Проблемы Восточной Европы и начало формирования советского блока

Среди важнейших факторов нарастания противоречий между Советским Союзом и его западными партнерами по «большой тройке», развернувшегося на завершающем этапе Второй мировой войны и вслед за ее окончанием, особое место заняла ситуация в Восточной Европе, где в 1944—1945 гг. при ликвидации там гитлеровского господства образовалась (за исключением Греции) сфера советского контроля, были установлены под эгидой Москвы режимы так называемой народной демократии и из них начал формироваться блок во главе с СССР.

Проблема будущего Восточной Европы возникла в отношениях советской стороны с западными союзниками задолго до того, как летом — осенью 1944 г. Красная Армия вступила почти во все страны региона (кроме Греции, где высадились британские войска, и Албании). Эта проблема начала обсуждаться еще во время происходивших в декабре 1941 — мае 1942 г. переговоров о заключении советско-английского союзнического договора, в ходе которых значительное внимание было уделено рассмотрению того, каким следовало бы быть послевоенному положению на Европейском континенте и в чем с этой точки зрения должны состоять взаимно согласованные цели обеих держав. Одним из центральных на переговорах стало требование Кремля, чтобы в планировавшемся договоре (или секретном протоколе к нему) было зафиксировано, а тем самым, по сути, санкционировано стремление СССР к сохранению по окончании войны его границ в Европе, установленных в результате территориальных присоединений, которые Советский Союз силой или с угрозой ее применения осуществил в 1939—1940 гг. в условиях его тогдашнего альянса с нацистской Германией. Помимо прочего, имелись в виду и советские границы с восточноевропейскими соседями — Польшей и Румынией. Кроме того, советская сторона высказалась за проведение в Восточной Европе после войны некоторых территориальных изменений — приращение Польши, Чехословакии, Югославии и Турции за счет Германии, Италии, Венгрии и Болгарии, а также ревизию в пользу Румынии венгеро-румынской границы, установленной так называемым Венским арбитражем Германии и Италии в 1940 г. Но в смысле политического будущего восточноевропейских стран гораздо большее значение имели выдвинутые на переговорах в декабре 1941 г. предложения: с советской стороны — чтобы в советско-английском договоре предусматривалось заключение после войны Румынией военного союза с СССР, причем последний обладал бы правом иметь на ее территории военные базы, а с британской стороны — замысел образования федеративных или конфедеративных объединений малых европейских государств, прежде всего в Центральной Европе и на Балканах¹.

И советский проект относительно Румынии, и английский план создания федераций/конфедераций предлагались выдвинувшими их сторонами в качестве неотъемлемой части мер, направленных против возможности повторения германской агрессии в будущем и призванных обеспечить послевоенную безопасность и стабильность как для обеих держав, так и для Европы в целом. Однако если предложение СССР фактически означало превращение, по крайней мере, одной из восточноевропейских стран — Румынии в зону советского контроля, то британский замысел оказывался сопряжен с перспективой установления в восточноевропейском регионе, напротив, влияния англичан. Под покровительством последних на рубеже 1941—1942 гг. уже происходили выработка и подписание между соответствующими эмигрантскими правительствами, нашедшими приют в Великобритании, соглашений о создании польско-чехословацкого и югославо-греческого конфедеративных объединений, каждое из которых должно было затем стать основой и более широкого федерирования: первое — в Центральной Европе, а второе — на Балканах, включая и ту же самую Румынию. Во всяком случае, по поводу последней налицо было достаточно очевидное столкновение советских и британских намерений, что сразу же отметили, в частности, в Форин Оффисе².

Вместе с тем из документов, которыми пока располагают исследователи, остается неясным, ограничивалось ли тогда стремление СССР к установлению зоны его контроля в Восточной Европе лишь одной Румынией. Посколько одновременно советская сторона поставила в переговорах с англичанами аналогичным образом вопрос и о своем северо-западном соседе — Финляндии³, напрашивается вывод, что превращение тех или иных стран вдоль границы СССР в Европе в сферу советского контроля являлось одним из существенных элементов внешнеполитических намерений Кремля. И вполне вероятно, что Румыния и Финляндия были избраны в качестве наиболее целесообразных в тот момент объектов для зондажа возможностей достижения подобной договоренности с Лондоном потому, что обе непосредственно граничили с Советским Союзом и участвовали в войне против него на стороне Гитлера. В то же время вряд ли подходящими для такого же зондажа в тогдашних конкретных условиях оказывались не граничившие прямо с СССР восточноевропейские гитлеровские сателлиты Венгрия и Болгария (вторая даже не участвовала в войне против Советского Союза), не говоря уж об оккупированных странах Восточной Европы (включая самого крупного и наиболее важного восточноевропейского соседа СССР — Польшу), чьи эмигрантские правительства выступали в роли участников антигитлеровской коалиции.

Во взаимоотношениях с последними, у советской стороны уже имелся к тому моменту определенный негативный опыт, связанный с тактически недостаточно рассчитанной инициативой начала июля 1941 г.: тогда Москва заявила эмигрантским правительствам Польши, Чехословакии и Югославии, что стоит за восстановление государственной независимости этих стран и считает вопрос о послевоенном режиме, который будет там установлен, их внутренним делом, но одновременно предложила, чтобы в Советском Союзе были созданы для мобилизации сил в антигитлеровской войне польский, чехословацкий и югославский национальные комитеты⁴. Если большая часть этого заявления была встречена упомянутыми эмигрантскими правительствами положительно, то предложение о создании национальных комитетов сразу же вызывало опасение, не превратятся ли названные комитеты, которые могли оказаться под советским влиянием, в фактический противовес тем же правительствам. В итоге на предложение о комитетах польская и югославская стороны отреагировали негативно (первая — проигнорировав, вторая — отвергнув) и даже чехословацкий президент Э. Бенеш, питавший значительные иллюзии по поводу советской политики и склонный к более чем тесной связи с СССР, ответил, что если и может в предварительном порядке не занимать отрицательной позиции (таковой она была у членов чехословацкого эмигрантского правительства), то лишь при условии, что чехословацкий комитет будет подчиняться посланнику Чехословакии, которого Бенеш назначит в Москву⁵.

В документах, которыми мы пока располагаем, нет прямых данных о том, какие конкретно планы в отношении Польши, Чехословакии и Югославии связывал Кремль со своим замыслом образования в СССР соответствующих национальных комитетов. Но если действительно имелось в виду создать таким образом новые национально-представительные эмигрантские органы трех названных стран, подконтрольные советской стороне и способные в итоге выступить соперниками трех правительств в эмиграции, то расчет на возможность принятия предложения о комитетах самими упомянутыми правительствами был тактически явно ошибочен. Однако каким бы ни был советский замысел, отрицательная реакция, которую встретило предложение о комитетах, заставила руководство СССР уже через несколько дней отказаться от этой идеи и согласиться на обмен послами с эмигрантскими правительствами Польши, Чехословакии и Югославии⁶.

В тогдашней крайне тяжелой для Советского Союза военной ситуации, когда его руководство было особенно заинтересовано в максимально возможном налаживании отношений с другими участниками складывавшейся антигитлеровской коалиции, Москве приходилось тем более соблюдать чрезвычайную осторожность при выдвижении советских претензий по поводу восточноевропейских стран на переговорах с англичанами. Открытие еще неизвестных архивных документов, которые бы содержали сведения о выработке и принятии Кремлем решений в период данных переговоров, возможно, позволит выяснить, сказалась ли эта осторожность — а если да, то в какой мере — на позиции советской стороны, ограничившей тогда свои претензии в Восточной Европе лишь вопросом о Румынии.

Во всяком случае, в апреле 1942 г. Кремль по тактическим соображениям предпочел даже заменить требования по поводу Румынии, а также Финляндии внешне более умеренными: теперь предлагалось заключение договоров о взаимной помощи между Советским Союзом и каждой из названных двух стран с «гарантией независимости» последних, а о том, чтобы разместить на их территории советские военные базы, больше не было речи⁷. Причиной этого шага, призванного придать послевоенным целям СССР в отношении его европейских, в том числе восточноевропейских, соседей максимально возможную приемлемость в глазах западных союзников, было, как видно из документов, стремление создать условия, при которых оказалось бы возможным склонить англичан к тому, чтобы они сняли согласованный ими с США отказ от включения в планировавшийся советско-британский договор особенно важного для советской стороны положения о праве СССР на восстановление его границ в Европе, существовавших к моменту гитлеровского нападения на него⁸. Однако из секретных инструкций, посланных в данной связи В. М. Молотовым послу в Лондоне И. М. Майскому, следует, что такая демонстрация умеренности была лишь уловкой: для советского руководства речь не шла о действительном отказе от намерения получить военные базы в Румынии и Финляндии, а дело заключалось в том, что, как объяснял Молотов в упомянутых инструкциях, просто «сейчас нет необходимости ставить этот вопрос»⁹.

С точки зрения содействия достижению того конкретного результата, который был тогда столь желателен Москве, предпринятый ею шаг оказался бесполезным, посколько ей так и не удалось добиться, чтобы советско-английский договор, заключенный 26 мая 1942 г., каким-либо образом отразил, а тем самым санкционировал советскую цель восстановления европейских границ СССР, какими они являлись к 22 июня 1941 г. Но как принцип поведения Кремля тактическая линия на то, чтобы, насколько возможно, скрывать от западных союзников подлинные советские устремления в отношении прилегающей к СССР части Европы, включая прежде всего восточноевропейский регион, стала одной из неотъемлемых черт внешней политики советского руководства на довольно длительный последующий период. Более того, после заключения советско-британского договора и, пожалуй, по крайней мере, до лета — осени 1944 г., когда Красная Армия вступила в пределы Восточной Европы, советская сторона, как правило, предпочитала больше не обсуждать с западными союзниками послевоенное будущее региона и уж, во всяком случае, не инициировала такое обсуждение.

Однако некоторые проблемы, относившиеся к будущему восточноевропейских стран, в этот период выдвигались, наоборот, перед Советским Союзом западными партнерами, главным образом Великобританией, проявлявшей особую заинтересованность по поводу Восточной Европы.

Одной из подобного рода проблем был поставленный и периодически вновь поднимавшийся англичанами вопрос, уже упомянутый выше: о желательности образования федераций или конфедераций восточноевропейских стран. При его возникновении в декабре 1941 г. И. В. Сталин, особенно стремившийся в тот тяжелый для СССР момент к максимальному налаживанию еще только формировавшихся отношений с западными союзниками и рассчитывавший тогда на включение в планируемый договор с Англией положения о восстановлении советских границ в Европе по состоянию на 22 июня 1941 г., предпочел продемонстрировать готовность пойти навстречу пожеланиям Лондона и в общей форме высказал британской стороне согласие с возможностью создания федераций¹⁰. Но с начала 1942 г., когда под английским патронатом эмигрантскими правительствами были заключены греко-югославское соглашение о балканской унии и польско-чехословацкое соглашение о конфедерации, а виды на то, чтобы договором между СССР и Англией санкционировалось восстановление советской западной границы, существовавшей к 22 июня 1941 г., становились все более призрачными, пока в итоге не оказались в мае 1942 г. окончательно перечеркнуты, позиция Москвы в отношении британских замыслов приобретала все более выраженный негативный характер. В связи с опубликованным в английской печати в середине января 1942 г. интервью и. о. министра иностранных дел польского эмигрантского правительства Э. Рачиньского, в котором он среди прочего изложил тезис о необходимости создания послевоенного блока стран «третьей Европы», расположенных между Германией и СССР от Балтийского до Адриатического, Эгейского и Черного морей, в редакции «Правды» была подготовлена статья, где резкая критика этого тезиса сопровождалась даже многозначительным замечанием, что, возможно, Рачиньский повторяет «чьи-то чужие мысли»¹¹. Очевидно, это замечание должно было восприниматься как намек на англичан. Хотя статью, присланную на согласование Молотову, в итоге сочли в тот момент тактически нецелесообразным печатать в «Правде» и дело ограничилось направлением польской стороне памятной записки, в которой интервью Рачиньского критиковалось лишь за его высказывания о судьбе государств Прибалтики, а о блоке «третьей Европы» в ней вообще не упоминалось¹², отрицательное советское отношение к этим планам объединения восточноевропейских стран нарастало. В докладе, который был в конце февраля 1942 г. представлен заведующим 4-м Европейским отделом НКИД Н. В. Новиковым Молотову и членам возглавляемой наркомом комиссии по проектам послевоенного устройства зарубежных стран, польско-чехословацкая конфедерация и предусмотренная греко-югославским соглашением балканская уния прямо оценивались как направленные не только против Германии, но и против СССР. Причем в качестве антисоветской направленности фигурировало то, что, как говорилось в докладе, оба объединения призваны стать барьером, препятствующим влиянию СССР на зарубежную Европу, и конкретно — предотвратить возможное советское продвижение на запад при поражении Германии¹³.

Позиция, нашедшая выражение в этой оценке, затем непосредственно проявилась в политике Кремля. В конце апреля 1942 г. в ходе продолжавшихся переговоров о заключении договора между СССР и Англией советская сторона, направляя британской очередной измененный проект, решила вообще изъять имевшееся до того в проектах упоминание о возможности послевоенных региональных федераций, конфедераций или блоков. А месяцем позже Молотов во время визита в Лондон, отвечая на вопрос своего британского коллеги А. Идена о причинах такого изъятия, уже счел допустимым прямо аргументировать данный шаг «наличием попыток направить некоторые из этих федераций против СССР»¹⁴.

Москва и дальше продолжала пристально следить за намерениями Лондона по поводу федераций/конфедераций в Восточной Европе. В частности, НКИД изучал разрабатывавшиеся английские планы, добытые, очевидно, агентурным путем, а советские эксперты пытались оценить возможности и последствия предполагаемой реализации подобных планов¹⁵. Вместе с тем советская дипломатия время от времени пользовалась случаем напомнить британскому партнеру об отрицательном отношении к федерированию в Восточной Европе¹⁶. Когда же англичане поставили вопрос о создании конфедераций или «объединений» малых европейских и прежде всего восточноевропейских государств на обсуждение Московской конференции министров иностранных дел СССР, США и Великобритании в октябре 1943 г., там в ответ последовало категорическое советское заявление, что выдвигать, а тем более решать данный вопрос преждевременно и что некоторые проекты федераций напоминают довоенную «политику санитарного кордона» в отношении СССР¹⁷. Аналогичным образом попытка У. Черчилля в Тегеране, а затем на советско-британских переговорах в Москве в октябре 1944 г. вести речь о конфедерациях или экономических объединениях, куда вошли бы восточноевропейские страны, натолкнулась на решительные возражения Сталина¹⁸. А занятие почти всего восточноевропейского региона Красной Армией окончательно ставило крест на этих британских планах.

С проблемой послевоенных политических перспектив в Восточной Европе было также связано инициированное западными союзниками обсуждение вопросов, касавшихся эмигрантских правительств двух самых крупных стран региона — Польши и Югославии.

В польском случае это было вызвано крайней обеспокоенностью Лондона и Вашингтона, когда Москва в конце апреля 1943 г. прервала отношения с эмигрантским правительством, обвинив его в пособничестве Гитлеру. Обвинение, как известно, строилось на том, что ввиду немецкого заявления об обнаруженных в Катыни массовых захоронениях расстрелянных польских офицеров, попавших в советский плен в 1939 г., польское эмигрантское правительство обратилось, как и нацистские власти, к Международному Красному Кресту, чтобы он расследовал это дело¹⁹. Разрыв СССР с эмигрантским правительством во многом ставил под вопрос возможность последнего вернуться в страну, поскольку к тому времени стало уже очевидно, что роль освободителя Польши от гитлеровской оккупации скорее всего будет принадлежать советским войскам. Естественно, западные союзники сразу же начали добиваться от советской стороны восстановления прерванных отношений. Однако обсуждение этой проблемы правительствами Англии и США с руководством СССР, продолжавшееся вплоть до вступления Красной Армии в Польшу, так и осталось безрезультатным для западных участников: Москва на протяжении длительного времени вообще отказывалась иметь дело с польским эмигрантским правительством, а под занавес, весной — в начале лета 1944 г. в качестве условий восстановления отношений с ним потребовала не только дезавуирования его прежней позиции по поводу Катыни и немедленного признания той линии советско-польской границы, на которой настаивала советская сторона, но и коренного изменения состава самого правительства в соответствии с советскими желаниями²⁰. Последнее означало бы фактическую ликвидацию существовавшего правительства и включение в него тех, кто проводил бы просоветскую политику.

Документы, которые до сих пор было возможно исследовать, не содержат прямого ответа на вопрос о том, в какой мере решение прервать отношения с польским эмигрантским правительством явилось следствием крайне болезненной реакции Кремля на опасность разоблачения его собственного преступления в Катыни и было обусловлено стремлением во что бы то ни стало пресечь возможность возникновения подозрений на сей счет внутри антигитлеровской коалиции, а в какой мере Сталин просто воспользовался польским обращением к Международному Красному Кресту как удобным поводом для того, чтобы прервать отношения с эмигрантским правительством, к тому времени уже более чем прохладные, и таким образом получить свободу рук в будущем установлении промосковской власти в Польше, когда советские войска вступят на территорию этой страны. Но, во всяком случае, когда Москва объявила о разрыве отношений, уже были приняты меры по организации в СССР так называемого Союза польских патриотов в качестве политического центра, подконтрольного советской стороне и противостоящего эмигрантскому правительству, равно как и меры по созданию столь же подконтрольных польских воинских формирований (дивизии, позже преобразованной в корпус, а затем — в армию)²¹. А с конца 1943 г. Кремль начал то на время прерывавшуюся, то вновь возобновлявшуюся тайную подготовку образования органа, который при вступлении советских войск в Польшу должен был быть ввезен туда в качестве своего рода польского правительства. Такой орган под названием Польский комитет национального освобождения (ПКНО) в итоге был сформирован под непосредственным контролем Сталина в Москве в июле 1944 г. из ряда польских коммунистов и некоторых примкнувших к ним левых деятелей, находившихся в эмиграции в СССР либо специально с этой целью тайно, с помощью советских спецслужб, переброшенных из еще оккупированной немцами Польши. При пересечении вслед за тем Красной Армией линии западной границы СССР, установленной в сентябре 1939 г. и теперь рассматривавшейся Кремлем как советско-польская граница, последовал спектакль декларирования ПКНО в качестве национальной правительственной власти, якобы созданной в самой Польше, и «признания» этой власти со стороны советского правительства²².

Поставив, таким образом, своих британских и американских партнеров перед совершившимся фактом, руководство СССР в ответ на продолжавшиеся обращения к нему Лондона и Вашингтона с призывами к восстановлению отношений с польским эмигрантским правительством перешло к новой тактике: теперь оно заявляло о необходимости достижения договоренности эмигрантского правительства с ПКНО и даже выражало готовность «посредничать» в этом, в том числе в создании обеими польскими сторонами единого правительства. В рамках такой тактики эмигрантские представители во главе с премьер-министром С. Миколайчиком были приняты в конце июля — начале августа, а затем в середине октября 1944 г. в Москве, где состоялись их встречи со Сталиным и Молотовым и организованные советской стороной переговоры с делегацией ПКНО. Миколайчика склоняли как к принятию советско-польской границы, отстаивавшейся Кремлем и несколько откорректированной по линии Керзона (она уже была фактически согласована Сталиным и западными союзниками в Тегеране и зафиксирована формальным соглашением между СССР и ПКНО), так и к образованию единого правительства, в котором премьером был бы Миколайчик, но основу составлял бы, однако, ПКНО, а эмигрантская сторона получала бы всего 20—25 % мест, причем без участия тех, кого советское руководство и его подопечные из ПКНО обвиняли в реакционности и антисоветизме²³. В качестве запасного варианта Сталин во время октябрьских переговоров имел в виду возможное увеличение эмигрантской доли даже до 1/3 объединенного правительства, но с тем, что подавляющая часть важнейших министерств, в том числе все силовые, а также иностранных дел, гражданской администрации, пропаганды, в значительной мере экономические министерства, равно как руководство армией и пост президента останутся в руках коммунистов и сил, тесно сотрудничающих с ними в ПКНО²⁴.

Предлагавшаяся Москвой комбинация была нацелена на то, чтобы в обмен на довольно ограниченный допуск части эмигрантских деятелей в единое правительство вместе с тем удержать решающие позиции в системе власти в руках советских подопечных. Это давало бы серьезные возможности для сохранения основ уже устанавливаемого в Польше режима, тем более в условиях присутствия Красной Армии, а вместе с тем позволяло бы получить его признание западными союзниками. Между тем Черчилль, проявлявший особую активность в польском вопросе, со своей стороны, не видел в сложившейся ситуации иного выхода, кроме комбинации с объединенным правительством, но, наоборот, надеялся, что путем участия в нем сил во главе с Миколайчиком будут созданы условия, при которых удастся не допустить полного коммунистического контроля в Польше. Потому он усиленно склонял эмигрантского премьера, особенно в октябре 1944 г., к соглашению с Москвой и ПКНО, для чего пытался добиться как от Миколайчика, так и от Сталина взаимоприемлемой договоренности о границе между СССР и Польшей, без решения вопроса о которой нельзя было достигнуть и компромисса относительно создания объединенного польского правительства²⁵. Это, однако, тогда не удалось ввиду сопротивления основных сил эмиграции и довольно сдержанной позиции США, а впоследствии вопрос о создании единого польского правительства, став, начиная с Ялты, предметом напряженных переговоров между державами «большой тройки», получил практическое решение лишь в июне 1945 г., о чем еще будет речь впереди.

Что касалось Югославии, где развернувшееся с 1941 г. массовое сопротивление почти сразу сопровождалось и вооруженным столкновением противоположных по своей ориентации антиоккупационных движений — партизанского, руководимого компартией, и четнического, выступавшего в стране в качестве сил королевского эмигрантского правительства, то еще в 1941—1942 гг. сложилась ситуация, когда СССР стал поддерживать партизан, а западные союзники, главным образом Великобритания, — четников. Британская сторона с конца 1941 г. пыталась добиться от советской, чтобы та инструктировала коммунистическое руководство партизан подчиниться четническому командованию. Москва сначала просто уклонялась от этого, хотя и ориентировала компартию Югославии (КПЮ) на достижение сотрудничества с четниками для совместных действий против оккупантов, но частично с весны, а более решительно и прямо — с середины 1942 г. выступила против четников, обвиняя их, на основе сообщений руководства КПЮ, в коллаборационизме. Обращения англичан и югославского эмигрантского правительства к советской стороне в попытке оспорить обвинения (хотя тактический коллаборационизм четников, особенно в интересах борьбы с партизанами, имел место) были безрезультатны, так же как и продолжавшиеся до осени 1943 г. британские усилия склонить СССР к примирению партизан с четниками²⁶.

После того как движение под руководством КПЮ, добившись крупных военно-политических успехов в борьбе как с оккупантами, так и с четниками и другими противостоявшими ему внутриюгославскими силами и создав значительные освобожденные районы, провозгласило в конце 1943 г. образование так называемой новой Югославии и заявило о лишении эмигрантского королевского правительства всех прав, а советская сторона продемонстрировала затем поддержку этого шага, Лондон, выступавший главным покровителем югославского короля и эмигрантского правительства и стремившийся, насколько возможно, спасти их позиции, начал добиваться отвечавшего данной цели компромиссного соглашения между ними и новой Югославией, которую возглавил лидер КПЮ И. Броз Тито. На соответствующие британские обращения не только к Тито, но и прямо к советскому руководству, как к патрону югославских коммунистов, Кремль отреагировал в пользу компромисса, однако вместе с Тито стремился к тому, чтобы вопреки расчетам англичан компромиссное решение фактически было бы преимущественно в интересах КПЮ и контролируемого ею движения. Благодаря сильным военно-политическим позициям последнего и советской поддержке это удалось. В результате заключенного в июне 1944 г. соглашения Тито с эмигрантским премьер-министром И. Шубашичем эмигрантское правительство было вынуждено практически признать новую Югославию и довольствоваться на деле вспомогательной ролью при ее высших органах. А соглашение с Шубашичем о создании объединенного правительства, чего добивались англичане, Тито, действовавший согласовано с СССР, подписал лишь в начале ноября 1944 г. (оно было дополнено в декабре), когда его вооруженные силы вместе со вступившими месяцем раньше в северо-восточную часть Югославии советскими войсками уже приступили к изгнанию оккупантов из страны и на окончательно освобождаемой территории стала устанавливаться власть, всецело руководившаяся коммунистами. В этих условиях дело свелось к столь незначительному включению эмигрантских представителей в объединенное правительство, созданное в марте 1945 г., и к столь ограниченному допуску их сторонников к участию в политической жизни новой Югославии, что реальный характер уже установленной власти фактически не изменился²⁷. Английские расчеты потерпели неудачу.

Еще в мае 1944 г. перед лицом все более вероятной перспективы прихода в Восточную Европу Красной Армии и соответственно установления там советского контроля британское правительство попыталось хотя бы частично ограничить заранее зону продвижения советских войск, по крайней мере, в балканском субрегионе, где оно надеялось осуществить высадку сил западных союзников. С этой целью советской стороне было сделано предложение о разграничении сфер «инициативы» (или «ответственности») между СССР и Великобританией в предстоявших военных операциях на Балканах: к советской была бы отнесена Румыния, а к британской — Греция. Москва ответила, что готова к такому соглашению, однако обусловила его согласием США, которые с подозрением относились к возможному англо-советскому сговору о фактических сферах влияния. Но несмотря на то, что Черчиллю с большим трудом удалось убедить Ф. Рузвельта согласиться на предлагаемое разделение «зон ответственности», хотя бы ограниченное трехмесячным сроком, советская сторона в переговорах по этому поводу с англичанами, тянувшихся в течение мая — июля 1944 г., продолжала ссылаться на сомнения Вашингтона. В результате, вопреки усилиям Лондона, рассчитывавшего затем расширить проектируемое соглашение, чтобы английская зона охватила вместе с Грецией Югославию, а в обмен советская зона — вместе с Румынией Болгарию, весь вопрос о реализации британского плана фактически повис в воздухе²⁸. Таковым положение продолжало быть и тогда, когда со второй половины августа 1944 г. масштабным прорывом в Румынию началось советское наступление на балканском направлении, а между тем надежды Черчилля на организацию сколько-нибудь значительной высадки на Балканах сил западных союзников так и остались неосуществленными.

Поскольку до сего времени мы не располагаем документами о том, как и почему принимались тогда в Кремле решения по поводу британского обращения в мае относительно разграничения зон военной ответственности, остается не совсем ясным, насколько советская позиция была обусловлена нежеланием вступать в соглашение, вызывавшее американскую настороженность, а насколько ссылка на США являлась предлогом, чтобы дипломатично уклониться от английского предложения. Но так или иначе избранная в Москве линия поведения позволяла избежать прямого отказа англичанам и демонстрировать готовность к межсоюзническим договоренностям, а вместе с тем практически не связывать себя заранее ограничениями относительно вступления советских войск в те или иные балканские страны. Кремль активно использовал такую ситуацию. Так, вслед за наступлением в Румынии, в начале сентября 1944 г., накануне намеченного подписания перемирия Болгарии с Великобританией и США, которые находились в состоянии войны с этим гитлеровским сателлитом, советская сторона, ставя западных партнеров перед свершившимся фактом, неожиданно сама объявила о состоянии войны с Болгарией и ввела туда войска, тем самым торпедировав действия союзников, до того координировавшиеся с ней, и явочным порядком установив в Болгарии собственный контроль. А три недели спустя Москва ввела войска в Югославию, утверждая, что это делается лишь для их прохода в Венгрию, хотя на самом деле тем самым оказывалась также важная поддержка утверждению власти движения во главе с КПЮ.

Показательно, что к концу сентября 1944 г., когда Красная Армия уже заняла, помимо Румынии, Болгарию и должна была со дня на день войти в Югославию, а Лондон, встревожившись, как бы следующей в данном ряду не оказалась и Греция, вновь напомнил Москве о своих претензиях на эту страну как зону британских военных операций, советская сторона вдруг без всяких оговорок ответила, что придерживается достигнутого, по ее мнению, еще в мае соглашения о разграничении ответственности на Балканах на основе предложения англичан, согласно которому Греция относится к их сфере действий²⁹. Теперь, в условиях уже происшедшего советского продвижения в глубь Балкан, далеко за пределы Румынии, обозначенной в упомянутом майском предложении в качестве зоны СССР, Кремль мог позволить себе задним числом изобразить, будто он действовал в соответствии с советско-британской договоренностью, тем более что к тому времени он уже принял решение, удовлетворившись большинством балканских стран, не идти в Грецию, чтобы не вступать в слишком лобовое противостояние с Великобританией, проявлявшей в греческом случае особо острую заинтересованность.

Советская тактическая игра продолжилась затем и в связи с известным предложением, сделанным Черчиллем Сталину на московских переговорах в октябре 1944 г., о процентном соотношении влияния СССР и Великобритании на Балканах, с помощью которого англичане хотели не только еще раз гарантировать свой контроль в Греции, где в начале октября произошла высадка их войск, но и пытались все-таки получить для себя или вместе с США определенные позиции в странах, куда к тому времени вошла Красная Армия. В отношении Югославии, а также непосредственно примыкавшей к Балканам Венгрии речь шла даже о равной с СССР роли, а в отношении Болгарии — о несравненно более скромной, но хотя бы заметной двадцатипятипроцентной роли (по поводу же Румынии имелось в виду уже закрепленное соглашением о перемирии, подписанным 12 сентября 1944 г., положение СССР, аналогичное тому, какого Англия хотела для себя в Греции). Вопреки официозной версии, господствовавшей в советской историографии, будто Сталин просто отверг идею Черчилля о распределении влияния в балканских странах, британские записи этих переговоров, уже давно открытые для исследователей, так и долго скрывавшиеся советские записи, свидетельствуют, что московские хозяева охотно стали обсуждать предложение гостей из Лондона, подтверждая согласие по поводу фактического контроля Англии в Греции, но настаивая на аналогичном положении СССР в Болгарии, а не только в Румынии, и стараясь добиться преимущественной, а не равной с англичанами советской роли в Югославии и Венгрии³⁰. Ведя эту торговлю, Кремль, с одной стороны, поддерживал в англичанах представление о его готовности к партнерству в решении поднятых ими вопросов, а с другой стороны, старался использовать британскую инициативу для того, чтобы его контроль в странах, занятых советскими войсками, приобрел, по возможности, как бы законный вид, подтвержденный межсоюзнической договоренностью.

Хотя по некоторым позициям договоренность не была окончательно достигнута, фактически в подавляющем большинстве случаев англичанам перед лицом реальности уже состоявшегося прихода Красной Армии во все, кроме Греции, страны, о которых в данной связи шла речь, пришлось почти смириться с советскими условиями. Относительно Болгарии это нашло отражение в подписанном 28 октября 1944 г. соглашении о перемирии с ней. Практически немногим отличалось и подписанное 20 января 1945 г. соглашение о перемирии с Венгрией. В обоих случаях действительный контроль в этих бывших сателлитах нацистской Германии был, как и в Румынии, сосредоточен в руках СССР³¹. Лишь в случае с Югославией публично заявленное в англосоветском коммюнике по итогам московской встречи в октябре 1944 г. решение проводить там «совместную политику» внешне как будто напоминало британское предложение. Но на самом деле такая формулировка была для советской стороны не более чем голой декларацией в чисто тактических целях, ибо ни Великобритания, ни вообще западные союзники не получили там никакого реального контроля, даже частичного, а допуск патронируемых Западом сил в объединенное правительство был, как уже говорилось, в действительности символическим, не помешав утверждению руководимой коммунистами «народной демократии». Подобный результат соглашения о Югославии уже полгода спустя пришлось констатировать Черчиллю в одном из его посланий Сталину³².

Будь то в Польше или на Балканах, — почти во всей Восточной Европе, куда вступила Красная Армия, определяющие позиции тем самым оказывались у советской стороны, в то время как западные союзники были вынуждены в той или иной мере приспосабливаться к возникшему положению. Западная политика в отношении стран региона все больше приобретала импровизационный и догоняющий характер, в лучшем случае будучи в состоянии лишь немного притормозить или хотя бы затруднить, но никак не изменить то развитие восточноевропейских государств, которое в одних случаях поощрялось и поддерживалось, в других — просто инициировалось Москвой. Общим вектором этого развития было создание от Польши на севере до Югославии и Албании на юге режимов, получивших общее название «народной демократии». С точки зрения соотношения внутренних социально-политических причин и советской роли в возникновении этих режимов страны Восточной Европы, в сущности, делились на три основные группы.

Одну из них составляли Югославия и в значительной мере Албания, где установление подобных режимов произошло хотя и при определенной советской поддержке (более прямой и непосредственной в югославском случае и более опосредованной — в албанском), но преимущественно на собственной основе. Здесь еще в период фашистской оккупации компартиям удалось повести за собой большую часть населения под лозунгами освобождения от захватчиков и восстановления государственной независимости, а одновременно установления власти народа и справедливого социального порядка. К моменту начавшегося в обеих странах осенью 1944 г. изгнания оккупантов, завершившегося в Албании к концу ноября того же года, а в Югославии — в мае 1945 г., коммунисты стояли там во главе мощных организованных массовых движений, которые уже являлись в каждой из стран доминирующим внутренним военно-политическим фактором. Обладая наиболее крупными в своих странах партизанскими формированиями, эти движения смогли сыграть роль военной силы в освобождении (как отмечалось выше, в северо-восточной части Югославии — совместно с пришедшими на помощь советскими войсками, выведенными затем в конце 1944 — начале 1945 г.) и одновременно разгромить все противостоявшие им военно-политические группировки, либо в той или иной мере сотрудничавшие или тактически взаимодействовавшие с оккупантами, либо обвиненные в коллаборационизме коммунистами. В итоге при ликвидации гитлеровского господства в Югославии и Албании движения, возглавлявшиеся компартиями, установили контроль в обеих странах. Там утвердились режимы, в которых коммунисты заняли монопольно-руководящее положение³³.

Другую группу составляли Польша, Румыния и Венгрия, где в установлении «народной демократии», наоборот, абсолютно преобладало прямое советское вмешательство.

Раньше всего и, пожалуй, наиболее грубо это было сделано в Польше. Здесь в период нацистской оккупации компартия, распущенная по решению Москвы в 1937—1938 гг. и воссозданная по директивам той же Москвы в 1942 г. как Польская рабочая партия (ППР), а также блокировавшиеся с ней под ее фактическим руководством некоторые левые группировки среди социалистов и так называемого людовского (крестьянского) движения имели опору лишь в весьма узких слоях населения и представляли собой в значительной мере маргинальное течение. К нему основная часть польского общества, находившаяся под сильнейшим впечатлением от соучастия СССР вместе с гитлеровской Германией в ликвидации довоенного польского государства и разделе его территории в сентябре 1939 г., относилась с глубоким недоверием, считая носителем устремлений, противоречивших интересам Польши, и, по сути, советской агентурой. Предпринятое руководством ППР создание 1 января 1944 г. подпольной так называемой Крайовой Рады Народовой (КРН), провозгласившей себя руководящим национальным органом Польши, было не более чем политико-пропагандистским символом, который выражал претензии на власть при предстоявшем освобождении страны от нацистской оккупации. Реальной силой для осуществления таких претензий сами польские коммунисты и блокировавшиеся с ними группировки не обладали³⁴. Однако, как уже говорилось, во второй половине июля 1944 г. в Польшу был вместе с советскими войсками ввезен ПКНО, провозглашенный (от имени КРН как якобы «подпольного парламента») органом с функциями национального правительства, вслед за чем последовало официальное советское заявление о признании полномочий КРН и ПКНО в качестве верховной польской законодательной и исполнительной власти.

На польской территории, освобождавшейся Красной Армией от гитлеровского господства, под советским патронатом начал формироваться из членов и сторонников ППР и примкнувших к ней групп административный аппарат этой новой власти. Одновременно советские войска, силы НКВД и госбезопасности подавляли всякое сопротивление создававшемуся режиму и проводили ликвидацию разветвленной системы действовавших в Польше во время нацистской оккупации подпольных органов и вооруженных формирований польского эмигрантского правительства³⁵. Когда эти подпольные структуры начали 1 августа 1944 г. крупномасштабное восстание в еще оккупированной немцами Варшаве в расчете на то, что сумеют овладеть городом, к которому уже подходила с востока Красная Армия, и тем самым получат важное политическое преимущество, установив свой контроль над польской столицей, советская сторона заняла по отношению к восстанию и его руководству фактически враждебную позицию. Только почти через полтора месяца после его начала, в обстановке непрерывных обращений Лондона и Вашингтона в Москву, последняя предприняла меры по оказанию некоторой, весьма ограниченной помощи повстанцам³⁶. В распоряжении исследователей все еще нет документов, где непосредственно содержался бы ответ на вопрос многолетней историографической дискуссии: насколько остановка Красной Армии в предместьях Варшавы, на восточном берегу Вислы, напротив основной части польской столицы, в которой восстание продолжалось вплоть до его подавления немцами в начале октября 1944 г., была обусловлена политическим расчетом, а насколько — отсутствием, по утверждению советской стороны, возможности успешного форсирования реки и штурма города. Но в любом случае документальные материалы свидетельствуют о том, что перспектива победы восстания, организованного и возглавленного органами польского эмигрантского правительства, решительно противоречила политическим целям Кремля. В утвержденной 2 августа 1944 г. инструкции правительства СССР его представителю при ПКНО Н. А. Булганину, надзиравшему за создававшимся в Польше режимом, прямо ставились задачи, с одной стороны, всемерного содействия организации новой власти во главе с ПКНО, а с другой — ликвидации всех имевшихся в стране структур эмигрантского правительства³⁷. В этом смысле, какими бы ни были те или иные конкретные причины тогдашней советской остановки на Висле, с поражением восстания устранялась возможность открытого возникновения на освобождаемой от нацистской оккупации территории Польши политического центра, который бы являлся конкурентом режиму, создававшемуся под советской эгидой и утверждавшемуся в стране по мере ее очищения от гитлеровских захватчиков.

Примененный в Польше сценарий силовых действий для насаждения власти, контролируемой коммунистами, Москва во многом повторила в Румынии, хотя и с существенными отличиями, обусловленными спецификой тамошней ситуации. Специфика была в значительной мере связана с тем, что при разгроме Красной Армией основной группировки немецких и румынских войск, находившейся в районе советско-румынской границы, румынский королевский двор с частью генералитета 23 августа 1944 г. путем верхушечного переворота устранили главу прогитлеровского режима Антонеску и его правительство, объявив о переходе Румынии на сторону объединенных наций и повернув румынскую армию против немцев. В результате в Румынии, которую заняли советские войска, сохранилась действовавшая система государственной власти во главе с королем, ее административный аппарат и армия. Правительство, созданное 23 августа, состояло в основном из военных и деятелей, близких ко двору. Компартия Румынии (КПР), с представителями которой дворцовые круги установили контакт еще до переворота и взаимодействовали при его осуществлении, получила в правительстве одно место, но даже это было вынужденной уступкой со стороны властей, обусловлено необходимостью считаться с советским патроном КПР, которая, только что выйдя из подполья, ни численно (едва ли 1000 чел.), ни организационно не представляла собой действенного фактора. Однако уже к концу сентября 1944 г., как только КПР начала развертывание своей организации и деятельности, привлекая к себе тяготевшие влево общественно-политические течения и объединяя их в так называемый Национально-демократический фронт (НДФ), она под советским патронатом инициировала выступления от имени НДФ с нападками на правительство и поддерживавшие его две наиболее влиятельные в Румынии правые партии — национал-царанистскую и национал-либеральную. В рамках этой последовательно нараставшей кампании, в ходе которой КПР и ее левые союзники постепенно расширяли свое представительство в правительственном кабинете, было выдвинуто требование вообще передать власть правительству, целиком сформированному НДФ. А параллельно советская сторона, опираясь на свою решающую роль в союзническом контроле в Румынии, обвиняла румынские власти в неудовлетворительном выполнении соглашения о перемирии и, ссылаясь на выступления НДФ, требовала преодоления «кризиса» путем уступок «демократическим силам». Развязка наступила в конце февраля — начале марта 1945 г., когда Кремль, посчитавший, что после Ялты он приобрел большую свободу рук, предъявил королю ультиматум с требованием замены действовавшего кабинета правительством НДФ. При этом использовалось то обстоятельство, что КПР и блокировавшимся с ней левым силам удалось в тот момент вывести на улицы Бухареста, а также некоторых других городов значительное число своих сторонников. Часть из них при покровительстве советской администрации Союзной контрольной комиссии (СКК) была вооружена, создавая угрозу насильственного захвата власти. Советскими спецслужбами была проведена организационная подготовка поддержки такого захвата, к румынской столице были стянуты крупные формирования войск НКВД. В связи с происшедшими 25 февраля столкновениями сторонников НДФ с румынскими правительственными силами советская сторона с помощью угрозы прямого военного вмешательства парализовала действия властей, призванные противостоять начавшемуся, по сути, перевороту. В итоге король был вынужден 6 марта назначить новое правительство, которое сформировал НДФ и где ведущую роль фактически играли коммунисты³⁸.

В отличие от Румынии, в Венгрии, куда советские войска вступили в конце сентября 1944 г., попытка Хорти, стоявшего во главе режима, разорвать с Германией и заключить перемирие с державами антигитлеровской коалиции окончилась неудачей: немцы, чьи войска находились в стране, 15 октября сместили его и поставили у власти марионеточное правительство Салаши. В итоге значительная часть венгерской армии продолжала вместе с вермахтом сражаться против наступавших советских сил, а другая часть под командованием ряда хортистских генералов отказалась подчиняться немцам и предпочла сдаваться в плен Красной Армии. В этой ситуации 22 декабря Кремль создал под своим контролем временное венгерское правительство на той территории страны, которую уже заняли советские войска (целиком они смогли занять Венгрию лишь в начале апреля 1945 г.). Однако в условиях, когда первоочередной задачей был подрыв режима Салаши и его вооруженных сил и привлечение максимально широких слоев венгерского населения на антигитлеровскую сторону, советское руководство, отдавая себе отчет в чрезвычайной слабости компартии (КПВ), а также учитывая, что соглашение о перемирии с Венгрией еще только предстоит подписывать вместе с западными союзниками, пошло на то, чтобы КПВ во временном правительстве не имела перевеса и была представлена наряду со всеми основными политическими силами, занявшими антинацистские и антисалашистские позиции, вплоть до видных хортистов, прежде всего из числа высших военных, сдавшихся Красной Армии, подобно генералу Б. Миклошу, которого поставили во главе правительства. Вместе с тем благодаря советскому воздействию компартия все-таки получила в правительстве позиции более значительные, нежели ее реальное влияние в обществе: вместе с ее тайными сторонниками, выступавшими как деятели других партий, КПВ заняла треть мест в кабинете³⁹.

Третью группу стран составляли Болгария и Чехословакия, где советское воздействие играло первостепенную роль в возникновении «народной демократии», но сочеталось с очень значительным, а то и приближавшимся к почти равному влиянием внутренней общественно-политической ситуации. Компартии в обеих странах, хотя и в разной степени, смогли при крахе нацистского господства выступить в блоке с другими силами Сопротивления как чрезвычайно важный фактор. Коммунисты заняли ведущее место в перевороте 9 сентября 1944 г. и в установленной им новой власти в Болгарии, а также в Словацком национальном восстании (конец лета — осень 1944 г.), которое хотя и было в итоге подавлено немцами, но во многом обусловило при начавшемся затем освобождении Чехословакии серьезные позиции компартии как в обществе, так и в образованном в начале апреля 1945 г. коалиционном правительстве, где она вместе с примыкавшими к ней получила треть постов, в том числе ряд ключевых. Но в то же время именно приход в обе эти страны советских войск и поддержка Москвы в огромной, если не решающей, мере сделали возможным в Болгарии успех переворота и фактически определяющее положение компартии, а в Чехословакии — выдвижение коммунистов на роль главного партнера Бенеша и возглавляемых им сил при формировании правительства⁴⁰.

В историографии давно обсуждаются вопросы: во-первых, стремился ли Кремль изначально к советизации Восточной Европы или лишь к созданию там для СССР зоны безопасности, которая бы состояла из режимов, тяготеющих к Советскому Союзу либо даже просто дружественных ему, но не обязательно коммунистических; во-вторых, проводилась ли тогда советской стороной общая политическая линия в отношении всего восточноевропейского региона или цели Сталина были совершенно дифференцированы по отдельным группам стран в зависимости от того, какое значение он придавал той или иной из групп с точки зрения интересов Москвы; в-третьих, была ли вообще у Сталина в то время более или менее четкая, продуманная программа, своего рода генеральный план по поводу политического будущего как всей Восточной Европы, так и каждого из расположенных там государств, или же, скорее, имела место импровизация, складывавшаяся на ходу под влиянием того или иного стечения обстоятельств. Как ни парадоксально, в последнее десятилетие, когда история возникновения «народных демократий» и в том числе роли СССР стала исследоваться на основе прежде закрытого материала восточноевропейских и бывших советских архивов, произошло новое оживление подобных дискуссий. Ибо среди архивных источников, ставших теперь доступными, весьма мало либо даже почти нет документов, в которых бы отражалось, как в интересующий нас период происходили определение долгосрочных советских целей в Восточной Европе, анализ возможностей и путей их достижения, выработка соответствующих прогнозов и планов и, наконец, принятие практических решений — на самом высшем советском уровне: Сталиным и его ближайшим окружением либо единолично хозяином Кремля. А отсутствие таких сведений продолжает порождать, а то и усиливать споры о мотивации тех или иных шагов Москвы, различную интерпретацию причин и конечных задач ряда ее действий в данном регионе.

Некоторым работам и дискуссионным выступлениям последних лет (например, М. Леффлера в США, Т. В. Волокитиной и И. И. Орлика в России) присуща тенденция делать выводы о восточноевропейских планах советского руководства в период, который здесь рассматривается, преимущественно (либо даже исключительно) на основе двух категорий источников. Во-первых, это — ставшие недавно известными записки, которые в 1943—1945 гг. готовились в аппарате НКИД СССР, в том числе в специально созданных для этого комиссиях НКИД, и были посвящены прогнозированию европейского и мирового послевоенного порядка и выяснению соответствующих внешнеполитических задач Москвы. Во-вторых, — данные о ряде непубличных высказываний Сталина по поводу Восточной Европы в его тогдашних беседах с различными иностранными деятелями. Однако обе, несомненно, важные группы документов использовались без должного учета особенностей их происхождения, характера, функционального предназначения.

Если говорить об источниках первой из названных категорий, то хотя Леффлер и в значительной мере Волокитина склонны отождествлять их с планами советского руководства⁴¹, на самом деле эти материалы не были таковыми, а представляли собой, наоборот, информационно-аналитические справки и предложения дипломатов и экспертов, предназначенные для рассмотрения в советских верхах. Не исключено, что отдельные составители таких материалов, особенно из числа более высокопоставленных функционеров, могли быть до определенной степени в курсе общих внешнеполитических устремлений на высшем советском уровне и учитывать их в подготавливаемых документах. Но, как свидетельствует тогдашняя практика, более конкретные замыслы Кремля, к тому же рассчитанные на относительно длительную перспективу, почти не выходили за пределы крайне узкого круга самых приближенных к Сталину. Во всяком случае, судя по документам, основная из комиссий НКИД, разрабатывавшая предложения о мировом послевоенном устройстве (комиссия замнаркома М. М. Литвинова), приступая к работе, не имела прямых ориентировок от руководства СССР относительно его непосредственных внешнеполитических намерений⁴². О том, что ее члены далеко не всегда были осведомлены о перспективных замыслах Кремля, свидетельствуют и последующие обсуждения различных вопросов на ее заседаниях⁴³. Вместе с тем в исследованной документации пока сплошь и рядом нет сведений, как реагировало советское руководство на те или иные представляемые материалы, насколько и каким образом учитывало их в своих долгосрочных расчетах, в частности, по поводу Восточной Европы.

Отождествление (как видим, неоправданное) такого рода записок, подававшихся наверх, с планами советского руководства одновременно сопровождается, особенно рельефно у Леффлера, выводом о том, что, поскольку в этих материалах необходимость превращения восточноевропейских стран в сферу советского контроля рассматривалась под углом зрения обеспечения безопасности СССР, а о перспективах внутреннего развития указанных стран там говорилось почти вскользь, с употреблением общих формулировок о демократии и без упоминаний о возможной коммунистической власти, стало быть само стремление к контролю над Восточной Европой базировалось тогда лишь на геополитической концепции безопасности, без намерения советизации данного региона⁴⁴. Подобное умозаключение совершенно не учитывает, что материалы, о которых идет речь, по своему функциональному предназначению должны были в основном служить выработке позиции при переговорах с западными союзниками об организации послевоенного международного порядка, о распределении влияния и контроля между державами «большой тройки», решении территориальных проблем, об обращении с побежденными государствами и т. п. Естественно, под углом зрения таких, главным образом геополитических проблем и фигурировали в данных материалах страны Восточной Европы, а о будущем внутреннем устройстве этих стран там либо почти, либо совсем не говорилось. Последнее было во многом обусловлено и ведомственной принадлежностью указанной группы источников, ибо советские усилия, касавшиеся перспектив социально-политического развития восточноевропейских государств, шли, как правило, по крайней мере до осени 1944 г., вообще не по линии НКИД. В свою очередь, обратным следствием подобного положения оказывалось то, что даже такие наиболее высокопоставленные составители записок, как, например, замнаркома Майский, автор представленных советскому руководству в январе 1944 г. самых всеохватывающих предложений о желательном мировом послевоенном порядке, отчасти затрагивавших и вопросы будущего Восточной Европы⁴⁵, могли быть не в курсе тех или иных решений по поводу политики СССР в этом регионе, которые тогда уже принимались и затем осуществлялись Кремлем⁴⁶.

Что же касается документов второй из упомянутых категорий, при их использовании в тех же работах заметна неправомерная склонность трактовать те или иные слова Сталина в разговорах с различными иностранными собеседниками как непосредственное выражение советских намерений, без учета и анализа того, кому именно, при каких обстоятельствах и для чего это говорилось. Например, исходя из данных, согласно которым в 1944 г. Сталин сказал Миколайчику, что коммунистическая система не подходит для Польши, а через несколько месяцев, весной 1945 г. при встрече с Тито высказывался, наоборот, в том смысле, что всюду на восточноевропейской территории, занятой советскими войсками, стремление Кремля состоит в установлении этой системы, Леффлер сделал вывод, будто противоречие между двумя заявлениями обусловлено тем, что у руководителя СССР в то время вообще еще не было определенной цели по поводу будущего общественного строя в Восточной Европе⁴⁷. Но прибегая к подобному сопоставлению, Леффлер совершенно не учел поистине огромной разницы в том, с кем беседовал Сталин в каждом из упомянутых случаев: Тито был тогда его ближайшим коммунистическим союзником, с которым кремлевский хозяин мог быть более откровенен по поводу стремления к советизации Восточной Европы, а Миколайчик — политическим противником, в отношении которого вся советская тактика строилась на обмане. В свою очередь, Орлик, ссылаясь на сделанные в беседе 28 апреля 1944 г. с левоориентированным польским католическим священником из США С. Орлеманьским заявления Сталина, что советская сторона не намерена вмешиваться в то, какие порядки будут установлены в Польше, а лишь хочет, чтобы там было правительство, которое «понимало бы и ценило хорошие отношения» с СССР, утверждал, что в этих словах было «выражено отношение Москвы к будущему польскому государству»⁴⁸. Но подобный вывод построен на полном игнорировании того, что Орлеманьский отнюдь не принадлежал к людям, с которыми Сталин мог бы всерьез делиться своими внешнеполитическими планами, а был просто очередной фигурой, которую Кремль старался использовать в пропагандистско-тактических целях. И показательно, что сказанное Сталиным полностью противоречило как предпринимавшимся тогда же тайным советским усилиям по созданию ПКНО, так и тому, что вся советская политика в Польше вслед за вступлением туда Красной Армии была направлена именно на установление определенного общественно-политического порядка⁴⁹.

В итоге при том методологическом подходе к обеим названным группам источников, который проявился в упомянутых работах, адекватность выводов, сделанных на такого рода основе, оказывается под вопросом. Впрочем, отсутствие у историков столь необходимых сугубо внутренних, рабочих документов высшего советского руководства, самого Сталина, в которых бы содержались тогдашние относительно долгосрочные планы по поводу Восточной Европы, вряд ли вообще может быть компенсировано путем выборочной абсолютизации и некритической интерпретации каких-то отдельных категорий других документальных материалов. Скорее, наоборот, максимально возможное приближение к более адекватному пониманию восточноевропейских устремлений Кремля требует комплексного подхода, включающего как конкретный критический анализ и взаимное сопоставление всей совокупности относящихся к этому источников, так и их тщательное соотнесение с реально происходившими событиями, с практическими советскими действиями в Восточной Европе.

Под углом зрения такого подхода данные, которыми располагает историография, особенно на основе исследований, осуществленных в последнее десятилетие, заставляют полагать, что ближе к концу Второй мировой войны и, возможно, сразу вслед за ней у Сталина был скорее общий замысел, некий набор наиболее актуальных целей в отношении восточноевропейских стран, нежели сколько-нибудь детализированная программа, не говоря уже о «расписании» ее реализации. Стержнем этого замысла, судя по проводившейся практической политике, было установление в Восточной Европе левоориентированных режимов с превалирующим, а если не сразу удается, то, по крайней мере, весьма значительным по обладанию важнейшими рычагами власти участием подчиненных Москве компартий в государственном управлении. Но применительно к разным странам региона проведение такой линии отнюдь не было абсолютно идентичным ни с точки зрения ближайших конкретных задач, решавшихся на том этапе Кремлем, ни с точки зрения употреблявшихся им средств. В этом смысле показательны уже упоминавшиеся выше примеры, когда в Польше и в несколько ином виде в Румынии были применены опиравшиеся на советское военное присутствие силовые методы для установления власти с ключевой ролью компартий, между тем как в Чехословакии и Венгрии советская сторона, а соответственно и руководимые ею коммунисты этих стран действовали куда умереннее, первоначально удовлетворившись участием компартий в правительственных коалициях с реальным некоммунистическим преобладанием.

Вряд ли подобная дифференциация советского поведения могла быть обусловлена какой-то одной универсальной причиной, скорее, она вызывалась сочетанием ряда факторов. Важнейшую роль несомненно играла всякий раз оценка Сталиным практических возможностей в зависимости как от неодинаковой внутренней ситуации в разных восточноевропейских странах, так и от той позиции, которую занимали или могли занять в каждом конкретном случае западные партнеры по «большой тройке». Не менее важным, очевидно, было то, какое место в данный момент занимала та или иная страна региона в совокупной иерархии советских внешнеполитических приоритетов, и насколько решения в отношении этой страны представлялись Кремлю в сложившихся условиях не терпящими промедления или, наоборот, не столь неотложными. Однако при любых обусловленных этими факторами различиях непосредственной политической линии, проводившейся советским руководством применительно к разным государствам Восточной Европы, общим во всех случаях было его очевидное стремление закрепить за тамошними компартиями максимум того, что оно считало в тогдашних обстоятельствах (и в сочетании со всеми другими внешнеполитическими целями СССР) достижимым, и создать условия для последующего усиления коммунистических позиций в регионе.

По поводу того, как советское руководство представляло себе результаты развития в этом направлении, в историографии нередко фигурирует известное мемуарное свидетельство М. Джиласа об уже упоминавшемся выше высказывании Сталина на встрече с югославскими коммунистическими лидерами в апреле 1945 г.: каждый из главных победителей, и в том числе СССР, распространит свою общественную систему на ту территорию, которую сумеет занять его армия⁵⁰. К сведениям Джиласа нужно отнестись с той же степенью критичности, как и к любым мемуарам, тем более что автор писал их исключительно по памяти много лет спустя, да и стоял к тому времени на антикоммунистических позициях. Но в недавно опубликованном дневнике Г. Димитрова зафиксировано относящееся тоже к началу 1945 г. (28 января) другое высказывание Сталина, имевшее место на встрече с рядом руководящих деятелей новых режимов Болгарии и Югославии и, в сущности, косвенно подтверждающее то, о чем свидетельствовал Джилас. Согласно записи, которая была сделана Димитровым сразу же после этой встречи, а потому может в отличие от мемуаров рассматриваться как достаточно надежный источник, Сталин говорил о необходимости тесного союза славянских народов (так именовался тогда в советском политическом лексиконе начавший складываться блок СССР и первых восточноевропейских «народных демократий») в контексте перспективы грядущей новой войны. А эта перспектива рисовалась им как будущее военное столкновение такого блока не только с Германией, которая, по его прогнозам, могла к тому времени возродиться в качестве мощного государства, но и с капитализмом вообще, включая западные державы, пока еще составлявшие вместе с СССР антигитлеровскую коалицию⁵¹. Коль скоро речь шла о предстоявшей в будущем войне с «капитализмом», то в подобном конфликте, который, по оценке Сталина, должен был произойти через одно — два десятилетия⁵², в качестве надежных союзников расчет мог быть, очевидно, именно на режимы, которые стали бы в итоге коммунистическими.

Если учесть характер сказанного и круг собеседников, то, скорее, есть основания полагать, что в данном случае слова Сталина могли в немалой мере отражать его действительные представления как вообще о дальнейшем ходе событий на мировой арене, так и непосредственно о направлении развития восточноевропейских стран. Причем, ставя вопрос таким образом, как он сделал в беседе, записанной Димитровым, Сталин, в сущности, отождествлял интересы СССР в вероятном грядущем военном столкновении с западными державами (возможно, блокирующимися с Германией) с интересами «социализма» в борьбе против «капитализма». Если подобное говорилось болгарским и югославским подопечным не в каких-то чисто тактических целях, а всерьез, то из этого должно следовать, что распространение коммунистической власти за пределами советских границ (конкретно — в странах Восточной Европы) было для кремлевского властителя и фактором усиления безопасности СССР, и одновременно расширением «сферы социализма». При таком подходе обе названные цели оказывались нео