Архимандрит Тихон (Шевкунов) 15 страница

Как-то мы оказались с ним на престольном празд­нике в Троице-Сергиевой лавре. Впереди нас нето­ропливо шли два известных митрополита.

— Смотри, как важно шествуют эти мальчики! — заметил отец Клавдиан.

— Какие «мальчики»? — удивился я.

— Ну вот эти, впереди.

— Так это же архиереи, владыки!

— А для меня они мальчишки! — шутя сказал отец Клавдиан. — Я обоих водил вокруг престола на их священнической хиротонии.

Это означало, что отец Клавдиан был старшим священником на той, бывшей много лет назад, ли­тургии, когда юных дьяконов, будущих архиереев, делали священниками.

Я уже говорил о том, что мы, послушники, весь­ма скептически, с критикой относились к экумени­ческой деятельности митрополита Нико­дима (Ротова). Од­нажды отец Клавдиан стал невольным сви­детелем такого разго­вора. Услышав наши осуждения и дерзкие слова, он в сердцах топнул ногой и гроз­но повелел:

— Молчите! Вы ни­чего не понимаете! Как вы можете судить об этом архиерее?

Умер отец Клавди­ан на праздник Рож­дества Пресвятой Бо­городицы. В тот день он совершил Боже­ственную литургию, а значит и причастил­ся Святых Христовых Таин. Потом испове­довал, отпевал.

Дома он, усталый, лег в кровать и по четкам наизусть помянул всех, кого знал за свою долгую жизнь — обычно он по памяти только за упокой перечислял имена около двух тысяч человек - это входило в его ежедневное молитвенное правило. Сделав это он позвал попрощаться своего воспи­танника дьякона Василия Середу, но не дождался его и умер с четками в руках

Хоронили его в пещерах Псково-Печерского мо­настыря. Он часто приезжал сюда помолиться и по­беседовать с отцом Иоанном.

Преддверие смерти — странное и загадоч­ное время в жизни человека. У кого-то, как у Сергея Федоровича Бондарчука, начина­ет стираться грань между нашим и иным мирами. А люди, жившие подвижнической жизнью, порой обретают от Господа вйдение, которое им раньше было недоступно.

Жил в Псково-Печерском монастыре старый-престарый схимник отец Киприан. Ничем особенным он не выделялся, в монастырь из мира пришел уже в преклонном возрасте и, казалось, незаметно коро­тал свой монашеский век. Было, правда, одно непри­ятное обстоятельство: его подозревали в доноси­тельстве на братию наместнику. Соответствовало это действительности или нет, не знаю. Может, у кого-то были основания так думать, а может, слухи возник­ли из-за того, что Киприан вечно бродил по мона­стырю, сгорбившись и шаркая ногами, и мог неожи­данно появиться то там, то здесь. Во всяком случае, некоторые прямо называли его стукачом. Сам отец Киприан относился к этому вполне добродушно.

Незадолго до его кончины мы стали замечать за ним удивительные вещи.

Как-то наместник с утра уехал по делам. Я был поставлен дежурить на Успенской площади. В мои обязанности входило в том числе незамедлительно открывать небольшие воротца для подъезжающих машин. А автомобиль к Успенской площади мог подъехать, как правило, только один — наместника. Если дежурный опаздывал к воротам и наместнику приходилось ждать, разгон был неминуем.

Однако теперь, узнав, что наместник уехал во Псков, я решил сходить на коровник, где нес послу­шание мой товарищ Сергей Горохов. Мы сидели на солнышке и о чем-то увлеченно беседовали, когда мимо нас своей шаркающей походкой, опираясь на палочку, проходил отец Киприан. Поравнявшись с нами, он вдруг остановился и, обратившись ко мне, прикрикнул:

— Эй, Георгий, беги скорее открывать ворота! Наместник возвращается, попадет тебе!

Мы с Сергеем недоверчиво переглянулись. О чем это он? Наместник недавно уехал, он и до Пскова-то еще не добрался. Никаких признаков приближения машины не было.

— Беги, беги, а то пропадешь! — снова прикрик­нул отец Киприан и даже потряс своей палкой.

Хоть я и не поверил ему, но все-таки счел за бла­го распроститься с моим другом и неспешно отпра­вился к своему посту на Успенскую площадь.

Каково же было мое удивление, когда за спиной я вдруг услышал знакомый звук клаксона. Сомнений не было: машина наместника подъехала к нижним воротам монастыря и меньше чем через минуту будет на Успенской площади. Видимо, наместник

зачем-то спешно вернулся. Я бросился бегом и еле- еле успел пропустить машину через свои ворота.

Вечером в келье послушников мы спорили, ка­ким образом Киприан мог узнать о возвращении машины наместника, которая к той минуте, когда схимник предупредил меня об этом, была киломе­трах в двух от монастыря. Мои друзья вспомнили, что тоже начали примечать за отцом Киприаном подобного рода особенности.

Вскоре схимник слег, и мы пришли навестить его в Лазаревский больничный корпус. По правде говоря, мы ждали, что он, раз уж стал прозорливым, скажет нам что-нибудь особенно мудрое и важное. Но отец Киприан, глядя на нас добрыми глазами угасающего человека, только улыбался и повторял:

— Господь благословит вас, деточки мои!

Вот такие истории происходят сегодня в Москве

Олег Александрович Никитин был не очень церковным человеком. В этой книжке уже есть история об освящении его дома, о черном пуделе и о скульптуре Мефистофеля, по­даренной ему на новоселье. Но долгие годы Олег Александрович усердно ратовал за возрождение одного разрушенного храма — Казанской иконы Божией Матери в Рязанской области. Почему именно эта церковь так ему приглянулась, сказать не могу. Но два раза в год — на летнюю и зимнюю Казан­скую — он обязательно присутствовал на службе в этом разоренном сельском храме, куда мы, монахи Сретенского монастыря, приезжали служить литур­гию. Несколько раз Олег Александрович исповедо­вался здесь и причащался. Так продолжалось много лет, но дальше его воцерковление никак не шло.

В тот же праздник Казанской иконы Божией Ма­тери Господь и забрал Олега Александровича из это­го мира. 21 июля 2003 года, на летнюю Казанскую, Никитин почему-то впервые не приехал в храм на службу. Позвонил, сослался на неотложные

обстоятельства. Вечером того же дня нам сообщи­ли, что Олега Александровича не стало: на трассе в Подмосковье его водитель не справился с управ­лением.

Но я хочу рассказать историю, которой Олег Александрович удивил нас, его друзей, уже после своей смерти.

Спустя несколько месяцев после кончины он явился во сне своей дочери Елене. В этом нет ниче­го особенного, но сон был столь отчетлив, что за­помнился Елене до деталей.

Олег Александрович обратился к дочери с насто­ятельной просьбой. «Пожалуйста, непременно пере­дай от меня поздравление Демиртчану. У него сегод­ня юбилей!» — настойчиво просил покойный Олег Александрович. Надо сказать, при жизни он никогда не забывал друзей и всегда звонил им в дни рождения.

«Какому Демиртчану?» — удивлялась и во сне, и проснувшись Елена. Как ни странна была вся эта история, все же они с мамой, Галиной Дми­триевной, решили позвонить близкому другу и кол­леге

Олега Александровича, быв­шему заместителю мини­стра энергетики Виктору Васильевичу Кудрявому. Тот сразу и без труда ответил на вопрос женщин, поскольку именно в эту минуту соби­рался на торжества по слу­чаю восьмидесятилетия их с Олегом Александровичем коллеги академика Камо Серобовича Демиртчана.

Просьба Олега Алексан­дровича, разумеется, была исполнена. Виктор Васи­льевич Кудрявый объ­явил гостям, что имеет особое, очень важное поручение, и передал потрясенному юбиля­ру поздравление от по­койного Олега Александровича Никитина.

Вот такие истории происходят в сегодняшней Москве.

Когда мы начинали возрождать Сретенский монастырь, у нас возникла одна серьезная проблема: среди прихожан почти не было старушек. Все прихожане либо молодые, либо сред­него возраста. Когда же в храме стали появляться первые бабушки, мы так возрадовались, что готовы были пылинки с них сдувать. Еще бы! Их появление означало, что старые москвичи признали наш мо­настырь.

Среди этих бабушек пришла и Любовь Тимо­феевна Чередова. В 1996 году мы торжествен­но отпраздновали ее день рождения — сто лет! Но не это было главным. Любовь Тимофеевна оказалась последней дожившей до наших дней ду­ховной дочерью настоятеля нашего Сретенского монастыря новомученика архиепископа Илариона. В 20-е годы она мужественно отправилась вслед за владыкой Иларионом в ссылку. Не смогла она пробраться лишь на Соловки, где владыка провел большую часть своих тюремных сроков. Она нахо­дилась и среди тех, кто в 1929 году хоронил этого

мужественного и несломленного подвижника. Она сохранила глубокую преданность владыке Илариону и необычайное духовное единение с ним до кон­ца своих дней.

Любовь Тимофеевна так и не вышла замуж. Была ли она тайной монахиней, не знаю, но вела она настоящую иноческую жизнь. Вполне возмож­но, что владыка Иларион в те страшные для Церк­ви годы постриг ее в монашество с обетом, что она никому и никогда об этом не скажет.

Любовь Тимофеевна не сомневалась в святости своего великого духовного отца и молила Господа, чтобы ей дожить до того дня, когда совершится его церковное прославление.

Пока Любовь Ти­мофеевна была в си­лах, она приезжала в монастырь. Мы по­сылали за ней маши­ну, а в храме сажали на стульчик, и так она молилась за ли­тургией. Любовь Ти­мофеевна прекрасно помнила службы вла­дыки Илариона здесь, в этом храме, и мы почитали ее присут­ствие в возрождющемся Сретенском монастыре как осо­бое благословение нашего великого на­стоятеля.

Несколько лет мы готовили материалы к канони­зации священномученика Илариона и, надо сказать, боялись, что Любовь Тимофеевна не доживет до за­ветного часа. Через какое-то время она уже не могла ездить в монастырь. Мы стали причащать ее дома. И всякий раз она с надеждой спрашивала, как идут дела с прославлением ее духовного отца. Ей шел уже сто второй год.

Тем временем в монастырском храме мы отре­ставрировали небольшой придел и устанавливали в нем иконостас. Среди прочих икон был заказан и образ священномученика Илариона. Конечно, мы написали икону заблаговременно, еще до про­славления, но по церковным правилам икона счи­тается освященной, когда подписывается именем святого. Наша икона была пока без надписи и ждала часа, когда церковная власть утвердит почитание священномученика, нашего настоятеля и небесного покровителя. Как бы то ни было, когда иконостас установили, наш храм стал единственным в России, где была икона этого пока еще не прославленного, но очень почитаемого церковным народом новомученика.

Наконец, перед очередным заседанием Комис­сии по прославлению святых, митрополит Ювена­лий, ее председатель, сказал мне, что дело по про­славлению архиепископа Илариона практически решено. На следующий день я приехал к Любови Тимофеевне и сообщил ей радостную весть.

— Я знала, что не умру, пока не узнаю об этом! — еле слышно сказала она.

Это было похоже на то, как в Евангелии старец Симеон дождался встречи со Христом и произнес: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко...» Через

несколько дней Лю­бовь Тимофеевна отошла ко Господу.

Отпевать Любовь Тимофеевну Чередову привезли в Сре­тенский монастырь, в тот самый малень­кий придел, где мы только что заверши­ли установку ико­ностаса с образом владыки Илариона. Так что наша самая старая прихожанка лежала в гробу прямо перед образом сво­его духовного отца. И если в 1929 году она была на отпе­вании владыки, то теперь он своей иконой провожал ду­ховную дочь «в путь всея земли».

11 февраля 1998 го­да около одиннадцати утра, во время отпевания Любови Тимофеевны, в Но­водевичьем мона­стыре на заседании Комиссии по кано­низации святых было

принято решение о передаче на Архиерейский Собор Русской Православной Церкви материалов по прославлению священномученика Илариона. Когда об этом радостном известии по телефону сообщили в Сретенский монастырь, гроб с телом Любови Тимофеевны под колокольный звон и пе­ние «Святый Боже...» обносили вокруг собора.

Есть человеческие грехи, которые врачуются покаянием. А есть особые грехи — против Церкви. Они настолько могут разлучить че­ловека с Богом, что даже не допускают его к пока­янию.

Однажды, когда я служил в Донском монастыре, меня остановила возле храма средних лет высокая женщина.

— Батюшка, можно ли мне молиться за моего по­койного отца? — спросила она.

— Конечно, можно! — бросил я на бегу.

Но потом все же остановился и на всякий случай уточнил:

— Простите, пожалуйста, а кто ваш отец?

— Мой папа был митрополитом, — ответила жен­щина.

Это было сильно!

— Как — митрополитом? — изумленно переспро­сил я. — А его имя?

— Митрополит Александр Введенский, — ответи­ла женщина.

Это было еще сильнее. В Церкви хорошо помнят имя священника Александра Введенского. Он был одним из вдохновителей так называемого обновлен­ческого движения в Русской Церкви в 20-30-е годы. Введенский и его последователи готовы были рево­люционно менять основные правила и Устав Русской Церкви. На совести многих из них доносы в НКВД, содействие в репрессиях против православных ми­рян, священников и епископов. Обновленцы учинили раскол в Русской Церкви, а грех раскола, по словам святителя Иоанна Златоуста, не смывается даже му­ченической кровью.

Женщину, обратившуюся ко мне, звали Тамарой Александровной. Введенский женился во второй раз, уже будучи обновленческим «митрополитом», и в этом браке родились сын и дочь.

— Что я вам могу посоветовать? — сказал я в кон­це концов женщине. — Вы дочь своего отца и, конеч­но, не можете не молиться за него. Более того, это ваш долг. Но поминовение вашего отца на литургии невозможно. Он сознательно порвал с Церковью, и, на­сколько известно, никакого покаяния и воссоединения с нею им совершенно не было. Но, еще раз, вы можете и должны поминать его дома, в частной молитве.

На том мы и порешили. Женщина потом не раз при­ходила в монастырь. Она оказалась удивительно доброй и отзывчивой христианкой, много и самоотверженно помогала больным, бездомным, старикам. Думаю, это было самой действенной молитвой за ее отца.

Как-то раз она подошла ко мне с просьбой при­частить ее престарелую мать, ту самую вторую жену Александра Введенского. Мы договорились, что на следующее утро я приду в храм за час до на­чала службы, чтобы была возможность побольше

времени уделить для исповеди. Как сказала Тамара, ее мать никогда не причащалась в православной церкви и лишь в те годы, когда ее муж возглавлял об­новленчество, участвовала в его службах, которые и Таинствами-то назвать невозможно.

Но наутро я прождал их зря. Позвонила расстро­енная Тамара и рассказала, что, когда они с братом пришли за мамой, та натянула на голову одеяло и ка­тегорически отказалась ехать. Хотя накануне, каза­лось, готова была исповедоваться и причаститься. Зная, что у стариков могут быть всякие капризы, я ска­зал, что все равно надо взять Святые Дары и причас­тить ее дома.

Тамара с сожалением отказалась.

— Это невозможно, батюшка, — сказала она. — Вы не сможете войти к ней в квартиру.

— То есть как — не смогу?

— Ну просто не сможете!

— Но почему?

Тамара объяснила, что в квартире ее матери жи­вут кошки. Причем, сколько их там, никто не знает. Кошки рождаются и умирают. Уже много лет старая женщина не позволяет сделать в своей квартире да­же уборку. Переступить порог ее жилища решаются только сын и дочь.

Я мысленно содрогнулся, представив себе эту картину. Кроме того, была особая причина, по ко­торой идти в этот дом совсем не хотелось: с детства у меня жестокая аллергия на кошачью шерсть.

Но Тамара нашла выход. Она сказала, что завтра перевезет мать в квартиру к своему брату и там ее можно будет спокойно причастить. На том мы и по­решили. Но поздно вечером Тамара позвонила и со­общила, что несколько часов назад ее мать умерла...

Как Булат стал Иваном

Жена Булата Окуджавы, Ольга, приезжала к отцу Иоанну (Крестьянкину) в Пско­во-Печерский монастырь. В разговоре с батюшкой она как-то посетовала, что ее знамени­тый муж не крещен и даже не хочет креститься — он равнодушен к вере.

Отец Иоанн сказал ей:

— Не печалься, еще крестится. Ты сама его окрес­тишь.

Ольга была очень удивлена и только спросила:

— Как же я смогу окрестить его?

— А вот так и окрестишь!

— Но как же его назвать? Ведь Булат — имя непра­вославное.

— А назовешь его, как меня, Иваном! — сказал отец Иоанн и заторопился по своим делам.

И вот спустя много лет Булат Окуджава умирал в Па­риже. За несколько минут до смерти он сказал жене, что хочет окреститься. Звать священника было уже поздно, но Ольга знала, что в таких случаях умирающего может окрестить любой мирянин. Она лишь спросила мужа: «Как тебя назвать?» Он подумал и ответил: «Иваном». И Ольга сама окрестила его с именем Иоанн.

Только затем, стоя над ним, уже умершим, она вспомнила, что лет пятнадцать назад в Псково-Печерском монастыре ей говорил обо всем этом архи­мандрит Иоанн.

В первый год после крещения я гостил на при­ходе у моих новых друзей — отца Рафаила и отца Никиты. Хотя что к тому времени я стал часто бывать в монастыре, но сам о мона­шестве не помышлял. Напротив, всерьез собирал­ся жениться. Невеста моя была, наверное, самой красивой девушкой в Москве. Во всяком случае, многие так считали, и мне это, конечно, льстило. Дело шло к свадьбе. Так что я не только наслаж­дался новыми впечатлениями от открытия духов­ной жизни, но и мечтал о будущем счастье. Хо­дил на рыбалку, вялил пойманную рыбу, валялся на солнышке и предвкушал, что совсем скоро нач­нется новая жизнь — семейная. А кроме того, как уютно будет осенью посидеть где-нибудь в Замо­скворечье, попить с приятелями пивка под рыбку, пойманную и завяленную собственными руками. За этими мечтами проходил день за днем теплого лета.

Как-то отцы Никита и Рафаил собрались съез­дить в гости к старцу Николаю на остров Залит.

Старцу было уже около восьмидесяти лет, и большую часть жизни он священст­вовал на рыбацком острове в Псковском озере. Я тоже решил поехать с ними, хотя и не без некоторого страха: все-таки про­зорливый старец, все о тебе знает!

Но в первые же минуты знакомства с отцом Николаем страхи рассеялись. Батюшка оказался на редкость добрым и приветливым. Он заботливо принял нас в своей бедной избушке неподалеку от храма. Напоил чаем, чем- то угостил. Мои отцы уединились с ним для бесе­ды и совета, а мне спрашивать у него было особо нечего.

Прощаясь, стали подходить к старцу под благо­словение, и всех он с любовью напутствовал. Когда настала моя очередь, отец Николай неожиданно ухватил меня за чуб и начал то ли в шутку, то ли всерьез таскать меня за вихры и при этом приго­варивать:

— Не пей, не пей! Нельзя тебе пить!

Надо признаться, что выпить, да еще в хорошей компании друзей, я в те годы и правда был не дурак.

Впрочем, догадаться об этом по моему виду было со­вершенно невозможно: я выглядел много моложе своих лет. Но старец тем не менее продолжал свое. Потом он вдруг приподнял за чуб мою голову и вни­мательно посмотрел мне в глаза.

— Ты монах? Нет еще? А хорошо бы тебе в монас­тырь!

В монастырь?! Я не выдержал и просто расхохо­тался ему в лицо! Ну и старик, что он говорит? Да у меня скоро свадьба! Я хотел было сказать ему об этом, но отец Николай прикрыл мне рот рукой, как будто и так знал каждое мое слово.

— Молчи, молчи! А хорошо бы тебе в монастырь!

Я снова рассмеялся.

— Да нет же!.. — начал я.

Но старец опять не дал мне ничего сказать.

— Смотри, Георгиюшка, когда будешь в монасты­ре, случится у тебя искушение. Но ты не унывай!

И он стал подробно рассказывать мне про какое- то испытание, связанное с монастырским начальст­вом и случившееся с неким монахом. Только спустя десять лет я понял, что речь шла обо мне. А тогда я лишь снисходительно слушал странные речи отца Николая. И воспринимал их не иначе как старче­ские чудачества.

Наконец отец Николай благословил меня и от­пустил с миром. Он проводил нас до пристани. Когда наша лодка отплыла, старец все кричал мне вслед:

— Георгиюшка, будь любвеобильным!

Это сложное и малоупотребительное слово вре­залось в память. Так же, как и облик старца на бе­регу с развевающимися по ветру седыми волосами, осеняющего нас вслед крестным знамением.

Отец Рафаил посоветовал мне серьезно прислу­шаться к словам отца Николая, но я в ответ только усмехнулся. Да и забыл обо всем случившемся как о чем-то для меня непонятном.

Однако в Москве мои отношения с невестой вдруг как-то сами собой разладились, остыли, а по­том и вовсе сошли на нет. Мы оба были даже рады этому. А у меня все чаще и сильнее стала возникать потребность съездить в монастырь, побыть там, помолиться, да и просто пожить. Через несколько месяцев я уже точно знал: ничто, кроме монастыря и служения Богу, меня в этой жизни не интересу­ет. И с удивлением вспоминал слова отца Николая, к которому Господь потом приводил меня еще мно­го раз.

Глава, которую

читателям,

не знакомым

с догматическим

богословием,

можно

пропустить

А какие старики были в те советские времена! Один мой знакомый-старообрядец расска­зывал, как однажды его, сотрудника цен­трального управления Древлеправославной Церк­ви, направили в областной город — в Куйбышев или Свердловск, значения не имеет — по каким-то их со­кровенным старообрядческим делам. Сначала, как и положено, мой знакомый направился в облиспол­ком — нанести визит местному уполномоченному по делам религий.

Иван Спиридонович Толстопятое (так звали уполномоченного) усадил московского гостя у себя в кабинете и подробнейшим образом выспросил о цели его приезда, о состоянии дел в старообряд­ческих согласиях. Дотошно поинтересовался даже южноамериканскими общинами. И лишь узнав все для себя необходимое, рассказал, как добраться до улицы Клары Цеткин, где располагалась местная беспоповская церковка.

Распрощавшись с Иваном Спиридоновичем Тол­стопятовым, мой знакомый отправился в город и вскоре нашел эту улочку, а на ней покосившийся деревянный дом, переделанный в храм с луковкой и крестом. Рядом на завалинке сидел дед лет под девяносто, с аккуратной окладистой бородой и, как положено, в полукафтане. Дед грелся на солнышке и молился — тянул меж пальцев кожаную старооб­рядческую четку — лестовку. Смотрел он на прибли­жающегося незнакомца с полным, хотя и вполне благодушным, безразличием: на своем веку этот дед все перевидал.

— Здравствуй, отец! — поприветствовал его мой знакомый.

— Ну здорово, коль не шутишь.

— Аты, видно, здешний наставник?

— Вроде так, — не стал возражать дед.

— Ну и как вы тут спасаетесь? Народ-то в храм ходит?

— Старики ходят.

— А молодежь?

— А молодежь все больше по танцам да в кино.

— Н-да... А кроме вас и патриаршей Церкви, кто еще в городе есть?

— Да каждой твари по паре, — философски от­вечал старик.— И мы, и никониане, и католики, и баптисты, и иудеи, и мусульмане... А над всеми нами — единый и неделимый — Иван Спиридоно­вич Толстопятое!

Я только один раз побывал на отчитках у игу­мена Адриана, но этого было более чем достаточно. В битком набитом храме раз­давались отчаянные и в самом буквальном смыс­ле нечеловеческие крики. Люди рычали, блеяли, визжали и кудахтали. А ругались так — хоть уши за­тыкай. Иные крутились юлой и со всей силы гро­хались оземь. Причем видно было, что они сами от себя такого совершенно не ожидали. Один ин­теллигентный мужчина с перепуганным до смерти лицом носился по храму, хрюкал, как кабан, и в из­неможении опустился на пол лишь после того, как его насильно подтащили к священнику и окропили святой водой.

Отчитка — это русское название экзорцизма, осо­бый молебен, чин изгнания бесов. Происходящее жутко описывать, а присутствовать на подобных действах еще страшнее. Как это все выдерживал отец Адриан — не знаю.

Начинал отец Адриан свой монашеский путь в Троице-Сергиевой лавре. Там он тоже занимался отчитками, но скрыто, не на виду, в какой-то от­даленной от туристических маршрутов церквуш­ке. Рассказывают, что однажды в монастырь при­ехали высокопоставленные советские работники и, на свою беду, захотели дотошно осмотреть все до­стопримечательности без исключения. В том числе и храм, из которого доносились странные крики.

Делать было нечего, и монахи привели их в цер­ковь, где косноязычный и с виду весь какой-то рас­трепанный отец Адриан как раз читал заклинательные молитвы. Экскурсанты остолбенели, увидев валяющихся по полу людей, орущих дикими голо­сами. Но представьте состояние высокопоставлен­ных гостей, когда одна из прибывших с ними дам,

ответственный советский работник, вдруг зашипе­ла, замяукала на весь храм, словно мартовская кош­ка, покатилась по полу и в довершение всего заора­ла такие непристойности, что и бывалые мужчины ничего подобного не слыхивали!

Позже эта дама снова поехала в лавру. Но теперь уже одна. Разыскала того самого косноязычного игу­мена Адриана и задала ему единственный вопрос: что с ней было?

Батюшка Адриан, как человек простой, и отве­тил ей попросту:

— В тебе бес сидит! От него твои беды.

— Но почему именно во мне?! — возмутилась дама.

— А это ты уж не у меня спрашивай, а вот у него! — и отец Адриан ткнул перстом в икону Страшного Суда, прямо в страшное изображение рогатого, омерзительного существа. Но, увидев, как поблед­нела его посетительница, поспешил успокоить ее: — Да не убивайся ты. Может, Господь это попустил, чтобы тебя через болезнь к вере привести.

Отец Адриан как в воду глядел. Дама стала приез­жать в лавру, исповедовалась за всю жизнь, причас­тилась, и приступов беснования с ней больше не повторялось. Вскоре отец Адриан сказал, что боль­ше ей на отчитки ходить не надо: вера во Христа, жизнь по заповедям Божиим, участие в Таинствах Церкви — все это изгоняет любую духовную нечисть из человеческой души.

Но у самого игумена Адриана после этого собы­тия начались неприятности, поскольку дама своего нового отношения к вере скрывать не стала. Разра­зился скандал, завершившийся тем, что под давлени­ем властей наместник монастыря отправил игумена Адриана подальше, в провинциальный Печерский

монастырь, дабы ответственные советские товарищи могли спокойно ездить на экскурсии в Троице-Сер- гиеву лавру, попивать наливки с отцом экономом и глубокомысленно рассуждатьмол, «что-то такое в этой Церкви все же есть».

* * *

Отвлекусь. Помнится, как-то на проповеди один молодой еще архиерей, предавшись воспоминани­ям о минувших годах, сказал, что церковные адми­нистраторы его поколения отстаивали интересы Церкви в том числе и ценой своей печени. Сказал — и заплакал! То ли ему так было жаль себя, то ли вправду с печенью начинались проблемы.

Но я никогда не брошу в таких архиереев и ба­тюшек камень. Во-первых, потому, что сам не без греха. А во-вторых, эти архиереи и священники, ублажавшие в церковных трапезных важных госу­дарственных чиновников, уполномоченных по де­лам религий и благотворителей, делали свое дело: они не просто брали на себя труд по необходимому хозяйственному и административному обеспечению церковной жизни, но и давали возможность отцам Иоаннам, Кириллам, Наумам, Адрианам нести свое служение, а миллионам прихожан и паломников при­езжать в храмы и монастыри. Не бросайте, пожалуй­ста, в них камни, они делали свое дело как могли.