Глава 9. Вернувшись после очередного посещения Глинис, уже дома в Элмсфорде, Джексон был в приподнятом расположении духа

Вернувшись после очередного посещения Глинис, уже дома в Элмсфорде, Джексон был в приподнятом расположении духа. Некоторых страшит встреча со смертельно больными людьми, но он стал находить в этом удовольствие. То, как рьяно Глинис отреагировала на его подарок – злость сочилась из нее, по определению Джексона, напоминая масло первого отжима; плотная, вязкая, тягучая субстанция, пачкающая руки и одежду, оставляющая липкие следы на дверных ручках, – заставляло возвращаться к этим воспоминаниям на протяжении всего дня. Приехав после работы в Элмсфорд, он внутренне готовился к исполнению своей партии «крещендо», это будет кульминация желчности и язвительности, представленная как легкая, веселая болтовня. Интересно, Глинис понимает, что, когда человек выигрывает машину на телевизионном шоу, он должен выплатить определенный процент ее стоимости налоговой службе, причем наличными? Знает ли она, что многих американцев теперь обязали платить минимальный альтернативный налог, что вопиющий по своей беспринципности современный режим позволяет себе облагать налогом все, даже налоги, и это называется налоговым законодательством?

– В 1969 году альтернативный налог платили лишь две сотни семей по всей стране! – выкрикивал он, меряя шагами ее спальню. – Теперь они просто убрали ограничения, ссылаясь на инфляцию, и заставляют платить почти половину населения. Все преподносится так, будто это действительно честно и справедливо, а на самом деле просто приманка – наподобие одной из тех деревянных уточек, которые ставят на каминные полочки. Красиво, но несъедобно. В действительности налоговая система ужасающая, но мы не несем за это никакой ответственности, поскольку она альтернативная. То же самое и в штате Нью-Йорк с этим «налогом на особняки». Вероятно, они об этом не подумали. В Бруклине полно развалюх на одну семью, с заросшим садом размером с коврик в ванной и вонючим подвалом. Но из-за сумасшедшего бума на рынке недвижимости их продают за миллион баксов.

Полнейшая неразбериха! Но это считается уже особняк, и штат берет три процента. Клянусь, за всеми этими махинациями с недвижимостью стоит правительство. Уверен, никто из простых людей, живущих в таких местах* не обрадуется, что его район станет элитным – стакан воды будет стоить баксов сто. Но это, безусловно, в интересах штата. Они стригут купоны! А эти несчастные пожилые пары в Нью-Джерси, прожившие в своих домах по пятьдесят лет? Они вынуждены съезжать. Не могут заплатить налоги. За халупы, в которых вырастили своих детей и состарились. Теперь придется выкладывать по двадцать пять штук в год лишь за право жить в родном доме!

Глинис, стремящаяся скорее набраться сил, время от времени возмущенно покашливала, демонстрируя таким образом свою косвенную причастность к происходящему. Он вышел из спальни со странным ощущением смакования ругательств на языке, схожим с кисловатым привкусом ката – листьев, которые, как объяснил Шеп, в Восточной Африке жуют дни напролет. Кат – легкий амфетамин, и Шеп его однажды пробовал. Он сказал, что при этом появляется раздражение, беспричинная нервозность, беспокойное ожидание чего-то, что может и вовсе не произойти. Он говорил, что такое состояние напоминало ему о Джексоне.

Толкнув дверь в кухню, Джексон с первого взгляда понял, что Флика пребывала в состоянии средней степени тоски – значит, она не может нормально ходить, говорить, дышать и даже плакать, в общем, все как обычно, – и ему повезло очутиться не в самом эпицентре катастрофы, а лишь стать свидетелем легкого шторма, который они уже давно считали нормой жизни. Флика зло посмотрела в его сторону и сквозь зубы процедила приветствие. Все остальные члены общества поддержки уверяли, что их дети всегда милы и вежливы – потому что никто уже не обращает внимания на их выходки, – все счастливы уже тому, что в добром здравии встречают новый день, – Джексон всегда подозревал, что родители говорят неправду. Но даже если они и не лгали, ребенок Джексона все равно оставался угрюмым, замкнутым мизантропом.

Флика сидела за обеденным столом, с сосредоточенным лицом склонившись над учебниками, и слюна струйкой стекала на страницу. Ей следовало бы вытереть рот, но она не обращала внимания на капли, расплывающиеся на задачах по алгебре.

– Не понимаю, зачем мне учить разложение на множители, если я не проживу столько, чтобы воспользоваться всей этой ерундой, – ворчала она.

– Ну, если тебе станет легче, – перебил Джексон, – скажу, что и те твои одноклассники, которые будут жить до девяноста пяти, тоже никогда не станут пользоваться разложением на множители.

– Думаю, если мне суждено скоро умереть, я должна иметь право сама выбирать, когда этому случиться. А все это нельзя назвать приятным времяпрепровождением для жизни, равной по продолжительности собачьей.

– Если бы мы позволили тебе прожить столько, сколько живут собаки, – и при этом не учиться, – ты бы даже не смогла решить, чего хочешь.

– Я бы смотрела сериал «Друзья».

– Умница моя. Ты бы очень скоро устала от «Друзей».

– Дрянь, – не унималась Флика. – Это не для меня, а для таких, как вы с мамой. Не хочу делать вид, что я такая же, как все дети, и ходить в школу. И чтобы вы могли делать вид, что у нас нормальная семья. Представляли бы, как я окончу школу, поступлю в колледж, выйду замуж и у меня будут свои дети. Я бы притворялась, что тоже этого хочу, пусть это и не так. Все ложь, я от этого устала. Предупреждаю, больше не играю в эти игры.

Проблема заключалась в том, что Джексон был с ней согласен. Возможно, они оберегали Флику, поддерживали ее «наивность», читай «неведение», и так им было легче, но в наше время, в эпоху Интернета, трудно что-то долго скрывать от детей. Они с Кэрол впервые подключились к Интернету в 1996-м, и это было их фатальной ошибкой. Флика моментально оценила новшество, и первый ее запрос – в «Альта Висте» или на портале «Нозен Лайт» – было название ее болезни. Она сбежала вниз (вернее, проковыляла по ступенькам, покачиваясь от стены к перилам), и ее вырвало, из глотки, словно снаряды, вылетали последствия негодования и возмущения. На нее подействовало не столько прочитанное, сколько тот факт, что родители скрывали от нее все это. Тогда ей было восемь.

Сегодня он внутренне противился продолжению начатого трагедийного представления. Следовало вести себя крайне осторожно и сказать, что медицина не стоит на месте и постоянно появляются новые методы лечения, поэтому ей не стоит делать поспешные выводы о том, сколько она проживет. Ему следовало напомнить Флике, что раньше большинство детей с СВД не доживали и до ее возраста, – когда она родилась, никто не предполагал, что она протянет более пяти лет, – сейчас же такие люди живут и более тридцати лет. Эти слова постоянно звучали на встречах с группой поддержки, но Флика великолепно знала, что если обратиться к статистике, то все они умирали до тридцатилетнего рубежа. Флика не хотела, чтобы отец вел себя как лидер группы поддержки, да и ему это было неприятно.

– Посмотри на это с другой стороны, – сказал он беззаботным голосом, – если ты знаешь, сколько дней проживешь, значит, ты можешь их подсчитать.

– Ха-ха. Кстати, мама оставила тебе на плите чоризо с нутом.

– Вкусно? – смущенно спросил он, беря вилку. Она фыркнула.

– Мне-то откуда знать?

Джексон переложил еду в тарелку и поставил в микроволновку.

– Выбора у нас нет, Флика. Ты обязана ходить в школу, таков закон.

– Поверить не могу – мой отец согласен с законом. «Деспотичная тирания», я тебя же цитирую. Кроме того, можно перейти на домашнее обучение.

– Твоей матери приходится работать для того, чтобы обеспечить тебе медицинскую страховку. У нее просто не останется времени…

– Ей не придется постоянно возиться со мной. Я могу сама тихонечко сидеть или читать что-нибудь. Мне же не надо постоянно надевать жилет для дыхания, совать таблетки, делать всякие упражнения или пшикать искусственные слезы.

– Пшикать? Так ты полагаешь, тебе не нужно получать образование.

– Да. Какой смысл делать из меня полноценного члена общества, когда я не смогу даже стать по-настоящему взрослым человеком. Для меня посещать школу все равно что сидеть с няней. Мне не нужно знать причины начала Гражданской войны, вы это должны понимать. Что изменится, если я все это выучу? Знания кремируют вместе со мной. Выражаясь литературным языком, они превратятся в дым.

Услышав, как Флика легко употребляет слово «литературным», он испытал внезапное чувство гордости. Любопытно, как ему удалось научить ее отчаянно защищаться и придерживаться своей линии во время их разговоров. В этом смысле душа его была за нее спокойна. Это качество их объединяло.

– Неужели тебе не нравится общаться с детьми, заводить друзей?

– Не очень. Я для них что-то вроде живого талисмана. Общаясь со мной, они доказывают самим себе, какие они хорошие. Возвращаясь вместе со мной из школы, получают возможность похвастаться родителям, какие они толерантные, что идут рядом с этой тощей, корявой девчонкой, которая шатается из стороны в сторону, словно вот-вот упадет. Они считают, что выполнили свой долг, и больше меня не приглашают.

Звякнул таймер микроволновки, и он сел с тарелкой напротив дочери. Кусок с трудом лез в горло.

– Мне казалось, что твои учителя и одноклассники относятся к тебе с уважением.

– Потому что они сейчас считают меня умной, а когда я впервые открыла рот, чтобы что-то сказать, подумали, что я идиотка. Я разговаривала как идиотка. Я немного задыхалась, и у меня была грудь – не подумай, что грудь для меня что-то значит, папа. Пожалуйста, не покупай мне всякие лифчики с подложками, у меня все равно никогда не будет парня. Понимаешь, все считают поразительным, что я вообще умею строить предложения. И что я похожа на Стивена Хокинга.

Папа, ты даже не представляешь, сколько раз я слышала, что разговариваю в точности как он. Ничего себе комплимент! Он похож на дебила.

– Могло быть и хуже.

Джексон подул на кусок колбаски и мысленно извинился. Разумеется, слова о том, что она очень умная, – полная чушь. Она рисовалась перед ним, говоря о том, какой умной ей надо быть, чтобы понять, что в глобальном смысле она не такая уж и умная.

– Я получаю лучшие оценки, чем заслуживаю. Пишу я отвратительно. Печатать не умею. Но ни у кого из учителей не хватает смелости меня завалить. Такое впечатление, что они боятся быть арестованными за это. Все это похоже на дискриминацию.

Поскольку ее сочинения всегда несли в себе какой-то тайный смысл, порой несколько комический, а мысли имели явное сходство с анархичными высказываниями отца, Джексон немного обиделся.

– Твои работы короткие, но куда более оригинальные, чем у твоих одноклассников, уж в этом можешь мне поверить.

– Возможно, – кивнула Флика. – Но этим тормознутым все равно. Они будут охать и ахать, если я смогу открыть пачку с хлопьями. Меня все боятся. Всех уже предупредили, что я могу «расстроиться». Знаешь, так говорит мама, спокойно, ласково, когда хочет меня связать. Если в школе когда-то увидят мой приступ, они испытают ужас. Как в «Сумеречной зоне», когда маленький мальчик превращал всех, кто с ним спорил, в «Джека из коробочки»* или отправлял на кукурузное поле. Поэтому никто не велит мне замолчать и не накажет за невыполненное задание. – Флика смяла лист и бросила шарик в мусорную корзину.

Она промахнулась.

* «Джек из коробки» – популярная детская игрушка; коробка с фигуркой, выскакивающей, когда открывается крышка.

– Вот баскетболиста из тебя бы не вышло, – усмехнулся Джексон, поднимая бумажный мячик с пола.

Ему казалось, что листок надо разгладить и положить на стол, но какой в этом смысл? Он выбросил его. Дочь была права, права во всем; она уже великолепно знала разложение на множители переменных величин, с которыми будет иметь дело в жизни. Он обязан настоять на своем и убедить ее, что ей, как и другим детям, необходимо обладать хотя бы элементарными знаниями. Он всегда делал Флике замечание, чтобы она не употребляла плохие слова, но был не настолько придирчив, как большинство родителей, и она могла позволить себе выражаться так, как и отец.

Однако разрешить Флике не делать уроки и материться в присутствии отца косвенно означало бы позволить и в дальнейшем переходить допустимые границы. Он любил ее, но порой она была несносна. Он любил и тот факт, что она была несносна, что давало ей право вести себя еще более несносно.

Тем не менее Джексон верил в силу образования, потому как сам пренебрегал этим, когда учился. Он презирал учителей, был уверен, что знает больше их, и лишь спустя годы пришел к выводу, что они все же смогли его кое-чему научить, когда он был еще совсем молод, чтобы оценить необходимость образования. В зрелом возрасте он старался заучивать все услышанное и прочитанное, но чувствовал, как ему не хватает знания самых азов; он не мог упорядочить полученную информацию, разложить по полочкам, у него получалось лишь сбросить все кучей в одно большое хранилище в голове. Все факты, найденные им в Сети, казалось кощунственным подвергать сомнению, Интернет был своего рода Библией: ты найдешь железные доказательства всему, чему пожелаешь, если хорошенько поищешь. Поступать в колледж казалось пустой тратой времени, когда «Нак» был завален заказами, да и у Шепа не имелось диплома, так ведь? Университетское образование – это уж совсем ерунда. Интуиция подсказывала, что если он и решит получить высшее образование, то только лично сможет убедиться, что это полная ерунда.

Единственное, что его по-настоящему беспокоило, – это слова. В тридцать с небольшим Джексон разработал целую систему пополнения словарного запаса, вызывая немало насмешек среди работников «Нака», поскольку считал словосочетание «счастливый домовладелец» оксюмороном: «Окси… что, профессор; наши клиенты тупые, пустоголовые болваны». (Времена изменились, пришли новые рабочие, он даже немного скучал по колким шуткам в свой адрес. Введение санкций против нелегальных эмигрантов из Гондураса не соответствовало нормам.) Но заучивание слов в зрелом возрасте разительно отличалось от восприятия всего нового в детстве. Их значение было словно отделено от них самих, ему приходилось несколько раз прочитать вслух значение слова гегемония (интересно, в середине «г» произносится мягко или твердо?), прежде чем уверенно употреблять его в речи, обычно уже тогда, когда необходимость отпадала. Поскольку слово корова было синонимично большому домашнему животному, то слово вроде и не существовало. Если бы он знал, как ему пригодится это в будущем, все детство сидел бы и заучивал наизусть словари.

– Папочка, мне стало плохо в лаборатории, пришлось уйти раньше! – Хитер влетела в кухню и направилась прямиком к холодильнику за стаканчиком «Дав».

За последние несколько месяцев Хитер поправилась еще фунтов на пять. Черт, ничего не поделаешь. Только дай им свободный доступ в кладовку, и они начинают набирать вес. Стараешься следить за питанием, они становятся нервными, едят тайком и тоже поправляются. Может, им с Кэрол стоит радоваться тому, что Хитер не соревнуется со старшей сестрой, кто из них тоньше, иначе она могла бы умереть от дистрофии.

– Но сейчас с тобой все нормально? – поинтересовался Джексон.

– Не совсем. – Хитер немного умерила свой пыл, но лицо ее при этом приобрело жалостливое выражение. – Голова до сих пор кружится.

– Если ты неважно себя чувствуешь, может, не стоит есть мороженое?

– У меня, скорее всего, понизился уровень сахара в крови. Кимберли постоянно ест сладкое, иначе она падает в обморок. Папочка? – Хитер забралась к нему на колени. Когда ее внушительная попка коснулась определенной части тела, его пронзила такая боль, что слезы едва не хлынули из глаз. Он попытался осторожно подвинуть дочь. – У меня проблемы с концентрацией внимания на уроках, я очень беспокоюсь. Может, мне увеличить дозу кортомалофрина?

Господи, она уже не первый месяц ищет причину плохой успеваемости. Правда в том, что Хитер не обладает задатками яркой личности, как ее сестра, возможно, уровень ее IQ весьма средний, что и создает проблемы в классе.

Странно, если ты немой, то это считается твоей проблемой, а если у тебя синдром дефицита внимания, то это уже медицинский диагноз. В случае неспособности ребенка к обучению он не получает никаких привилегий, как, например, дополнительное время на контрольных работах, и глупые и умные должны сдать работы до того, как прозвенит звонок. Черт, неспособные дети все же должны получать дополнительное время, поскольку им требуется принимать лекарства, чтобы успевать по всем предметам.

– Возможно, – ответил Джексон. – Но тебе не кажется, что стоит просто уделять учебе больше внимания?

– Не поняла.

– Концентрация внимания – это не процесс в организме. Это то, что ты регулируешь самостоятельно. Заставляешь себя делать. Как ты сама можешь заставить себя, например, не ерзать.

– Как?

Джексон задергал коленом, на котором сидела дочь, и Хитер заохала «ух-хух-ух-хух-ух-хух» и засмеялась.

– Не ерзай!

– А я ерзаю! И как ты говоришь, не могу остановиться! – Он тряс коленями до тех пор, пока ей это окончательно не надоело, и она не встала. – Видишь? Ты можешь сделать то же самое с вниманием. Учитель обсуждает с классом прочитанное, а ты сидишь и думаешь о мороженом и мечтаешь скорее его съесть. А ты попробуй забыть о еде и переключить внимание на то, что говорит учитель.

– Все не так просто. Я уверена, мне необходимо принимать больше кортомалофрина. – Хитер вновь опустилась отцу на колени и закрутила головой. – Фу, чем это так воняет! – воскликнула она и встала.

Флике повезло, что у нее нарушено обоняние.

– Послушайте меня обе, – сказал Джексон, доставая из кармана пиджака несколько сложенных листков. – Не хотите поиграть?

– Мы не сможем играть, – ответила Хитер. – В кухне нет компьютера.

– Для этой игры компьютер не нужен. Это интеллектуальная игра. Один мой друг прислал мне по почте школьный тест 1895 года. Представляете, как давно это было?

Хитер поморщилась:

– В стародавние времена?

Даже сквозь толстые стекла очков было видно, как Флика вытаращила глаза.

– Полагаешь, пятиклассник сможет вычесть 1895 из 2005 без калькулятора?

– Так, Флик, если будешь издеваться над сестрой, попробуй сама справиться с заданием для учеников на два класса младше тебя.

– На три, – пробурчала Флика. – Если бы я не провела столько времени в больнице, уже была бы старшеклассницей.

– Что ж, на три. Смотри, это задание в 1895 году должен был выполнить каждый ученик школы в Салине, в Канзасе, чтобы перейти в девятый класс. В такой глухомани. На краю мира. А мы живем в Нью-Йорке, почти в центре вселенной, поэтому должны быть умнее и образованнее всякой деревенщины с Запада, верно?

– Верно! – воскликнула Хитер.

– Мы живем во времена технического прогресса и поэтому должны обладать куда более глубокими знаниями, чем люди сотни лет назад, верно?

– Верно! – согласилась Хитер.

Флика с сомнением отнеслась к предложению отца и не разделила всеобщий восторг. Она чувствовала некий подвох и с подозрением покосилась на листочки с заданием.

– Итак, Хитер, для тебя это, безусловно, сложное задание, поскольку оно предназначено для детей на три года старше. Но Флика должна справиться с ним без труда, поскольку уже давно прошла этот материал. Начнем с первого вопроса, он очень простой. «Перечислите девять правил написания слов с большой буквы».

– Мое имя! Мое имя! – закричала Хитер.

– Отлично. Это первое. А еще восемь?

По выражению лица Флики он понял, что она размышляет, стоит ли ввязываться в игру. Поскольку ее все считали несколько заторможенной, ей хотелось воспользоваться случаем и доказать обратное.

Она пожала плечами:

– Страны. Города. Штаты.

– Хорошо. Думаю, ребята из Канзаса согласились бы, что географические названия можно объединить в одно правило.

– Мистер, миссис и тому подобное, – сказала Флика. – Первое слово в предложении.

– Умница. – Джексон чувствовал себя идеальным отцом. – Мы насчитали четыре правила. Осталось пять.

– Когда пишешь письмо по электронной почте и ругаешься! – сказала Хитер.

– Верно, но в 1895 году не было электронной почты, а значит, это не считается.

– Заголовки книг и фильмов, – продолжала Флика. – Названия организаций.

– Великолепно. Осталось три. Тишина.

– Мне уже надоело.

– Тебе не надоело, Флика, просто ты не думаешь.

Она могла бы сослаться на то, что необходимо закапать капли в глаза, но в создавшейся ситуации это выглядело бы бегством.

– Ладно. Давайте перейдем к следующему заданию, – предложил Джексон. – «Назовите модифицируемые и немодифицируемые части речи».

– Черт возьми, что такое модифицируемые? – проворчала Флика.

– Следи за моими губами, – ответил он, все больше вживаясь в роль Настоящего Отца. – Не спрашивай меня, я всего лишь читаю вопросы теста. Но хоть части речи ты можешь назвать?

– Визжать и шептать? – спросила Хитер. Флика сверкнула глазами.

– Это как слова-названия и слова-действия?

– Это называется существительные и глаголы. Только не говори мне, что в десятом классе вы до сих пор говорите слова-названия и слова-действия.

– Ну да. Я тут ни при чем, – пожала плечами Флика.

– Да уж. Но я, девочки, выплачиваю бешеные налоги, чтобы вас хоть чему-то научили, и не хочу, чтобы всякие неучи преподавали вам грамматику.

– Как только ты вошел, я сразу сказала тебе, что мне не нужно все то дерьмо, которое мы проходим. Это пустая трата их времени и моего.

– Система образования не рассчитана на тех, кто собирается умереть к двадцати годам, – фыркнул Джексон. Ему не следовало этого говорить, но Флика всегда так грубо отзывалась о своих перспективах на будущее, и он часто не мог сдержаться, чтобы не ответить такой же грубостью. Кроме того, боль в паху становилась нестерпимой, лишая его терпения и способности рассуждать здраво. Он постарался взять себя в руки и вернуться к игре. – Перейдем к математике, – произнес он. – «Глубина вагона два фута, длина десять футов, ширина три фута. Сколько бушелей пшеницы поместится в вагон?»

– Мне нужен перерыв, – заявила Флика.

– Не нравится задача? Давай другую: «Партия пшеницы весит 3942 фунта, какова будет ее общая стоимость при цене пятьдесят центов за бушель, за вычетом тары, весящей 1050 фунтов?»

– Что за дерьмо, – поморщилась Флика. – Это математика для неотесанных мужланов с фермы. Им больше ничего не надо знать в этом Канзасе.

– Хорошо, вот вопрос, который вполне актуален и в Нью-Йорке в наши дни: «Каков будет процент прибыли от суммы 512,60 доллара за восемь месяцев и восемнадцать дней при ставке семь процентов?» Начинайте. Можешь взять ручку. А знаешь, если хочешь, я даже разрешу тебе пользоваться калькулятором.

Флика скрестила руки на груди.

– Ты знаешь, что у меня плохо с математикой.

– А как насчет географии? «Перечислите все страны Европы и назовите столицы».

– Хватит, папа, я поняла. Мы все идиоты, а в «стародавние времена» все были гениями.

Но Джексон был настолько увлечен тестом, что не мог оторваться.

– «Расскажите, что вы знаете о нижеперечисленных объектах: Монровия, Одесса, Денвер, Манитоба, Хекла, Юкон, Хуан-Фернандес, Аспинуолл и Ориноко».

Поскольку он с трудом произнес слово «Ориноко» – черт знает, что это вообще такое, – Флика встрепенулась:

– Ты сам не знаешь, что это такое.

Джексон рассмеялся и уже был готов сознаться, что мог ответить на два-три вопроса из всего пятичасового теста, когда в кухню вошла Кэрол.

– Зачем ты пытаешься доказать собственным детям, что они бестолковые?

– Ничего подобного! Я пытаюсь объяснить, что им не хватает образования, а это не одно и то же.

– Готова поспорить, они этого не поняли. – Кэрол взяла у него листок. – Что это? «Общая сумма с округа номер тридцать три 35 ООО долларов. Сколько следует заплатить за семь месяцев за школу при стоимости 50 долларов в месяц плюс 104 доллара на мелкие расходы?» Умоляю тебя. И это в восьмом классе? Кто это решил тебя надуть? Хитер, не пора ли чистить зубы?

– Никаких шуток. Это настоящий тест.

– С чего ты взял? – усмехнулась Кэрол. – Ты веришь всем чатам и всему, что приходит на твой ящик.

– Мы платим достаточно, чтобы наши дети что-то знали. А они настолько изнеженны, что Хитер не может получить даже нормальную отметку. Что обычно написано у нее в табеле? «Выполнено с помарками», «выпилено с посторонней помощью». Там нет даже «не выполнено», «выполнено, но неудовлетворительно». А ты читала новость: учителям теперь запретили использовать ручку красного цвета. Красный слишком агрессивный цвет, поэтому теперь они исправляют ошибки более сдержанным зеленым. Они отменили звонки на уроки и перемены, чтобы сделать обстановку более «доброжелательной». Представь, Хитер вырастет, пойдет работать, и босс отчитает ее за опоздание или поручит какое-нибудь задание, у нее возникнут проблемы, поскольку она его не выполнит, потому что у нее не было настроения. И как она тогда поступит? Спрыгнет с моста?

– Если в твое время порядки в школах были жестокие, дети были настроены друг против друга, – сказала Кэрол, – совсем не значит, что твои дети тоже должны страдать от унижения.

– Но это навязанное мнимое самоуважение – да, у них нет проблем с чувством собственного достоинства, но лишь до тех пор, пока ты собой доволен. Сейчас их убеждают, что они все дары Божьи, они верят в это, словно заколдованные. И я читал статью не в чате, будь уверена, а в «Нью-Йорк таймс», которую ты боготворишь, полагаю, ты еще в ней не разочаровалась. Они проводили опрос среди корейских и американских детей, считают ли они себя хорошо знающими математику; тридцать девять процентов американцев ответили, что знают ее великолепно. Только шесть процентов корейских школьников сказали, что знают ее нормально, а остальные признались, что совсем не знают. Но если посмотреть на результаты их тестов, выясняется, что корейские дети на несколько шагов впереди американских. Ученики в этой стране не страдают манией величия.

– Поэтому ты решил заставить наших детей стыдиться самих себя, что, кстати, не заставит их лучше учиться.

Лишь быстрые, нервные движения Кэрол говорили о том, что она не в себе от бешенства. Она с грохотом запихивала тарелки в посудомоечную машину, всем своим видом демонстрируя, что с большим удовольствием расколотила бы их о пол.

– Эй, чоризо с нутом удалось на славу.

– Пожалуйста, не пытайся меня умаслить. Флика, ты сделала домашнюю работу по математике?

Старшая дочь не решилась повторить «мне-не-надо-делать-эту-дурацкую-математику-потому-что-я-скоро-умру», зная, что на мать это не действует.

– Я… закончила, – мрачно сказала она. К счастью для Флики, голова матери была занята другими проблемами.

– Как Глинис? – равнодушно спросила Кэрол, словно ее это и не очень волновало.

– Немного лучше. Переживает, что пришлось выписаться раньше положенного, поскольку страховая компания настаивала. Впрочем, ты все знаешь, раз видела ее вчера.

– Ее все еще мучают боли. Я тоже считаю, что ей было лучше еще немного полежать в клинике. Представляю, сколько ты пичкал ее своими реакционными правыми взглядами.

– Мои политические взгляды вовсе не правые. И Глинис не могла сказать, что я ее «пичкал». Она зла на весь мир, для нее в радость поговорить с человеком, настроенным как и она.

– Джексон, ты отлично понимаешь, что такое поведение неуместно.

Джексон терпеть не мог слово неуместно, используемое в наши дни повсеместно, чтобы пристыдить людей и заставить их почувствовать себя ничтожествами. Хочется сразу проверить, чистое ли у тебя белье. В значении слова был скрытый подтекст, некая умышленная неопределенность, словно ты сделал что-то настолько отвратительное, что об этом неприлично говорить вслух. Оно заставляло посмотреть на простое действие сквозь спектр моральных норм. Беспрестанное апеллирование словом неуместно придавало легкий гламурный блеск тому, что на самом деле было не чем иным, как регрессивным конформизмом. Употреблять это наречие особенно любили параноики, которые не упускали возможность предать позору педофилов, подвергнуть репрессиям любое проявление сексуальности и пропагандировать среди детей свои чопорные викторианские взгляды. Ему было неприятно, что это слово употребляет его собственная жена, так же как было бы неприятно, если бы она вернулась после посещения общественного бассейна с бородавками по всему телу.

Кэрол размашисто терла тряпкой столешницу, безмолвно давая понять, что вместо того, чтобы тратить время на бесполезные тесты для восьмиклассников, он мог бы навести порядок на кухне. Ее негодование было не совсем искренним, поскольку она в некотором роде испытывала чувство благодарности за то, что ей есть чем заняться. Без постоянных стирок, оплаты счетов, присмотра за*вечно сопливыми детьми, которым постоянно требуется то закапать капли и надеть жилет, то просто человеческое внимание, Кэрол сошла бы с ума. Чем больше она думала о ведении хозяйства как о тяжком наказании, тем больше зависела от нескончаемых обязанностей, не оставляющих ей времени на безделье, к которому она не привыкла. Усердие Кэрол имело некоторое сходство со стремлением развивать кипучую деятельность матери Глинис, с той лишь разницей, что Хетти с мрачной настойчивостью пыталась самоутвердиться; Кэрол было просто необходимо постоянно служить кому-либо. Ее альтруизм граничил с самопожертвованием. Ей в голову не приходило, что можно сделать что-то для личного удовольствия, к чему все эти жертвы? Он с тоской подумал, что все эти годы она, возможно, путала два понятия: получение удовольствия и услужливость.

Кэрол достала упаковки таблеток. Хитер пошла готовиться ко сну, а Флика до сих пор копалась у стола, дольше обычного выковыривая таблетки из блистера. Девочки обожали вмешиваться в чужие дела и сейчас интуитивно чувствовали: что-то произошло. Флика знала, как мама не любит проявления ее чрезмерного любопытства, но ничего не могла с собой поделать. Перекладывая оставшийся нут, Кэрол зло бросила Джексону:

– Теперь ты доволен.

– Меня совсем не расстроило происходящее, – ответил он, положив ноги на стул, и принялся за пиво, испытывая при этом невыносимое желание залезть в штаны и почесаться. – Хотя у меня складывается впечатление, что ты хотела сказать совсем другое.

– Ты смотрел новости?

– А что? – Джексон немного расслабился. Кэрол не станет обсуждать при Флике ничего серьезного. В последнее время любой их разговор порождал в нем томящее чувство вины, и теперь он был благодарен жене за стремление сменить тему, как и она ему за невымытый пол. – Почему я должен радоваться, что Терри Шиаво умерла?

Все доводы родственников были исчерпаны, и, по требованию мужа, аппарат искусственного питания был отключен две недели назад. Бедная женщина протянула даже дольше, чем ожидали врачи.

– Закончены неоправданные расходы, – продолжала Кэрол, – теперь можно отправить медикаменты и ее постельное белье в Африку, как и хотели вы с Шепом.

– Откровенно сказать, я рад за нее. Наконец-то закончились мучения, – сказал Джексон.

– Но ведь ты сам говорил, что она ничего не чувствовала. Она вовсе и не жила, с твоей точки зрения. О каких страданиях тогда идет речь?

– Любимая, я не понимаю, почему эта история так тебя взволновала. Ты даже не была с ней знакома. Разве она приходилась тебе близкой подругой? О ее прошлом, о том, каким человеком она была, газеты писали лишь вкратце.

– Тем не менее она была живым человеком; и это самое главное! А ее убили. Это все равно что пустить ей пулю между глаз.

– Но ведь не я ее убил. Что ты на меня-то злишься?

– Ты ее убил. Твое мировоззрение ее убило. Эта женщина уже не красива, никому не нужна, давайте выдернем вилку из розетки! С кем еще ты бы предпочел поступить так же? Кто еще тебе неудобен или дорого обходится? Старики? Или дети с болезнью Дауна? Может, отправишь их в газовую камеру за то, что они не смогли пройти твой тест для «восьмого класса»? Ты ступил на скользкий путь!

– Оставь эти рассуждения про «скользкий путь», – повысил голос Джексон. – Мы все идем по «скользкому пути», нравится нам это или нет. Странно, что мы еще умудряемся держаться на ногах. Мы убиваем людей. Серийным убийцам делаем смертельные инъекции, косим огнем Талибан в Афганистане…

– Можно подумать, я в силах это прекратить, – сказала Кэрол и осторожно покосилась на Флику. Сейчас уже было поздно выдворять ее из кухни и объяснять, что в свои шестнадцать она не имеет права принимать участие в обсуждении злободневных тем вместе с родителями.

– А я рада, что она умерла, – сказала Флика.

– Флика, не смей такое говорить. Никогда. Ни о ком. Это отвратительно.

– Что в этом отвратительного? Мозг Терри Шиаво давно умер, от нее никому никакой пользы. Она была жирная, не могла ходить, только ворочалась в постели.

– Значит, теперь надо уничтожить всех полных людей?

– Я уверена, если бы эта женщина знала, во что превратится, она сама бы выдернула вилку.

– Не нам судить, что хорошо, что плохо, – сказала Кэрол, – и что люди думают, когда уже не могут говорить. Человеческая жизнь – это святое, какой бы она ни была.

– Ничего в этом нет святого, – жестко парировала Флика. – Очень часто она убогая. Вся шумиха вокруг Терри Шиаво не заслуживает большего внимания, чем крики: «Ой, я наступила на жука».

Флика определенно хотела завести мать еще больше, чтобы та не сдержалась и перешла все грани; это был негласный сговор между Фликой и отцом, оба умирали от желания увидеть Кэрол вышедшей из себя. Кэрол никогда бы не позволила себе такое поведение, чтобы не «расстроить» дочь. Хотя все замечания родителей, кажется, только и нужны для того, чтобы расстроить ребенка. Если этого не добились, значит, цель не достигнута. Но как могла Кэрол быть строгой матерью, когда она больше всего боялась, что установка строгих границ и правил может вызвать у больного СВД анафилактический шок.

– А ты? – холодно спросила Кэрол. – Ты бы хотела, чтобы кто-то раздавил тебя, как жука?

Флика знала, что этого лучше не говорить, однако сняла очки и потерла глаза.

– Иногда я ощущаю себя жуком. Не понимаю, почему жизнь считается чем-то прекрасным. Мне она кажется гадкой и отвратительной. Честно говоря, я с трудом ее терплю. Терри Шиаво повезло.

Если бы у Флики не было СВД, Кэрол наверняка дала бы ей пощечину. Но Флика была больным ребенком.

– Жизнь прекрасна по сравнению с альтернативным состоянием, – предположил Джексон.

– Откуда ты знаешь? – спросила Флика. – По мне, так «альтернативное состояние» звучит лучше.

– Милая, ты устала, – сказала Кэрол. – Пойдем спать.

– Да, я устала, – фыркнула дочь в ответ. – От всего. От этих нежностей. Капель в холодильнике, оттого, что не могу нормально гулять по школьным коридорам…

– Нам пришлось вести долгие переговоры с министерством… – начала Кэрол.

– Я знаю, это «невероятная удача», что они согласились за нее платить, но каково мне с ней? Лаура – полная дура и ходит за мной по пятам. Не дает вздохнуть. Она все время боится, что я споткнусь или начну задыхаться, а ее выставят виноватой. Всегда называет меня «дорогуша» или «тыковка», а меня это раздражает. Мне надоело спать с оксиметром на пальце. Постоянно слушать идиотское пищание. Его сигнализация орет на весь дом и всех будит. А в большинстве случаев со мной все в порядке, просто прибор сошел с ума. Сколько можно спать с кислородной маской на лице. Я даже не могу перевернуться на живот, потому что оттуда торчит трубка. Приходится всегда заводить будильник на час ночи и на четыре утра…

– Послушай, – попытался перебить ее Джексон, – мы тебе говорили…

– Я уже слышала, что вам «приятно заполнять мешок едой». Но я больше так не хочу! Я хочу, чтобы в доме все спокойно спали! Вы не высыпаетесь годами. Вскакиваете среди ночи, потому что надо дать ребенку еще баночку питания. Все равно что ездить на разваливающейся машине, у которой постоянно течет масло. Дело в том, что я сама от этого устала. От всего этого дерьма.

– Конечно, это все дерьмо! – воскликнул Джексон, обнимая дочь; она такая тоненькая и хрупкая, что забываешь о ее возрасте. – Но это наша жизнь. Вы с Хитер единственное, что у нас есть. Так что давай держись!

Порой Флика и сама забывала, что ей уже шестнадцать, и сейчас она прижалась к отцу, он подхватил ее на руки и понес наверх.

* * *

– Не переношу, когда она говорит такие вещи, – сказала Кэрол, когда они ложились в постель. – Понимаю, она не хотела сказать ничего плохого, возможно, она в в таком настроении после клонопина или депакота. Они оба вызывают «суицидальные мысли», таков побочный эффект. Она и сама не понимала, что говорит, но тем не менее мне очень неприятно.

– Возможно, она имела в виду совсем не то, что ты поняла.

– В таком случае она очень жестока. Кто о нас подумает? Все время напоминает нам о том, как ей трудно, словно мы сами этого не знаем. Она использует СВД, чтобы воздействовать на нас.

– Разумеется. Мы все пользуемся тем, что под рукой, верно? – Когда Кэрол расстегнула бюстгальтер, Джексон ощутил легкий толчок, а затем острую нестерпимую боль в паху.

– Что за запах? Джексон зашмыгал носом.

– Ничего не чувствую.

– Он преследует меня весь вечер. И в кухне так пахло. Я уже думала, что в кладовке что-то протухло, а теперь тот же запах и в спальне.

– Ох, – проблеял Джексон, – у меня что-то живот пучит, может, от нута.

– Я знаю, какой запах бывает в таких случаях, Джексон. Это не аммиак, это еще хуже. Похоже на запах тухлятины.

Он поежился и пожал плечами:

– У тебя всегда было превосходное обоняние. Я ничего не чувствую.

– Как думаешь, может, под дом заполз какой-нибудь зверек и умер? Может, кошка или енот. Если вонь не выветрится, придется тебе залезть и проверить.

– Хорошо, когда в доме есть опытный мастер. С такой веселой работкой я каждый день сталкиваюсь в «Наке». – Откинув простыню, Джексон направился в ванную.

– Опять начинаешь, – проворчала Кэрол.

– Что? – прокричал он, стараясь заглушить звук льющейся мочи; струя словно обжигала его изнутри.

– Закрывать дверь, когда писаешь. Ты так делаешь уже несколько недель. С чего это ты такой стеснительный? Я тысячи раз видела, как ты писаешь.

На прошлой неделе Кэрол попыталась войти в ванную и обнаружила дверь запертой. Это было не принято; она решила, что муж сошел с ума – он стал путано объяснять, что привык запирать за собой дверь на работе, а сейчас просто не подумал; на его счастье, она не вспомнила, что в кабинках с писсуарами в офисе просто-напросто нет дверей. В любом случае, чтобы не вызвать излишних подозрений, в будущем ему следовало быть внимательнее. Сегодня она вошла внезапно.

– Да ладно, – кокетливо произнесла Кэрол. – Ты же знаешь, мне это даже нравится.

Он в последнюю минуту успел натянуть штаны.

– Поздно! Придется подождать следующего раза.

– Я уже с нетерпением жду.

Кэрол обняла его за талию и прижалась к спине обнаженной грудью. Господи, он рассчитывал, что его тайна если и раскроется, то не так скоро, и ведь уже близок тот день, когда «кожная инфекция» должна пройти. Кэрол может не купиться на его объяснения.

Однако он решил, что сможет продержаться еще несколько вечеров, так бывает, когда из пустого тюбика с зубной пастой, к большой радости, удается выдавить еще пару сантиметров.

– Я бы с удовольствием, солнышко, – сказал он, поспешно застегивая пуговки на трусах, – но ты же знаешь, что сказал врач.

Он чувствовал, как Кэрол внутренне напряглась и опустила руки. Увлекая ее в спальню, Джексон едва сдерживал внутреннюю дрожь. Неужели настал момент, когда следует признать, что тюбик «Колгейта» окончательно опустел.

– Не все кожные заболевания заразны.

– Ну, ведь это-то заразно. – Ему было немного не по себе, словно он плохо продумал все вопросы и ответы.

– Я искала в Гугле название твоей болезни. Ни одного совпадения.

– Я же говорил, – он снял часы и повернулся спиной к жене, – она очень редкая.

– Невозможно, чтобы названия заболевания, которое обнаружили у нескольких человек, не было в поисковой системе.

– Может, ты неверно написала.

– Генитальный кортамакриас, так? – Господи, название его ложного скрофулеза до смешного схоже по звучанию с кортомалофрином Хитер, ему ни за что нельзя сдаваться. – У этого слова не так много вариантов написания. Я их все перепробовала.

– Похоже, Ай-би-эм понапрасну платит людям деньги! Она не оценила его шутки.

– Это не объясняет, почему я ничего не нашла. Простая сыпь не может быть настолько опасна. А если все действительно так плохо, тогда мне тем более надо посмотреть. Эта часть твоего тела отчасти и моя тоже.

– Я не могу переступить через мужскую гордость. – Джексон осторожно стянул слаксы, чтобы ненароком не сползли трусы. Они уже растянулись от носки, да и трикотаж был достаточно тонкий. – Мазь мне помогает, просто надо лечиться дольше, чем я предполагал.

– Какая мазь?

– Просто мазь! Господи, к чему этот допрос с пристрастием, когда я всего лишь забочусь о тебе? – Воистину лучшая защита – нападение, смешение ужаса и обиды – для большего эффекта Джексон всплеснул руками. – Мне тоже неприятно спать рядом с тобой обнаженной в трусах. Мне тоже нужен секс. Но я не имею права рисковать твоим здоровьем, да и своим то…

И тут случилось то, что и должно было случиться. Кэрол воспользовалась тем, что он размахивал руками, потянулась и стащила его трусы до колен. Отшатнувшись, она сделала шаг назад и закричала.

Кэрол нельзя было назвать впечатлительной особой; она с легкостью сама могла бы спуститься в подвал с фонариком, чтобы поискать случайно попавшего туда енота, по складу характера она больше подходила для этого, чем муж. Честно говоря, он раньше никогда не слышал, чтобы она так кричала. И очень испугался. Ужас, застывший на ее лице, был связан не с чем иным, как с видом его пениса.

Прежде всего, он был неприятного цвета. Красный, но не того бодрящего розовато-красного цвета, который приобретал в моменты физической активности, а багрянистого, как кусок сырой печени.

Плоть была воспаленной, неправильной формы, желтоватая жидкость сочилась из нее тонкой струйкой. Отвратительный запах стал более отчетливым и быстро распространился по всей комнате. Осознание собственной ущербности вызвало у Джексона тошноту. Отвратительное животное добралось с нижнего этажа до самого верха.

Хуже всего было то, что форма его пениса даже отдаленно не напоминала пенис.

Откровенно говоря, он никогда не был озабочен размерами, как многие мальчики в определенном возрасте. Однажды, когда ему было лет восемь, девочка на игровой площадке увидела, как он писает в кустах, и завизжала приблизительно так же, как сейчас Кэрол. Вероятнее всего, она просто впервые увидела пенис.

– Ой, что это за штука? Какая гадость! – воскликнула она и убежала прочь.

Был и еще один случай, в подростковом возрасте. У него уже начался пубертатный период. Он тогда вышел из душа в раздевалке после физкультуры и слегка замерз. Тем не менее старшие ребята посмотрели на него и не удержались от насмешек: «Похоже, ты засунул в штаны маленькую морковку и пару бобов». После этого к нему накрепко прилипло прозвище «вегетарианец», вполне невинное на первый взгляд, что позволяло одноклассникам избежать наказания за сквернословие и травлю, доведись учителям его услышать. С тех пор слово пенис стало для него синонимом чего-то нелепого и ничтожного. Сколько Джексон себя помнил, собственная пятая конечность казалась ему предательски чужеродной. И это ощущение отстраненности от предмета позволяло ему всячески экспериментировать с ним.

Он никогда не понимал, почему женщины считают его пенис весьма привлекательным – с тонкой сморщенной кожей, шарообразными отвисшими яичками, густо покрытыми волосами, маленькой грибной шляпкой на конце, которая, по его мнению, не имела ничего общего с нормальной мужской плотью. В состоянии покоя он выглядел поникшим и безвольным; в приподнятом настроении нахальным, покачивающимся из стороны в сторону, словно желающим привлечь внимание. Он никогда не верил в искренность симпатии к нему Кэрол; она была по натуре человеком добрым, а посему не вызывающим доверия. Видимо, человеколюбие Кэрол имело свои пределы, поскольку она даже не пыталась скрыть своего отвращения, и у него существовали определенные границы недовольства своим фаллосом. Он предпочитал придерживаться в этом вопросе своей версии.

Комковатая опухоль между ног была похожа на надувные фигурки животных, которые дети любят скручивать из трубок на день рождения. Там, где обычно было утолщение, плоть съежилась, а в узком месте, наоборот, стала неестественно толстой, покрывая всю верхнюю часть. У основания его толстого пениса появились валики, с одной стороны большие, чем с другой, будто выросло третье яичко. Головка казалась маленькой, словно крошечный леденец. Он весь как бы удлинился. Создавалось впечатление, что пенис растет непосредственно из яичек. Открывающаяся картина резала глаз, как надписи на стенах мужского туалета. Воспаленное, раздутое, с сочащейся субстанцией, его мужское достоинство было похоже на гноящуюся конечность, пораженную гангреной, которую врачи во время Гражданской войны ампутировали до основания.

– Что ты наделал? – произнесла Кэрол, едва переводя дыхание.

– Мам? – послышалось за дверью. – Что случилось?

– Хитер, дорогая, возвращайся в постель. Мама просто увидела кое-что и испугалась. Это мышь.

– Ой, я так боюсь мышей! Вдруг она заберется ко мне в кровать!

– Нет, милая, эта мышь не тронет ни тебя, ни маму, это уж точно. Знаешь, это оказалась совсем и не мышь. Просто носок. Свернутый и вонючий носок, но я не смогла сдержаться. Извини, что напутала тебя. Иди спать.

Со спущенными до колен трусами Джексон чувствовал себя унизительно, поэтому воспользовался моментом и сбросил их, пока Кэрол разговаривала с Хитер. Он уселся на край кровати, прикрыв промежность руками.

– Я не хочу больше будить детей, – прошептала Кэрол. – Ты должен ценить, что мне удалось сохранить внешнее спокойствие. Внутри меня все до сих пор кричит от ужаса.

Когда она надела халат и дважды завязала пояс, Джексон понял, что должен был надеть трусы, пока имел такую возможность. В данный момент его положение было весьма невыгодным. Ему приходилось вести разговор голым, поскольку одеваться, будучи разоблаченным, представлялось ему чем-то вроде сокрытия улик – все равно что прятать в карман шоколадный батончик в магазине, когда тебя уже поймали на воровстве. Он и не помнил, когда последний раз ощущал себя нашкодившим маленьким мальчиком.

– Я верно предположила, что ты сам это сделал с собой? Что это было? Ты повредил свой пенис на работе и постарался скрыть инцидент?

Тон ее при этом стал ледяным: «предположила». И она никогда раньше не называла его пенис. Кэрол не была ханжой, поэтому предпочитала называть его ласковыми словами. Но то, что находилось сейчас у него между ног, было именно пенисом – раздражающее слух сочетание мягкого «п» и твердого «н», тягучего «и» и змеиного «с».

– Я думал…

– Ты сделал одну из этих отвратительных операций?

– Мы столько спама получаем по электронной почте и…

– Реклама по теме удлинения полового члена – одна из причин, почему Бог создал клавишу «Удалить». Только не говори мне, что ты нашел эту дрянь в Интернете.

– Нет! Я получил направление. Все же я думаю, они не делали бы такую рассылку, если бы у них не было… То есть ведь многие это делают.

– А еще очень многие употребляют героин. Очень много людей совершает самоубийство. Многие нарушают правила дорожного движения и врезаются в бетонные ограждения. Значит, ты тоже станешь все это делать?

– Кэрол, мы говорим совсем о другом. Разумеется, не все операции проходят удачно.

– Это бич нашего времени. Как ты мог решиться на это, не посоветовавшись со мной?

– Хотел сделать сюрприз, – печально вздохнул он.

– Поздравляю. Тебе это удалось. Более того, я просто ошарашена. Ты вел себя как индивидуалист, как наше правительство, которое принимает решения самостоятельно, полагая, что все мы, Слюнтяи, должны принимать их как должное. Как ты мог, это же так… пошло?

– Сначала я счел эту операцию глупостью. Но то, что у меня есть твердые политические убеждения, не означает, что я не хочу реализоваться как мужчина, говоря литературным языком. – Причастность к тому классу американцев, которые способны грамотно употреблять книжные выражения, наполняла его чувством гордости.

– То, что ты там сотворил, предназначалось мне?

– Э, да, разумеется. Ты бы меня не одобрила. Это же совсем не обсуждение, когда ты просто накладываешь вето на любые мои предложения. Ты сама сказала, что мой петушок отчасти и твой тоже, очень мило, конечно, но все же он не твой. Я согласен давать тебе его иногда напрокат. Но в целом он принадлежит только мне.

– Да уж! Теперь больше чем на сто процентов.

– Я думал, тебе понравится, пусть и не сразу. Помнишь, мы ведь частенько занимались этим… до того, как появилась Флика.

– Когда нам приходится вставать каждую ночь в час мне и в четыре тебе? Дело вовсе не в отсутствии желания, а в элементарной усталости.

– Да, но вот уже год, как Флика сама проделывает необходимые процедуры по ночам, а мы так и не… Частота не так важна, да? Верно?

– Секс – это привычка, как и все остальное. И от этой привычки можно избавиться. В принципе ничего ведь не изменилось; не кормление, так что-то другое все равно происходит, и мы по-прежнему устаем. Но дело не в этом. Если ты хочешь чаще заниматься сексом, надо было просто сказать об этом.

– Я решил, что мой поступок стал бы для нас хорошим толчком. Я думал, тебе понравится, как он теперь выглядит. Тебе будет приятнее.

– Ты действительно сделал это для меня? Ни на минуту в это не поверю.

– Хорошо, я думал, что так будет лучше и для меня. Он всегда казался слишком маленьким, понимаешь. Ну, в сравнении. Женщинам этого не понять. Например, я не понимаю, почему вы считаете, что толстеете во время месячных, хотя я не вижу никакой разницы.

Она заставила его посмотреть ей в глаза:

– Маленьким по сравнению с каким?

– Ух.

Она неотрывно смотрела на него, пока он не отвел взгляда, признавая тем самым ее догадки.

– Говори, – настаивала Кэрол. – Разве я когда-нибудь тебя с кем-то сравнивала?

– Нет, но ты бы никогда и не призналась. Просто у тебя хороший характер.

– Я ни с кем тебя не сравнивала, потому что у меня не было проблем. А теперь есть.

– Я все улажу, – твердо сказал он, хотя в душе понимал всю голословность этого обещания; как и у всех мастеров в «Наке», у него в последнюю очередь доходили руки до того, чтобы повесить вешалки для полотенец или починить выключатель в собственном доме, если вообще доходили.

– Ты же понимаешь, что потребуется пластическая операция, которую наша страховка не покрывает. Нам и так приходится много оплачивать из своего кармана, плюс еще несколько тысяч ежемесячно на «Комплит» для Флики!

– Я найду деньги, – печально произнес он. – Я всегда могу взять дополнительные заказы в «Наке» и работать ночами.

– И ты будешь обманывать Шепа.

– Нет, я буду обманывать Погачника. Я никогда не скрывал от Шепа левые заказы. А надуть Погачника будет даже приятно.

– Насколько я помню, страховка не оплачивает членовредительство. Сколько ты заплатил?

Джексон смутился:

– Несколько тысяч.

– Сколько?

Кэрол всегда сможет узнать расценки и понять, что он наврал. Если она начнет копаться, то выяснит, что во время одной операции не увеличивают и длину и толщину, но он уговорил врача сделать это тайно и сразу. Ему следовало подумать о том, что хирурга интересуют только деньги и ради них он готов нарушить любое правило.

– Э… семь или восемь.

– Восемь тысяч долларов! Бог мой, откуда ты взял такие деньги?

Нормальный мужчина, настоящий мужчина, всегда лично занимается финансами в семье. Они никогда не говорили «финансы», но в доме Бурдины Кэрол сама контролировала все расходы, вплоть до цента. Почему ее так удивляет, что он хочет иметь большой член?

– Собаки, – обреченно сказал Джексон.

– Ты обещал мне, что не будешь играть! Представить не могу, что все эти проблемы свалились на меня только потому, что одна борзая оказалась резвее другой. Если бы можно было повернуть время вспять, я бы размозжила голову этой собаке.

– Я никогда не играл и играть не буду.

Разумеется, все, что он рассказал, было полной ерундой, но версия с собачьими бегами была единственной, которую Кэрол с легкостью бы приняла. На самом деле он просто открыл свой собственный счет – что странного в том, что мужчина сорока пяти лет решил открыть личный счет? – на который клал все чаевые и деньги, заработанные на заказах, полученных за многие годы в обход фирмы Погачника. Таким образом, у него тайно накопилась сумма, чтобы оплатить даже больше, чем ежемесячный взнос по кредитной карте, о которой Кэрол тоже ничего не знала, с этой «Визы» он и оплатил счет в 8700 долларов, который в результате и разрушил его жизнь. Она по натуре была человеком беспокойным и сразу бы начала волноваться о долгах по кредитной карте, о которой еще не знала, так же как беспокоилась о том займе, который они взяли, чтобы оплатить дополнительные расходы на операцию Флики. Он не испытывал никакого удовольствия от необходимости скрывать собственные доходы, просто стремился таким образом сохранить равновесие в душе жены.

Кэрол закрыла глаза, потерла лицо руками и с шумом выдохнула. Кажется, ей удалось справиться с нервами, означает ли это, что она больше не завизжит.

– Было больно? – наконец задала она вопрос. – Похоже, что да.

– Да, было больно.

– Очень?

– Очень.

– Лучше бы ты сразу мне показал.

Она положила руку ему на бедро, и по смягчившемуся выражению ее лица он понял, что буря миновала. Он убрал руки и чуть выпрямил ноги. Она осторожно коснулась его пениса и посмотрела на него с интересом, повернув сначала в одну, потом в другую сторону. Джексон вздрогнул.

– Что за мясник такое сотворил?

– Я узнал о нем от моего кузена Ларри, когда мы прошлым летом вместе пили пиво. Ларри сказал, что врач «настоящий кудесник» и его девушка пришла в восторг от результатов его работы. Он сделал его значительно больше – «значительно больше», как он сказал. Черт, Ларри даже не стеснялся говорить об этом, не старался хоть от кого-то хранить тайну. Сказал, что я «обязан попробовать». Он так был благодарен доктору, что собирался еще раз к нему обратиться, чтобы увеличить еще на размер.

Она округлила глаза.

– Такое впечатление, что размер пениса можно выбирать, как размер ботинок. Ты хоть видел результат операции?

– Конечно нет! Я что, должен был попросить его выложить свое хозяйство на барную стойку? Мы сидели не в таком заведении.

Кэрол положила руку на воспаленную кожу.

– Горячий. Он работает?

– Похоже, да. Я не проверял. Слишком болезненно.

– Он такой раздутый, что даже сложно представить, как будет выглядеть, когда спадет опухоль. Все это ужасно. У тебя может быть сепсис. Ты принимал антибиотики?

– Еще бы, но курс уже закончился. И мазал бацитрацином.

Она убрала руку и провела по его щеке, отчего ему показалось, что он чувствует запах инфекции.

– Тебе надо в больницу. Джексон отвел глаза:

– Мне стыдно.

– Лучше перенести стыд, чем получить заражение крови, ели ты не обратишься к врачу, он может совсем отвалиться. [ бы сию же минуту отвезла тебя в «Нью-Йорк методист», ели бы там принимали взрослых. Завтра же утром ты берешь

выходной, и, когда дети уйдут в школу, мы едем в больницу. Обещаю, я поеду с тобой, хоть ты этого и не заслуживаешь.

– Кэрол, мне очень важно сохранить это в тайне. Умоляю, никому не рассказывай. Если узнает кто-то из «Нака», я не переживу.

– А Шеп знает? О том, что ты натворил?

– Нет! Прежде всего ему не говори.

– Меня поражает мужское понимание фразы «лучший друг». Зачем он тогда вообще нужен?

– Просто обещай мне.

– Последнее, о чем мне хотелось бы всем сообщить, – это то, что я вышла замуж за идиота. Кроме того, ты сам не умеешь держать рот на замке. Ты первый разболтал всем в офисе о Глинис, хотя Шеп просил тебя молчать.

– Я сделал это для его же пользы. Они подтрунивали над ним из-за Пембы, Погачник старался вести себя любезно, а у него за спиной издевался больше всех.

Ему было все равно, осуждает ли она его; говорить о чем-то, кроме его пениса, было уже огромным облегчением. Почистив зубы, Кэрол скинула халат и скользнула под простыню обнаженной.

– Как приятно, что сейчас, – сказал Джексон, с трудом находя положительные стороны произошедшего, – мне не надо спать рядом с тобой в трусах.

Кэрол повернулась и выключила свет.

– Честно говоря, милый, мне было бы приятнее, если бы ты их надел.