Наследие союза

В контексте предыдущей истории отношений между СССР и ведущими западными державами антигитлеровский союз «большой тройки», в сущности, явился аномалией, потребовавшей от обеих сторон коренных изменений в восприятии друг друга, привычных установках и методах работы госаппарата, пропаганде и, конечно, в содержании самой политики и дипломатии. «Перепрограммирование» на сотрудничество со вчерашним противником стало непростым и весьма болезненным процессом, прежде всего для США с их громоздкой системой «сдержек и противовесов», повышенной ролью общественного мнения, независимой прессой и огромной инерционностью ведомственных интересов. Тем не менее и там за какие-нибудь полтора года произошла удивительная метаморфоза в восприятии СССР. Мировая пария, убогая диктатура — колосс на глиняных ногах («вся сила которого состоит в его массе», как презрительно резюмировала военная разведка США в конце мая 1941 г.)¹ превратилась в великую державу — «высокоэффективное и крайне организованное современное государство», по словам популярного еженедельника, выражавшего широко распространившееся к разгару войны мнение².

Главной причиной этой метаморфозы, разумеется, были неопровержимые свидетельства поразительной стойкости СССР в отражении фашистской агрессии. Ослепительные победы Красной Армии со всем тем, что стояло за ними (развитие промышленности и организация военного производства, прочность тыла и морального духа народа), приводили американцев к переосмыслению сложившихся представлений о достижениях и даже самом генезисе советского строя³.

Наряду с этим главным фактором действовал и психологический механизм союзной солидарности, по которому соратник американской демократии в столь великом и правом деле по определению не мог не быть «достойным, смелым и благородным» (самые распространенные эпитеты в отношении СССР в годы войны). Эта почти инстинктивная потребность в «облагораживании» союзника подкреплялась вполне осознанной, продиктованной нуждами коалиционной войны необходимостью щадить самолюбие и считаться с интересами партнера. Соответствующий дружелюбно-уважительный тон задавался самим Белым домом и директивами правительственной пропаганды, ставившими задачу «укреплять отношения между Россией и другими Объединенными нациями»⁴. Но не менее показательными были другие, менее известные примеры подобной предупредительности. Так, в марте 1944 г. руководство госдепартамента замяло планы комитета палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности предать огласке рукопись книги Л. Троцкого о Сталине, поскольку Сталин, по словам госсекретаря Э. Стетиниуса на совещании в госдепе, «наверняка счел бы наше правительство ответственным за это, что могло бы крайне вредно отразиться на наших отношениях». В июне того же года по аналогичным причинам решением госдепа была отложена публикация очередного тома «Документов внешней политики США», посвященного Парижской мирной конференции 1919 г. и содержавшего обсуждение планов антисоветской интервенции со стороны Антанты. «Мы не должны, — пояснил один из руководителей европейского отдела госдепа Дж. Данн — вредить нашим отношениям с Советским Союзом, покуда продолжается война с Германией»⁵. «Покуда продолжается война…» — запомним эту важную оговорку.

Наконец, большой резонанс в США получили известные шаги советского руководства по «национализации» сталинской модели в годы войны — примирение государства с церковью, роспуск Коминтерна, перестройка вселенско-большевистской идеологии и символики в более традиционном национально-патриотическом ключе.

Все это, вместе взятое, приводило к новому взгляду на природу и перспективы советской системы, которая все чаще рассматривалась как «переросшая» свою революционную стадию и постепенно превращающаяся в подобие нормальной великой державы с легитимными национальными интересами и рациональными мотивами поведения⁶. Даже скептики — аналитики Управления стратегических служб — в своих оценках 1943—1944 гг. отмечали «растущую в СССР тенденцию к развитию более нормальных и менее «чрезвычайных» типов институтов по мере усиления и стабилизации режима», подчеркивая «тенденцию к кристаллизации советской нации, для которой социализм будет лишь одной из сторон национальной жизни»⁷.

Сам Ф. Рузвельт как в частном, так и публичном порядке не раз заявлял, что СССР движется от «советского коммунизма… к государственному социализму» по пути «конституционной эволюции»⁸. Для многих в США, особенно людей либеральных взглядов, это движение было встречным: демократизация советского строя и «социализация» капитализма в направлении дальнейшего расширения социальной ответственности и экономической роли государства, начатого реформами «нового курса». Отсюда — первый всплеск концепции конвергенции в 1943—1944 гг., проникшей в американскую научную литературу, публицистику и даже кулуарные разговоры в Белом доме⁹. Подразумеваемое ею ощущение «общности судьбы» было чрезвычайно важным для преодоления системной пропасти между капитализмом и социализмом, способным подвести идеологическую базу под их мирное сосуществование и сотрудничество.

Несомненный отпечаток подобных настроений лежал и на советской политике Рузвельта и его ближайшего окружения (Г. Гопкинс, Г. Уоллес, Дж. Дэвис и др.). Ее отправной точкой служило представление об СССР как проблемной, но отнюдь не имманентно-враждебной США стране, антизападные комплексы которой коренятся в тяжелой истории (а отчасти и в поведении самого Запада) и могут быть постепенно изжиты при условии правильного обращения с ней. Ключевая презумпция эластичности советских мотивов и поведения подкреплялась отмеченным образом СССР как «нормализующейся системы», позитивным опытом военного сотрудничества и оптимизмом самого Рузвельта в отношении своих способностей к «приручению» Сталина, а через него и всей советской системы. Рузвельтовская стратегия «перевоспитания» СССР через его постепенную интеграцию в мировое сообщество («семью народов», по словам президента) предполагала признание законных интересов безопасности Советского Союза и его самого в качестве «полностью признанного и равноправного члена сообщества великих держав» (как писал Рузвельт Черчиллю осенью 1944 г.)¹⁰ При соблюдении этих условий, надеялся Рузвельт и его единомышленники, новообретенные навыки сотрудничества с Западом превратятся в устойчивую привычку и «дитя научится ходить», т. е. жить по правилам западного сообщества¹¹.

При том, что рузвельтовская политика в отношении СССР включала в себя серьезные элементы своекорыстия и подстраховки (оттяжка со вторым фронтом, сохранение в секрете от союзника «Манхэттенского проекта» и др.), главным ее вектором все же была помощь Советскому Союзу в годы войны и надежда на сотрудничество с ним в послевоенном мире.

Эта политика шла вразрез с укоренившимися антикоммунистическими и антисоветскими настроениями в конгрессе, общественном мнении, военном и дипломатическом ведомстве. Для ее проведения президенту потребовалось сконцентрировать принятие основных решений в руках узкого круга своих ближайших помощников (прежде всего Г. Гопкинса и верных ему людей), часто действуя в обход госдепартамента, Пентагона и других государственных ведомств. Многочисленные донесения советских дипломатов и разведчиков из США, неизменно рисовавшие картину борьбы «дружественного нам» меньшинства против большей части госаппарата, (в особенности военных и госдепартамента) имели под собой вполне реальную почву. Дело доходило, как показывают архивные документы, до планов скрытой «чистки» госаппарата от антисоветских элементов, предлагавшихся сторонниками Рузвельта¹².

Меры по укреплению межсоюзного доверия коснулись и такой деликатной сферы, как разведка и контрразведка: президент весьма решительно сдерживал рвение военной («Джи-2») и военно-политической (УСС) разведки в работе на советской территории, а также не давал хода неоднократным сигналам спецслужб об активизации в США шпионажа (в том числе «атомного») в пользу СССР и призывам «принять меры» к пресечению этой деятельности как «несовместимой с союзническими отношениями»¹³.

При всей недвусмысленности линии Белого дома на сотрудничество с СССР традиционный антисоветизм, хотя и вышедший на время из моды, сохранял весьма прочные позиции в стране. В госаппарате его главными источниками были военные и внешнеполитические планировщики, продолжавшие по геополитическим и идеологическим соображениям считать СССР «гипотетическим противником», а союз с ним — сугубо временным явлением, обреченным на распад по окончанию войны¹⁴. По этой логике чрезмерное укрепление потенциального конкурента грозило Соединенным Штатам большими осложнениями в будущем. К этим долгосрочным опасениям примешивались и такие текущие факторы, как острое недовольство американских военных «отсутствием взаимности» со стороны советских властей в обмене информацией и допуске к военным объектам, а также явно недостаточная, на их взгляд, обоснованность советских заявок на поставки по ленд-лизу и отсутствие отчетности об их использовании¹⁵.

Опасения традиционалистов заметно усилились с коренным поворотом в ходе войны на советско-германском фронте. Уже с конца 1942 г. на первый план во внутренних дебатах планировщиков госдепартамента (так называемой «комиссии Ноттера») выходят вопросы о том, как далеко на Запад продвинется Красная Армия в преследовании вермахта, «какую цену» (прежде всего — территориальную) запросит СССР за свою решающую роль в войне и каким образом США смогут ограничить масштаб и интенсивность «советской экспансии» в Европе и Азии¹⁶. А после выхода Красной Армии к западным границам СССР (по сотоянию на 22 июня 1941 года) оживились страхи и подозрения в общественном мнении страны (особенно среди католиков и других выходцев из Восточной Европы), ослабляя доверие к советскому союзнику, как констатировала служба информации госдепартамента¹⁷.

Общей исходной посылкой традиционалистов было убеждение в «неисправимости» сталинского режима, имманентности его агрессивности, исключавшей возможность нормального сосуществования с ним. Наиболее откровенно эта позиция была изложена в личных посланиях Рузвельту летом 1943 г. бывшего посла США в Москве У. Буллита, а затем — в его нашумевших статьях, ставших боевым кличем традиционалистов¹⁸. Хотя Рузвельт отмежевался от Буллита и его рецептов, фронт скрытой оппозиции политике президента продолжал расширяться. К осени 1944 г. к ней присоединились военно-морской министр Дж. Форрестол, посол в Москве А. Гарриман и глава военной миссии США в СССР генерал Дж. Дин, настоятельно рекомендовавшие Белому дому перейти в отношениях с СССР к формуле qui pro quo* и, в частности, использовать ленд-лиз и другие финансовые рычаги США для политического давления на Кремль.

## * Одно вместо другого (лат.).

Рузвельт пресекал подобные попытки, следуя прежним курсом сотрудничества, отказа от прямого вмешательства в сферу влияния СССР и от политики «наказания» Москвы за «неадекватное поведение», что не оставалось секретом от советской стороны. Так, сообщая о закулисной кампании Гарримана и руководства ФЕА (Администрации внешнеэкономической помощи) с целью умерить «советские аппетиты» по ленд-лизу, советская разведка доносила, что «Рузвельт предложил положить конец этой болтовне и указал всем министерствам, что СССР играет в войне главную роль»¹⁹. В сентябре 1944 г. президент, дабы исключить возможное бюрократическое самоуправство, специальным распоряжением запретил всем министерствам и ведомствам «принимать какие-либо односторонние действия в вопросах ленд-лиза» и «немедленно отменить любые отданные или подготовленные инструкции по ленд-лизовским поставкам союзникам на случай капитуляции Германии»²⁰.

Вместе с тем в действиях Рузвельта сохранялись и даже усиливались элементы подстраховки в отношении СССР: секретная американо-английская монополия на разрабатываемое атомное оружие (подтвержденная «гайд-парковским протоколом» 1944 г.), торможение начатого было (по указанию самого же Рузвельта в начале 1944 г.) проекта предоставления Советскому Союзу крупного кредита на послевоенное восстановление²¹. Видимо, не без ведома президента армейская разведка начала в конце 1943 г. большую тайную операцию по дешифровке дипломатической шифропереписки советских загранучреждений в США («проект Венона»). Продолжая надеяться на лучшее в отношениях с СССР, Рузвельт готовился и к худшему.

И все же главной линией его советской политики оставалась стратегия сотрудничества, что подтвердили и итоги Ялтинской конференции. Ее решения очертили те максимальные пределы, на которые США и Великобритания готовы были пойти навстречу советским территориальным и политическим притязаниям в Восточной Европе и на Дальнем Востоке. И это было не просто вынужденное согласие с завышенными запросами «неудобного» союзника. Внутренние оценки госдепартамента и военных в целом признавали обоснованность советских требований в свете исторического опыта и геополитических интересов России. Например, эксперты УСС, отмечая «императивный характер» советских стратегических целей в буферной зоне вдоль западных границ СССР (Прибалтика, Финляндия, Польша, Балканы), констатировали, что «исторические и правовые претензии СССР на юрисдикцию над этими странами не хуже и не лучше большинства подобных претензий»²². Советские запросы на Дальнем Востоке, просчитанные в Вашингтоне задолго до их официального выдвижения, также рассматривались как вполне резонные и умеренные (хотя ряд членов «комиссии Ноттера» и некоторые военные планировщики были против передачи СССР Бесарабии, Курил и Южного Сахалина)²³.

Малоизвестно, что в недрах военно-политических ведомств США в 1943—1944 гг. прорабатывались варианты более далеко идущих уступок советским стратегическим интересам. На ключевом черноморско-средиземноморском направлении США не только поддержали требование СССР о пересмотре конвенции Монтрё, но и обсуждали возможность передачи Советскому Союзу в индивидуальную опеку некоторых итальянских колоний, прежде всего стратегически важных островов в Эгейском море, поскольку «при современных средствах подводной и воздушной войны (как отмечалось в рекомендациях КНШ госсекретарю), выход из Черного моря может быть так же эффективно перекрыт с баз на этих островах, как и с самих проливов»²⁴. Характерно, что рекомендация КНШ рассматривать возможные советские заявки на эти территории наравне с уже сделанными английскими вызвала острую критику со стороны армейских планировщиков, которые усмотрели в этом «отказ в максимальной поддержке испытанному союзнику ради эфемерной дружбы с таким крайне непредсказуемым «соседом», как СССР»²⁵. Что же касается обязательных консультаций с Россией по этим вопросам, то «они, — подчеркивал один из руководителей Оперативного управления штаба армии генерал Г. Линкольн, — интересуют военных только покуда Россия остается нашим военным союзником и Комитету начальников штабов приходится держать ее в «стойле». С окончанием войны эта ситуация изменится»²⁶. Но война еще продолжалась, и КНШ положил возражения планировщиков на полку, откуда они будут вытащены год спустя. Пока же даже в зоне ключевых американских интересов — на Тихом океане — УСС прогнозировало стремление СССР к «равному с США влиянию» в послевоенной Японии, а штаб Маршалла предусматривал возможность участия двух советских дивизий в оккупации Хоккайдо²⁷.

Главной проблемной зоной оставалась Восточная Европа. То, что регион к востоку от линии Триест — Прага — Щецин будет сферой влияния СССР, представлялось очевидным уже к началу 1944 г., и вопрос заключался лишь в формах и степени этого влияния. Хотя Рузвельт в частном порядке признавал и бессилие США воспрепятствовать там советскому контролю, и даже собственное равнодушие к тому, будут эти страны «коммунизированы или нет»²⁸, ни по внутриполитическим (голоса избирателей — выходцев из Восточной Европы), ни по стратегическим соображениям (угроза превращения региона в часть монолитного советского блока) США не могли себе позволить согласиться на открытую советизацию восточноевропейских стран. Да и сама советская политика в регионе к концу войны выглядела еще слишком неоднозначной: ранние симптомы жесткой линии в Румынии и Польше соседствовали с чехословацкой и финской моделями, вполне укладывавшимися в американские представления о легитимных сферах влияния в духе доктрины Монро. Поэтому Рузвельт, отвергая рецепты как жестко-конфронтационного, так и «полюбовного» раздела Европы на сферы влияния²⁹, видел свою задачу в том, чтобы попытаться направить советскую политику в регионе в русло «добрососедства», втянув Сталина и здесь в игру по правилам с соблюдением демократических приличий. Известный ялтинский дуализм (перекройка польских границ в пользу СССР на фоне Декларации об освобожденной Европе) хорошо отражал этот двойственный характер рузвельтовского подхода: «открытая» сфера влияния СССР превращалась в единственно приемлемый компромисс между советскими потребностями безопасности и западными интересами.

При этом в Вашингтоне рассчитывали, что основными факторами удержания советской экспансии в приемлемых для США рамках будет большая (прежде всего — экономическая) заинтересованность СССР в сохранении сотрудничества с США после войны и готовность самих США к такому сотрудничеству в сферах экономики и безопасности. Для большинства политических и военно-разведывательных прогнозов, разрабатывавшихся в госаппарате США с конца 1943 по начало 1945 г., были типичны два отправных момента: констатация неустоявшегося, двойственного характера советской политики (сочетающей новые элементы сотрудничества со старой тенденцией к односторонним, враждебным действиям) и вывод о том, что окончательный выбор СССР будет во многом зависеть от действий самих США. Типичным примером может служить мнение директора советского отдела УСС Дж. Робинсона, высказанное своему шефу У. Лэнгеру в начале 1944 г.: Советский Союз, писал он, вряд ли отказался от распространения советской модели на соседние страны, но «есть весьма неплохие шансы на то, что советское правительство не станет этим заниматься, если американо-англо-советское сотрудничество утвердится еще до того, как вдоль советских границ возникнут революционные ситуации, и если западные союзники предложат Советскому Союзу впечатляющие гарантии безопасности и материальной помощи в (послевоенном) восстановлении»³⁰. Иными словами, ключевая презумпция рузвельтовского подхода (об эластичности советского поведения и мотивов) все еще оставалась в силе.

Поэтому, несмотря на постъялтинские трения по польскому вопросу и «бернскому инциденту», президент до последних дней своей жизни продолжал выдерживать линию на сотрудничество, отвергая советы Гарримана и Дина использовать рычаг военно-экономической помощи для предотвращения «большевизации Европы»³¹. Военное командование, связанное советским участием в завершающей стадии войны в Европе и Японии, еще следовало за президентом³². Однако будущее этой линии выглядело все более проблематичным, поскольку оно зависело от действия трех весьма подвижных переменных — сохранения лидерства Рузвельта и базы его политической поддержки в стране, продолжения войны (с ее цементирующим эффектом общей угрозы и взаимной заинтересованности), а также соответствующего «подыгрыша» этой политике со стороны Советского Союза.

* * *

Для Советского Союза переход к сотрудничеству с Западом был также непростым и многослойным процессом. Правда, в условиях тотального политического контроля и личной диктатуры подобные резкие повороты в политике институционально проходили гораздо легче, чем в плюралистических США, — достаточно было сменить «программу» в голове Сталина и его ближайшего окружения. В то же время политико-идеологическая жесткость сталинского режима порождала дополнительные проблемы как в процессе мирного сосуществования с Западом, так и в его последствиях для самого режима.

В еще большей степени, чем США, советская сторона сталкивалась с императивом идеологического оправдания союза с вчерашним классовым врагом. Попросту говоря, нужно было ответить на вопрос, который (как сигнализировала партийная служба информации) сбивал с толку многих советских людей: «Почему нам помогают Англия и Америка, ведь они же капиталисты?»³³ Доктринально это противоречие снималось проведением качественного различия между буржуазной демократией и фашизмом, а стратегически — реанимацией установки на создание широкой межклассовой коалиции всех антифашистских сил. В политико-пропагандистском плане это вело к определенной деидеологизации межгосударственных отношений и самой пропаганды, которой теперь вменялось подчеркивать общность интересов и ценностей всех «демократических государств», «не раздувать разногласия и противоречия внутри антигитлеровской коалиции»³⁴. Одновременно приходилось мириться и с растущим присутствием западной пропаганды на еще недавно полностью закрытой для нее советской территории, несмотря на протесты Главлита и «неподходящие для нас оценки», содержавшиеся в этой пропаганде (как признавали даже противники ее запрета из НКИД)³⁵.

Но дело не ограничивалось чисто пропагандистской перелицовкой былого «образа врага». Возросшие контакты, атмосфера союзной солидарности, новое живительное ощущение равноправной причастности к западной цивилизации после долгих лет изоляции и комплекса неполноценности, наконец, расширение пределов официально дозволенного — все это вело к появлению новых взглядов на бывшего противника и перспективы сосуществования с ним. Главным рассадником подобного «ревизионизма» стала академическая и литературно-художественная среда. По отчетам Агитпропа только за 1943 г. в центральных издательствах было изъято или не допущено к печати 432 книги и брошюры, в основном за «преклонение перед общественным строем, наукой и культурой капиталистических стран» (включая подготовленные в Госполитиздате научные монографии, сами названия которых уже говорили о многом: «Великобритания и США — великие демократические державы» Бокшицкого, «Великобритания — наш союзник» Лемина, «США — великая демократическая держава» Лана)³⁶. В том же году серьезной кадровой чистке и изъятию уже опубликованных номеров подвергся журнал «Интернациональная литература» за «идеализацию общественного строя и условий жизни в Англии и США»³⁷. Даже авторам чисто научно-технических статей и монографий вменялась в вину «вредная тенденция» — «смазывать различие двух систем»³⁸.

Прозападные, демократические настроения распространялись и в более широких общественных кругах интеллигенции, духовенства и даже крестьянства, в том числе и под влиянием уже отмеченных тенденций к «нормализации» сталинской системы в годы войны. Материалы многочисленных проверок и данных об общественных настроениях, поступавшие в ЦК ВКП(б), не оставляют сомнений в том, что ослабление идеологической дисциплины и контроля в условиях союза с западными странами превратилось в серьезную проблему для партийного руководства³⁹. Среди партийно-пропагандистского актива накапливалось недовольство «запущенностью работы на различных участках идеологического фронта», усиливались жалобы на забвение того, что «война с фашизмом есть классовая борьба», на то, что приходится «слишком нянчиться с союзниками», «притушевывать классовую борьбу» и т. п.⁴⁰ Собирался компромат на независимых авторов, подготавливались оргмеры против неортодоксальных «толстых» журналов. Но, если не считать цензурных рогаток, до больших кампаний по завинчиванию гаек дело, как правило, не доходило — сказывалось и воздействие межсоюзных отношений и поглощенность властей критическими вопросами ведения войны.

Идейная бдительность и охранительство не были монополией одной лишь номенклатуры. Для многих рядовых коммунистов союз с классовым врагом в сочетании с роспуском Коминтерна и возрождением религии расшатывали привычные ориентиры и стереотипы, порождая опасения «капитуляции перед капиталистическими странами», «отказа от мировой революции» и реставрации капиталистических порядков в СССР под давлением западных союзников⁴¹.

В свою очередь неортодоксальные настроения затронули и видных советских дипломатов, работавших на западном направлении. М. М. Литвинов, И. М. Майский и А. А. Громыко в своих прогнозах развития ситуации в конце войны и после нее исходили из продолжения сотрудничества «большой тройки» как основы послевоенного урегулирования⁴². Предвидя расхождения западных и советских интересов в вопросах политического устройства Восточной Европы, обращения с Германией и в Китае, они тем не менее считали сохранение союзнических отношений не только вполне возможным, но и желательным для защиты советских интересов. Такой подход, навеянный опытом военного сотрудничества, предполагал новый взгляд на англо-американский капитализм как убежденного противника фашизма и партнера по поддержанию мира. Даже осторожный Громыко предсказывал в 1944 г., что США будут «заинтересованы в сохранении международного мира» и будут «способствовать установлению буржуазно-демократических политических режимов в Западной Европе, и прежде всего в Германии», а Майский даже ратовал за совместные действия «большой тройки» по насаждению демократии в освобожденных от фашизма странах⁴³. Хотя до конвергенционистских построений в официозном советском мышлении дело, как правило, не доходило, новый взгляд на «реформированный» капитализм «рузвельтовского типа» как более жизнеспособную и миролюбивую систему начинал проникать даже в авторитетные научные публикации⁴⁴.

При всем том опыт военного сотрудничества для советского руководства отнюдь не был однозначно позитивным. Вялая материальная поддержка со стороны союзников в критический для СССР начальный период войны воспринималась в Москве как следствие «политических мотивов», «нерешительности и прямого шантажа», а также лицемерия англосаксов, которые «щедро дают обещания и бесцеремонно нарушают свои обязательства» (из донесений Л. Берии и А. Микояна Сталину о ходе союзных поставок по ленд-лизу в 1942—1943 гг.)⁴⁵. Затяжка с открытием второго фронта подтверждала худшие подозрения в отношении подлинных намерений западных союзников, которые даже «западник» Литвинов характеризовал как стремление «к максимальному истощению и изнашиванию сил Советского Союза для уменьшения его роли при разрешении послевоенных проблем»⁴⁶. То, что пальма первенства в этой стратегии принадлежала англичанам, не меняло сути дела, ибо Рузвельт, как подчеркивали советские дипломаты в своих донесениях, позволял Черчиллю «вести себя на буксире»⁴⁷. Между тем пагубные последствия подобной политики для сохранения доверия со стороны Советского Союза вполне отчетливо сознавались искушенными американскими аналитиками. Ставка на то, «чтобы германская и русская собаки пожирали друг друга, — откровенно писал американский дипломат в Москве и Чунцине Дж. Дэвис осенью 1943 г., — вряд ли может породить что-то иное, кроме решимости русских преследовать исключительно свои собственные интересы»⁴⁸. Подозрительности и эгоизму учило Кремль и англо-американское утаивание разработки атомного оружия, о которой там знали уже с 1942 г. Активизация советской разведдеятельности в США в годы войны была не только симптомом, но и стимулом этой подозрительности, давая ей богатый фактический материал.

Поэтому «ревизионизм» в отношении Запада вряд ли всерьез затронул Сталина, Молотова и таких твердокаменных замов последнего, как Вышинский, Лозовский или Деканозов. Военный опыт сотрудничества с Западом не изменил в корне их большевистско-циничного взгляда на союзников как корыстных, коварных и лицемерных⁴⁹, а на сам союз — как временное соглашение с «одной фракцией буржуазии», на смену которому может прийти соглашение с «другой» (по словам Сталина, сказанным Г. Димитрову)⁵⁰.

Но тот же циничный прагматизм подталкивал Сталина и его окружение к сохранению заинтересованности в продолжении сотрудничества с Западом, по крайней мере, на ближайшую послевоенную перспективу. Во-первых, союз представлялся реальным способом предотвращения новой германской и японской угрозы. Несмотря на сомнения Кремля в способности англосаксов к совместному контролю над Германией и Японией (на которые Вашингтон и Лондон «отвечали взаимностью»), антифашистский потенциал антигитлеровской коалиции еще не представлялся исчерпанным и проецировался на послевоенный период.

Во-вторых, союз предоставлял институциональные рамки для легитимации новых советских границ и обширной зоны влияния за их пределами. Большая часть новых границ была де-факто или де-юре признана еще в годы войны, признание остальных представлялось советской дипломатии делом предрешенным (считалось, что Рузвельт «примирится с неизбежным и признает границы, соответствующие нашим стремлениям»)⁵¹. Но еще предстояло заключать мирные договоры с сателлитами Германии, добиваться весомой роли в оккупации Японии, отстаивать «дружественные правительства» в соседних государствах и, хотя в Москве знали, что здесь грядет упорный торг, особенно по Польше, согласованный «дележ» сфер влияния был гораздо предпочтительней конфронтационно-силового⁵². Тем более что в СССР с учетом уроков войны разрабатывались и более далеко идущие геополитические заявки на европейском и черноморско-средиземноморском направлениях. «Максимальная зона безопасности» СССР, по проектам комиссии Литвинова, должна была включать в себя не только всех западных соседей СССР, но и Швецию с Норвегией, а также Турцию. Кроме того, намечалось сохранение советского присутствия на севере Ирана, интернационализация Кильского канала и получение под индивидуальную опеку бывших итальянских колоний (прежде всего — Додеканезских островов и Триполитании)⁵³.

Большая часть этих притязаний шла за счет английских интересов и питалась расчетами на ослабление Британской империи и поддержку США: чтобы «сбить Англию с ее позиций, — писал Литвинов Сталину и Молотову, — нам несомненно потребуется сильная поддержка со стороны США»⁵⁴. Отсюда — еще одна инструментальная полезность союза для СССР: только оставаясь в рамках «большой тройки», можно было рассчитывать продолжить игру на англо-американских противоречиях, выдерживая при этом «генеральную линию нашей внешней политики» (по словам Лозовского) — «не дать сложиться блоку Великобритании и США против Советского Союза»⁵⁵.

Кроме того, сотрудничество США было необходимо для получения экономической и финансовой помощи, в которой так остро нуждалось разрушенное войной хозяйство страны. Еще на встрече с главой Управления военного производства Д. Нельсоном в октябре 1943 г. Сталин обозначил масштабные потребности СССР в закупках американского промышленного оборудования после войны за счет долгосрочного кредита⁵⁶. В Москве крайне внимательно, с привлечением всех разведресурсов, отслеживали развитие американских планов о большом послевоенном кредите Советскому Союзу, а уже в конце 1944 г. ГКО принял специальное постановление «О кредитном соглашении с США», на основе которого американской стороне в январе 1945 г. было сделано официальное предложение⁵⁷.

Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и психологический фактор — признание Советского Союза в качестве новой великой державы, а самого Сталина — полноправным членом «большой тройки», вершащей судьбы послевоенного мира. Этот ставший привычным для Сталина формат соответствовал и его великодержавному самовосприятию, и накопленному умению в обращении с Рузвельтом и Черчиллем.

Короче говоря, у советского руководства были основания надеяться на то, что ему удастся совместить консолидацию геополитических «трофеев» войны с сохранением сотрудничества с Западом, по крайней мере, на ключевой период послевоенного урегулирования, до новых крупных сдвигов в соотношении сил в пользу СССР, которые могли принести дальнейшее усиление советской мощи — с одной стороны, и ослабление капитализма под влиянием новых кризисных потрясений — с другой. При этом дуализме советских стратегических установок приоритетность первой задачи (прежде всего — в Восточной Европе) над второй была очевидной даже для американских аналитиков. «Для советского руководства, — подчеркивали эксперты УСС весной 1945 г., — просоветская ориентация внешней политики соседних государств важнее, чем успех или провал общего международного сотрудничества после войны... Ради взаимной вежливости с Америкой и Великобританией Москва готова изменить форму своих требований в Восточной Европе, но не их суть»⁵⁸. Это писалось по следам Ялты, где уступки Сталина по Польше и демократической программе для Европы как раз и обозначили ту максимальную цену, которую он был готов заплатить ради сохранения «взаимной вежливости» с союзниками.

И все же это не означает, что Кремль с самого начала сделал тайную ставку на полную советизацию региона, используя соглашения с союзниками в качестве дымовой завесы. Степень политического контроля и принуждения, необходимая для обеспечения просоветской ориентации восточноевропейских стран, была еще неясной и ее предстояло установить опытным путем. Двусторонние договоры СССР 1943—1945 гг. c рядом европейских стран и документы планировщиков НКИД предполагали скорее традиционную сферу влияния, а не создание монолитного советского блока, что позволяло Литвинову и его коллегам надеяться, что такое доминирование СССР окажется для Запада приемлемым⁵⁹.

Подведем итоги. Слабеющая Англия, (с которой можно будет сговориться о разделе сфер влияния), мощная, но удаленная от Европы и СССР Америка, глубокий антагонизм англо-американских интересов, сохранение «рузвельтовской тенденции» в политике США, благодарно-податливая Восточная Европа — таковы были основные презумпции (и необходимые условия реализации) советского подхода к отношениям с Западом к концу войны. В Кремле были готовы добиваться своих главных целей совместно с союзниками, если возможно, и вопреки им, в одиночку — если необходимо. Но окончательный выбор зависел не только от Кремля.