К вопросу о генезисе холодной войны

Как и почему практически сразу по окончании Второй мировой войны между союзниками по победоносной антигитлеровской коалиции (державами Запада и Советским Союзом) начался драматический конфликт, вошедший в историю ХХ века как холодная война, конфликт, длившийся почти 40 лет и нередко грозивший перейти в войну «горячую»? Как могло случиться, что, развязав один узел мировых противоречий — в результате победы над агрессивным блоком держав оси, — война в то же время завязала другой тугой узел противоречий на том же мировом уровне? И как все это соотносится с возобладавшими повсеместно по окончании войны ожиданиями наступления эры гуманизма в жизни общества и в мировой политике?

Непростые вопросы, судя по тому факту, что сколько пишущих на тему холодной войны, столько и мнений о ней. Отсюда ее распространенное определение как феномена ХХ в. — научно-исторической загадки, ждущей своего разрешения. Хотя, казалось бы, обильная, не поддающаяся точному библиографическому учету литература темы дает такой благодатный материал, опираясь на который можно было высказать веское слово.

Попытки, конечно, предпринимались. Достаточно давно американский либеральный историк А. Шлезингер в эссе «Истоки холодной войны» (объединившей его статьи 1960—70-х гг.)¹, оптимистически высказывался о наступлении академической стадии в изучении холодной войны и преодоления тем самым побочных идейно-пропагандистских наслоений. Свои ожидания он связывал с растущим стремлением исследователей понять мотивы и определить структурные противоречия, которые лежат в основе крупных конфликтов. Это должно было покончить с положением, когда большая холодная война между коммунизмом и демократией породила малую холодную войну между историками по разные стороны от Берлинской стены — этого зримого символа разделенного послевоенного мира.

Но если на Западе были достойные подражания примеры (работы Дж. Гэддиса, вероятно, наиболее крупного американского исследователя холодной войны), то на Востоке, до падения советской «империи», историки были скованы официальной установкой, возлагавшей ответственность за холодную войну на противоположную сторону со всеми вытекающими отсюда оценками ее происхождения, сущности и эволюции.

Разумеется, были и остаются трудности объективного свойства. Такие, как незавершенность до недавнего времени холодной войны как целостного явления (ограничивавшая действие «закона расстояния», позволяющего взглянуть на события с исторической дистанции), а также отнюдь не снятые полностью ограничения на доступ к секретным архивным материалам, особенно к документам бывших советских архивов. Трудно дается и преодоление идейно-пропагандистского наследия прошлого, все еще оправдываемого рассуждениями о пользе некоего «баланса» в распределении ответственности за холодную войну.

Круг рассматриваемых в данной связи вопросов включает такие, как хронологические рамки холодной войны, восприятие советским руководством Второй мировой войны и ее итогов, отношение И. В. Сталина и его окружения к Западу вообще и к США в особенности, русская имперская традиция и международная практика большевизма, характер сталинского режима, советская внешняя политика и идея мировой революции, конфликт демократии с тоталитаризмом, взаимосвязь внутренней и внешней политики Советского Союза. И поскольку окончание холодной войны подвело итог противоборства советского социализма с капитализмом, изучение ее проблематики не может быть оторвано от исторических причин падения коммунистической власти в СССР.

Одна из особенностей современной стадии изучения холодной войны состоит в сохраняющемся разбросе мнений относительно ее начальных хронологических рамок. Если о времени окончания холодной войны можно судить достаточно определенно — это произошло в 1989—1991 гг. в результате падения Берлинской стены и распада советской «империи», — то нельзя столь же уверенно синтезировать существующие точки зрения на проблемы ее генезиса: глубинные корни и предпосылки, причины и обстоятельства первых проявлений становления конфронтационного двухполюсного мира.

Между тем через анализ генезиса холодной войны пролегает путь к раскрытию ее природы, понимание которой оказалось более чем осложненным тем, что холодная война достаточно скоро приобрела собственную динамику, вновь и вновь генерируя конфликтные ситуации. В восприятии как политиков, так и общественности причины и следствия череды международных кризисов часто оказывались деформированными или даже подмененными. У противников в постоянно разраставшемся конфликте появилась возможность (которой они не преминули воспользоваться) оперировать в свою пользу целым набором аргументов и фактов. В трактовке происхождения холодной войны был открыт простор для появления различных историографических концепций².

Но откуда такая размытость, неопределенность в вопросе точки отсчета холодной войны? В чем причина различия суждений, когда историки касаются времени перехода от союзнических отношений стран антигитлеровской коалиции к послевоенной конфронтации между ними? И насколько оправдан в исследованиях последнего времени повышенный интерес к роли Советского Союза в возникновении холодной войны?

В этой связи обращает на себя внимание ясно обозначившаяся тенденция в трудах по истории холодной войны: отодвинуть ее начало как можно дальше, в глубь Второй мировой войны и даже в довоенные годы. На самом деле это — констатация того, что государства антигитлеровской коалиции, кроме общей военной, преследовали и другие цели, политические и стратегические, столь различные, что они давали себя знать, когда война еще продолжалась. Следовательно, происхождение холодной войны так или иначе связано с политикой держав-союзников, которой они следовали и до, и в ходе мировой войны.

В этих трудах конфронтация напрямую увязывается с противоречиями, как источником холодной войны, между Советским Союзом, с одной стороны, и западными странами, прежде всего США, — с другой. Так логика уже многократно апробированного подхода к проблеме происхождения холодной войны, которая вошла в историю как проявление резкого обострения борьбы двух мировых систем — социализма и капитализма, указывает на первопричину ее зарождения. А именно, на структурные противоречия между двумя системами, противоречия, восходящие к «расколу мира» в далеком 1917 г. К вызову, брошенному капитализму Октябрьской революцией, — наиболее радикальной революцией в истории, провозгласившей своей целью создание альтернативной цивилизации. Так началось противостояние, развивавшееся преимущественно по линии классового, социально-политического размежевания. Борьба с мировым капитализмом стала целью и смыслом существования нового, стремящегося к классовой однородности социалистического государства. Отныне два мира разделял глубокий антагонизм: они по-разному относились к демократии и свободе личности, совершенно различным стало видение ими перспектив цивилизации. И поскольку обе стороны считали конфликт идей и ценностей неустранимым, каждая рассматривала противника как постоянную угрозу собственному существованию. Это противостояние несколько притупилось с образованием антигитлеровской коалиции, но, конечно, не могло исчезнуть.

Отметим, что и до Второй мировой войны противостояние двух систем имело тенденцию к перерастанию в конфликт глобального масштаба. Что касается Советского Союза, то и в прошлом, задолго до Второй мировой войны, официальная концепция «враждебного капиталистического окружения» предопределяла масштабный характер любого мало-мальски острого столкновения с капиталистическими странами. И всякий раз официальная пропаганда била тревогу по поводу подготовки объединенной иностранной интервенции против СССР. В 1928 г., например, в условиях разрыва англо-советских отношений, VI конгресс подконтрольного сталинскому руководству Коминтерна заявил в своей новой программе, что «поход против СССР ставится империализмом в порядок дня»³. В ходе обсуждения программы много говорилось о войне как одном из центральных вопросов «на ближайшую полосу», после победы в которой «мы будем иметь новые советские республики»⁴. Но только в холодной войне конфликт СССР с Западом действительно разросся настолько, что в него оказались вовлеченными в той или иной степени большинство государств мира. Неудивительно, что по масштабности и роли в тотальной поляризации сил холодная война стоит в одном ряду с мировыми войнами. Линия последних была продолжена и в плане того преимущественного внимания, которое стороны конфликта уделяли его военно-стратегическим аспектам.

Точка зрения на холодную войну как на острое проявление противостояния двух антагонистических миров получила убедительное подтверждение в свете разительных перемен, с которыми человечество подошло к концу ХХ в. Перемен, стимулирующих попытки оценить в концептуальном плане такие два явления вселенского порядка, какими являются крушение коммуно-социалистической идеи, приведшее к распаду советской «империи», и окончание холодной войны. Столь исторически значимый финал конфронтации двух мировых систем, продолжавшейся почти три четверти столетия, не мог не наложить отпечаток на естественное стремление переосмыслить комплекс проблем, связанных с ролью Советского Союза в мировом развитии. Приоритетное значение приобретают подходы, отдающие должное либеральным ценностям, нравственным критериям, защите прав и свобод отдельной личности. Иначе говоря, понять, почему современная цивилизация отторгла советскую модель социализма, можно только, если уроки истории выводить из категорий добра и зла, из позитивного «да» и негативного «нет».

Как предвидение Ленина о «немыслимости» длительного сосуществования двух систем, так и подчеркивание его преемниками всемирно-исторического значения Октябрьской революции отражали советскую ставку на перманентное углубление противостояния социализма с капитализмом, придавшего идеологическое измерение извечному геополитическому соперничеству Восток — Запад. Поскольку больше половины периода этого противостояния падает на годы холодной войны, очевидна необходимость учета долговременных, стратегических целей сторон в конфликте, ибо мотивы тактического порядка не могли столь долго определять состояние международных отношений на грани между «холодным» миром и «горячей» войной. Отсюда также следует, что надо принимать во внимание в первую очередь те мировоззренческие основы, на которых строилась политика основных субъектов холодной войны.

Есть все основания особо выделить фактор Второй мировой войны, ставшей тем рубежом, после которого и наступили долгие десятилетия холодной войны. Точнее, наступила пора ее второй фазы (в отличие от первой, довоенной) — намного более активной. Настолько активной, что она стала доминантой послевоенных международных отношений. Но можно ли проследить взаимосвязь между этими двумя фазами в годы мировой войны? Думается, что можно.

В процессе войны сталинский Советский Союз и страны демократического Запада оказались в одной коалиции, противостоявшей Германии и ее партнерам по оси. С началом же войны — что следует отметить особо, ибо это имеет непосредственное отношение к рассматриваемому сюжету, — СССР фактически принял сторону агрессивной нацистской Германии, а не ее врагов и своих потенциальных (как подсказывал опыт Первой мировой войны с ее четкой расстановкой противоборствующих сил) союзников — Франции и Англии. Советский Союз был единственным из великой пятерки держав (будущих постоянных членов Совета Безопасности ООН), кто успел побывать — причем на договорных началах — на стороне обеих враждующих коалиций.

В период советско-германского сближения В. М. Молотов высмеивал лозунг «уничтожения гитлеризма», под которым Англия и Франция вступили в мировую войну, как не имеющий «никакого оправдания» и даже как прикрывающий «преступную» войну против Германии⁵. Но впоследствии Советский Союз, наряду с другими победителями, участвовал в Нюрнбергском судебном процессе над нацизмом, осудившем его идеологию и практику. Напомним также, что Советский Союз, окончательно отбросивший с заключением с Германией договора о ненападении лозунг антифашизма, позднее, после гитлеровского нападения на него, выразил (с оговорками) согласие «с основными принципами» подписанной Ф. Рузвельтом и У. Черчиллем Атлантической хартии (август 1941 г.), требовавшей «окончательного уничтожения нацистской тирании»⁶. Однако не менее известные «Четыре свободы» Рузвельта (январь 1941 г.), призванные «защитить и сохранить свободный мир» — свобода слова, вероисповедания, от нужды и страха, — так и не нашли отклика у официальных советских кругов⁷.

В оправдание такой двойственной политики кремлевские руководители в своих программных выступлениях приводили исключительно классовые мотивы. Сошлемся на заявление Г. М. Маленкова на первом совещании Коминформа (сентябрь 1947 г.), где он говорил буквально следующее: «Мудрая сталинская внешняя политика советского государства как перед войной, так и в ходе войны позволила нам правильно использовать противоречия внутри лагеря империализма и это было одним из важных условий нашей (курсив мой. — Д. Н.) победы в войне»⁸. Выделенные курсивом слова подразумевают многое: и то, что проводником политики игры на «противоречиях внутри лагеря империализма» был Сталин; и то, что он следовал неукоснительно заданной классовой внешнеполитической линии; и то, что все было сделано «правильно», т. е. против стран капиталистического мира; и то, что все делалось во имя нашей (а не общей с союзниками) победы в войне. Для советского руководства Вторая мировая война так и не стала конфликтом, в равной мере затрагивавшим всех участников антигитлеровской коалиции. Не случайно и стремление выделить советско-германскую войну из общего хода мировой войны (как Великую Отечественную войну советского периода 1941—1945 гг.), желание максимально использовать к своей односторонней выгоде результаты войны (территориальные приобретения в нарушение Атлантической хартии). Наконец, с годами возраставшее обвинение западных союзников в том, что они пытались руками гитлеровцев — «ударным кулаком империализма» — расправиться с первым в мире социалистическим государством. В официозной истории внешней политики СССР разгром нацистской Германии называется «исторической победой социализма над империализмом», открывшей дорогу «для подъема революционной борьбы рабочего класса, невиданного размаха национально-освободительного движения и краха колониальной системы»⁹.

Советские руководители следовали типично марксистскому анализу, по логике которого советско-западные союзнические отношения не могли не иметь временного, преходящего характера, а последующее их жесткое противостояние, наоборот, было неизбежным по самой природе классово разделенного мира. В их представлении холодная война была, таким образом, не чем иным, как давно запрограммированной активной фазой неотвратимой борьбы «двух систем». В этом мало удивительного, если вспомнить, что за несколько десятилетий «мирного сосуществования» двух систем (иначе говоря — отсрочки их решительного вооруженного столкновения) марксистско-ленинская мысль так и не поднялась выше вывода о «мирном сосуществовании» как специфической формы классовой борьбы между социализмом и капитализмом в мировом масштабе¹⁰.

Идеологическая несовместимость двух систем была подосновой «структурных противоречий» холодной войны. Марксистская идеология, стратегически рассматривающая мирное сосуществование временным явлением, по мнению Р. Пайпса, «сама по себе и является основным источником международной напряженности»¹¹. В свое время таковым стала разрушительная для цивилизации идеология нацизма. Разница только в том, что одна основывалась на классовом начале, другая — на расовом. Обе добивались своих необузданных целей с использованием всех мыслимых и немыслимых средств.

Если, следовательно, со времени образования усилия Советского государства, вопреки провозглашенному вскоре «мирному сосуществованию», были направлены на то, чтобы максимально ослабить своего исторического оппонента — мировой капитализм, то что же говорить о периоде после Второй мировой войны, когда СССР вышел на линию открытой глобальной конфронтации с капитализмом, не столь нуждаясь, как это было до поры до времени, в прикрытии Коминтерна?!

В многозначительной формулировке Маленкова видится разгадка целей предвоенной внешней политики СССР¹², равно как и объяснение преемственности советской международной стратегии до, во время и после Второй мировой войны. Для Советского Союза другие государства, фашистские ли, буржуазно-демократические, как были, так и оставались «враждебным капиталистическим окружением». Мотив потребности во внешнем враге был присущ советскому руководству во все времена.

Соединение после гитлеровского нападения на СССР его военных усилий с усилиями Англии и несколько позже с США носило, по существу, вынужденный характер¹³. Во многих отношениях это был довольно-таки странный союз, чтобы не сказать противоестественный. Союзников, различавшихся резким несходством государственного устройства, социальных и экономических структур, поневоле объединила на время общая военно-политическая задача — покончить со все более разрастающейся агрессией германского нацизма. Противника сильного, успевшего к тому времени закабалить большую часть Европы и мечтавшего о насильственном установлении тысячелетнего мирового господства германской расы и ставшего, таким образом, опасностью для всех.

Идя на сближение с Советским Союзом, премьер-министр Англии Черчилль и президент США Рузвельт прониклись сознанием особой, по сравнению с коммунизмом, угрозы нацизма. Угрозы ближайшей, непосредственной, глобальной. Сталинский Советский Союз, несмотря на «большой террор» 1930-х гг. и военную экспансию 1939—1940 гг. против малых соседей — от Финляндии до Румынии, — представлялся им меньшим злом и к тому же, памятуя Первую мировую войну, более чем полезным военным партнером. Во всем остальном союзники по антигитлеровской коалиции были также далеки друг от друга, как и до начала мировой войны. «Уже во время войны», говорилось в декларации, принятой на первом совещании Коминформа по вопросу о международном положении, «в определении как целей войны, так и задач послевоенного устройства» между союзниками существовали различия, которые стали «углубляться в послевоенный период»¹⁴.

Историки, плотно увязывающие происхождение холодной войны со Второй мировой и ее непосредственными последствиями, подчеркивают приоритетное значение для Советского Союза антикапиталистических целей его политики. Среди ранее неизвестных документов, не оставляющих сомнений относительно советских намерений, следует назвать текст выступления Сталина, обнаруженный в коллекции трофейных архивных материалов, вывезенных в СССР из Европы по окончании войны. Это — поразительно откровенное выступление Сталина в Политбюро 19 августа 1939 г. в преддверии заключения советско-германского пакта. «Опыт двадцати последних лет, — говорил Сталин, — показывает, что в мирное время невозможно иметь в Европе коммунистическое движение, сильное до такой степени, чтобы большевистская партия смогла бы захватить власть. Диктатура этой партии становится возможной только в результате большой войны. Мы сделаем свой выбор, и он ясен»¹⁵. Гитлер, таким образом, играл на руку Сталину, провоцируя общеевропейский конфликт, которым советский руководитель хотел воспользоваться. В той части Европы, до которой удалось дойти Красной Армии в результате «сталинского натиска на Запад», Советский Союз действительно обеспечил приход к власти местным коммунистам¹⁶.

Мировая война, устранив противоречия между фашизмом и демократией, в то же время вывела на первый план международной политики противоречия между тоталитарным советским социализмом и либеральной западной демократией. Это объясняет, почему становление холодной войны произошло под воздействием и в итоге Второй мировой войны, хотя ее генезис следует отнести к периоду раскола мира на две системы.

Показательно, что история и особенно предыстория Второй мировой войны стали одним из первых объектов взаимных острых нападок бывших союзников. Обе стороны — и западная, и особенно советская — оказались весьма чувствительными к проблеме ответственности за мировую войну. Почти одновременно в январе—феврале 1948 г. вышли из печати совместный англо-франко-американский сборник документов «Нацистско-советские отношения 1939—1941 гг.», составленный из архивных материалов МИДа Германии, и советская брошюра «Фальсификаторы истории. (Историческая справка)». Из материалов этого сборника следовало, что закулисные контакты сталинского Советского Союза с нацистской Германией, завершившиеся подписанием пакта между ними и последующее советско-германское сотрудничество (от торгово-экономического до военно-политического), имели антизападную направленность (отражая сталинскую политику использования «межимпериалистических противоречий» в интересах социализма). Советская брошюра, изданная двухмиллионным тиражом (она обещала «восстановить историческую правду» после предания гласности немецких секретных документов, захваченных советскими войсками¹⁷), обвиняла в пропагандистской манере в подготовке и развязывании мировой войны правящие круги Англии, Франции и США.

Как свидетельствуют материалы архивного фонда Сталина¹⁸, советский вождь лично переписывал и дописывал брошюру, задетый за живое обвинением в потворстве Гитлеру посредством заключения с ним пакта 1939 г.

Прежде чем появиться в «Правде», которая печатала брошюру по главам, их тексты¹⁹, подготовленные в МИДе СССР под руководством А. Я. Вышинского, посылались на высочайшее одобрение в Кремль²⁰. Там Сталин вносил свою принципиальную правку, меняя многое, начиная с заглавия брошюры («Фальсификаторы истории. (Историческая справка)» вместо прежнего «Отпор клеветникам»), названий глав и кончая большими фрагментами текста, в первую очередь — к заключительной части последних двух глав (3-й и 4-й). В сталинской правке расставлялись жесткие оценки довоенной и предвоенной политике Запада в германском вопросе и, наоборот, полностью оправдывалась и защищалась советская внешняя политики, особенно в вопросе заключения пакта о ненападении с Германией 1939 г.

Значение этой брошюры в 80 страниц велико. Публикации на исторические темы, положения которых расходились с установками «Фальсификаторов истории», изымались из продажи, а их тиражи уничтожались. Известные специалисты по истории международных отношений Л. И. Зубок, И. М. Майский, В. И. Лан и другие подверглись гонениям за «недооценку» ими антисоветской политики США и других стран Запада до и во время мировой войны. С другой стороны, Сталинские премии получали работы, в которых США приписывалась активная, а то и ведущая роль в проведении антисоветской политики, начиная с времен иностранной интервенции после Октябрьской революции. Сталинские установки брошюры на десятилетия вперед предопределили линию СССР в холодной войне, продолжив довоенный курс его внешней политики, далекой от проявления общности интересов со странами демократического Запада.

О степени ожесточенности взаимных обвинений можно судить по выступлению на совещании Коминформа в ноябре 1949 г. М. А. Суслова, поставившего в один ряд Антикоминтерновский и Североатлантический пакты. Последний, по его словам, «прикрываясь обветшалым знаменем антикоммунизма, является программой агрессии и войны, программой удушения национальной независимости и демократических прав народов»²¹.

Не менее показательно, что антизападная кампания в советской печати началась еще до появления «Фальсификаторов истории». Главный партийный орган, журнал «Большевик», задал тон кампании по разоблачению картельных связей между германскими и американскими монополиями²². В конце 1946 г. редакция журнала, отвечая на письмо читателя, назвала предвоенную политику западных держав «решающим фактором», позволившим фашистским агрессорам собраться с силами для войны²³. Еще до окончания войны приступил к работе над нашумевшем романом «Поджигатели» Н. Шпанов. Роман, писал автор Сталину, был посвящен «разоблачению роли США и Англии и их разведок в развязывании второй и подготовке третьей мировых войн»²⁴.

За пропагандистской кампанией, имевшей целью возложить ответственность за развязывание Второй мировой войны на западные страны, нетрудно разглядеть конъюнктуру все более обострявшейся холодной войны. В начале января 1952 г. директор Института Маркса — Энгельса — Ленина при ЦК партии П. Н. Поспелов представил М. А. Суслову написанные по его поручению вставки в статью «Вторая мировая война», подготовленную для 2-го издания Большой Советской Энциклопедии (БСЭ). Все они касались международных отношений предвоенного периода. В одной из них говорилось, что правители Англии и Франции «вовсе не думали» о коллективном отпоре гитлеровской агрессии, «а стремились к тому, чтобы заключить прочное соглашение с гитлеровской Германией и направить агрессию против Советского Союза и Польши». В другой вставке заключение советско-германского пакта 1939 г. оправдывалось тем, что это «опрокинуло планы провокаторов войны из лагеря западных держав», помешало созданию «единого фронта капиталистических держав» против СССР. Хотя соответствующий том БСЭ уже был подписан к печати, предложения Поспелова были приняты и вошли в окончательный текст статьи²⁵.

Участие в коалиции со странами демократического Запада практически никак не повлияло на видение перспектив мирового развития, укоренившееся в сознании Сталина, его соратников и преемников. Итоги мировой войны воспринимались ими однозначно: как еще одно подтверждение марксистско-ленинской теории о неизбежности перехода человечества к социализму (и далее к коммунизму) через империалистические войны и пролетарские революции. По убеждению сталинского руководства, итоги войны «резко изменили» соотношение сил между двумя системами в пользу социализма²⁶. В сентябре 1946 г., все еще находясь под влиянием послевоенной эйфории, Сталин выражал сомнение, что правящим кругам США и Англии удастся, если бы даже они этого захотели, создать «капиталистическое окружение» для Советского Союза²⁷. Дальнейшее мировое развитие виделось из Московского Кремля в виде перманентного усиления социализма — как закономерности эпохи, начатой в 1917 г.

Казалось, все идет по канонам марксизма-ленинизма. Живой его классик, Сталин, словами и делами как бы подтверждал избранный страной исторический путь. Итоги мировой войны, чудовищные людские потери в которой десятилетиями скрывались властями (при жизни Сталина официально называлась цифра в 7 млн, затем она возросла до 20 млн, еще позже до 27 млн жертв войны), представлялись официальной пропагандой как военно-политический триумф СССР, отбившего еще один натиск сил мирового капитализма.

Под углом классового противоборства рассматривался тот факт, что Советский Союз, единственный из великих держав, в результате войны расширил свои территории как на западе, так и на востоке. Более того, попавшие в полную зависимость от него «народно-демократические страны» восточной Европы и коммунистический Китай образовали вместе с СССР, как представлялось Сталину, «единый и мощный социалистический лагерь, противостоящий лагерю капитализма»²⁸.

На этом положении Сталина, высказанном им в ноябре 1951 г., следует остановиться подробнее. Оно последовало после его слов о том, что Вторая мировая война была порождена дальнейшим углублением «общего кризиса капитализма», выход из которого каждая из «вцепившихся друг в друга» капиталистических коалиций (тех самых, которых в разное время поддерживал Советский Союз), видела в том, чтобы «разбить противника и добиться мирового господства»²⁹. Это объясняет, почему Сталин отбросил прочь свою же характеристику Второй мировой войны как справедливую со стороны стран антигитлеровской коалиции, противопоставив образовавшийся после войны «лагерь социализма» и бывшим врагам, и бывшим союзникам. Как объясняет и то, почему в ходе войны отношения СССР и с теми и с другими основательно менялись, когда это было выгодно сталинскому Советскому Союзу. Достаточно вспомнить оценку главой Советского правительства Молотовым договора о ненападении между Германией и СССР от 23 августа 1939 г. как взаимовыгодного. По его признанию, это соглашение, с одной стороны, «устранило возможность трений в советско-германских отношениях при проведении советских мероприятий вдоль нашей западной границы», а с другой — «обеспечило Германии спокойную уверенность на Востоке»³⁰. Еще циничнее был Сталин на закрытом совещании в ЦК ВКП(б), подводившем итог войны с Финляндией. Объясняя, почему нельзя было откладывать нападение на нее в ноябре—декабре 1939 г. (под предлогом необходимости обеспечения защиты Ленинграда), он сослался на сложившуюся для СССР благоприятную международную обстановку — войну на Западе, где «три самые большие державы вцепились друг другу в горло». Когда же решать вопрос о Ленинграде, говорил Сталин, «если не в таких условиях, когда руки (капиталистических противников СССР. — Д. Н.) заняты и нам представляется благоприятная обстановка, чтобы их в этот момент ударить»³¹. Но после 22 июня 1941 г., когда нацистская Германия, с которой было налажено политико-экономическое сотрудничество (и даже военное — совместная война против Польши, в которой, по сталинскому определению, родилась советско-германская дружба, «скрепленная кровью»³²), напала на Советский Союз, западные демократические страны превратились в желанных союзников. Менялись внешнеполитические ориентиры СССР, а вместе с ними и тактика использования Советским Союзом в своих интересах «межимпериалистических противоречий».

Таким образом, сталинская оценка происхождения и характера Второй мировой войны, высказанная уже в разгар холодной войны, отнюдь не была вызвана переменами в отношениях между Востоком и Западом. Она вписывалась полностью в нужды не прекращающейся борьбы двух систем.

В послевоенных условиях никаких оснований для пересмотра своей внешнеполитической стратегии сталинское руководство не видело. Советский Союз и сам расширился территориально, и навязал странам Центральной и Восточной Европы систему имперских отношений и зависимости под флагом «социалистического лагеря»³³.

Наступление на позиции капитализма шло и других местах. В западной, капиталистической части Европы коммунисты, заслужившие доверие масс своей самоотверженной борьбой против фашизма, явно теснили классовых врагов. «Таков закон исторического развития», — комментировал Сталин рост влияния компартий в Европе в итоге войны, явно имея в виду оборотную сторону медали — ослабление сил буржуазной демократии³⁴. В Англии на парламентских выборах 1945 г. лидер консерваторов Черчилль, приведший страну к победе в тяжелейшей войне, вынужден был уступить премьерство лейбористу К. Эттли. В громадной Азии, включая многомиллионный Китай, леворадикальные силы также брали вверх над своими противниками. Начался распад мировой колониальной системы, что, согласно марксистской теории, окончательно подрывало позиции капитализма. Напрашивался однозначный вывод о плодотворности внешней политики, которую проводил Советский Союз, последовательно противопоставляя себя капиталистическому миру. Разве не стоило продолжить и развить начатое еще в 1917 г.?!

С началом холодной войны в политико-пропагандистский оборот были запущены новые определения с выраженными, как и в прошлом, глобальными целями. Помимо жесткой формулы «двух лагерей», высказанной Ждановым на совещании Коминформа 1947 г., интересам идейно-политического обоснования линии на противостояние с Западом служили и другие определения: «эпоха борьбы двух противоположных общественных систем», «эпоха социалистических и национально-освободительных революций», «эпоха крушения империализма», «торжества социализма и коммунизма во всемирном масштабе» и т. п.³⁵

Рассматривать такого рода заявления — официальные, имевшие силу партийно-государственных предписаний, — как чисто (или преимущественно) пропагандистские, предназначенные исключительно для «внутреннего пользования», некорректно. Их назначение не ограничивалось тем, чтобы закрепить в сознании советских людей образ капиталистического врага «по ту сторону баррикад». Объективно не меньшее значение имел международный резонанс подобных заявлений, реакция на них за рубежом. Учитывая громадное значение идеологического фактора в международных отношениях новейшего времени, не стоит недооценивать последствия этих заявлений. Особенно в плане воздействия на умонастроения и политику демократического Запада — ведь они вызывали ответную активную реакцию, и не только пропагандистскую.

Поскольку во Второй мировой войне сталинское руководство преследовало далеко идущие антикапиталистические цели (отнюдь не совпадавшие с национально-государственными интересами страны), последующий разрыв союзнических отношений с Западом был неизбежен. Чем ближе был конец войны, тем явственнее проявлялось стремление сталинского руководства к действиям, не учитывающим ни ранее согласованные межсоюзнические решения, ни интересы западных партнеров по коалиции.

Президент США Рузвельт, в свое время проявивший инициативу в деле установления дипломатических отношений с СССР, незадолго до смерти (он скончался в апреле 1945 г.) говорил в приватной беседе: «Мы не можем вести дела со Сталиным. Он нарушил все до единого обещания, которые дал в Ялте (в частности договоренность о проведении свободных выборов в Восточной Европе. — Д. Н.)»³⁶. Г. Трумэн, новый хозяин Белого дома, вскоре пришел к тому же выводу. В начале января 1946 г. он предписывал государственному секретарю Дж. Бирнсу такую линию поведения в переговорах с Советским Союзом: «У меня нет никаких сомнений в том, что Россия намеревается вторгнуться в Турцию и захватить проливы, ведущие из Черного моря в Средиземное. До тех пор, пока Россия не встретит твердого отпора в делах и словах, еще одна война будет назревать. Единственный язык, который они [русские] понимают — «сколько у вас дивизий»? Я не думаю, что мы должны и впредь играть в компромиссы»³⁷. И уже в следующем году была провозглашена «доктрина Трумэна», в которой США призвали все страны мира «сделать выбор между исключающими друг друга путями жизни»³⁸. Хорошо, что «вовремя отступили» в своих территориальных требованиях к Турции, вспоминал Молотов: «А так бы это привело к совместной против нас агрессии»³⁹.

Дж. Гэддис пишет о завершающем этапе Второй мировой войны, что уже тогда не оставалось сомнений в нежелании Советского Союза сотрудничать с Западом для поддержания баланса сил в послевоенном мире. СССР, продолжает он, стремился к максимальному расширению своего влияния и даже, «если позволят обстоятельства, готов был пойти на риск войны, чтобы добиться этого»⁴⁰. В свою очередь В. И. Дашичев подчеркивает, что в послевоенной советской внешней политике «на передний план вышло распространение социализма сталинского типа повсюду, где только возможно». В таком случае, каким был Советский Союз для другой стороны? Державой, «чье руководство стремится военным путем ликвидировать буржуазные демократии и установить коммунистический строй советского типа во всем мире»⁴¹. Своим преемникам Сталин оставил, писал М. Я. Гефтер, «неуходящие замыслы и средства, способные решающим образом влиять на ход мировых дел»⁴². Понятно, что стремление Советского Союза «контролировать и подчинять других» и «решающим образом влиять на ход мировых дел» наталкивалось на самое активное противодействие.

Трудно оспаривать, что самодовлеющая цель советского руководства состояла в том, чтобы, используя всевозможные средства, добиться решающего воздействия на развитие в послевоенном мире. Публичные заявления представителей высшей партийно-государственной номенклатуры в эти годы определенно указывают на эту глобальную цель.

Известно, что Сталин придавал абсолютное значение фактору силы в международных отношениях. Именно как отражение политики подготовки к возможной войне восприняли за рубежом его заявление в феврале 1946 г. о советских планах наращивания (втрое) промышленного потенциала страны во избежание «всяких случайностей»⁴³. Через месяц в получившей широкую огласку речи в Фултоне (США) Черчилль, оговорившись, что не верит в то, что Советская Россия хочет войны, добавил: «Чего она хочет, так это плодов войны и безграничного распространения своей мощи и доктрин»⁴⁴.

Холодная война стала естественным продолжением Второй мировой войны для тех, кто с самого начала считал мировую войну еще одной, после «похода 14 государств», попыткой сокрушить советский социализм. На этот счет имеются документальные свидетельства исторической значимости, принадлежащие самым высокопоставленным деятелям сталинского времени. И, что следует подчеркнуть, высказывания таких, в общем, не схожих деятелей, как М. М. Литвинов, В. М. Молотов, Н. С. Хрущев. Хотя все трое принадлежали к высшему руководству страны, к ним нельзя подходить с одной и той же меркой. Тем больший вес приобретает то, что все они едины в том, что привело к холодной войне между недавними союзниками.

Лишь после кончины Литвинова американский корреспондент решился обнародовать интервью с ним, взятое в Москве летом 1946 г. На вопрос, почему Восток и Запад не могут жить в мире, Литвинов ответил: «С моей точки зрения, глубинная причина этого кроится в господствующей в нашей стране идеологической концепции, согласно которой конфликт коммунистического мира с капиталистическим неизбежен»⁴⁵. (Встреча с корреспондентом прослушивалась, и Сталин с Молотовым получили полную запись интервью⁴⁶.)

Можно сказать, что Литвинов был своего рода «белой вороной» в советском руководстве, хотя и возглавлял в довоенные годы НКИД СССР. Он никогда не внушал доверия ни Сталину, ни его правой руке в вопросах внешней политики Молотову. Из недавних архивных публикаций мы узнаем, что Сталин еще в 1920-е годы считал Литвинова проводником фракционной линии в НКИД СССР, называя его «оппортунистом» (наряду с Н. И. Бухариным, А. И. Рыковым), обвиняя в неправильной оценке международной обстановки и излишней доверчивости к западным деятелям-«мерзавцам»⁴⁷. Литвинов был смещен со своего поста в мая 1939 г. из-за его несогласия с партийным курсом на сближение с нацистской Германией.

Молотов развил сталинскую характеристику НКИД при Литвинове, якобы ставшего «убежищем для оппозиции и для всякого рода сомнительных, полупартийных элементов»⁴⁸. Не менее резкие оценки его деятельности дал Молотов в «беседах» с писателем Ф. Чуевым, завершив их заявлением, что Литвинов «был совершенно враждебным нам» и потому «заслуживал высшую меру наказания со стороны пролетариата» и лишь «только случайно жив остался»⁴⁹.

Будучи послом СССР в США в 1941—1943 гг., Литвинов находился «под колпаком» советского резидента. В донесениях резидента в Москву о настроениях Литвинова сообщалось, что он был и остался противником советско-германского договора о ненападении 1939 г.⁵⁰ В другом сообщении говорилось о том, что Литвинов расценивает смещение И. М. Майского с поста советского посла в Лондоне в 1943 г. как сигнал к ухудшению отношений с союзниками и как предрешение его собственной судьбы⁵¹. Содержание воспоминаний Литвинова «Notes for a Journal» («Записки для дневника»), сигнальный экземпляр которой был добыт советской резидентурой в Лондоне в июле 1955 г., еще до выпуска тиража книги, КГБ СССР расценило как «антисоветское»⁵².

Допустим, оценка Литвиновым, этим, по выражению У. Таубмена, «первым крупным диссидентом послевоенного времени»⁵³, особой ответственности Советского Союза за возникновение холодной войны грешит преувеличением. Но чем объяснить то, что с Литвиновым в этом принципиальнейшем вопросе согласен, причем без каких-либо оговорок, его идейно-политический противник Молотов?

Вот как последний откровенничал с Чуевым относительно подлинных причин холодной войны. «Ну что такое холодная война? — задавался вопросом Молотов ноябре 1974 г. и сам же отвечал на него: — Обостренные отношения. Все это просто от них (стран Запада. — Д. Н.) зависит или потому, что мы наступали. Они, конечно, против нас ожесточились, а нам надо было закрепить то, что завоевано. Из части Германии сделать свою социалистическую Германию, а Чехословакия, Польша, Венгрия, Югославия — они тоже были в жидком состоянии, надо было везде наводить порядки. Вот холодная война»⁵⁴.

Тема противостояния СССР и стран Запада — излюбленная в беседах Молотова, записанных в 1969—1986 гг. на магнитную ленту. Поражает в этих беседах вызывающая откровенность, с которой Молотов, демонстрируя прежний, с довоенных времен, сталинский подход, пространно говорит о своей враждебности к Западу. Не потерял он и свой большевистский настрой сокрушителя старого мира. Незадолго до своей смерти Молотов говорил об особой склонности русских людей к «размаху» в делах, к драке «по-настоящему», а отсюда: «социализм — так в мировом масштабе... Особая миссия»⁵⁵.

Молотов решительно отвергал принцип мирного сосуществования двух систем. Перспектива развития мира, по Молотову, «может быть только одна, если идти вперед, — только на международную революцию, ничего другого нет более благонадежного» ⁵⁶.

Откровения Молотова представляют интерес и в том отношении, что они, и об этом можно говорить с полным основанием, отражали представления самого Сталина. В беседах Молотов не раз говорил о своем несогласии со Сталиным по второстепенным вопросам. Но нигде он не упоминал о расхождениях принципиальных. Наоборот, чаще всего подчеркивал, что они действовали заодно со Сталиным, входя в так называемую «руководящую группу» внутри Политбюро. (Практика, сохранявшаяся с ленинских времен и позже узаконенная постановлением Политбюро⁵⁷.)

Молотов, судя по его многочисленным высказываниям, уступал в идеологической непримиримости разве что одному Сталину. Постоянная и все усиливающаяся борьба с капитализмом — из тех коммунистических принципов, которыми нельзя было поступиться. В беседах рассказывается об острой четырехчасовой полемике Молотова с его современным оппонентом. Потом «оппонент» делился впечатлением: «Да, этим ребятам пальца в рот не клади — отхватят! Какой же был Сталин, если у него был такой Молотов...»⁵⁸.

Откровения Молотова вполне соответствовали его представлениям о целях и методах советской дипломатии. Дважды возглавляя внешнеполитическое ведомство СССР (в 1939—1949 и 1953—1956 гг.), свою задачу он, как и Сталин, видел в том, чтобы «как можно больше расширить пределы нашего Отечества»⁵⁹. Стоит вновь напомнить, что Советский Союз был единственным государством в стане победителей в войне, который в ее итоге прирастил свою территорию. Не скрывал Молотов и того, что сталинское руководство нисколько не доверяло западным союзникам по Второй мировой войне: «Они настороже в отношении нас, а мы в их отношении еще более...»⁶⁰ Зарубежные авторы давно пришли к выводу о том, что советские лидеры, не считавшиеся ни с какими нормами международного права, рассматривали правительства капиталистических стран как изначально враждебные Советскому Союзу⁶¹.

Хрущев, преемник Сталина в качестве главы партии (а затем и государства), полностью согласен с Молотовым в наличии самой тесной связи между советскими целями во Второй мировой войне, с одной стороны, и холодной войной — с другой. Об этом Хрущев более чем откровенно говорил на советско-бельгийских переговорах в Москве в октябре—ноябре 1956 г.⁶²

При обсуждении международных проблем советский руководитель «очень поразил» П. Спаака, одного из лидеров Социалистической партии Бельгии, неоднократно возглавлявшего ее правительство (впервые еще до Второй мировой войны), тем, что в своем пространном выступлении придал «большое значение» взаимоотношениям СССР с западными странами накануне и в период мировой войны. Несколько раз возвращаясь к вопросу об ответственности за мировую войну, он настаивал на том, что война была развязана «лишь потому», что английские консерваторы и французские реакционеры не могли примириться с существованием социалистического Советского Союза, намереваясь «уничтожить его за счет сил германского фашизма»⁶³.

И много лет спустя советские руководители оставались в плену представлений о капиталистическом Западе, заданных сталинским «Кратким курсом истории ВКП(б)». Западные страны оказывались виноватыми и тогда, когда «помешали» предотвратить войну; и тогда, когда после ее начала не оказали (вопреки ожиданиям в Москве) должного, т. е. продолжительного, сопротивления Германии; наконец, и тогда, когда затягивали открытие второго фронта в расчете на максимальное ослабление СССР — «чтобы мы потеряли свое значение великого государства и подчинились диктату Англии и Америки»⁶⁴.

Западные державы открыли в конце концов второй фронт, говорил Хрущев, потому, что «боялись, что наши войска придут в Париж и это создаст для них еще большие политические трудности. Мы не отрицаем, мы действительно разгромили бы немцев и пришли в Париж». Еще раз возвращаясь к «ситуации» послевоенного 1945 г., он заявил, обращаясь к Спааку: «Я не хочу вам доказывать, что мы, в нашем понимании, не хотели победы рабочего класса Франции и других западноевропейских стран. Я откровенен с вами. Мы этого хотели. Мы и сегодня этого хотим. Другой вопрос — какими средствами и путями...»⁶⁵

В свете сказанного понятно, в чем Хрущев видел «корень» послевоенной международной напряженности. Все дело в том, говорил он, что Советский Союз и страны Запада стояли «на разных политических и социально-политических позициях». Советский Союз стоял «за развитие и укрепление социализма» в странах Восточной Европы, как и «за завоевание» власти рабочим классом там, где еще господствует капитализм. Конечно, заключил Хрущев, руководители капиталистических стран борются не только против своих рабочих, «они борются и против нас... Они правильно рассматривают нас (мы за это не обижаемся) как рассадник социалистической заразы во всем мире. Отсюда и напряженность»⁶⁶.

В своих «Воспоминаниях» Хрущев подтвердил классовую точку зрения на причины холодной войны, считая «нормальным», когда обе стороны ведут друг против друга «подрывную политику». Такая политика взаимной враждебности, объяснял он, «вызывается классовым антагонизмом». И подчеркивает: «Мы тоже не отказываемся от идеологического противостояния со всеми сопутствующими ему мероприятиями, однако за исключением ведущих к катастрофе»⁶⁷.

Обращает на себя внимание, что все три приведенные выше оценки структурных противоречий периода холодной войны исходят из постулата идейно-политической несовместимостипротивостоящих друг другу сторон. У Литвинова — это основополагающая коммунистическая идея непримиримого антагонизма двух систем, у Молотова — откровенная ставка на развитие мирового революционного процесса, у Хрущева — «нормальность» противостояния тех же двух систем, несколько скорректированная осознанием реалий атомного века. Однако нельзя не отметить, что впервые провозглашенная на ХХ съезде КПСС (1956 г.) возможность предотвращения мировой войны имела сугубо теоретический характер.

Противостояние коммунистической и либерально-демократической идеологий, отступившее на задний план в годы войны, продолжилось по ее окончании в открытой форме. Сталинское руководство, оценивая победу над фашизмом под классовым углом зрения, предполагало развивать наступление на позиции капитализма.

Когда закончилась победоносная для СССР война, вспоминал Д. Т. Шепилов, в 1948—1949 гг. возглавлявший Отдел пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) (направлявший всю идеологическую деятельность компартии), становилось «яснее и яснее», что не все в области идеологии «соответствует победоносной эпохе и славе» Советского Союза⁶⁸. «Наступила такая историческая полоса, когда стало необходимо изгнать капитализм из его последнего убежища — из области идеологических отношений», — будет сказано позже в официальной истории партии⁶⁹. Считалось, что во всех остальных областях советской жизни капитализм уже побежден. Характерные для тоталитарного общества максимы идеологии задавал, разумеется, сам Сталин, никому не уступавший верховенство партийного теоретика. Какие идеологические установки исходили от него — нетрудно догадаться, если вспомнить, что в приписываемом (вполне оправданно) Сталину «Кратком курсе истории ВКП(б)» изложение событий подчинено истории идей. Идеология была самым эффективным оружием большевиков. Сталкиваясь с той или иной проблемой, советские руководители, как правило, прибегали к ее помощи, полагаясь всецело на магическую силу удачно выбранной идейно-политической формулы.

Одной из них, ставшей лейтмотивом всей истории СССР, явилась формула постоянного обострения идеологической борьбы между двумя системами. В черновых записях Молотова, готовившегося к докладу по случаю 30-летия Октябрьской революции, содержится запись, в которой идеологическая борьба названа «условием» дальнейшего продвижения социализма вперед в таких разных областях, как сельское хозяйство, культура и укрепление мира⁷⁰. Чтобы идеология не теряла свою дееспособность, ее постоянно питали массовыми репрессиями и порождаемым ими страхом. Созданная Сталиным идеократическое государство было хорошо приспособлено для контроля над умами людей.

По Сталину, по мере продвижения вперед классовая борьба должна была нарастать. Очередным таким «продвижением вперед» и явилось образование «социалистического лагеря».

В идеологических битвах периода холодной войны сделали карьеру многие видные советские деятели. Будущий главный идеолог партии М. А. Суслов, став в 1947 г. секретарем ЦК, одновременно возглавил Агитпроп ЦК, а после назначения нового заведующего оставался его куратором. Осенью 1949 г. обязанности заведующего вновь перешли к Суслову. В дальнейшем он стал отвечать в Политбюро, помимо идеологии, также за внешнюю политику и за кадры государственной безопасности и разведки. Хорошая иллюстрация к механизму функционирования идеократического государства, приспособленного к нуждам холодной войны.

Обе идеологии, коммунистическая и либерально-демократическая, выступали как наднациональные, обращенные во внешний мир, как идеологии, рассчитанные на максимальное распространение. Но если первая выражала дискредитированную идею тоталитаризма, то вторая стала основой современной западной цивилизации с богатым историческим опытом многих стран. Различия между ними объяснялись диаметрально противоположными представлениями о послевоенном миропорядке. Естественно, и применяемые при этом методы были различными. Союзники давали разные ответы на вызовы послевоенного времени, обусловленные, с одной стороны, невиданным трагизмом судеб общества и отдельных личностей во Второй мировой войне, с другой — очистительным, освободительным характером войны. Ответы с Востока в общем повторяли тоталитарный опыт. Запад, хотя тоже предлагал отнюдь не новые рецепты, но апеллировал к универсальным человеческим ценностям, обогащенным новым позитивным зарядом: принятием Устава ООН и созданием ЮНЕСКО, учреждением Международного военного трибунала, международных валютных фондов, возвратом к планам всеобщего разоружения (в том числе атомного), возрождением планов единения Европы, принятием Всеобщей декларации прав человека и других норм гуманитарного права. Однако по всем этим вопросам начались (и тем дальше, тем жестче) противоречия сторон, отражая несовместимость советской линии на дальнейшую социализацию жизни насильственными средствами и западной линии на свободу личности в условиях либеральной демократии. Эти линии в лучшем случае развивались параллельно, но все чаще остро сталкивались при неизбежном их пересечении.

По-разному складывались условия жизни там, куда ступала нога солдата антигитлеровской коалиции. В зоне англо-франко-американской ответственности в Германии искоренение нацизма сопровождалось созданием предпосылок для демократических общественно-политических порядков. В советской зоне Германии и в странах Восточной Европы, на которые распространилась юрисдикция советских военных властей, также преследовали нацистов, а заодно и тех, кто стоял за буржуазный строй. На смену последнему шли порядки, скоро приобретшие черты порядков просоветских.

«Сталинский натиск на Запад» в ходе мировой войны стал, по мнению Р. Раака, автора одноименной книги, посвященной проблеме происхождения холодной войны, центральным явлением новейшего времени. С ним автор связывает причины и Второй мировой, и холодной войны. Аргументируя такую постановку вопроса, историк подчеркивает, во-первых, ту определяющую роль, какую сыграла в судьбах народов и стран Европы сталинская политика опоры на военную силу для достижения советских внешнеполитических целей; во-вторых, критически важное значение восточноевропейского региона, ставшего объектом советской экспансии с началом мировой войны, региона, где более всего проявились противоречия между СССР и его западными союзниками и где взошли первые всходы (послевоенной — в отличие от довоенной) холодной войны. Тесную взаимосвязь между Второй мировой и холодной войнами автор прослеживает в словах и делах Сталина в 1938—1945 гг., который ярко персонифицирует собой многие события того времени.

Публикация на английском языке воспоминаний П. Судоплатова, одного из руководителей советской разведки, занимавшейся тайными операциями за рубежом, произвела фурор фактами глубокого проникновения советских агентов в атомные секреты Запада. Намного больший интерес представляет русское издание книги под названием «Разведка и Кремль», раскрывающей самые скрытые, самые темные стороны советской разведывательной службы, без непосредственного участия которой, как оказалось, не обходилось решение многих вопросов государственной важности. Достаточно сказать, что круг высокопоставленных лиц, от которых Судоплатов получал тайные задания, включал Сталина, Берия, Молотова. Не случайно автор назвал себя «нежелательным свидетелем» замыслов и дел обитателей Кремля⁷¹.

В особой главе, посвященной холодной войне, автор фактически опровергает распространенную версию ее начала, часто связываемого с речью Черчилля в Фултоне. Для советских спецслужб, пишет он, «конфронтация с западными союзниками началась сразу же, как только Красная Армия вступила на территорию стран Восточной Европы». В другом случае он буднично замечает, что советские активные разведывательные операции в Западной Европе «совпали» с началом холодной войны⁷². Как резюмирует по такому же поводу историк Раак, холодная война двигалась на Запад вместе с продвижением Красной Армии и частей НКВД⁷³.

Борьба против Запада, давний и постоянный фактор советской внешней политики, разгорелась с невиданной силой. Место Великобритании в качестве основной политико-дипломатической и пропагандистской мишени заняли США, а определение «англо-американский империализм» сменилось на «американский империализм». Произошел переход к силовому противоборству с США, которые обвинялись в провозглашении нового, откровенно экспансионистского курса с целью установления своего мирового господства. Антиамериканизм стал лейтмотивом советской пропаганды как внутри, так как и вне Советского Союза⁷⁴. Так противостояние двух систем приняло конкретную форму острого соперничества СССР — США, которое лишь обострилось с началом гонки ракетно-ядерного вооружения. Однако, как показал исход холодной войны, «догнать и перегнать» США, занявшие в структуре западной демократии ведущее положение, так и не удалось.

Со знанием дела Судоплатов утверждает, что когда началась холодная война, Сталин «твердо» проводил линию на конфронтацию с США⁷⁵. Протоколы заседаний Политбюро подтверждают, что тон яростному антиамериканизму задавал сам Сталин, а его ближайшее окружение — Молотов, Жданов, Маленков, Берия, Суслов — активно демонстрировало свои антизападные чувства.

О накале страстей, вызванных холодной войной, свидетельствует тот факт, что сам Сталин решился публично ответить на произнесенную в марте 1946 г. речь Черчилля в Фултоне, в которой тот говорил о «железном занавесе», опустившемся на Европейский континент от Штеттина на севере до Триеста на юге. Тень тирании, продолжил Черчилль, пала на Европу: «Никто не знает, что Советская Россия и ее международная организация намереваются сделать в ближайшем будущем и каковы пределы, если таковые существуют, их экспансионистским и верообратительным тенденциям»⁷⁶. Раздражение Сталина было столь велико, что он не остановился перед сравнением Черчилля с Гитлером, обвинением Черчилля в расизме, в стремлении организовать против СССР новый поход «14 государств» и т. п.⁷⁷ Естественно, последовала команда в «инстанции» об ужесточении советской позиции по всем вопросам отношений с Западом, включая пропаганду⁷⁸.

Черчилль в долгу не остался. Его весьма откровенные публичные высказывания насчет большевизма, судя по архивному фонду Молотова, изучались в Кремле с пристрастием. Так, в январе 1949 г., выступая в английском парламенте, Черчилль выражал уверенность в том, что «настанет день, когда будет несомненно признано... всем цивилизованным миром, что удушение большевизма в зародыше было бы несказанным благословением для человечества». Спустя два месяца в речи в Бостоне (США) он говорил: «Неспособность задушить большевизм в колыбели с помощью того или иного средства и вовлечь обессиленную тогда Россию в общую демократическую систему теперь лежит на нас тяжелым бременем... Но мы не должны отчаиваться»⁷⁹.

В своих антизападных планах Сталин и Молотов были не прочь попытаться вновь разыграть германскую карту в геополитической игре на континенте. Как и в 1920—1930-е гг., они хотели бы сделать ставку на Германию в противовес другим странам Запада. Правда, публично это, естественно, отрицалось как «отход Советского Союза от его коренных национальных интересов» (Сталин)⁸⁰. О непреходящих советских намерениях использовать Германию для расширения своего господства над Европой можно судить по той оценке, которую дал Сталин образованию в октябре 1949 г. Германской Демократической Республики, — как поворотного пункта в истории Европы. В свое время Молотов аналогично оценил советско-германский договор о ненападении 1939 г. — как поворотный пункт в истории Европы, да и не только Европы⁸¹.

Конечно, были и попытки сохранить, особенно в 1945—1946 гг., видимость продолжающегося сотрудничества с Западом. Союзникам по войне удались некоторые согласованные решения, например, мирные договоры с восточноевропейскими странами — сателлитами Германии, в чем был больше заинтересован Советский Союз. Хотя, признается в официозной «Истории внешней политики СССР», подготовка мирных договоров «проходила в условиях напряженной дипломатической борьбы по вопросам, определявшим будущее судьбы значительной части Европы»⁸².

Анализируя международные события между двумя сессиями Совета министров иностранных дел, Лондонской (сентябрь—октябрь 1945 г.) и Московской (декабрь 1945 г.), Сталин придавал решающее значение тому, что он назвал советской политикой «стойкости и выдержки». Благодаря этой политике, писал он накануне московской сессии, «мы выиграли борьбу по вопросам, обсуждавшемся в Лондоне». Выиграли, так как США и Англия отступили, и предстоявшая московская сессия пройдет «без привлечения Китая по европейским вопросам и без привлечения Франции по балканским вопросам». Как советский выигрыш Сталин оценивал результаты парламентских выборов в Болгарии и Югославии, на которых победили коммунисты. Очевидно, подытоживал свой анализ Сталин в письме Молотову из Сочи, где он находился на отдыхе, «что, имея дело с такими партнерами, как США и Англия, мы не можем добиться чего-либо серьезного, если начнем поддаваться. Чтобы добиться чего-либо от таких партнеров, нужно вооружиться политикой стойкости и выдержки»⁸³.

Преследуя собственные имперские интересы, СССР так и не заключил мирный договор ни с Германией (его де-юре заменили хельсинские договоренности 1975 г.), ни с Японией (вопрос так и остался открытым).

Но вернемся к хрущевскому откровению насчет советского намерения «прийти в Париж», воспользовавшись войной. В данной связи любопытно проанализировать заявление, с которым выступил много лет спустя, летом 1983 г., А. А. Громыко, в то время член Политбюро ЦК КПСС, первый заместитель главы правительства и долголетний министр иностранных дел. Публично, с высокой трибуны Верховного Совета СССР, говорилось о том, что «когда фашистская Германия уже была повержена», Советский Союз «мог» повернуть «могучий вал советских армий» против своих же союзников, продолжив наступление в западном направлении. Мог, если бы не его верность «союзническим обязательствам»⁸⁴.

Отметим, что официальное заявление Громыко о том, что по окончании мировой войны сталинское руководство так или иначе не исключало новой войны, на этот раз с западными странами, — свидетельство непосредственного участника событий, посла СССР в США в 1943—1946 гг., входившего в советскую делегацию на конференциях в верхах в годы войны, свидетельство человека, пользовавшегося доверием Сталина и Молотова (о чем Громыко не без гордости писал в воспоминаниях).

Некоторые обстоятельства и факты, ставшие известными в последние годы, дополняют и развивают сенсационное заявление Громыко. Выясняется, что планы «освобождения Европы» от капиталистического гнета действительно вынашивались в самых высоких советских кругах. Стало известно о беседе Генерального секретаря Французской компартии М. Тореза со Сталиным, состоявшейся после освобождения Франции. В ответ на сообщение о требовании генерала Ш. де Голля, чтобы участники французского Сопротивления сдали оружие, было сказано: «Прячьте оружие. Возможно, вы нам еще поможете». В. Бережков, в прошлом один из переводчиков Сталина, делится своими догадками: готовился ли Сталин к возможной агрессии со стороны США, желая иметь в тылу противника движение Сопротивления, «или действительно у него была мысль двинуться до Атлантики?»⁸⁵.

Напрашивается и сопоставление заявления Громыко с известным фактом о том, что в мае 1945 г. Черчилль распорядился оставить кое-какие части разгромленной немецкой армии наготове, чуть ли не под ружьем — «на всякий случай». Молотов распоряжение Черчилля прокомментировал так: «Боялись, что мы пойдем дальше...»⁸⁶ Рассекреченные недавно английские архивные документы подтверждают, что в апреле—мае 1945 г. правительство Черчилля действительно вело подготовку к войне против Советского Союза. Один из двух планов — наступательный, под названием «Немыслимое» (от 22 мая 1945 г.), второй, составленный вскоре, — касался исключительно обороны Британских островов. Комментарий автора публикации: «Из одной крайности бросились в другую»⁸⁷, верно отражает панические настроения в верхах на Западе.

Любопытны и некоторые свидетельства Молотова из его бесед с Чуевым. На вопрос, правда ли, что маршал Жуков предлагал не останавливаться на Берлине, а идти дальше, ответил, что он «такого» не помнит. Зато помнил, что были «мысли» о том, что «Аляску неплохо бы вернуть», но, добавил Молотов, «еще время не пришло таким задачам». Еще в одном месте бесед он одобрительно отзывается о словах Сталина, будто бы сказанных послу США в СССР А. Гарриману при распределении зон между союзниками в Берлине: «Царь Александр дошел до Парижа»⁸⁸. Мол, немецкая столица не была пределом советских возможностей.

Косвенное подтверждение всему этому содержится в рассекреченном в 1989 г. «Оперативном плане действий Группы советских оккупационных войск в Германии», датированном 5 ноября 1946 г. Цель публикации заключалась в опровержении подозрений Запада в том, что «мы будто бы сразу после войны составили обширные планы завоевания Европы и даже нападения на США». Автор комментариев к публикации пишет, что все обстояло наоборот: «Сразу после второй мировой войны гл