «специфическим эффектом» химии была апатия. Шеп обязательно попытается приободрить Глинис, но не сейчас. Сначала необходимо заняться собой, постараться подавить в себе чувство ожидания окончания того, что только недавно началось.

Целая полка над столом в его кабинете была заставлена тетрадями и блокнотами в твердых корочках, которые он годами заказывал в лондонском «Блэк-эн-Редз» – редкостное постоянство. На каждой фломастером было аккуратно выведено: «Гоа», «Лаос», «Пуэрто-Эскондидо», «Марокко»… Они содержали множество от руки написанных заметок: цены на молоко, масло, хлеб. Примерные расценки на аренду домов с двумя и тремя спальнями. Условия приобретения недвижимости иностранцами. Информация о телефонной связи, электричестве и почтовой службе. В связи с изменениями, произошедшими за последние десять лет, в перечень были включены условия подключения Интернета. Описания крупных городов и окрестностей. Уровень преступности. Погода. Специальные, отдельно стоящие блокноты содержали подробные данные о материалах, необходимых для работы в кузнице, – серебро, припои, флюс, – и расстояние, которое им е Глинис предстояло бы преодолеть, чтобы пополнить запасы ацетилена. После ее возвращения домой работа в мастерской совсем прекратилась, и записей стало меньше, а те редкие, которые он иногда делал, служили лишь для поддержания мифа о том, что она не перестает думать о работе, серьезно относится к статьям в иностранных газетах и журналах, а также время от времени поднимается к себе в мастерскую, чтобы поддерживать связь с тем, что всегда было для нее самым главным в жизни.

Все записи были сделаны только им самим: аккуратным округлым почерком студента-отличника: хвостики букв лихо закручивались близко к линии, каждое слово тщательно выводилось. В его почерке по-прежнему чувствовалось желание школьника угодить учителю, без единой помарки скопировать написанное на доске. Кроме подробных записей, на страницах были и фотографии: органично вписывающиеся в ландшафт пляжные бунгало в Кейптауне, Глинис, позирующая на фоне кучи огненных рамбутанов во Вьетнаме. Гостиничные открытки. Ресторанные меню. Адреса новых друзей, обычно членов небольшой местной общины англоговорящих экспатов, американцев или англичан, готовых оказать им помощь в благоустройстве на новом месте, если таковая потребуется. Они с Глинис, как и написано в катехизисе, были людьми, прагматичными; им требовалось общество лишь собственных детей. Сейчас те знакомства уже не имели значения,.они давно потеряли связь с людьми, которые признавали возможность строительства нового мира за пределами старого, как и неотъемлемую гнетущую тоску по нему. Однажды Глинис заставила его прекратить делать записи, и он больше не прикасался к тетрадям. Постепенно корешки покрылись слоем пыли.

Поскольку они там так и не побывали, последний блокнот с надписью «Остров Пемба» был почти пуст. В него была лишь вложена распечатка из Интернета, в которой он маркером выделил основные ссылки на туристические сайты с информацией и фотографиями людей, отдыхавших там. От себя он внес только самые общие сведения. Пебма располагается в пятидесяти милях от Занзибара. Является колонией Португалии. На полях выращивают преимущественно гвоздику, но не только, также рис, манго и кокосы. На острове обитают летучие мыши, мангусты, кокосовые крабы и обезьяны гверецы. В национальной кухне преобладают блюда из морепродуктов: осьминогов, королевского горбыля, креветок.

Он никогда не ел горбыля и с удовольствием бы попробовал.

Население острова 300 ООО человек, хотя перепись населения давно не проводилась. Экспатов было немного, в основном они занимались отельным бизнесом. Чем больше он думал о Последующей жизни, тем отчетливее понимал, что у него не возникнет необходимости окружать себя большим количеством «себе подобных», одного приветливого соседа будет вполне достаточно, чтобы при желании поговорить об оставшемся в прошлом мире, своеобразная «тренировка для мозгов». Туристов на острове было немного, поскольку добраться до него было не просто, отчего он еще больше казался Шепу привлекательным. Кроме того, раз на остров сложно попасть, значит, и уехать проблематично.

Он внимательно переписал транскрипции крупных городов, стараясь верно их произносить: Кигомаша, Кинъясини, Кисивани, Чивали и Чапака. Пики, Тумби, Винги, Ниали, Мтпамбили и Мсука. Багамойо – деревня, название которой переводилось как «Старайся сохранить хладнокровие». Ему нравилось ощущение того, что он будет жить в стране, названия населенных пунктов которой его компьютер не понимает, а поэтому всегда подчеркивает красным. Он с удовольствием представлял, как приземлится в аэропорту Чака-Чака. Вспомнил, как делился этим с Глинис и как уже начинал испытывать волнующее ликование от звуков суахили. В прошлом иностранная речь его всегда пугала. Из всех трудностей Последующей жизни его больше всего настораживала необходимость освоить, например, болгарский язык, а еще хуже, возможно, и тайский. Суахили казался ему игрушечным, с множеством смешных повторений, так любят говорить маленькие дети: полеполе, хиви-хиви, асанте кушукуру. Язык не пугал его. Он казался привлекательной игрой.

Тайком выйдя в Интернет, Шеп отложил чековую книжку и покосился на дверь кабинета. Он чуть повернул монитор и направил курсор на ссылку. На экране возник вид чистейшей прозрачной воды. Яркий песок резал глаз. А он был достаточно искушенным знатоком пляжей. Хотя никогда не преклонялся перед их завораживающей белизной. Он отдавал себе отчет, каким песок бывает горячим, каким однообразным; неприятное ощущение высушенной солнцем соли на теле; песок постоянно забивался в волосы, поскрипывал на страницах книги и даже, казалось, проникал в легкие. Вокруг летали стаи мух, но это совсем не значит, что нужно с утра до вечера сидеть закрывшись москитной сеткой. После заката жара спадала, краски становились более глубокими. Было можно разглядеть живность, появляющуюся на пляже после отлива, разноцветных птиц, кокосовых крабов, подобный пейзаж просто не способен надоесть или вызвать тоску, как, например, вид торгового центра в Элмсфорде, штат Нью-Йорк.

– Шепард?

В дверях появилась Глинис, прижимавшая к лицу носовой платок. По рукам текла кровь. От неожиданности Шеп не сразу смог свернуть файл. Несмотря на то что голова была запрокинута, глаза Глинис все же были открыты. Он бы, наверное, меньше смутился, если бы она была абсолютно голой.

– Опять кровь из носа, – сказал он, стараясь отвлечь ее от того, что она могла увидеть. Взяв под локоть, он повел ее по коридору в ванную. Кровь капала на бежевое напольное покрытие. Он не обратил внимания на пятна,* а ведь именно он сейчас занимался хозяйством и именно ему предстояло отчищать кровь, пока она не засохла.

– Запрокинь голову.

Он намочил салфетку и вытер ей руки. На теле оставались розоватые разводы, похожие на размытые круги на картине в стиле граффити. Словно она загорала на пляже, который он только рассматривал на экране, ее кожа была довольно темной для мая, больше подходящей для конца лета, но все же не такой – немного землистой, желтоватой, довольно тусклой. По цвету похоже на автозагар, который всегда был заметен и никого не мог обмануть. Ему стало грустно от собственных мыслей, несмотря на регулярное использование дексаметазона, красные, воспаленные пятна на теле не исчезали. Как только сыпь становилась бледнее, она опять расчесывала кожу.

– Надо снять свитер.

Он помог ей вылезти из кашемирового кардигана кремового цвета, который Глинис обожала. Дорогой и качественный, он был удобен, как банный халат, и не доставлял сложностей, как то «я-никогда-не-смогу-надеть-его-сама». Сейчас любимая вещь была покрыта спереди кровавыми пятнами. Накинув на нее халат, он обещал лично отстирать кардиган, отчистить каждую капельку. Все, что хоть немного ее радовало, к чему она испытывала привязанность, всякие мелочи, доставляющие удовольствие, были намного важнее испорченного ковра.

Взяв с собой несколько носовых платков, он спустился вниз, где устроил Глинис, обложив подушками, на двухместном диване, который давно перенес из гостиной в кухню, чтобы она не оставалась одна, пока он готовит еду. «Еда», пожалуй, громко сказано. Скорее у него получались легкие закуски, чем полноценная трапеза. У нее никогда не хватало сил усидеть за обеденным столом, поэтому он накрывал маленький столик, который тоже переехал в кухню из гостиной. Шеп накинул на плечи Глинис флисовый плед. Слава богу, кажется, кровотечение остановилось.

– Прости меня за это, – сказала она, когда он взял кардиган и повернулся к раковине. – Надо было вовремя приложить платок, но из-за этих невропатических антипатий, – она, конечно, имела в виду периферийную невропатию, – я стала такой неловкой. Не чувствовала, держу я в руках платок или нет, оказалось, что нет, поэтому закапала кардиган. Это так ужасно, словно у меня нет рук. Будто их ампутировали.

Шеп тер, смывал, ополаскивал, стараясь удалить пятна крови, и делал это так, словно не испытывает никакого раздражения. Конечно, никаких проблем, просто еще один момент, когда приходится притворяться.

– Очень надеюсь, что все это пройдет, когда закончится курс лечения, – добавила она. – Я же не смогу держать ювелирную пилу, если не буду чувствовать рук.

– Насколько я понял, единственный специальный эффект, который может остаться, – это озноб.

– Извини, что ты сказал? Он стал говорить громче.

– Я сказал, что насколько я по…

– Шепард, я пошутила.

Разумеется, она пошутила. Он все время забывал, что Глинис – все еще Глинис – так любимая Погачником тавтология – и он не должен обращаться с ней как с ребенком. Однако следующая его фраза была очень в духе заботливых родителей и внушала неловкость, пробуждала пугающее чувство соучастия, которое возникло у него при первом посещении доктора Нокса.

– Тебе лучше относиться ко всему как к временным неудобствам, – сказал он. – Я понимаю, тебе кажется, что это самые сложные девять месяцев твоей жизни, но надо помнить, что и невропатия, и боли, и сыпь – все это закончится после курса лекарств. Старайся думать о счастливом конце.

– Все, что я могу сказать, – если это значит, что я нетерпима к этому «Лифту в Манхэттен», то уж и не знаю, что значит быть терпимой.

«Лифт в Манхэттен» – это, разумеется, курс алимты и цисплатина. Проявление бунтарского темперамента помогало его жене не только развлекаться и получать удовольствие, но и давало некоторое ощущение власти. Фармацевтические компании задумались бы о названиях своих лекарственных препаратов, услышь они, как она их высмеивала: «Эменд» (Аминь), «Ативан» (Этаон), «Максидекс» (Максидиск). Глинис обладала талантом перефразировать слова, находить интересное и смешное, впрочем, вполне безобидное в самом заурядном: лоразепам был превращен в сладкий марципан, домперидон в Дом Периньон, лансопразол в лэймси дивей, похоже на песенку сороковых годов. Все эти лекарства были необходимы, чтобы уменьшить «специальные эффекты» химии, у них, в свою очередь, также имелись «специальные эффекты», которые требовали новых лекарств, с еще более сильными «специфическими эффектами», таким образом, количество таблеток, принимаемых Глинис, могло увеличиваться до бесконечности. К сожалению, прозвища, которые она придумывала, не могли спасти ее тело от того, во что оно превратилось: по выражению самой Глинис, в «свалку токсичных отходов».

– По крайней мере, бессонница должна пройти через пару дней, – заметил Шеп. – Многие люди мучаются неделями.

– Да уж, я счастливая.

Шеп поднес кардиган к свету. На нем все еще виднелись розоватые пятна. Надо завтра в обеденный перерыв отвезти его в химчистку. Через три часа уже пора вставать, хотя процедура предполагает, что сначала следует лечь, что вряд ли получится.

– Тебе удалось сегодня поговорить с мамой или опять общалась с ее автоответчиком?

– Нет, я с ней не разговаривала. Да и зачем? Что мне сказать? Да, я приняла фолиевую кислоту и птеродактиля? – Шеп с трудом вспомнил, что так она называла пиридоксин. – Со мной ничего не происходит. Я занята лишь тем, что смотрю телевизор. Мы даже о погоде не можем поговорить. Какая погода, если я не выхожу из дому. Мы больше не можем обсуждать по полчаса, что я ела.

– Следует понимать, что этого мало.

– Не начинай.

– А я и не прекращал.

Шеп достал сушилку и аккуратно расправил свитер, чтобы он не деформировался. Поднявшись наверх, он промыл тряпки и занялся следами крови на ковре. Однако ему удалось лишь превратить маленькие темные пятнышки в огромные розовые круги. Он надеялся, что со временем сможет привести ковер в порядок, используя средства для интенсивной очистки. Сейчас лучше подумать о том, что владелец квартиры может вычесть из суммы депозита стоимость испорченного ковра. Проклятье, надо будет потом посыпать пятна солью. В нем появилось новое, более значительное и яркое, что должно было беспокоить гораздо больше: апатия. По большому счету, его совершенно не волновал ковер. Его не волновала сумма депозита. Пятна на ковре не вызывали никаких эмоций, как и замоченная в раковине ветошь. Он явственно ощущал нарастающую внутреннюю свободу. И выражение его лица не изменится в конце этой виртуальной игры из-за осознания, что нет предела количеству вещей, до которых ему нет дела.

Вернувшись в кухню, он осторожно коснулся неоконченной темы.

– Я понимаю, телефонные разговоры тебя утомляют. Но твоя мать просто хотела узнать, как ты себя чувствуешь.

– У меня рак! Чувствую себя дерьмово! А как должно быть? – Дыхание ее стало тяжелым и прерывистым. Из-за анемии ей было трудно дышать.

– Она старается быть хорошей матерью, – сказал Шеп.

– Она старается казаться хорошей матерью. Она учительница, теперь она будет говорить всем школьным сплетницам, какая она внимательная и заботливая, а те будут ей сочувствовать. Увольте! Пусть сама играет в эти игры. Она звонит ежедневно лишь для собственного успокоения.

Шеп едва не спросил, что же в этом плохого, но вовремя прикусил язык. Глинис не любила, когда другим хорошо.

– Джексон какой-то странный последнее время, – произнес он, кладя подушку ей под ноги; так необходимо делать, чтобы избежать отеков.

– В каком смысле?

– Сложно сказать, какой-то отстраненный. – Он принялся массировать ей ступни. Опухшие пальцы окоченели, и их было трудно размять. – Последние несколько дней он куда-то убегает в обеденный перерыв, хотя раньше мы всегда обедали вместе. Похоже, он чем-то расстроен. Когда мы гуляли в парке, мне показалось, он избегает откровенного разговора.

– Что-то новенькое.

– Может, он переживает за тебя. – Какие же у нее тонкие щиколотки! Он мечтал, чтобы она поправилась. Но только не ее ноги. – Когда ты была в больнице, он хорошо держался, чего стоят только его обличительные речи.

– Это из милосердия. Его тирады избавляли меня от необходимости поддерживать разговор. Шепард, я не хочу выглядеть неблагодарной, но я так себя ощущаю.

– Он не заострял внимания на происходящем, – сказал Шеп, положил ногу Глинис на подушку, стараясь скрыть охватившую его досаду. Нет смысла демонстрировать свою обиду.

– Джексон – самый замкнутый человек из всех, кого я знаю. Не понимаю, как Кэрол это выносит. Он из тех, кто в компании не замолкает ни на минуту, а наедине, по крайней мере со мной, он едва способен вымолвить фразу: «Передай, пожалуйста, мне соль». Но с тобой он, возможно, другой.

Шепу слышалась грусть в ее рассуждениях. Глинис была весьма проницательна, когда речь шла о характерах людей. Будучи человеком общительным, она окружила себя бесчисленным количеством друзей и знакомых, и в былые времена любимым их занятием было анализировать происходящее, например, Эйлин Винзано с лихвой была вознаграждена за необходимость постоянно находиться в тени знаменитого мужа знакомством с журналистом «Эй-би-си ньюс», что сделало его рейтинг в компании заоблачным.

– Что-то в животе заурчало, правда? – могла в ту пору сказать Глинис, когда закрывалась дверь за последним гостем, приглашенным на ужин. Теперь ей не приходилось тратить энергию на обсуждение и высказывание собственной точки зрения. Сейчас ей с трудом удавалось подобрать нужные слова и правильно построить предложение, да и с артикуляцией имелись некоторые проблемы; прежде чем что-то сказать, надо было широко открыть рот и глубоко вздохнуть. Шеп относился к ней с сочувствием, но его не покидало ощущение, что его обманули. Состояние отрешенной задумчивости жены могло, словно повинуясь какому-то приказу, измениться, и она начинала сыпать остротами, будто подсмотренными в иллюстрированных подарочных изданиях, которые книжные магазины продают перед Рождеством.

– Наши отношения всегда были особенными, – сказал Шеп. – Но с недавнего времени даже его речи…

– Он злится, но я никак не могу понять на что.

– Не знаю, что может означать слово «злость», когда человек вполне собой доволен. – Шеп налил ей содовой и, не спрашивая, выжал туда же лайм. Он должен был все время что-то для нее делать. – Но сейчас он очень напряжен. Не похоже, что он счастлив.

– Это самооборона и… – ей было сложно подобрать слово, как и произнести его, – и самоограничение. Своеобразное силовое поле, чтобы держать людей на расстоянии.

– Я помню, как навещал его в клинике, когда он подхватил «инфекцию» и принимал антибиотики. Он не произносил слова «инфекция», и мне показалось это странным. У нас у всех время от времени бывает какая-нибудь «инфекция», верно?

– Не знаю; я уже три раза была в больнице с «инфекцией».

– Это потому, что ты сейчас подвержена всяким вирусам. И потом, ты много обсуждала с посетителями детали лечения? Нет. Я хотел сказать, что он вообще не сказал, что с ним случилось. А на прошлой неделе прогулял работу и даже не объяснил причину.

– Забыла тебя предупредить, сегодня приедет Петра. – Глинис дала понять, что тема Джексона ее больше не интересует.

– Ох, надо же.

Выгружая посуду из машины, Шеп пытался собраться с мыслями. Одногруппница Глинис по школе искусств Петра Карсон была ее давней заклятой подругой и жила в Верхнем Вест-Сайде. Отношения двух мастеров по металлу были своеобразными. Как и сестра Глинис Руби, чья работоспособность впечатляла всех, кроме Глинис, Петра была настоящим трудоголиком, ее производительность поражала. Все успехи объясняло невероятное усердие: участие в многочисленных выставках и презентациях, поддержка нью-йоркских галерей. Ее общее отношение к делу «пан или пропал» имело, с его точки зрения, одну важную составляющую, позволившую и ему в свое время поднять бизнес с нуля, – настойчивость, – но интуиция подсказывала, что столь бестактное замечание лучше держать при себе.

Глинис пренебрежительно относилась к работам Петры. В отличие от Глинис Петра не стремилась сделать вещи, достойные только выставляться в галереях. Она создавала украшения, которые люди могли носить. Опять бестактное выражение? Шепу это качество нравилось. Он любил функциональность. Он и сам был мастером. И был рад тому, что работы его жены не только прекрасны, но и полезны, отчего становились еще более ценными в его глазах. Он не старался понять разницу между искусством и ремеслом, что делало второе менее выгодным с коммерческой точки зрения. По его мнению, глиняный кувшин, пропускающий воду, был абсолютно бесполезен. Сделать в дне дырку и представить его как «искусство», таким образом заработать больше денег – ну разве это не надувательство?

Можно было бы предположить, что смертельная болезнь ослабит их дружбу, да и талантом одна из них была награждена большим. (Для Глинис ответ на вопрос, кто из них, был очевиден.) Они изо всех сил пытались доказать друг другу, кто из них успешнее, годами вели молчаливую борьбу за право сорвать аплодисменты и получить признание. Несомненно, в связи с болезнью Глинис должна была объявить перемирие или, по крайней мере, проявить благородство и дать коллеге небольшую фору. («Ладно, не фантазируй», – одернул себя Шеп.) Поскольку Глинис не сдавалась, беспощадное соперничество продолжалось. Ей хотелось получить возможность унизить свою заклятую подругу с той «доброжелательностью», на которую имеют право больные.

– Ты не мог бы прекратить вертеть ее в руках?

Вздрогнув от удивления, Шеп наконец заметил, что держит в руке лопатку.

– Я просто…

– Я целыми днями ничего не делаю. Мне будет приятнее, если кто-то рядом тоже ничего не будет делать.

Он пожал плечами, швырнул лопатку в ящик и придвинул стул к дивану. Было невероятно трудно выполнить ее требования. Однако последние несколько месяцев он только это и делал, он так же работал в офисе и старался, как правило неудачно, пообщаться с Заком, и напряженный образ жизни служил хорошим оправданием тому, что на сына времени уже не оставалось. Сидя без дела, Шеп испытывал нервозность и ощущал начинающийся приступ клаустрофобии. Постоянная загруженность была своего рода терапией. Бездействие навевало мысли о собственной беспомощности.

– Ты не поверишь, Петра только и делала, что жаловалась.

Глинис пошевелила плечами, поправляя подушки, и закашлялась. Несомненно, поведение подруги ее оскорбило, мало кто из посетителей не вызывал в ней такие же чувства. Обида – таков был выбор Глинис.

– Вот дрянь, – продолжала жена, – она летит в Лос-Анджелес на открытие своей выставки. Сейчас стало невыносимо летать; раньше она с радостью предвкушала полет, а теперь дрожит от страха – досмотры, проверки. И открытие выставки – такая тоска, вульгарные комплименты, подхалимаж, да еще когда никто ничего не покупает. И это только начало. Что бы она ни говорила, ее роль заключается лишь в том, чтобы привезти и отполировать перед презентацией работы, оформить страховку да пригласить на ужин владельцев галерей – это так отвратительно, отвратительно! У нее столько дел, а я даже не могу выйти на улицу. Если бы я там была, то обязательно утерла бы ей нос.

– Но… тебе не кажется, что людям неудобно при тебе говорить о своих успехах?

– Она не понимает, как ей повезло! Все вокруг только и жалеют себя, совершенно без причины!

Заставить Глинис посмотреть на ситуацию глазами других было совершенно невозможно. Честно говоря, сочувствие требует огромных душевных затрат.

– Ей неловко, Гну, – произнес он с некоторым нажимом. – Она старается представить все происходящее как большую неприятность, чтобы все выглядело так, словно ты просто не хочешь сделать того же самого. Она не себя жалеет, а тебя.

– Пошел ты к черту со своими объяснениями. Меня ты не хочешь понять?

Глинис всегда было просто заплакать. Он укутал ее в одеяло и вытер слезы большим пальцем руки. Взял носовой платок и смахнул несколько капелек крови.

– Друзья тебя любят, но не всегда знают, как это выразить.

– Мне это надоело. – Глинис оттолкнула его руку с платком и не позволила ему помочь ей сесть. – Постоянная вереница посетителей. Кузины, тети, соседи, которых мы почти не знаем. Возникают какие-то знакомые, с которыми мы лет пятнадцать не общались – словно и не было между нами взаимной антипатии; мы же терпеть не можем друг друга. Так нет, все хотят получить аудиенцию. Все подготовились к визиту. Для них главное – не забыть сказать. Они ведут себя, будто пришли в церковь или дают интервью. Они постоянно твердят, что любят меня, буквально доводя до тошноты! Честно признаться, иногда мне хочется, чтобы кто-нибудь вошел сюда и сказал: «Знаешь, Глинис, мне никогда не было приятно твое общество. Ты мне неинтересна» или даже «Я тебя ненавижу». Это было бы что-то новенькое. А не эти сладкие речи: «Глинис, ты так талантлива. Глинис, у тебя такие восхитительные работы. Глинис, ты воспитала таких прекрасных детей». Я просто не понимаю, о чем они говорят. Да, для меня мои дети – самые лучшие, но для других Зак и Амели – просто мои дети. Еще эти тошнотворные воспоминания: «Глинис, помнишь, как мы поехали на горнолыжный курорт в Аспен и ты потерялась. Глинис, помнишь, когда мы были детьми, ты однажды оделась как золотоискатель с Дикого Запада». Зачем мне это помнить? Что я должна на это отвечать? Что все эти люди от меня хотят? Да, я помню, как тогда было весело, или страшно, или грустно? Ха-ха-ха? И я вас тоже люююблю? Я никого и ничто не люблю, никого, даже тебя!

Шеп слишком хорошо это знал, чтобы удивиться, поэтому просто поправил ее поредевшие волосы. У нее просто вспышка гнева, она во всем винит Хетти. Но сегодня толчком послужило что-то еще, но он так и не понял, что именно. В любом случае он должен помочь ей избавиться от этих мыслей. Он должен поддержать ее, как и в первые дни после химии помогал ей усидеть в туалете и ждал, пока прекратится журчание.

– Все эти сантименты! – продолжала она, размахивая руками. – Прямо как моя мать. Они все хотят казаться лучше. Именно казаться. Сейчас им хочется казаться такими, чтобы после их не мучило чувство вины. И они покорно исполняют обязанность. Вносят свою лепту. А потом возвращаются к своим счастливым семьям, счастливым семейным ужинам, счастливым праздникам, счастливым деткам и счастливым прогулкам на велосипеде вокруг Тусона. Обратно к игре в теннис, вину, фильмам и чистой совести.

– Ты не хочешь… чтобы у них была чистая совесть?

– Я хочу выздороветь. Я не из-за собственного упрямства позволяю вливать в себя этот яд каждые две недели, а потому, что хочу поправиться. А эти люди читают мне мой собственный некролог, Шепард! Иногда у меня такое ощущение, что меня нет в этой комнате. Словно они пришли попрощаться с телом и я лежу в гробу. А я борюсь, стараюсь преодолеть боль, а на прошлой неделе мне было больно даже глотать. Понимаю, я уже выгляжу как труп, но я все еще жива и стараюсь выбраться из этого дерьма. Мне не легче оттого, что в комнате выстраивается шеренга из желающих бросить горсть земли на мою могилу!

– Хорошо, – сказал он, прижимая ее голову к своему плечу. – Я все понял.

Шеп уговорил ее поесть – полагал, что она вполне сможет съесть хоть немного пюре. Успокаивающая, мягкая пища. Глинис согласилась только потому, что знала: он не отстанет, да и после выплеска желчи у нее просто не оставалось сил сопротивляться. Он почистил и отварил два больших клубня, растолок, добавил полчашки жирных сливок и столько масла, что пюре едва не превратилось в суп. Он отрезал несколько кусочков запеченной курицы, решив, что хуже не будет. Не будучи голодным, он все же накрыл стол на двоих, всем своим видом демонстрируя зверский аппетит. Одна бы она точно не стала есть. Поразмыслив, он добавил еще нарезанные помидоры – яркий цвет должен побуждать их съесть. Проглотив первый кусок, он произнес «м-м-м-м», словно кормил ребенка и хотел увлечь его чем-то для него новым и необычным. Увы, Глинис взглянула на свою тарелку так, как смотрела на грязную ванную, когда была не в настроении убираться.

– Попробуй, какая вкуснятина, – осмелился сказать он. – Возьми кусочек курицы.

Крошечная порция пюре, которую она зачерпнула вилкой, нe смогла бы накормить и хомяка.

Сам Шеп обычно готовил себе ужин, выгребая из холодильника все остатки и смешивая их, например, с копченой овядиной, что и съедал с полнейшим равнодушием. Так было в те дни, когда он работал мастером, забивал гвозди, лазил по лестницам и таскал пятидесятифунтовые мешки с цементом. Потом он принял директорские обязанности и получил вместе с уменьшением нагрузки и возможность потешить свое самолюбие. С того самого момента он стал, как и Глинис, следить за фигурой и по примеру жены утверждал, что не может есть как лощадь, поскольку, если хочет оставаться в форме, должен есть как воробушек. Они стали покупать обезжиренное молоко и спреды, вкус которых напоминал машинное масло. Как и у многих пар в их возрасте, отношение к запасам в холодильнике было таким, точно у них должен быть расквартирован армейский батальон. Поскольку он решил сбросить пару фунтов, теперь усиленно занимался самобичеванием; что же касается Глинис – что ж, в этом смысле женщины еще хуже. Они оба приучили себя к мысли, что еда – это искушение, с которым надо бороться. За одну ночь его взгляды кардинально изменились. Достаточно было посмотреть на жену, уменьшавшуюся в размерах буквально у него на глазах.

В последнее время, покупая продукты, он всегда обращал внимание на калорийность продукта и, если она была недостаточно высока, возвращал его на полку. Он отдавал предпочтение чаудеру, с презрением отвергая диетические супы. В холодильнике появились сливки, жирные сыры (например, бри), паштеты и всевозможная выпечка, такая как кексы с орехом пекан, или нечто подобное, энергетической ценностью почти в шестьсот килокалорий. Морозильная камера была забита мороженым – не замороженным йогуртом, а настоящим: «Роки роуд» и «Банана сплит». В буфете всегда было сладкое печенье и шоколадный соус; он много месяцев не брал в рот галеты или рисовые крекеры. Оглядываясь в прошлое, на его привычку получить максимальную выгоду при минимальных затратах, он осознал, сколько денег они выбрасывали на ветер: воздушная кукуруза, чипсы – все это совершенно бесполезные продукты. Отсутствие ограничений стало нежданным подарком судьбы – эй, ты можешь есть самые жирные, сладкие блюда, какие только пожелаешь, чем калорийнее, тем лучше – счетчик калорий отвергнут за ненадобностью. Теперь его жена позволяла себе то, что отвергала годами. Черт, как заботливый муж, он должен был пичкать ее пюре постоянно, как откармливают утку, из чьей печени собираются готовить фуа-гра.

– Помнишь, как во время исследовательских поездок мы проходили миль десять, фотографируя и записывая, позволив себе выпить лишь пару чашек кофе? – спросил Шеп. – С презрением отвергали пад-тай или самосу, отворачивались от витрин многочисленных кондитерских в Португалии? Бог мой, сколько же мы потеряли. Единственное, о чем я жалею, – это о том, что позволял тебе не обедать. У тебя была возможность все наверстать весной, и хоть тогда ты бы смогла насладиться всей этой вкуснятиной.

– Ты бы хотел иметь толстую жену?

– Да. Начнем прямо сейчас? У меня будет толстая жена. Хочу, чтобы ты была как шарик. Чтобы ты была огромная. Честно говоря, я не понимаю, почему врачи не прописывают человеку набрать фунтов двадцать, пока есть возможность. Нет, я не одобряю ожирение. Но немного лишнего веса не помешает. Это необходимый ресурс.

Глинис слизнула остаток пюре и отложила вилку.

– Просто ирония судьбы. Я положила столько сил, чтобы оставаться худой, а теперь за это наказана. В этом определенно есть какой-то смысл, но я не могу понять, какой именно.

– Ты должна есть столько, сколько хочется.

– Дело в том, что мне ничего не хочется.

– Вот тебе и смысл. Это работа. Сейчас это лучшее, что ты можешь для себя сделать. – В его голосе появилась угроза, намек на возможное применение физического насилия. К этому все шло. К сожалению, настойчивость – отличительная черта Руби и Петры – не была присуща Глинис, а упрямство было. Чем усерднее он заставлял ее доесть картофель, тем упорнее она сопротивлялась. И Шеп сдавался. Он не часто обращал внимание на то, как выглядит его жена; он привык к этому, как в детстве привык к запаху дыма бумажного комбината, висевшего над его родным городом. Однако иногда краешком глаза оглядывал жену, стараясь оценить ее как незнакомую ему женщину. Ее бледность, впалые щеки, сухощавая грудная клетка, талия, которую он мог обхватить двумя руками, неожиданно поразили его, как зловоние Берлина, штат Нью-Хэмпшир, после возвращения с семьей с горнолыжного курорта.

Глинис проглотила еще капельку пюре и решительно отложила вилку. Она с детской хитростью размазала остатки по периметру тарелки так, чтобы та казалась полупустой. Шеп опять сдался и стал убирать со стола; стремясь заставить ее доесть до конца, он порой опустошал для примера свою тарелку со значительной скоростью. Что же касается лишних двадцати фунтов, как своего рода страховки от болезней, он решил не упускать такой шанс. Он ел ту же жирную пищу, что и Глинис, и никогда, как истинный пресвитерианин, не выбрасывал остатки. Глинис съела не более пары ложек кускуса с оливковым маслом, остальное доел он, оставив салатницу зеркально чистой. Время, которое он раньше проводил в тренажерном зале, Шеп теперь проводил в «Эй-энд-Пи». Несмотря на восхваление «свободы», он остро ощущал, как внутренне его тяготит необходимость жертвовать чем-то лично. Шеп принял решение ни о чем не беспокоиться. У него еще будет время сбросить лишний вес – много времени после всего. Присущий ему прагматизм помог выбросить из головы уже начавший формироваться вопрос: «После чего?»

Шеп погладил Глинис по спине, но она не засыпала. Он лег рядом и оставил свет включенным. Она провела пальцем по шраму у него на шее. Затянувшаяся пауза предполагала начало серьезного разговора.

– Последующая жизнь, – наконец произнесла она. Этот вопрос не поднимался несколько недель. Значит, она заметила фотографию пляжа на экране.

– Я знаю, мы до отвращения обо всем уже наговорились, – продолжала Глинис, – но за все эти годы я так и не смогла тебя понять. От чего тебе так надо было убежать? Что ты хотел найти?

К своему удивлению, Шепа взбесило употребление прошедшего времени. Но поскольку они «до отвращения обо всем уже наговорились», он с трудом сдерживал раздражение оттого, что она так и не смогла его «понять». Демонстрировать Глинис свое раздражение – или злость, недовольство, даже легкое неодобрение – было сейчас против правил. Стараясь оставаться невозмутимым, он в очередной раз решил выразить все словами.

– От чего я убегал? От путаницы. От тревоги. От чувства, что я не сделал самого главного в сложных и простых ситуациях, от страха, что это уже кто-то сделал за меня. Гнетущее чувство – я с ним просыпался, жил весь день и засыпал вечером. Когда я был ребенком, у меня была привычка, возвращаясь из школы в пятницу, сразу делать домашнее задание. И каждую субботу я просыпался с ощущением невероятной легкости, ясности, облегчения и спокойствия. Мне ничего не надо было больше делать. В те субботние дни я был по-настоящему свободен, этого никогда не случалось во взрослой жизни. Я никогда больше не просыпался с чувством, что домашняя работа уже сделана.

– Но ты должен был привыкнуть к домашним заданиям. От безделья можно лезть на стену. Чем бы ты занимался весь день? Мастерил фонтаны?

– Я не против фонтанов, – терпеливо ответил он, закрыв глаза. – Почему нет, если мне захочется.

– Самое сложное в жизни именно понять, что тебе «хочется». Мне кажется, единственное, чего тебе всегда не хватало, – это перманентный жизненный кризис.

Вновь прошедшее время кольнуло его в шею, как жесткий ярлык на рубашке, а еще он никогда не задумывался над смыслом слова «перманентный».

– Возможно, это говорит о том, что мне особенно ничего и не хотелось.

– Ты будешь спать? Конечно, это куда интереснее.

Это не просто интересно, это звучит фантастически. Тем более что через час двадцать прозвенит будильник.

– Ты не можешь наслаждаться бездельем, потому что тебе его навязали, – сказал он. – И потому что тебе хреново. Это ценно, когда мы чувствуем себя хорошо. Я не просто растрачиваю жизнь, когда работаю с гипсокартоном в Квинсе. Я растрачиваю свое здоровье. Ты, как никто другой, должна знать, каково это. Годы, когда мы способны получать удовольствие, пролетают очень быстро. А потом наступает время болезней и старости. Мы ценим возможность отдохнуть, только когда она имеет для нас значение. Когда это награда, а не бремя.

По правде говоря, он старался придать идее Последующей жизни больше значимости, чем видела в ней Глинис. У него не было желания постоянно пребывать в состоянии апатии, по крайней мере, не быть в такие моменты одному. Он мог бы научиться нырять с аквалангом; подводный мир у берегов Пембы был восхитительным, снаряжение можно было взять напрокат. Менее затратный вариант – плавать с маской и трубкой. На острове была популярна игра под названием бао, смысл заключается в том, чтобы распределить шестьдесят четыре стручка по тридцати двум мискам, при этом большой акцент делается на изящество и утонченность движений. Непостижимо приятное времяпрепровождение. Или керам, похожая на шашки, пул и хоккей; перебрасывание шайбы друг другу за большим деревянным столом очень весело, хоть и не стоит воспринимать ее слишком серьезно. Шеп всегда испытывал огромное удовлетворение – процесс для него был приятнее результата – от занятий, требующих физической активности: покрасить веранду, что можно было сделать и в следующем сезоне, отремонтировать шкафчик для специй, полки которого совсем расшатались, или починить жестяные контейнеры из Забара, а также – да, Глинис, несмотря на то, что ты считаешь это смешным, – смастерить новый фонтан. Он мог бы научиться мастерить каноэ. На острове было множество таких лодок, называемых мтумбвис, а чтобы выдолбить ее из ствола дерева с помощью лишь самых примитивных инструментов, требовалось уйма времени.

– Но, Шепард, – Глинис прервала его размышления, – по-моему, это очевидно, что все эти годы ты пытался убежать от себя самого.

Господи, опять старая песня. Он устал тратить неимоверное количество сил на то, чтобы выдерживать это снова и снова.

– У меня нет никаких проблем с самим собой. Единственное, что я хочу, – не видеть других людей.

– Например, меня?

– Гну? – Он приподнялся на локте и заставил жену повернуться к нему. – Я никогда в жизни не причислял тебя к другим людям.

Он задержал руку на ее плече, обратив внимание, что его неожиданно нежно прозвучавшие слова произвели впечатление, мышцы ее слегка напряглись. Ведь это все же была Глинис. Ее грудь, обтянутая полупрозрачной тканью ночной сорочки, стала еще меньше, впрочем, она никогда не была большой; соски потемнели, кожа чуть сморщилась, но это все же была ее грудь. Он поцеловал ее. Она ответила ему с той жадностью, которой он мечтал добиться от нее во время их импровизированного ужина.

Шеп всегда чувствовал некоторую вину за то, как он выражал свое влечение. Она физически его привлекала – в этом не было романтики или чего-то возвышенного. Он любил ее такой, какая она есть, особенно обнаженной, и очень боялся, что она могла неправильно это истолковать. Его манила ее талия, переходящая в крутую линию бедра, которую он с удовольствием гладил, опускаясь к темному островку. Он умолял ее не делать эпиляцию в зоне бикини, сохранить контрастные манящие изгибы, тени, ему казалось, что он прикасается к мягкому мху и с трепетом и волнением погружается в волшебный сказочный лес. У нее были длинные ноги и красивые колени. Они привлекли его в самый первый момент их встречи, внутри возникло мучительное желание обладать именно Глинис. Возможно, это можно назвать навязчивой идеей. Ему было стыдно признаться даже самому себе, особенно после развязных шуточек в «Наке», что за все время брака ни одна женщина не вызвала в нем тех же чувств, что его жена. Они бы все равно ему не поверили, а если бы и поверили, то он не вызвал бы у них ничего, кроме жалости, как человек, начисто лишенный воображения и драйва.

Возможно, это было правдой. Возможно, с ним что-то не так, чего-то ему не хватает. Однако стоило признать, что сборка все же была эксклюзивной. Эта сила была способна, при необходимости, увеличиваться и уменьшаться, но в более узком диапазоне. В зависимости от обстоятельств он мог быть увлечен Глинис, очень увлечен Глинис и невероятно увлечен Глинис.

Раньше они увлекались, скажем так, импровизацией, это было для них чем-то обязательным. В один из таких моментов Глинис прижала его голову к своему животу и громко произнесла: «Знаешь, мне действительно нравится трахаться». Это было самое эротическое признание в его жизни, и одно воспоминание об этом возбуждало его до сих пор. Этим они и занимались. Они трахались. Иногда очень часто, иногда реже, но он мог честно признаться, что секс никогда не был однообразным, никогда ему не надоедал. Это, конечно, никого не касается, но она любила жесткий секс.

И в последние месяцы это доставляло ему массу проблем. Во-первых, после операции остался шрам, до которого он боялся ненароком дотронуться. Да и в первое время она не хотела близости; слишком много рук касались ее тела, инструменты проникали внутрь, и она не могла себе представить, что ее долгожданный покой вновь будет нарушен, поэтому спала свернувшись клубком. Шрам ее уже не беспокоил, и она постепенно стала о нем забывать; он был уверен, что первое время ей будет неловко и стыдно – страх показаться неполноценной. Красноватый шрам не особенно его возбуждал, но все же заставил определенным образом измениться, он чувствовал себя более мужественным: шрам разбил ему сердце. Ему хотелось защитить ее, прижать к груди, накрыть всем телом, спрятать от внешнего мира.

Неожиданно Глинис попросила его не обращаться с ней как с фарфоровой чашкой. Однако она все равно казалась ему хрупкой, а из-за алимты сосуды стали более ломкими, часто появлялись синяки, поэтому, когда он исполнял все ее желания, следующим утром она просыпалась с темными следами от пальцев по всему телу.

Ему было приятно любить ее нежно. Но как бы его ни привлекала близость двух тел, физическое наслаждение они испытывали по-разному – особые желания, связанные с линией и формой, с цветом и запахом. Это не было обусловлено ее суховатым чувством юмора, хитростью, обманчивой жесткостью. Не имело отношения к ее упрямству, неистовой страсти к саморазрушению, ее необъяснимой связи с металлом, как и к ее таланту художника. Его волновала только форма ее ног, тонкая талия, маленькая крепкая попка. Ее скрытое в темной поросли влагалище. Годами он мучился страхами неминуемо надвигающейся старости, наступление которой в ее теперешнем положении казалось настоящей роскошью. С января он страдал, узнав о ее болезни. Он не потерял интереса к жене и привык желать ее, даже если все, что им осталось, – спокойная любовь, созерцательная, без любви физической, животной, без которой он чувствовал бы себя обделенным и сама любовь была бы неполноценной, уже не столь безупречной и возвышенной, лишенной азарта и очарования. Он не хотел потерять к ней интерес. Не так просто признать, что он двадцать шесть лет любил не только саму женщину. Он любил ее тело.

Как и дом, приснившийся ему в ночь перед ее операцией, ее тело было крепким. Так же как приятно ощущать под ногами добротно уложенные доски пола в любимом доме, с удовольствием пройтись по ним взад-вперед, так и ему было радостно прикасаться к ее телу. Ему всегда нравились ее выступающие кости, но сейчас тело было слишком худым, кожа провисала и напоминала деформировавшийся со временем дешевый ковер, и он явственно чувствовал не только каждую доску, но и шляпки гвоздей, которыми они были прибиты. В последние дни он видел тело, лишь в общих чертах напоминающее прежнее, – только дотронувшись до него, нежно погладив, можно было понять, что рядом с ним женщина, которую он любил более четверти века. Он поежился. Ему не хотелось видеть Глинис непривлекательной, и он извлекал из глубин памяти ее более привычный образ, наслаждался им, разглядывал, как наброски архитектора на листе, где все комнаты – просто линии на бумаге.

– Ты уверена, что готова? – прошептал он.

В ответ она протянула руку туда, где его реакция выражалась особенно четко, – к смущенно поникшей плоти. Но у кузнеца сильные руки, и движения ее пальцев еще раз напомнили ему, что она все еще живой человек. Он не сторонился ее тела, не боялся осквернить, совершить что-то непристойное. Ее сильные, уверенные движения вернули его к жизни, позволили испытать то, что в последние время отошло на задний план, сменилось более важным картофельным пюре, флисовым пледом, морсом с добавлением клюквенного ликера, печальными поездками в клинику на химию. Мужчины никогда не перестают думать о сексе, но он уже не думал, а сейчас вспомнил так внезапно, даже, казалось, болезненно.

Он волновался, сможет ли сейчас лечь сверху, хотя раньше ей всегда нравилось ощущать на себе тяжесть его тела; не решившись причинить ей боль, он оперся на локти. Потянувшись к тумбочке у кровати, взял тюбик со смазкой, открутил колпачок и выдавил немного геля на палец. Когда он впервые прибег к этой маленькой уловке, она была обижена тем, что он считает ее желание недостаточным. Однако он настоял, что ее тело необходимо подготовить к активным действиям, и это вовсе не означает, что он сомневается в ее желании. Однако, когда его рука скользнула в углубление между бедрами, он не ощутил желаемой влаги; только гель из тюбика позволил ему воспринимать ее как женщину, желавшую мужчину.

Им все удалось. Он целовал ее, ощущая металлический привкус, будто посасывал монету, а она из человека, имеющего связь с металлом, постепенно изнутри превращалась в металл. Он взглянул ей в глаза, потускневшие, но все еще напоминающие прежние. Зрачки сузились, она казалась испуганной. В них он разглядел не желание, а желание испытать желание. Опустив взгляд, он смутился от вида дряблого тела. Она положила ладони ему на грудь, чуть впившись ногтями в кожу. Он вошел в нее осторожно и медленно, что она всегда так ненавидела. Она сжала руками его ягодицы и рванула на себя.

Он позволил себе забыться. Позволил себе трахнуть ее так, как она любила, глубоко и жестко, на грани с насилием. На пике наслаждения он утешал себя мыслью о том, что это вливание необходимо для ее выздоровления, что это не отравление организма, а инъекция жизни. Яд стоил дороже, сорок тысяч долларов. Эликсир же был бесплатным.

Так должно быть. Прежде чем освободиться из его объятий, Глинис спросила, отчетливо произнеся каждое слово:

– Итак, у тебя еще достаточно осталось?

Шеп почувствовал, как лицо пылает. Он погладил ее по голове (в руках осталось несколько волосков), понимая, о чем она. Как обидно, что после стольких лет жена так хорошо тебя знает. Она могла с точностью угадать, о чем он сейчас думает, даже если он запрещал себе думать об этом, скрывал мысли от себя самого. Достаточно чего? Разумеется, денег. Только денег. Боже, о чем еще мог беспокоиться урожденный Накер?

Никогда не должен забывать производить своевременные подсчеты, как сегодня вечером, что и делало его грешником и эгоистом, это была та правда о нем самом, с которой он вынужден жить. Последующая жизнь для одного будет стоить вполовину меньше, чем для двоих. У него будут средства лично для него, но только в случае, если Глинис умрет достаточно скоро.