Архимандрит Тихон (Шевкунов) 18 страница

— Андрей, ты должен обязательно сделать то, что я тебя сейчас попрошу. Тебе надо исповедовать­ся и причаститься.

— Но мне сложно исповедоваться у наших свя­щенников, для меня это всегда проблема, — затянул обычную в таких случаях песню сын.

«Российская интеллигенция не изменяет себе даже во сне!» — с восхищением успел подумать я.

А отец Владимир продолжал свой рассказ.

Явившаяся во сне мама Битова была непреклонна.

— Ты должен поехать в Рязанскую область. Там есть старый монах, архимандрит,— сказала она твердо и назвала редкое и очень древнее имя, ко­торое Андрей Георгиевич тут же во сне и забыл.— Обязательно исповедуйся у него и причастись!

На этом видение закончилось. Утром Битов про­снулся, но все, что произошло с ним во сне, креп­ко отпечаталось в памяти. Кроме ужасно редкого и древнего библейского имени монаха, к которому ему теперь почему-то надо было ехать. Битов долго размышлял. Все это казалось ему странным и несерь­езным. Однако мать была так настойчива... В конце концов он решил позвонить священнику Владимиру Вигилянскому — своему давнему знакомому.

Отец Владимир, выслушав рассказ Андрея Геор­гиевича, сказал:

— Постарайся вспомнить имя этого архиманд­рита.

— Никак не могу. Помню, что живет он в Рязан­ских краях. А имя какое-то ветхозаветное.

— Наум? — спросил отец Владимир, имея в виду известного духовника из Троице-Сергиевой лавры.

— Н-нет, не Наум...

— Ну тогда Авель! — заключил отец Владимир.— Других старцев с ветхозаветными именами у нас вроде нет.

— Точно Авель! — обрадовался Битов. — А ты от­куда знаешь?

— Отца Авеля многие знают.

— А где он служит? — поинтересовался Битов.

— В Иоанно-Богословском монастыре под Рязанью.

— Поразительно!.. И мама говорила, что мне надо ехать к монаху Авелю в Рязанскую область!

— А вдобавок у меня в кабинете сейчас сидят два человека, — продолжал отец Владимир. — Один — это архиепископ Павел, он как раз управляет Рязанской епархий, а второй — архимандрит Тихон, у которого скит под Рязанью. И он только что рассказывал, как недавно навещал отца Авеля. В общем, тебе, Анд­рей, Сам Бог велел как можно быстрее собираться и ехать. И наконец-то исповедоваться и причастить­ся. А то, что твоей маме даже пришлось прийти к тебе, поверь, это не шутки!

— Да знаю я, знаю... — отозвался Битов. — Только все это как-то странно...

Отец Владимир тем временем продолжал:

— Я попрошу владыку Павла, тебя примут в мона­стыре и отведут к отцу Авелю. Машиной туда ехать из Москвы — меньше трех часов. Договорились?

— Конечно!..

Он собирался в путь несколько месяцев, а когда миновало полгода, отец Авель отошел ко Господу.

17 сентября 1999 года в Вашингтоне умер русский епископ* Василий (Родзянко).

На самом деле Владыка Василий просто дождался часа, чтобы отправиться в путешествие, к которому усердно готовился всю жизнь. Владыка частенько пытался об этом рассказать, но его по­чти никто не понимал. Собеседники предпочитали пропускать его слова мимо ушей или сочувственно талдычили какие-нибудь благоглупости вроде: «Да что вы, Владыка, вам еще жить да жить! Бог мило­стив...» Но сам Владыка с нетерпением и живым ин­тересом предвкушал это путешествие.

Вообще-то он и при жизни был заядлым путеше­ственником. Я бы даже сказал, что именно это было его настоящим призванием, и больше того — обра­зом жизни.

Началом его странствий, без сомнения, стало появление на свет в 1915 году в родовом поместье «Отрада» младенца, которому в дальнейшем и над­лежало стать епископом Василием, но которого до поры до времени нарекли Владимиром. Дедом

новорожденного по отцовской линии был предсе­датель Государственной думы Российской империи Михаил Владимирович Родзянко. А мама происхо­дила из древнего рода князей Голицыных и Сумаро­ковых. Да и вообще, многие знатные русские семьи состояли в близком или дальнем родстве с этим но­ворожденным рабом Божиим.

Следующее серьезное путешествие Владыка пред­принял в 1920-м, когда ему было пять лет от роду. Дорога предстояла неблизкая: по суше и по морю, через Турцию и Грецию — в Сербию. Причина это­го вояжа была вынужденной — семью бывшего пред­седателя Государственной думы новые властители России в живых оставлять не собирались. Родзянки осели в Белграде, где будущий Владыка и вырос.

С учителями ему повезло. Кроме того что в Югославии собрался цвет русской эмиграции, его непосредственными воспитателями были иеромонах Иоанн (Максимович), который через тридцать лет стал знаменитым архиепископом Сан-Францисским, а еще через тридцать — про­славлен как святой в Русском зарубежье, и великий первоиерарх Русской Зарубежной Церкви митро­полит Антоний (Храповицкий). Это были такие гиганты духа, которые не могли не оказать на сво­его воспитанника самого сильного и благодатного влияния.

Но прежде будущему Владыке достался еще один, не менее важный, воспитатель. Его он тоже запом­нил на всю жизнь. Это был гувернер, бывший офи­цер Белой армии. Никто, кроме маленького Воло­ди, не знал, что этот гувернер каждый день избивает и мучает мальчика — настолько искусно, что следов пыток не оставалось. Этот несчастный офицер лютой, последней ненавистью ненавидел Михаила Васильевича Родзянко — деда своего воспитанника, считая его виновником гибели России. Выместить свою боль на деде гувернер не мог, и расплачивать­ся приходилось внуку.

Спустя много лет Владыка вспоминал: «Моя мать незадолго до кончины сказала: “Прости меня, что я по недосмотру дала мучить тебя, когда ты был ребенком”.— “Мама, это было по Промыслу Божиему,— отвечал я.— Не будь того, что случилось со мной в детские годы, не стал бы я тем, кем явля­юсь сейчас...”»

Когда Владыка находился уже в преклонных летах, в одном из странствий Господь привел его в Царское Село. Владыке благословили совершить здесь литургию в храме Феодоровской иконы Божией Матери, том самом, который был детищем императора Николая II и который любила вся цар­ская семья. После завершения службы Владыка вы­шел к народу и принес покаяние за вину, к которой так пронзительно ощущал себя причастным с само­го детства, лишь потому, что был внуком любимого им деда. Владыка тогда сказал:

— Мой дед хотел только блага для России, но, как немощный человек, он часто ошибался. Он ошиб­ся, когда послал своих парламентариев к Государю с просьбой об отречении. Он не думал, что Государь отречется за себя и за своего сына, а когда узнал это, горько заплакал, сказав: «Теперь уже ничего нельзя сделать. Теперь Россия погибла». Он стал невольным виновником той екатеринбургской тра­гедии. Это был невольный грех, но все-таки грех. И вот сейчас, в этом святом месте, я прошу проще­ния за своего деда и за себя перед Россией, перед ее народом и перед царской семьей. И как епископ, властью, данной мне от Бога, прощаю и разрешаю его душу от этого невольного греха.

* * *

В Югославии Родзянки осели надолго. Влади­мир вырос в доброго, высокого и очень красивого юношу. Он получил блестящее образование, полю­бил чудесную девушку, которая стала его женой, и в двадцать пять лет был рукоположен в священ­ника в Сербской Церкви. Когда началась война, отец Владимир Родзянко бесстрашно участвовал в Сопротивлении. Так же бестрепетно он остался в Югославии после прихода к власти коммунисти­ческого правительства, хотя многие белые эми­гранты, в первую очередь из тех, кто был на особом счету у советской власти, покинули эту страну. Отец Владимир служил священником на сербском при­ходе и считал невозможным бросить свою паству. Даже под угрозой тюрьмы или расстрела.

Расстрелять его не расстреляли, но в лагерь, ко­нечно, посадили. На восемь лет. А лагеря у Тито были не менее страшные, чем в СССР. К счастью, Тито скоро поссорился со Сталиным и, чтобы хоть как-то досадить своему бывшему патрону, назло ему выпустил из югославских лагерей всех русских эмигрантов. Так что Владыка просидел в югослав­ских тюрьмах только (или правильно сказать — це­лых) два года. Прямо из лагерей он снова пустился в странствие.

Сначала он оказался в Париже, у своего духов­ника архиепископа Иоанна (Максимовича). Потом в Лондоне, где стал служить в сербском православ­ном храме. Здесь же, в Лондоне, на радио Би-Би-Си,

отец Владимир начал вести свои церковные пере­дачи на Россию, из которых несколько поколений граждан СССР узнавали о Боге, православной вере, об истории Церкви и своей страны.

Прошли годы, и отец Владимир овдовел. Цер­ковь благословила его принять монашество, в кото­ром он получил новое имя — Василий и архиерей­ский сан. И теперь уже епископ Василий отправился в очередное путешествие — в Америку. Там он при­вел в Православие тысячи протестантов, католиков и просто ни во что не веровавших людей. Но, как это нередко бывает, пришелся не ко двору — не столь­ко своей энергичной деятельностью, сколько тем, что с открытым забралом выступил против одной могущественной, но совершенно неприемлемой в Церкви группы — лобби, как принято говорить. В результате Преосвященнейший епископ Василий

был отправлен «на покой», то есть на ничем не обе­спеченную, безденежную пенсию.

Но и это маловдохновляющее событие стало для Владыки продолжением столь желанных для его сердца странствий и поводом к новым подвигам. В те годы как раз открылась возможность поездок в Россию. Это было давней и страстной мечтой Владыки, и он с восторгом устремился в святую для него родную землю.

К тому времени и относятся некоторые истории, свидетелем и участником которых мне довелось быть.

* * *

Владыка Василий появился в моей жизни и в жизни моего друга скульптора Вячеслава Ми­хайловича Клыкова как удивительная и нечаянная радость.

Это было в 1987 году. Приближался памятный день убиения царской семьи, 17 июля. Нам с Вячес­лавом Михайловичем очень хотелось совершить па­нихиду по Государю, но в те годы это представляло почти неразрешимую проблему. Прийти в москов­ский храм и попросить священника отслужить за­упокойную службу по Николаю II было, само собой разумеется, немыслимо. Все прекрасно понимали, что об этом сразу станет известно и на священника обрушатся неприятности, самой незначительной из которых будет увольнение из храма. Совершать службу на дому нам тоже не хотелось: на панихиду хотели прийти многие наши друзья.

Как раз в эти дни Вячеслав Михайлович Клыков закончил монументальное надгробие Александру Пересвету и Андрею Ослябе — воинам-схимникам, которых преподобный Сергий направил в войско Димитрия Донского на Куликово поле. Это над­гробие после долгого сопротивления властей было установлено на могиле схимников в бывшем Симо­новом монастыре, где в советское время располо­жился завод «Динамо».

И тут мне пришла в голову мысль: поскольку официальное разрешение на освящение надгробия Пересвету и Ослябе уже получено, то мы можем во время освящения совершить и панихиду по цар­ской семье. Конечно, за нами обязательно пришлют кого-нибудь присматривать, Но соглядатаи вряд ли разберутся в богослужебных тонкостях — для них все происходящее будет одной долгой и непонят­ной церковной службой.

Вячеславу Михайловичу эта идея очень понрави­лась. Теперь дело было за малым — найти священ­ника, который согласился бы рискнуть. Потому

что риски, конечно, все равно оставались. Пусть и не очень большие. Но если кто-то из соглядатаев поймет, что происходит на самом деле... Об этом, признаться, мы старались не думать. Но и подвер­гать опасности знакомых батюшек нам совсем не хо­телось.

И тут кто-то из знакомых обмолвился, что в Мо­скву на днях прилетел из Америки епископ Василий (Родзянко). Многие из нас слышали об этом Владыке, знали о его церковных радиопередачах по «вражьим голосам». Посовещавшись, мы пришли к выводу, что лучшего кандидата для служения панихиды по цар­ской семье нам не сыскать! Во-первых — белоэми­грант. Во-вторых, для него как для иностранца риск был меньше, чем для наших батюшек. «Конторка Глу­бокого Бурения», так называли тогда КГБ, ему особо ничего сделать не должна. Скорее всего... Как мини­мум, ему легче будет вывернуться — все-таки америка­нец, убеждали мы себя. Да и вообще, как говорилось в несколько циничном, но популярном стишке тех времен: «Дедушка старый — ему все равно». В конце концов, других вариантов у нас просто не было.

В общем, в тот же вечер мы с Вячеславом Михай­ловичем были в гостинице «Космос», где остано­вился Владыка Василий с паломнической группой православных американцев.

Владыка вышел к нам в гостиничный холл... и мы были сражены! Перед нами предстал необычайно красивый, с удивительно добрым лицом, статный, высокий старик. Точнее, без всякой иронии или сентиментальности, благообразный старец, как вы­ражались в старинные времена. Таких архиереев мы еще не видели. В нем угадывались другая Рос­сия и утраченная культура. Это был совершенно

иной архиерей, нежели те, с которыми нам доводи­лось общаться. Не то чтобы наши были хуже, нет! Но этот был и правда — совсем другой архиерей.

Нам с Вячеславом Михайловичем сразу стало стыдно за то, что мы собирались подвергнуть его — такого большого, доброго, беззащитного и довер­чивого — опасности. После первого знакомства и нескольких общих фраз мы, еще не переходя к главной теме, извинившись, отошли в сторонку и договорились, что настойчиво будем просить Вла­дыку хорошенько подумать, прежде чем соглашать­ся на наше предложение.

Для разговора мы втроем вышли прогуляться на улицу, подальше от гостиничных микрофонов. Но только лишь Владыка услышал о цели нашего ви­зита, он в восторге остановился посреди тротуара и, вцепившись в мою руку, будто я намеревался убежать, не просто выразил согласие, но горячо заверил нас, что мы посланы ему Самим Господом Богом. Пока я потирал локоть, прикидывая, боль­шой ли синяк образовался у меня под рукавом, все объяснилось. Оказывается, Владыка уже лет пять­десят, с тех пор как стал священником, каждый год неизменно служит в этот день поминальную службу по царской семье. А на этот раз, оказавшись в Мо­скве, он уже несколько дней ломает голову, где и как в Советском Союзе ему отслужить эту панихиду. И тут мы — со своей благочестивой авантюрой. Вла­дыка увидел в нас не больше не меньше как Ангелов, посланцев небес! А на предупреждения об опасно­сти он только досадливо рукой махнул.

Оставалось еще несколько вопросов, которые Владыка Василий разрешил молниеносно. По древ­ним церковным канонам, епископ, приехавший в чужую епархию, не может совершать богослуже­ние без благословения местного правящего архие­рея, а таковым для Москвы являлся сам Патриарх. Но Владыка сообщил, что как раз накануне Святей­ший Патриарх Пимен разрешил ему служить в Мо­скве так называемые частные требы — молебны и панихиды. Именно это нам и требовалось. Еще для службы нужен был хор. Оказалось, что поч­ти все паломники, приехавшие с Владыкой, поют в церковных хорах.

Ранним утром в день памяти убиения царской семьи мы встретились у проходной завода «Дина­мо». Собралось около пятидесяти наших с Клы­ковым друзей и еще два десятка американцев. Это были в основном православные англосак­сы, которые разговаривали только по-английски и по-церковнославянски. Надо было что-то срочно придумать: если те, кому поручено присматривать за нами, поймут, что на территории завода по­явились иностранцы, это создаст дополнительную головную боль. Поэтому пришлось для верности до полусмерти запугать наших американских едино­верцев подвалами Лубянки и строго наказать ни под каким видом не открывать рта, иначе как для пения панихиды. Кстати, когда Владыка стал служить, они действительно составили очень неплохой хор и пели всю службу наизусть, почти без акцента.

Представители администрации завода и еще какие-то мрачноватые люди проконвоировали нас по длинным коридорам и переходам к месту за­хоронения Пересвета и Осляби. У меня сердце за­мирало, когда я видел, с какой подозрительностью люди в штатском поглядывают на статного архие­рея и на его перепуганную, молчаливую, но все-таки очень не похожую на советских людей паству. Одна­ко все обошлось.

Клыковское надгробие Пересвету и Ослябе было необычайно красивым — аскетически-строгим и ве­личественным. Мы начали с освящения, а потом, как и договаривались, незаметно для официальных лиц перешли к панихиде. Владыка служил с таким чувством, а его прихожане пели так самозабвенно, что все прошло словно один миг. Владыка не произ­носил слов «император», «императрица», «цесаре­вич», а просто помянул сначала воинов Андрея Ос­лябю и Александра Пересвета, а затем — убиенного Николая, убиенную Александру, убиенного отрока Алексия, убиенных девиц Ольгу, Татьяну, Марию и отроковицу Анастасию, а также имена своих и на­ших усопших близких.

Кто знает, возможно, люди в штатском все по­няли. Совсем не исключаю этого. Но никто из них не подал вида. Прощаясь, они поблагодарили нас. И, как нам с Вячеславом Михайловичем показалось, совершенно искренне.

Когда мы вышли из заводской проходной и снова оказались в городе, Владыка Василий вдруг подошел ко мне и крепко-крепко обнял. А потом произнес слова, которые навсегда остались в моей памяти. Он сказал, что до конца жизни будет благодарен мне за то, что я сделал для него сегодня. И хотя я со­вершенно не понимал, что же такого особенного сделал, слова Владыки были очень приятны.

Действительно, Владыка всю свою оставшуюся жизнь относился ко мне самым милостивым об­разом, что стало для меня одним из драгоценных и незаслуженных даров Божиих.

* * *

В те годы для нас только открывалась правда о государе-страстотерпце и его семье. Книги, при­возимые из-за границы, рассказы старшего поколе­ния православных христиан — вот откуда мы узна­вали о новомучениках и исповедниках Российских.

Что касается императора Николая II и его семьи, как раз в те годы шли бурные споры о нем. Некоторые очень уважаемые мною люди более чем скептически относились к прославлению царской семьи в лике святых. Среди них были и замечательный архиерей митрополит Николай Нижегородский, и профессор Московской духовной академии Алексей Ильич Оси­пов. Я ничего не мог возразить этим мудрым людям на их аргументы. Кроме одного: я просто знал, что император Николай и его семья — святые.

Это произошло года через два после закомства с Владыкой, в один из самых тяжелых моментов моей жизни. Я, тогда еще послушник, в самом неза­видном расположении духа забрел в Донской мона­стырь, к могиле патриарха Тихона. Был день памяти убиения царской семьи. В тот год панихиду по ним впервые совершали не таясь. Я от всего сердца стал просить царственных мучеников, чтобы они, если имеют дерзновение перед Богом, помогли мне.

Панихида закончилась. Я выходил из храма все в том же отчаянно тяжелом состоянии. В дверях мне повстречался священник, которого я не видел несколько лет. Без всяких вопросов с моей стороны он завел со мной разговор и вдруг разрешил все мои проблемы. Четко и определенно сказал, что мне надо делать. Это, без преувеличения, во многом ре­шило мою судьбу. И вопрос о почитании царской семьи никогда больше не возникал в моем сердце. Сколько бы мне ни говорили о слабостях, ошибках и грехах последнего русского императора.

Конечно, наш отдельный религиозный опыт без подтверждения Церкви мало чего стоит. Но, к сча­стью для меня, Церковь, канонизировав страстотерпца-царя и его семью, дает мне право признать этот свой малый, личный и ни на что не претендую­щий опыт неложным.

В кругу моего общения никто не сомневался, что для России монархия является самой органичной и естественной формой государственного правле­ния. Но мы более чем скептически относились к ак­тивным и разнообразным монархическим движени­ям того времени.

Однажды, когда я нес послушание у митрополи­та Питирима, в Издательский отдел пришли люди, разодетые в дореволюционную офицерскую форму. На их мундирах блестели царские медали и орде­на, в том числе и Георгиевские кресты. Я удивился и спросил:

— Как вы решились надеть эти награды? Ведь они давались только за личную храбрость на поле боя.

Гости заверили меня, что с наградами у них все в полном порядке, и пожелали немедленной встречи с митрополитом. Владыка, к моему удив­лению, принял их и внимательно, не без любо­пытства выслушивал целых полтора часа. Тема визита была незатейливой — гости требовали, чтобы Владыка оказал им всяческую помощь в деле незамедлительного восстановления монар­хии. Провожая их, Владыка Питирим задумчиво произнес:

— А ведь дай вам сейчас царя, вы его через неде­лю снова расстреляете...

* * *

С тех пор всякий раз, когда Владыка Василий со­бирался в Россию, он заранее звонил мне. И я с ра­достью отправлялся с ним в какое-нибудь очеред­ное захватывающее странствие. А поводов для них у Владыки было море. Хотя, сколь это ни покажется странным, ни одного путешествия Владыка не пред­принимал по собственной воле.

Об этом он рассказал мне особую историю.

В 1978 году умерла его супруга, Мария Васи­льевна. Смерть матушки стала для отца Владимира страшным потрясением. Он бесконечно любил ее. И произошло то, что нередко случается с искренни­ми русскими людьми. Отец Владимир запил.

Владыка чистосердечно рассказывал об этом от­резке своей жизни как о тяжелом испытании, кото­рое ему довелось пережить.

Запил он по-настоящему. Хотя — благодаря недю­жинному здоровью, огромному росту и силе — это до поры до времени не сказывалось ни на его свя­щеннической деятельности, ни на радиопередачах. Утешался батюшка Владимир, по своей сербской привычке, ракией — крепкой балканской водкой. Неизвестно, чем бы все это закончилось, посколь­ку ни духовник, ни родные, ни друзья ничего поде­лать с отцом Владимиром не могли. Если бы не сама покойница, матушка Мария Васильевна, которая и при жизни, как говорят, была великой подвиж­ницей и молитвенницей, не явилась с того света и не приструнила своего супруга.

Отец Владимир был настолько сражен этим яв­лением, и особенно строгостью своей матушки, что сразу пришел в себя, и русский недуг мгновенно оставил его.

Пить-то он бросил. Но надо было еще и как-то жить дальше. Дети к тому времени уже выросли. О втором браке не могло быть, естественно, и речи. Церковными канонами второй брак духовенству запрещен. Если священник-вдовец вступает в но­вый союз, он навсегда лишается права служения. Но и помимо этого отец Владимир был так привязан к своей покойнице-матушке, что та часть его сердца, которая ведала земной любовью, была занята Мари­ей Васильевной во веки веков. Отец Владимир стал усердно молиться. И Господь ответил на его чаяния.

После кончины духовника отца Владимира архи­епископа Иоанна (Максимовича), его новым духов­ным руководителем стал лондонский митрополит Антоний Сурожский, старый друг семьи Родзянко. Он-то и сообщил отцу Владимиру, что иерархи Амери­канской Православной Церкви аккуратно, но настой­чиво хлопочут о том, чтобы постараться как-нибудь убедить вдовца-протоиерея Владимира Родзянко по­стричься в монахи, а после этого, за послушание, сде­лать его архиереем и направить в Соединенные Шта­ты — епископом в стольный град Вашингтон!

Отец Владимир прекрасно знал, что истинное архиерейское служение связано не с почетом и са­новитостью, а со множеством ежедневных, нико­гда не прекращающихся забот, с полной невозмож­ностью принадлежать самому себе и с громадным, не постижимым для мирских людей грузом ответ­ственности. А в русской эмиграции судьба еписко­па — это еще и бедность, часто доходящая до прямой нищеты. Да и возраст у претендента на архиерейство к тому времени был уже солидный — ему шел шестьдесят шестой год, из которых сорок лет он прослужил священником.

Но отец Владимир воспринял предложение о мо­нашестве и епископстве как волю Божию и ответ на свои молитвы. Он согласился. Иерархи в Амери­ке и Англии тут же ударили по рукам — и участь отца Владимира была решена.

Но перед самым монашеским постригом буду­щий инок вдруг задал своему духовнику, митрополи­ту Антонию Сурожскому, неожиданный и просто­сердечный вопрос:

— Вот, сейчас я приму от тебя, Владыка, по­стриг. Дам Господу Богу и Святой Его Церкви ве­ликие монашеские обеты. Что касается обета це­ломудрия — здесь для меня все понятно. С обетом нестяжания — также все ясно. С обетом, касающим­ся молитвы, — тоже. А вот с обетом послушания — я ничего понять не могу!

— Как же так? — удивился митрополит Антоний.

— А вот как, — рассудительно пояснил отец Вла­димир. — Ведь меня сразу сделают не просто мона­хом, а епископом. Значит, я сам, по должности, буду распоряжаться и руководить. Кого же мне тогда слу­шаться? У кого прикажешь быть в послушании?

Митрополит задумался. А потом сказал:

— А ты будь в послушании у всякого человека, ко­торый встретится на твоем жизненном пути. Если только его просьба будет тебе по силам и не войдет в противоречие с Евангелием.

Отцу Владимиру такая заповедь очень пришлась по душе. Хотя впоследствии тем, кто был рядом с Вла­дыкой, приходилось совсем несладко от его всегдаш­ней готовности к решительному и бесповоротному исполнению этого монашеского обета. В частности, я имею в виду себя. Это Владыкино святое послуша­ние не раз оборачивалось для меня сущей каторгой!

Скажем, идем мы с ним по Москве. Дождливый, прескверный день. Мы куда-то спешим. И вдруг Вла­дыку останавливает бабулька с авоськой.

— Ба-атюшка!..— дребезжит она своим старче­ским голосом, не зная, конечно, что перед ней никакой не батюшка, а целый епископ, да еще из Америки. — Батюшка, хоть ты мне помоги — ос­вяти комнату! Я уж третий год нашего отца Ивана прошу, а он все нейдет. Может, смилостивишься, освятишь, а?

Я не успеваю и рта раскрыть, как Владыка изъяв­ляет самую горячую готовность исполнить просьбу, как будто всю жизнь он только и ждал возможности освятить бабкину комнату.

— Владыка!.. — обреченно говорю я. — Вы ведь даже не знаете, где эта комната! Бабуля, куда ехать-то?

— Да недалёко — в Орехово-Борисово! От метро минут сорок на автобусе!.. Недалёко! — радостно со­общает бабка.

И Владыка, оставив наши важные дела (противо­речить ему в таких случаях было бесполезно), на­правляется для начала на другой конец Москвы, в храм к знакомому священнику, за всем необходи­мым для чина освящения. (Естественно, я тащусь за ним.) А старушка (и откуда у нее силы-то взя­лись!), еще не веря самой себе от радости, семенит за нами и без умолку рассказывает Владыке о детях и внуках, которые уже давно ее не навещают.

После похода в храм мы в самый час пик спуска­емся в метро и с пересадками добираемся на мо­сковскую окраину. Оттуда, как бабка и обещала, трясемся сорок минут, зажатые в переполненном автобусе. И наконец Владыка освящает восьмиме­тровую комнатенку в панельной московской девя­тиэтажке, причем делает это так же неповторимо молитвенно, величественно и торжественно, как он всегда совершал богослужения. А потом сидит за столом рядом со счастливой бабулей (причем оба они ужасно довольны друг другом) и нахваливает угощение — чай с сушками и со старым, засахарив­шимся и костистым вишневым вареньем. А потом еще с благодарностью принимает — не отказывает — рублик, который она украдкой сует «батюшке» при прощании.

— Спаси тебя Господи! — говорит старушка Вла­дыке. — Теперь мне и умереть в этой комнатке будет сладко.

* * *

Раз за разом я наблюдал, как Владыка Василий в буквальном смысле отдает себя в послушание каж­дому, кто к нему обращается. Причем было видно, что кроме самого искреннего желания послужить людям за этим стоит и еще нечто совершенно осо­бенное, ведомое лишь ему.

В этих размышлениях мне припомнилось, что слово «послушание» происходит от глагола «слу­шать». И постепенно я стал догадываться, что че­рез это смиренное послушание Владыка научился чутко слышать и постигать волю Божию. От этого вся его жизнь становилась не больше не меньше как постоянным познанием Промысла Божиего, таин­ственной, но совершенно реальной беседой со Спа­сителем, когда Он говорит с человеком не словами, а обстоятельствами жизни и дарует Своему собесед­нику величайшую награду — быть Его орудием в на­шем мире.

* * *

Как-то летом, году в 1990-м, в один из приездов Владыки в Москву к нему пришел познакомиться гренадерского вида молодой священник. И с ме­ста в карьер предложил Владыке послужить у него на приходе. Владыка, как всегда, не заставил про­сить себя дважды. А я понял, что у нас начинаются очередные проблемы.

— А где приход-то твой? — спросил я, мрачно оглядывая молодого батюшку.

По моему тону гренадер понял, что я ему не со­юзник.

— Недалеко! — неприветливо сообщил он мне.

Это был обычный ответ, за которым могли скры­ваться необозримые пространства нашей бескрай­ней Родины.

— Вот видишь, Георгий, недалеко! — попытался успокоить меня Владыка.

— Не очень далеко... — уточнил гренадер.

— Говори, где? — сумрачно потребовал я.

Батюшка немного замялся.

— Храм восемнадцатого века, таких в России не сыщешь! Село Горелец... Под Костромой...