С 1394 по 1789 г

Что сталось с евреем с 1394 по 1789 г.? Неизвестно. Он исчез, скрылся, как преследуемый заяц, изменил план действий, изобрел новые хитрости, умерил свой пыл. Он по-видимому весь погрузился в каббалу,[52] поглощен чтением «Захара» или «Сефер Зетзира», занимается алхимией, составляет гороскопы, вопрошает звезды, и стоит ему заговорить о «философском камне», чтобы ему всюду открылся доступ. На этот счет он не истощим, действительно он знает, и странствующие братья, с которыми он вступает в переговоры в каждом городе, тоже знают, какой смысл скрывает слово «философский камень» в своем таинственном символизме. Делать золото при посредстве банкиров, царить над людьми, которые верят только в священника и в солдата, в бедность и в героизм, вот цель еврейской политики. Но это намерение, об исполнении которого беспрестанно гадают по числам, кажется несбыточным или, вернее, очень отдаленным. Прежде чем предпринимать что-либо, надо низвергнуть старую иерархию, Церковь, монаха, папу.

Где же действовать? О Франции нечего думать. Испания, которую евреи передали маврам, начинает шаг за шагом отвоевывать почву родины и окончательным изгнанием евреев подготовляет себя к тем великим судьбам, которые ее ожидают при Карле V и Филиппе II. Германия удобнее для движения; она раздроблена, и в ней не встретишь той могущественной королевской власти, которая по ту сторону Рейна централизует силу и защищает общие верования. Однако Германия, как и Франция, не терпит евреев, и от времени до времени сжигает некоторых из них.

Еврей, ставший осторожнее после всех своих злоключений, не нападает более открыто на католицизм: он исподтишка дает советы Лютеру, вдохновляет его, внушает ему его лучшие аргументы.

Еврей, говорить совершенно справедливо Дармштетер,[53] умеет разоблачать уязвимые стороны Церкви, и для их открытия к его услугам, кроме познания священных книг, является еще опасная проницательность притесняемого. Он наставник неверующего; все возмущенные умы обращаются к нему тайком или открыто. Он помогает великому императору Фридриху и князьям Швабским и Арагонским изобретать богохульства, выковывает весь тот запас смертоносного рассуждения и иронии, который он впоследствии завещает скептикам возрождения, вольнодумцам великого века; и сарказм Вольтера, есть ничто иное, как последний громкий отголосок слова, произнесенного шепотом за шесть веков до того в тени гетто и еще раньше, во времена Цельсия и Оригена, в самой колыбели веры Христовой.

Протестантизм послужил евреям мостом для перехода, если еще не в общество то в человечество. Библия отстраненная в средние века на второй план, заняла место ближе к Евангелию, Ветхий Завет стал рядом с Новым. За Библией появился Талмуд. Рейхлин, креатура евреев, взялся за то, чтобы снова пустить в обращение изгнанную книгу.

Этот Рейхлин, по-видимому, был подкуплен врачом Максимилиана, евреем. В 1444 г. он выказал себя сторонником израиля в своей книге «De verbo mirifico», где он вывел философа древности Сидониуса, еврея-раввина Баруха и христианского философа Капнио (латинский перевод Рейхлина, что означает дымок). Ему было поручено рассмотреть Талмуд, и он не нашел, ничего предосудительного в оскорблениях против христианства, которые в нем содержатся.

Процесс по поводу Талмуда стал европейски известен. Парижский факультет в сорока семи заседаниях занялся этим вопросом и решительно высказался, как и вся тогдашняя Франция, против евреев и осудил Рейхлина. Император Максимилиан, напротив, оправдал защитника евреев. В 1520 г., в том самом году, когда Лютер сжег папскую буллу в Виттенберге, первое издание Талмуда печаталось в Венеции.

Однако Лютер, которого протестанты по привычке изображают проповедником терпимости, когда дело касается своих, был жесток к евреям и в гораздо большей степени, чем какой-либо священник.

«Обращайте в пепел, кричал он, синагоги и дома евреев, а их загоняйте в конюшни! Из их имуществ образуйте казну для содержания обращенных; сильных и здоровых евреев и евреек приставляйте к самой тяжелой работе, отнимите у них их священные книги, Библию и Талмуд, и запретите им под страхом смерти произносить имя Божие.

Никаких послаблений, никакой жалости к евреям! Пусть государи их изгоняют без всякого суда! Пусть пастыри внушают своей пастве ненависть к евреям. Если бы я имел власть над евреями, я собрал бы самых лучших и ученых из них и пригрозил бы им, что им вырежут язык до самой глотки, в доказательство того, что христианское учение говорит не только о едином Боге, но о Боге в трех лицах».[54]

Как бы то ни было, но дело разрушения христианского общества, предпринятое протестантизмом, оказалось выгодным для евреев. Это было для них случаем освободиться хоть в Германии от запрещения заниматься ростовщичеством, запрещения, которым Церковь с материнскою заботливостью охраняла в течение веков благосостояние трудолюбивого и простодушного арийца от жадности хитрого и алчного семита. Приводимая Янсеном проповедь того времени прекрасно обрисовывает суть дела.

«Каких только зол не порождает ростовщичество! Но ничто не помогает. Ведь каждый видит, что крупные ростовщики быстро богатеют, то всякому тоже хочется разбогатеть и извлечь наибольшую пользу из своих денег. Ремесленник, крестьянин несет свои деньги в общество или к купцу; этого зла прежде не было; оно стало повсеместным лет десять тому назад. Они хотят много заработать и часто теряют то, что у них было».

Картина этой переходной эпохи, говорит Бреда,[55] не менее интересна для изучения по своей аналогии с тем, что происходит в наши дни. Склонность к труду утрачивалась, все искали дела, которое бы приносило большой доход при малой затрате труда. Число лавок и кабаков возрастало в невероятном количестве даже в деревнях. Крестьяне беднели и были принуждены продавать свое имущество; ремесленники выходили из корпораций и, лишенные их спасительного покровительства, впадали в нищету. Слишком большое число людей одновременно бросалось на одно и то же занятие, и следствием этого являлся раздраженный пролетариат. Богатство быстро возросло в руках немногих, а масса обеднела.

Конечно евреи пробовали почву и во Франции. Разве не похож на еврейского агента Корнелий Агриппа, преподаватель тайных наук, замешанный во все интриги своего времени, говорящий загадками, со своими постоянными поездками из Нюрнберга в Лион а из Лиона в Италию, со своими пояснениями о рейхлиновском «Verbo mirifico». Монахи не ошибались, обвиняя в иудействе этого Калиостро XVI века, который рыскал всюду в сопровождении своей черной собаки и произносил странные речи.

В Провансе, мы встречаем загадочную личность — Нострадамуса, который, сидя на медном треножнике, вопрошает Каббалу о судьбе своего племени и спрашивает себя порой не пустой ли звук его наука, и есть ли то мерцание, которое он видит, действительно заря возрождения.

Во время таинственной работы своих соплеменников, он предсказывает с точностью, поражающею нас теперь, ужасные события, которые должны были совершится в конце XVII в. и вывести израиля из его могилы.

Впрочем пророк из Салона происходил из племени, которому издавна был присущ дар пророчества.

Нострадамус, пишет ученый Хайнце в своей книге «Жизнь и завещание Нострадамуса», был провансалец, происходил от знатной фамилии, хотя Питтон и пытался установить противное в своей «Критике провансальских писателей». Эта семья принадлежала к обращенным и как таковая была внесена в знаменитую перепись, составленную в 1502 г. для подобного рода семейств этой провинции. Она помещена в числе семей, живших в городе, Сен-Реми, принадлежала она к племени Иссахара, известному тем, что его сынам был присущ дар провидения. Нострадамус, которому небезызвестно было его происхождение, гордился этим. Cм. 32-й стих 12-й главы книги «Паралипоменон», где, сказано, что сыны Иссахаровы были люди опытные, умевшие распознавать и замечать все времена.

Во всяком случае час благоприятный для израиля еще не настал! Людовик XII распространил на страны, вновь присоединенные к Франции, окончательный указ об изгнании, изданный Карлом VI, чем вероятно и заслужил прозвище «отца народа».

Только нескольким евреям изгнанным из Испании, удалось тогда укрепиться в Бордо, но с какими предосторожностями им пришлось действовать, под какими переодеваниями скрываться? Дальше мы будем говорить об этой интересной колонии, которая, по крайней мере, отплатила Франции за гостеприимство, потому что ей мы обязаны Монтэнем. Укажем только, что пришельцы отнюдь не выдавали себя за евреев и по крайней мере в течение 150 лет не исповедовали гласно своей религии. Жалованные грамоты Генриха II, разрешающие им пребывание во Франции, были выданы не евреям а «новым христианам».

Некоторые из евреев пытались войти с другой стороны, и в 1615 г. пришлось возобновить указы, изданные против них, но тем не менее в малолетство Людовика XIII евреи вернулись в Францию в большом количестве. При дворе у них был могучей покровитель: Кончини был окружен евреями. Говорили, что Галигаи была родом еврейка. «Она постоянно жила, говорить Мишлэ, окруженная евреями — докторами, колдунами и как бы одержимая фуриями. «Когда она страдала ужасным неврозом, исключительно свойственным её племени, тогда Эли Монтальт, тоже еврей, убивал петуха и прикладывал ей к голове.

Кончини грабил, спекулировал, мошенничал, Франция была вполне в руках евреев. Разве эта картина не похожа на современную? Гамбетта в многих отношениях был ничто оное, как воплощение Кончини.

В министерство Фарра по казармам раздавали брошюру, озаглавленную: «Генерал Гамбетта». Не напоминает ли вам этот болтун-генерал графа де ла-Пенна (граф пера), маршала д'Анкр (чернильный маршал), который никогда не вынимал шпаги из ножен.

К несчастью наш Кончини, до встречи с Витри, мог причинять сколько угодно зла. Франция более не производит людей, подобных этому храбрецу, который со шпагой под мышкою, в сопровождении всего трех гвардейских солдат, на Луврском мосту спокойно загородил дорогу гордому авантюристу, приближавшемуся в сопровождении многочисленной, как полк, свиты. — «Стой! «— «Кто осмеливается говорить со мною таким образом»? И так как негодяй иностранец сопровождал свои слова жестами, Витри, прицелившись, раздробил ему голову выстрелом из пистолета.

Затем он пошел к королю и сказал: «дело сделано». — «Большое спасибо», кузен, ответил Людовик XIII скромному капитану, который, благодаря своему мужеству, как еще и теперь бывает в Испании, сделался родственником короля; «вы маршал и герцог, и я счастлив, что первый могу вас приветствовать новым титулом».

Между тем в это самое время в окно доносился шум голосов: Париж восторженными рукоплесканиями приветствовал отмщения за все вынесенные оскорбления.

В наше время биржа имеет своих баронов, но героизм более не дает права на титул маршала или герцога. Иностранные евреи могут себе позволить у нас что угодно, и ни один Витри не вынет шпаги, что бы остановить притеснителей своей родины. А между тем, я знаю в Париже мост в конце знаменитой площади, где какой либо бесстрашный полковник мог бы заслужить еще более прекрасный титул, чем тот, который храбрый капитан заслужил 24-го апреля 1617 г. на Луврском мосту.

Едва Кончини был убит, как евреям, которые со своею обычною деятельностью уже устроили нечто вроде маленькой синагоги у одного члена парламента, был отдан приказ немедленно удалиться.

Единственный мало-мальски выдающийся еврей, следы которого можно в то время найти в Париже, это Лопец. Но был ли Лопец евреем? Он от этого отрекался, как мог, уверял, что он португалец или, по меньшей мере магометанин, и ежедневно наедался свинины чуть не до болезни, чтобы отвратить подозрения.

Несмотря на все отнекивания бедного Лопеца, я все-таки думаю, что и он принадлежал к этому племени. Он был и продавцом безделушек, и торговцем бриллиантами, и банкиром, и политическим агентом и под конец членом государственного совета; не напоминает ли он теперешних правителей? Он являет собою как бы смесь Пру и Бишофсгейма.

«Лопец с несколькими ему подобными», говорит Тальман де Рео, который немало потешался над этой личностью, «приехал во Францию, чтобы устроить кое какие дела для мавров, к которым он принадлежал». Генрих IV увидел в этом прекрасный случай создать внутренние затруднения для Испании и свел Лопеца с герцогом де ла Форца. Смерть короля прервала переговоры; но Лопец не унывал и сделался торговцем бриллиантами; «он купил большой необделанный бриллиант и велел его отшлифовать. Это создало ему известность, и отовсюду к нему стали присылать необделанные бриллианты. Он держал одного человека, которому платил 8000 ливров в год и кормил его с семьей: этот человек с замечательным искусством гранил бриллианты и с не меньшим искусством разбивал их ударом молотка, когда было нужно».

В «Романе о связи герцога Немурского с маркизой де Пуаннь» герцог советуется на счет красивых драгоценных уборов с одним португальцем, по имени дон Лопе, который в этом знал толк, как никто.

Ришелье, гений которого имеет столько общего с гением кн. Бисмарка, первый понял какую пользу политический деятель может извлечь из прессы, которою он руководит, и покровительствовал Ренадо, основателю первой газеты во Франции. Он тоже ясно видел, насколько могли быть полезны проницательные, пронырливые, всеведущие агенты из евреев, которые впоследствии в лице Бловица, Левинсона и друг. должны были оказать столько услуг железному Канцлеру.

Он употребил Лопеца в качестве шпиона, остался им доволен, поручил ему переговоры относительно каких то кораблей в Голландии и, по возвращении, сделал его ординарным советником.

Тип никогда не теряет своих черт. Если бы еврея короновали императором Западной Римской Империи, он бы ухитрился продать железную корону. Во время своей миссии Лопец занимался торговлей подержанными вещами и по возвращении в Париж устроил продажу, на которую сбегались еще больше, чем на распродажи Рашели и Сары Бернар. «В Голландии он накупил множество индейских редкостей и, по возвращении домой, составил опись, которую опубликовал через судебного пристава. Это вышла С.-Жерменская ярмарка в малом виде; там постоянно теснилась знать».

Однако этот Лопец, кажется, был сравнительно честным человеком. Его обвиняли в том, что он был шпионом двух правительств, но впоследствии было доказано, что он служил лишь одному, что, как нашептывает мне на ухо один анти семит, доказывает, что он был не настоящий еврей.

По видимому Ришелье не особенно церемонился со своим государственным советником. Однажды, рассказывает тот же Тальман, когда Лопец возвращался из Рюэля со всеми своими бриллиантами, с целью показать их кардиналу, Ришелье, ради забавы, приказал, чтобы на него напали мнимые воры, которые, впрочем, только напугали его. Дело шло обо всем имуществе Лопеца, а потому страх его был так велик, что на мосту в Нельи ему пришлось переменить рубашку, настолько она была испачкана. Канцлер, в карете которого он ехал, рассказывал, что он довольно смело оборонялся от воров. Кардиналу было неприятно, что он сыграл Лопецу такую штуку, потому что он чуть не уморил бедняка и, чтобы поправить дело, пригласил его к своему столу, что было не малою честью.

Впрочем для Лопеца не щадили насмешек. Однажды аббат де Серсе и Лопец препирались из-за того, кому пройти первым. «Да ну же, Лопец», сказал Шателье, «Ветхий Завет ведь предшествует Новому».

В другой раз Лопец заломил невероятную цену за распятие.

А ведь вы самого Христа дешевле продали, заметил ему кто-то.

Благодаря тому, что он занимался одновременно несколькими профессиями, Лопец скопил-таки себе значительное состояние, которым и хвастался с нахальством себе подобных. У него было шесть упряжных лошадей, «и ничья карета не бывала так часто впереди карет посланников, как эта».

У него был довольно хороший дом в улице Petits Cеamps, и он постоянно повторял: «в моем доме огромное количество дымовых труб».

Что удивительного в этой фразе, над которой потешались современники? Подобная мысль придет в голову всякому, и самое это удивление указывает на огромную разницу между тогдашним вежливым, утонченным, хорошо воспитанным и теперешним грубым обществом.

В наше время восприимчивость к известным тонким оттенкам притупилась даже у христиан. Никто не удивляется, когда барон Гирш, угощая за своим столом людей, которые имеют претензию быть представителями С.-Жерменскаго предместья, спокойно говорит своим гостям в ту минуту, как подают клубнику в январе: «не стесняйтесь, кушайте сколько угодно; хоть это и дорого стоит, но мне ни по чем» [56]

Был ли Лопец евреем или нет, но он умер в Париже, в 1649 г. христианином. Его похоронили на кладбище св. Евстафия и на его памятнике начертали следующую надпись:

Natus Iber, Vixit gallus, legemque secutus,

Auspice nunc Christo, mortuus astra tenet.

Если во Франции еврей приобретал права гражданства только при том условии, что энергически отрекался от своего происхождения, то в других местах он перестал быть парией прежних дней; в Голландии он нашел не только убежище, но и благоприятную почву, на которой все его недостатки не имели возможности развиваться, а хорошие стороны могли проявляться.

Действительно, судьба этого племени странна: изо всех племен оно одно пользуется преимуществом уживаться во всяком климате, а между тем оно может удерживаться без вреда для себя и других лишь в совершенно особой нравственной и интеллектуальной атмосфере. Со своею склонностью к интриге, своею маниею беспрестанно нападать на христианскую религию, своею страстью разрушать чужую веру, что составляет такой странный контраст с его полным нежеланием обращать кого-либо в свою собственную, еврей во многих странах подвергается искушению, которому редко может устоять; этим-то и объясняется то беспрерывное гонение, предметом которого он является, как только ему приходится иметь дело с глубокомысленными мозгами немцев, столь жадных до систем и идей, с умами французов, которые так любят новинки и остроты, с воображением славян, всегда находящимися в поисках за мечтами. — Он тогда не может удержаться, выдумывает социализм, интернационализм, нигилизм извергает в общество, которое его приютило, революционеров и софистов Герценов, Гольдбергов, Марков, Лассалей, Гамбетт, Кремье; он зажигает страну, чтобы испечь яйцо, содержащее нескольких банкиров, и наконец все единодушно восстают, чтобы выгнать его.

Напротив, над крепкими головами англичан и голландцев еврей бессилен. Он чует своим длинным носом, что нельзя ничего поделать с людьми, преданными своим старым обычаям, стойкими в своих традициях, унаследованных от предков, внимательно следящими за своею выгодою. Он ограничивается тем, что предлагает сделки, которые подвергаются предварительному обсуждению и принимаются только тогда, если они выгодны, но он не рассказывает там небылиц, не говорит сыновьям, что их отцы были канальи или презренные рабы, не предлагает им сжигать свои памятники, не делает мошеннических займов, не устраивает коммуны: он счастлив и другие тоже.

Маленькая промышленная и торговая Голландия, сама чуждая того рыцарского идеала, который так ненавистен сынам Иакова, была настоящею колыбелью современного еврея. Впервые израиль вкусил там не тот блестящий успех, который опьяняет еврея и губит его, а продолжительное спокойствие, правильную и нормальную жизнь.[57]

Если хотите хорошо изучить еврея, то смотрите Рембрандта; нет этого мало, его надо созерцать, изучать, анализировать.

Рембрандт, ученик Изааксона-ван-Шваненберга и Якова Пинаса, был сперва жильцом, а потом владельцем того дома в Иоден-Брестрет (Еврейская улица), в котором он написал все свои чудные произведения, и всю жизнь провел среди израиля. Даже его мастерская, заваленная изящными произведениями искусств, представляющего склад материй и безделушек, похожа на лавку старьевщика, в глубине которой разбегающиеся глаза замечают отвратительного старика с крючковатым носом. Его произведения отличаются еврейским колоритом, их общий тон — желтый, тот горячий и яркий желтый цвет, который кажется как бы отблеском золота.

Как красноречивы эти Рембрандтовские евреи, при выходе из синагоги разговаривающие о делах, о курсе флорина или о последнем транспорте из Батавии; эти путешественники, идущие потихоньку с палкой в руке, с видом вечного жида, который чувствует, что придет до места и сядет где-нибудь.[58]

Еще поразительнее алхимик, стоящий в исступлении перед каббалистическим кругом, вокруг которого начертаны таинственные письмена, поясняющие «Сефер» или «Зохар» и открывающие день и час, в который совершится великое событие. А доктор Фауст облик которого едва выступает из густой тени, разве не еврей? В этом одушевленном рембрандтовском мраке, движутся светящиеся атомы. Вам чудится, что вы слышите, что думает этот высохший, как пергамент, костлявый, полумертвый с виду человек, который через открытое окно вопрошает небо и ищет в нем звезду израиля, долженствующую встать на востоке после стольких лет ожидания.

Действительно все шло к лучшему для евреев. В Англии они нашли человека по сердцу, Шило, ложного мессию, исключительно земного вождя, который, не опираясь ни на какое традиционное право, поневоле принужден обращаться к тайной силе, находящейся в руках евреев. Кромвелль,[59] поддерживаемый франмасонством, уже могущественным, но еще тайным и очень осторожным,[60] был ревностным покровителем евреев и старался отменить указ об изгнании, тяготевший над ними. Утверждают, что в это время евреям было формально даровано право селиться в Англии. В своей любопытной книге «Моисей Мендельсон и политическая реформа евреев в Англии» Мирабо, бывший еврейскою креатурою, как и Гамбетта, таким образом рассказывает о переговорах, завязавшихся по этому поводу.

«Ненависть к папизму, которая тогда преобладала или вернее разжигала другие страсти, внушала настроение благоприятное для евреев. В их пользу было сделано несколько парламентских запросов, и если ни один из них не имел успеха, то по крайней мере они побудили амстердамских евреев сделать предложение о том, чтобы их единоплеменникам было дозволено селиться в Англии.

Начались переговоры и Манассия-бен-Израель был избран для совещаний об условиях. Этот почтенный раввин приехал в Англию и убедил Кромвелля серьезно отнестись к заявлению, выраженному им от лица его братьев.

Тогда протектор созвал на совет двух судей, семерых граждан и четырнадцать духовных лиц и спросил их, будет ли законно вновь допустить евреев в Англию, и в случае утвердительного ответа, при каких условиях это может быть снова признано. Четыре дня прошли в ненужных пререканиях со стороны служителей св. Евангелия и Кромвелль их отослал, говоря, что они еще усилили его нерешительность.

Исход частных переговоров протектора неизвестен. Некоторые писатели утверждают, что он даровал евреям разрешение поселиться в Англии, но другие свидетельствуют, что это разрешение было им дано лишь в царствование Карла II в 1664-65 г.».

Манассия-бен-Израель, которому Виктор Гюго уделил такое выдающееся место в своей драме «Кромвелль», играл при Кромвелле роль, по преимуществу свойственную евреям, роль Рейнаха, которому можно все говорить, не стесняясь совестью, живущею в душе самого низкого христианина. По часто встречаемому противоречию и более логичному, чем думают обыкновенно, протектор вопрошал о тайнах неба человека, которого употреблял для самых низких житейских целей.[61]

«Странная участь! следить за людьми и за звездами; на небе быть астрологом, на земле шпионом».

Благодаря внезапной перемене, Манассия, который в первом своем явлении кладет мешок с деньгами к ногам Кромвелля, вдруг из ловкого посредника в денежных делах, приносящего свою долю добычи всемогущему человеку, становится каббалистом, алхимиком, и когда протектор его спрашивает: буду ли я королем? отвечает ему с некоторою искренностью:...» в своем эллиптическом течении твоя звезда не составляет таинственного треугольника со звездою Зода и звездою Надира».

Потом ненависть к христианину и жажда крови гоя овладевает евреем при виде спящего Рочестера и он начинает искушать вопрошающего. Кромвелль может приобрести эту высшую власть, ему достаточно принести в жертву христианина. Не есть ли это вечный договор, предлагаемый израилем честолюбцам? Пусть они поразят Церковь, и они будут велики; в обмен за преследования им дадут скоропреходящий призрак власти.

Манассия.

«Порази его! ты не можешь совершить лучшего деяния!

(В сторону) Рукою христианина принесем в жертву христианина!

Сегодня субботний день, порази его!»

Но Кромвелль не Гамбетта; он не похож на вождей директории, которые, избив республиканцев, просят у республики немного золота, чтобы содержать публичных женщин. — Это неустрашимый и мрачный герой Ворчестера и Нэзби, человек верующий. При слове шабаш, он как бы просыпается от сна и вздрагивает.

Кромвелль.

«...Сегодня постный день!

Что я делаю? в день бдения и божественного отдыха

Я чуть не совершил убийства и слушаю прорицателя.

Уходи прочь! еврей»...

Поэт, ясновидящий, творец «Молитвы за всех», долженствовавший покинуть своих внуков на попечение какого-то Локруа, был положительно вдохновлен духом Шекспира, когда писал «Кромвелля».

Мишлэ изобразил нам ростовщика требующего крови за золото, Шекспир в Шейлоке нарисовал торговца человеческим мясом; тип же воплощенный Виктором Гюго в Манассии — иной. Это уже современный еврей, замешанный в заговорах, разжигающий междоусобия и войны, переходящий то на сторону Наполеона, то на сторону Священного союза.

Вся эта сцена IV акта достойна Шекспира; это театр как его понимал Шекспир в «Генрихе V», а до него Эсхил в «Персах»; живая история, изложенная в виде диалога и представленная перед собравшимися зрителями. Послушайте, что говорит «шпион Кромвелля, банкир кавалеров».

«Не все ли равно, которая из враждующих сторон падет? Лишь бы христианская кровь текла ручьями. Я надеюсь, по крайней мере! Вот хорошая сторона заговоров».

Уже более столетия мы слышим этот монолог от берегов Сены до берегов Шпре. Не есть ли он заключение всех пушечных выстрелов в Европе? Лишь бы текли кровь и золото, израиль всегда рад, и Берлин через посредство «Всемирного Израильского Союза» подает руку Парижу.

В XVII веке Франция, к счастью для себя, еще не дошла до этого и даже не вступала на путь соглашения с Англией.

Знаете ли, сколько в Париже насчитывалось евреев при Людовика XIV, когда Франция была в апогее своего могущества и по истине царила над миром не только силою оружия но и превосходством своей цивилизации? Не более четырех семейств, живших в столице и полутораста человек приезжих. В 1705 г. было всего восемнадцать человек, большей частью служивших при складах в Меце и имевших разрешение от канцлера приезжать в столицу.

«Нет сомнения» говорит главный начальник полиции, «что ажиотаж и ростовщичество составляют их главное занятие, ибо это, если можно так выразиться, вся их наука, и у них считается как бы законом по возможности обманывать тех христиан, с которыми они имеют дело».

Изредка в переписке управляющих провинциями идет речь о каких-нибудь отдельных евреях, каков напр. некий Мендес, обладатель состояния в 500-600 тысяч ливров, изгнание которого вредно отозвалось бы на торговле провинции. Кажется можно считать евреем актера Монфлери, настоящее имя которого было Захария Жакоб. Это тот самый, который в отмщение за безобидные насмешки Мольера, подшутившего над ним в «Imprompti Versailles», что он «толст и жирен за четверых», обратился к Людовику XIV с челобитной, в которой обвинял великого комика в том, что он женат на собственной дочери. Самуил Бернар, по-видимому, тоже был еврей. Вольтер утверждает, что да. Мы читаем в его письме к Гельвициусу: «Я бы желал, чтобы парламент наказал за банкротство Самуила Бернара — еврея, сына еврея, обер-гофмейстера королевы, рекетмейстера, обладателя девяти миллионов и банкрота».

В данном случае денежный вопрос, всегда имевший такое значение в глазах Вольтера, мог внушить ему эпитет еврея. В 1738 г. в своей речи о «Неравенстве состояний», он посвятил Самуилу Бернару-отцу два стиха, которые впоследствии исключил из своих произведений, когда сын, носивший титул графа де Кубер, заставил поэта потерять 60 тыс. ливров.

В эпоху регентства появился еврей Дюлис, злодеяния которого занимали весь Париж. Этот разбогатевший еврей имел любовницу, актрису Пелиссье; разорив не мало народа и будучи принужден бежать в Голландию, где было все его состояние, он дал Пелиссье 50 тыс. ливров с тем, чтобы она за ним последовала, но та прокутила эти деньги с Франкером, скрипачом оперного оркестра, и не подумала уезжать. Взбешенный Дюлис послал в Париж своего лакея, чтобы он убил Франкера; попытка не удалась, лакея схватили и колесовали живьем, а Дюлис, не явившийся в суд, был заочно приговорен к той же казни. [62]

Барбье замечает, что следовало задержать Пелиссье и приговорить ее к наказанию за то, что она была в связи с евреем. Действительно, в некоторых провинциях христианам и христианкам, имевшим сношения с врагами их племени, этот поступок вменяется в преступление против природы.

Впрочем евреев терпели в Меце, где французские короли нашли их уже поселившимися. Жалованные грамоты, дарованные Генрихом IV, гласят, что он берет под свое покровительство «двадцать четыре еврейских семейства, происходящих от восьми первых, живших в Меце при его предшественнике».

Эти евреи жили в Арсенальной улице близ окопов Гиза; герцога Эпернон дал им в 1614 г. право приобретать дома в квартале С.-Феррон, но нигде более. Его сын, герцог Ла-Валетт, определил, какой доход они могут получать, и чтобы очистить квартал, приказал ограничить место, заключавшее их жилища, большими каменными распятиями, вделанными в стену последнего дома каждой улицы. Мецкие евреи носили бороду, черный плащ и белые брыжжи и были избавлены от желтой шляпы.

Среди них было несколько случаев обращения. Братья Вейль приняли крещение от Боссюэта, бывшего тогда каноником мецского собора. Во время пребывания Людовика XIV в Меце, дочь короля крестила 11 летнюю еврейку из соседней деревни; в таких случаях стреляли из пушки и звонили в колокола.

В начале XVIII в. Бранка каким-то образом узнали о существовании этих евреев и возымели остроумную мысль извлекать из них доход.

31 дек. 1715 г. Людовик Бранка, герцог де Виллар, барон Уаз, выхлопотал от регента постановление, по которому мецские евреи поступали под его покровительство с обязательством платить по 40 ливров от семьи.

Этот оброк был на 10 лет предоставлен Бранка и графине Фонтен. Евреи протестовали, что им вовсе ненужно это покровительство, Бранка хотели его оказывать во что бы то ни стало, и наконец сошлись на 30 ливрах. Число евреев в Меце, по переписи 1717 г., равнялось 480, в 1790 их было до 3000.

Впоследствии израиль многократно и безуспешно хлопотал перед королем, Бранка упорно защищали доходную статью, которую сами себе создали. Блестящий герцог де Лорагюэ, тоже из рода Бранка, продолжал брать этот оброк, невозмутимо получал его вплоть до 1792 г. и выпустил своих протеже по неволе лишь у подножия революционного эшафота.

«Вот злоупотребления, от которых нас избавил 89 год!» воскликнут республиканские писатели, и те же писатели, которые находят отвратительным, чтобы Виллар получал с евреев несколько золотых на свои карманные расходы, считают совершенно справедливым, чтобы евреи, при помощи финансовых мошенничеств, обирали миллионы у христиан, чтобы вчерашний нищий становился завтрашним нахалом. Во всех случаях они стоят за иноземцев. Притом эти вельможи делали честь деньгам, которые тратили широко и щедро. Артисты и ученые были как у себя дома в несравненных жилищах этих патрициев. Лорагюэ беспрестанно занимал Париж своими любовными и иными приключениями, своими остротами, дуэлями, брошюрами, эпиграммами, эксцентричными процессами, взрывами своего чисто французского веселья.

Неправда ли что пышность больше была к лицу этому вельможе с высокомерным видом, любовнику Софии Арну, щедрому расточителю, который дал необходимую сумму, чтобы уничтожить скамейки, загромождавшие сцену, сотруднику Лавуазье, оригинальному причуднику, чем маленькому невзрачному Альфонсу Ротшильд, который угрюмо проезжает по Парижу со своей бесцветной немецкой физиономией.

Нет медали без оборотной стороны и нет победы без неприятных последствий. Покорение Эльзаса тоже принесло Франции значительное количество евреев, без которых она отлично обошлась бы.

Евреи весьма многочисленные в Эльзасе, терпели там очень дурное обращение. Они зависели не прямо от короля, а от вельмож, которые, по странному противоречию, имели право их принимать, а изгонять не смели. Евреи должны были платить, кроме взноса за право жительства, достигавшего обыкновенно 36 ливров в год, еще почти такую же сумму при водворении на месте и кроме того несли дорожную пошлину. Вследствие восстания возбужденного между ними в 1349 г., они были лишены права жить в Страсбурге и платили налог всякий раз, как входили в город.

Присоединение Страсбурга к Франции несколько улучшило положение евреев. Начиная с 1703 г., говорит Легрель в своей книге «Людовик XIV и Страсбург», французские власти стали настаивать на отмене этих старых обычаев, ибо израильские купцы взяли на себя военные поставки. Эта перемена, которою воспользовалась и семья Серфбер, привлекла столько евреев, что до 89 г. их уже насчитывали в той местности до двадцати тысяч, при чем в их руках находилось долговых расписок миллионов на 12-15.

Людовик XII распространил на Прованс указы об изгнании евреев из Франции, но многие из них в той местности последовали совету, данному их иностранными единоверцами, и сделали вид, что обратились в христианство. В 1489 г., когда шла речь об изгнании евреев, Шаморр, раввин Арльскаго приказа, написал, от имени своих собратьев, константинопольским раввинам, спрашивая их, что делать, и получил от них следующее письмо.

«Возлюбленные братья в Моисее,

Мы получили ваше письмо, которым вы нас уведомляете о неудачах и несчастиях, переносимых вами, в чем мы вам так сочувствуем, как будто это случилось с нами.

Вот совет наших величайших раввинов и сатрапов: вы говорите «что французский король хочет, чтобы вы были христианами, — поступите так, если нельзя сделать иначе, но продолжайте хранить в сердце закон Моисея. У вас хотят отнять ваше имущество, — сделайте из своих детей купцов, и при помощи торговли вы заберете их добро.

Вы жалуетесь, что они посягают на вашу жизнь, — пусть ваши дети сделаются врачами и аптекарями, и, без страха наказания, будут их лишать здоровья.

Они разрушают ваши синагоги, — старайтесь, чтобы ваши дети становились канониками и причетниками, ибо тогда они могут разрушать их Церковь.

Что же до того, что вам приходится переносить оскорбления, — пусть ваши дети сделаются адвокатами, нотариусами и вообще людьми, которые занимаются общественными делами, и этим способом вы будете властвовать над христианами, приобретете их земли и отомстите им. Не уклоняйтесь от совета, который мы вам даем, ибо по опыту увидите, что из униженных вы станете владыками.

V.S.S.V.F.F. — Глава Константинопольских евреев, 21 Касле, 1489.

Излишне говорить, что это письмо тоже объявлено апокрифом. Что до нас касается, то мы не видим, на каком основании можно оспаривать подлинность этого документа, который в сжатых чертах замечательно резюмирует суть еврейской политики.[63]

Только в авиньонском округе, бывшем тогда папскою областью, французские евреи нашли более или менее полную свободу и относительную безопасность. В средине средних веков Авиньон мог бы назваться «еврейским раем».

Авиньонские евреи, насчитывавшие в своей среде выдающихся раввинов, по-видимому, некоторое довольно долгое время составляли особую ветвь, отличную от немецких и португальских евреев. В XIV в. раввин Рейбер заставил их принять особую обрядность, которую они соблюдали до XVIII века, когда окончательно слились с португальскими евреями.

Конечно, от времени до времени против них разражались народные вспышки вследствие слишком вопиющего ростовщичества, но тут всегда вмешивался папа или легат, чтобы успокоить умы.

Впрочем и там, как и всюду, евреи, ничуть не стесняясь, бесчестно поступали с христианами, согласившимися их принять, и оскорбляли их верования. У входа в церковь св. Петра Авиньонскаго долго находилась кропильница, напоминавшая одну из их выходок: «кропильница прекрасной еврейки». Одна еврейка, редкой красоты, вздумала проникнуть в храм в праздник Пасхи и плюнуть в освященную воду. В наше время, в награду за такой прекрасный подвиг, прекрасная еврейка получила бы звание главной смотрительницы всех школ Франции; но тогда она подверглась наказанию кнутом на торговой площади, и в память этого события была составлена надпись, напоминавшая о совершенном святотатстве и понесенном наказании.

В Карпантра, говорит нам Андреоли в своей «Монографии о соборе св. Сиффрена», стоял некогда на паперти большой железный крест со следующею надписью: «Horatius Capponius Florentinus, episcop. Carpentor crucem hanc sumptibus hebreorum erexit ut, quam irriserant magis conspicuam, venerandam ac venerandam aspicerent, 11 febr. 1603». Однажды в Страстную пятницу евреи в насмешку торжественно распяли соломенное чучело. Крест этот был водружен ради искупления, и евреи должны были его поддерживать вплоть до 1793 г., когда он был заменен деревом свободы. Соломенное чучело хранилось в архивах епископского дворца, откуда его вынимали раз в год.

Одна только еврейская колония в Бордо процветала. Когда Испания, по окончательном поражении гренадских мавров, была призвана играть роль в Европе, она сделала то же самое, что и Франция после усиления монархии: она удалила из своих недр элементы, бывшие причиною беспрестанных волнений. 30 марта 1490 г. король Фердинанд Арагонский и королева Изабелла Кастильская, по совету знаменитого Ксименеса, издали указ, повелевавший всем израильтянам покинуть страну.

Несколько семейств укрылись тогда в Португалии, где нашли временное покровительство; вскоре они были снова изгнаны, и Мишель Монтэнь, родители которого принадлежали к гонимым, пересказал раздирающие сердце подробности этого вторичного отъезда в главе, где чувствуется больше душевного волнения, чем обыкновенно в произведениях этого скептика.

Некоторые из изгнанных пришли искать убежища в Бордо. Между ними находились Рамон де Гранольяс, Бертран Лопец или де Лупп и другие, которые быстро заняли место в Бордоском обществе в качестве юрисконсультов, врачей и негоциантов.[64]

И так мать Монтеня, Антуанетта де Лупп или Лопец, была еврейка, и этот факт небезынтересен для тех, кто любит объяснять наследственностью темперамент писателя. Житейская мудрость и краткая ирония этого насмешника и разочарованного как бы имеет связь, не смотря на столетия их разделяющие, с разочарованной философией «Екклизиаста». Не взирая на воспитание и христианскую атмосферу эпохи, на многих страницах «Опытов» находим отголосок безнадежных речей библейского Когелета, который, прогуливаясь по террасе этамского дворца, размышлял о тщете человеческих намерений и объявлял, что самые лучшие надежды не стоят наслаждений данной минуты и хорошей трапезы, вспрыснутой энгадийским вином.

Осторожное возражение учению Церкви и скрытая шутка, сдерживаемая в границах благоразумия, у Монтэня идут дальше, чем кажется сначала. В трогательном рассказе о страданиях португальских евреев, носящем заглавие: «Различные преследования, которым тщетно подвергали евреев, чтобы заставить их переменить веру», чувствуется тайное восхищение перед этими упрямцами, которые столько выстрадали и все же не отреклись. Кое-где, проскальзывает намек на семейные несчастия, которые во что бы то ни стало хочешь забыть и других заставить забыть, чтобы не напоминать людям, среди которых живешь, о проклятом происхождении. Это видение испанских костров, которое предстало автору «Опытов» во время посещения синагоги в Риме, описанного им, как будто преследовали советника парламента в его замке Монтэнь, когда он писал: «надо очень высоко ценить свои догадки, чтобы ради этого изжарить человека живем».[65]

Монтэнь и Дюма-сын, оба еврейского происхождения по матери, суть единственные по истине достойные французские писатели, которых произвело израильское племя, оплодотворенное примесью христианской крови. Не делая сближения между легкой улыбающейся шуткой первого и горькой насмешкой второго, можно сказать, что оба они были разрушителями, оба в различных видах выставляли на показ смешные стороны и пороки человечества, не давая ему взамен положительного идеала. Оба смеялись и плакали, оба были разочарованы и разочаровывали других.

У Дюма в особенности влияние, оказываемое еврейским племенем, обусловливает уменьшение умственного наследия нашей страны. Ни один современник не был так занят религиозными вопросами, ни один не проникал так глубоко в тайники человеческого существа. Я просил одного из самых выдающихся членов тех конгрегаций, которые были изгнаны шайкою Гамбетты, прочесть прекрасные «Предисловия», в которых столько мыслей, и помню, что он мне писал по этому поводу: «этот человек был создан, чтобы быть священником».

Будучи освещен истиною, этот стойкий и зрелый ум мог бы оказать неисчислимые услуги: у него самого как будто было внутреннее сознание того, что он сам терял и заставлял других терять тем, что не верил. Он не повиновался ни низкому тщеславию, ни грязному соблазну, ни желанию стать в хорошие отношения с так называемыми нынешними свободомыслящими, о которых он часто отзывается с высокомерным презрением, но никогда не мог сделать решительного шага: он был, слепорожденный и остался слеп.

Интересно будет впоследствии изучать у великого писателя тот рок, тяготеющий над племенем, от которого он никак на мог избавиться.

По поводу Шекспира великий драматург красноречиво говорит в предисловии «Иностранец» о тех писателях, которые под старость теряются в отвлеченностях, расплываются в том, что составляет сущность их бытия. А каким же светом озаряет психология писателя миллионы нетронутого золота в «Багдадской принцессе»?

Шекспир, ариец по преимуществу, устремился в область мечты, в феерию, в почти неосязаемую фантастичность «Цимбелина» и «Бури». Последний артистический замысел Дюма имел целью материализировать до последних пределов, придать осязаемую действительную форму той спорной страсти к золоту, которая живет во всяком, имеющем хоть каплю семитической крови в жилах. Шекспир возвращается на небо, Дюма возвращается на восток, в Багдад; первый, в последнем и высшем усилии своего таланта, хочет поймать облако, второй хочет нагромоздить как можно больше металла сразу, и, что бы соблазнить свою героиню, не находит ничего лучше, как возможность ворочать грудами нового, девственного золота. Это напоминает нам гнев, охвативший афинян в храме Вакха, когда, в пьесе Эврипида, Беллерофон воскликнул, что надо боготворить золото. Арийский гений возмутился таким богохульством, и актер, чуть не побитый каменьями, должен был удалиться со сцены.

Мы уже говорили, что португальские евреи были допущены во Францию в качестве не евреев, а «новых христиан», и только на правах христиан они получили в августе 1550 года жалованные грамоты, которые были проверены в заседании парламента и в парижской отчетной палате 22 сент. Того же года, а записаны только в 1574 г. Докладная записка парижских купцов, которые в 1767 г. восстали против поступления евреев в ремесленные корпорации, настаивает на этом обстоятельстве.

Невозможно, говорит эта записка, придумать проект, составленный с большею ловкостью и хитростью, чем проект о поселении евреев в Бордо. Во первых они предстали в новом виде, а именно под названием «новых христиан», которое было выдумано для того, что бы обмануть религию всехристианнейшего короля. Генрих II даровал им жалованные грамоты и можно предположить, что они поспешили заставить внести их в списки; ничуть не бывало: 24 года прошло, не без пользы для них, в поисках за местом, которое бы было самым подходящим для их видов, — и они выбрали Бордо. Вы опять подумаете, что они представили свои жалованные грамоты парламенту этого города для внесения в списки? Их пути не так прямы. Менее известные в Париже, чем в Бордо, они обращаются к парижскому суду и там заставляют внести в списки свои жалованные грамоты в 1574 г.

Как бы то ни было, португальцы всякий раз энергически протестовали, когда их считали за евреев. В 1614 г. их потревожили и они доложили королю, «что они уже давно живут в Бордо, и что зависть к их имуществу заставляет смотреть на них, как на евреев, чего вовсе нет, ибо они очень ревностные христиане и католики».

Они строго подчинялись всем обрядностям католической религии, список их рождений, бракосочетаний и смертей вносился в церковные метрики; их контракты начинались словами: во имя Отца и Сына и св. Духа.[66]

Прожив таким образом около полутораста лет, евреи остались так же верны своим верованиям, как и в день прибытия. Как только обстоятельства оказались благоприятны, в 1686 г., по словам Веньямина Франчиа, они открыто вернулись к иудейству, перестали крестить детей и сочетаться браком у христианских священников.

Даже евреи, семейства которых более 200 лет официально исповедовали католицизм в Испании, перешли границу и позволили совершить над собою обряд обрезания и бракосочетания по израильскому обряду в Бордо, как только там поселились раввины.

Стойкость, упорная живучесть иудейства, которую ничто не может сокрушить, даже самое время и которая тайно передается от отца к сыну, наверно является одним из самых любопытных явлений для наблюдателя.

Немногие умы во Франции, еще способные связать две мысли подряд, найдут здесь случай поразмыслить над анти религиозным движением, изучение которого еще впереди, ибо элементы этого изучения, т. е. сведения о настоящем происхождении преследователей очень неполны, хотя с некоторого времени уже занимаются собиранием этих сведений.[67]

Многие из бесчисленных иностранных евреев, пробравшихся во Францию вследствие большого передвижения 1789 г. устроились втихомолку и зажили тою же жизнью, что и все. Вдруг представился благоприятный случай; старая ненависть против христианства, усыпленная у отцов, проснулась у детей, и; прикрываясь именем свободомыслящих, они принялись оскорблять священников, ломать двери святилищ, ниспровергать кресты.

В Бордо, как и всюду, развитие еврейской язвы следовало своему психологическому течению, той эволюции, которой оно подчиняется везде, во всех климатах, во все эпохи, без всяких исключений.

22 мая 1718 г. де Курсон, губернатор Бордо, констатировал присутствие 500 лиц принадлежавших к еврейскому вероисповеданию. В 1733 г. их было уже 4000-5000. Как только они почувствовали себя вольнее, то нашли возможность открыть семь синагог.

Со своим обычным нахальством они вздумали занять первое место. Чтобы возвысить пышность своих погребений, они заставляли участвовать в процессиях городскою стражу.

На наших глазах повторяются те же факты в аналогичном порядке. Под тем предолгом, что дежурный офицер, сообразуясь с буквой устава, отказался следовать за гражданскими похоронами Фелисьена Давида, еврейское франмасонство завопило: «что вы сделали со свободной мыслью, этой великою вещью!» Это первая ступень. Когда надо было везти Гамбетту на кладбище Пер-Лашез, масонство заставило чиновников и офицеров принять участие в похоронах, которые возбудили негодование всех порядочных людей. Это вторая ступень. Через некоторое время чиновникам, офицерам и гражданам запретят присутствовать при церковных похоронах на том основании, что это клерикальная манифестация. Это будет третья ступень.

По достижении этой третьей ступени обыкновенно является в странах, еще не вполне охваченных гниением, энергичный человек, который, вооружившись хорошей метлой, выгоняет в шею всех этих господ. Тогда разражается сцена протеста, — это самое решительное средство.

«О, бедный израиль, жертва злых! ты плачешь, но придет и твой черед».

Между тем бордоские евреи не прочь были и позабавиться. Доклад, поданный в 1733 г. де Буше, свидетельствует, что евреи брали в услужение хорошеньких крестьянок, соблазняли их для того, чтобы они служили кормилицами их собственных детей, а детей рожденных крестьянками, отдавали в воспитательный дом.

Это в порядке вещей: гой, дочь или сын гоя созданы для того, чтобы обогащать и забавлять еврея. Их удел быть пушечным мясом, рабочим скотом, служить для наслаждения и непотребных домов. Вчерашняя история повторяется и сегодня. Некоторым добрым женщинам и героическим девушкам удавалось прежде спасать эти жертвы нищеты и разврата от отчаяния и стыда, теперь и этому будут мешать.

Канцлер д'Агессо, которого нельзя заподозрить в ненависти к просвещению, был поражен смелостью действий бордоских евреев и старался их сдерживать.

По правде сказать, португальские евреи таки терпели от своих единоверцев. Разные Сильва, Ланейры, Перейры и Ко стояли во главе банкирских и торговых домов и оказывали государству некоторые услуги. К несчастью, видя город открытым, целая туча авиньонских и немецких евреев ринулась на Бордо. Португальцы, принадлежавшие к колену Иудову, были поставлены в весьма затруднительное положение сынами колена Венияминова, которые деятельно предались торговле старым платьем и тряпьем и при этом не всегда отличались желаемою честностью.

В довершение беды возгоралась сильная распря из-за кошерного вина, на которое раввины предъявляли права на том основании, что они его делали по уставу, между тем как немецкие раввины хотели его приготовлять сами и ничего не платить.

В наше время эти раздоры были бы прекращены очень просто: всех соперничающих евреев назначили бы префектами или под–префектами и попросили бы их вымещать свою злобу на христианах; но XVIII век до этого еще не дошел.

Несмотря на сопротивление авиньонских евреев, утверждавших, что они занимаются крупной торговлей, определением совета от 22 янв. 1734 г. было решено окончательное изгнание без всякого отлагательства всех авиньонских и немецких евреев, поселившихся в Бордо или в других местностях провинции Гюйены. Благодаря этой мере, португальские евреи могли в относительном спокойствии оставаться в Бордо до революции.

Однако Бордо был для евреев слишком узким полем действия; они тщетно пытались в 1729 г. поселиться в Ла Рошель; другое постановление от 22 авг., вследствие донесения д'Агессо, которого мы находим всюду, где идет речь о спасении отечества, изгнало их из Невера.

Но особенно они добивались попасть в Париж. В 1767 г. они вообразили, что нашли средство проникнуть туда. Одно постановление совета гласило, что, при помощи грамот жалованных королем, иностранцы могут вступать в ремесленные цехи. Евреи, которые никогда не унывают, вообразили что им легко будет пробраться этим путем.

Шесть торговых корпораций выразили энергический протест. «Прошение парижских купцов и негоциантов о недопущении евреев» является одним из самых интересных документов по семитическому вопросу.

Действительно, больше нельзя рассказывать нам старые сказки о фанатических народах, подстрекаемых монахами, о религиозных предрассудках. Эти горожане-парижане XVIII века, современники Вольтера, вероятно довольно равнодушны к вопросам веры.

Они обсуждают вопрос не с религиозной, а с социальной точки зрения. Их доводы, внушенные здравым смыслом, любовью к отечеству, чувством самосохранения, тождественны с доводами берлинского, австрийского, русского, румынского комитетов, и их красноречивое прошение является первым документом современного антисемитического процесса, на который будет опираться начинающее двадцатое столетие, если процесс затянется до тех пор.

Парижские купцы энергично противятся тому, чтобы евреев ставили на один уровень с иностранцами. Иностранец — есть понятие свойственное всем цивилизованным людям; еврей же стоит вне всяких наций, это чужой, нечто вроде древнего циркулятора.

Принятие этого сорта людей в политическое общество является очень опасным; их можно сравнить с осами, которые забираются в ульи для того,[68] чтобы умерщвлять пчел, вскрывать им живот и высасывать мед, находящийся в их внутренностях. Таковы евреи, у которых невозможно предполагать гражданских добродетелей, присущих членам политических обществ.

Ни один из этих людей не был воспитан в правилах законной власти. Они даже считают, что всякая власть есть захват их прав, и мечтают только о том, чтобы достигнут владычества над вселенной, считают все владения своею собственностью, а подданных всех государств за узурпаторов, отнявших у них имущество.

Часто случается, что, желая возвыситься над предрассудками, утрачиваешь настоящие руководящие правила. Известная современная нам философия пытается оправдать евреев и доказать несправедливость отношения к ним европейских государей. И так, или надо считать евреев виновными или ставить в вину государям, предшественникам Его Величества, жестокость, достойную самых варварских веков.

Эти купцы XVIII века, которые были поумнее наших теперешних лавочников, позволяющих выгонять себя для того, чтобы уступать место дерзким пришельцам, указывают в выражениях, достойных Туссенеля, на свойственный евреям дар сплачиваться и соединяться против тех, кто им оказал гостеприимство. То, что они пишут о состояниях, добытых честным трудом, является как бы завещанием старых парижских коммерсантов, столь честных, добросовестных, далеких от бесстыдной рекламы, без которой вам теперь не продадут и аршина камлота, и благодаря которой туристы смотрят на Париж, как на разбойничий притон.

Евреи притесняют всех иностранцев; это частицы ртути, которые бегают, рассыпаются и при малейшем наклоне соединяются в одно целое. Редко случается быстро разбогатеть от торговли, если ее вести с должной честностью; вообще можно утверждать, что состояния французов и особенно парижских купцов добыты законно. Евреи, напротив, в течении немногих лет накопляли огромные богатства, да и по ныне мы это видим. Уж не обязаны ли они этим какой-нибудь сверхъестественной способности?

Евреи не могут похвалиться, что предоставили хоть какую-нибудь выгоду жителям тех стран, где их выносят. Новые изобретения, полезные открытия, усидчивый и тяжелый труд, мануфактура, вооружение войск, земледелие — ничто не входит в их систему. Но пользоваться открытиями, чтобы искажать плоды их, подделывать металлы, прятать краденые вещи, покупать у первого встречного, даже у убийцы и слуги, ввозить запрещенные или испорченные товары, предлагать расточителям или несчастным должникам средства ускоряющие их разорение, заниматься учетом векселей, ажиотажем, ссудой под залог, меной, торговлей подержанными вещами, всякого рода ростовщичеством — вот их промысел.

Разрешить одному только еврею открыть в городе торговый дом, значит разрешить в нем торговлю всему племени, противопоставить силам каждого негоцианта силу целого племени, которое не применёт воспользоваться этим, чтобы вредить по одиночке всем торговцам, следовательно вредить торговле всего города.[69]

Если их деятельность опасна везде, то в Париже она была бы пагубнее, чем где-либо. Какое обширное поле для алчности! Какая возможность совершать проделки по их вкусу! Ни строжайшие законы, ни бдительность полицейских чиновников, ни старания городского управления способствовать видам администрации, — ничто не было бы в состоянии предотвратить последствия их алчности. Было бы невозможно уследить за ними на их извилистом и темном пути.

Приведем еще пророческое заключение этого замечательного произведения, в котором проглядывает честная и патриотическая душа наших предков.

У одного древнего философа спросили, откуда он родом; он отвечал, что он космополит, т. е. гражданин вселенной. Другой говорил: «я предпочитаю мою семью самому себе, мое отечество семье, а человеческий род моему отечеству». Пусть защитники евреев не впадают в заблуждение! Евреи не космополиты, нет такого места во вселенной, где бы они были гражданами; они предпочитают себя всему человечеству, они его тайные враги, ибо предполагают когда-нибудь его поработить.

Этот негодующий протест восторжествовал. Первый приговор от 25 июля 1775 г. разрешал снять запрещение с товаров захваченных сторожами в еврейских лавках и дозволял евреям продолжать торговлю: но совет изменил это решение, и приговор от 7 февр. 1777 г. окончательно отказал евреям в иске.

Евреев защищал Лакретель; но надо признаться, что они выбрали странного защитника.

«Этот народ, пишет он, освоившийся с презрением, избирает низость путем для своего благосостояния; будучи неспособен ко всему, что требует энергии, он редко попадается в преступлении, но часто в мошенничестве. Он жесток из недоверия и принесет в жертву добрую славу, все счастье, лишь бы прибрести для себя самую ничтожную сумму.

У него нет других средств кроме хитрости, и он ловко умеет обманывать. Ростовщичество, — это чудовище, которое раскрывает руку самой скупости, чтобы насытиться еще более, которое в тишине, во мраке принимает тысячи различных образов, беспрестанно высчитывает часы, минуты ужасного заработка, всюду ходит, высматривает несчастных, чтобы подавать им коварную помощь, — как бы избрало еврея своим орудием. Вот что могло собрать о еврейском народе самое тщательное исследование, и, признаться по правде, можно ужаснуться этого изображения, если оно правдиво, а оно слишком правдиво, это прискорбная истина».

Это столь энергично выраженное чувство отвращения тем более знаменательно, что по-видимому никто, особенно во Франции, не подозревал истинной силы еврея. Вольтер, нападавший на Ветхий Завет из ненависти к Новому, осыпал евреев своими сквернословными шутками, но говорил о них как обо всем, не зная хорошенько, что он говорит.

Надо признаться, что ненависть автора «Девственницы» к израилю проистекала из самых низких и грязных побуждений. Вольтер был в XVIII веке совершеннейшим типом нынешнего оппортуниста, с придачей таланта, стиля и ума. Он был жаден до денег и всегда был замешан во все подозрительные денежные аферы своего времени. Когда на столетнем юбилее Вольтера, в заседании, председательствуемом баденцем Спюллером, Гамбетта принялся хвалить друга Прусского короля и объявил, что он был отцом нашей республики, он этим самым исполнил сыновний долг. Вольтер, бывший в компании с поставщиками, которые заставляли наших солдат издыхать от холода и голода, находившийся в дружеских сношениях со всеми лихоимцами своего времени, — в наши дни имел бы сообщником Феррана, выручил бы круглую сумму при займе Морган и в финансовых предприятиях заткнул бы за пояс Шальмель-Лакура и Леона Рено. Поэтому нет ничего удивительного, что Вольтер был издавна замешан во все еврейские истории. Впрочем этот француз с прусским сердцем разрешил трудную задачу — быть более жадным к наживе, чем сыны израиля, и более пройдохой, чем те, кого он оскорблял.

Шпион шпиона, оплачиваемый Дюбуа — таково положение, в котором нам прежде всего является великий человек, столь близкий сердцу французской демократии. Любопытный отрывок из его переписки, на который изо всех писателей один только Брюнетьер сделал легкий намек,[70] представляет нам философа, — в том возрасте, когда благородные чувства проявляются у наименее одаренных людей, выдающим кардиналу Дюбуа какого-то несчастного еврея из Меца, Соломона Леви, который честно занимался ремеслом шпиона.

Это письмо к Дюбуа интересно с точки зрения тех исследований, которыми мы занимаемся; оно хорошо освещает личность Вольтера и в то же время рисует деятельность еврея, международного разведчика, проникающего всюду, благодаря своему племени.[71] Однако Вольтер оказался наиболее ловким из двух, вероятно потому, что он был наименее щепетильный.

«Ваше Высокопреосвященство,

«Посылаю Вам маленькую заметку о том, что мне удалось узнать относительно еврея, о котором я имел честь говорить Вам.

Если Ваше Высокопреосвященство считаете этот случай важным, то я осмелюсь доложить, что так как для еврея отечество там, где он зарабатывает деньги, то он также легко может выдать короля императору, как и императора королю».

Записки о Соломоне Леви.

«Соломон Леви, родом из Меца, был сперва на службе у г. Шамильяра и затем перешел к врагам с тою легкостью, с какою евреи всюду принимаются и изгоняются. Ему удалось сделаться поставщиком императорской армии в Италии: оттуда он доставлял все необходимые сведения маршалу Виллеруа, что не помешало ему быть захваченным в Кремоне.

«Впоследствии, будучи в Вене, он переписывался с маршалом де Виллар. В 1713 г. он получил приказ от г. де-Торси следовать за милордом Мальбруг, вступившим в Германию, чтобы воспрепятствовать миру, и отдавал точный отчет в его действиях.

«Полтора года тому назад он был тайно послан Лебланом в Пирц, яко бы по государственному делу, которое оказалось вздором. Что касается до его сношений с Вилларом, секретарем кабинета императора, то Соломон Леви утверждает, что Виллар, если и открывал ему что-либо, то как человеку преданному интересам империи, так как он брат другого Леви, служившего в Лотарингии и очень известного».

«Однако невероятно, чтобы Виллар, который получал деньги от Соломона Леви в обмен за тайны своего государя, выданные лотарингцам, не брал бы их так же охотно и для той же цели у французов.

«В настоящее время Леви скрывается в Париже по частному делу, которое он ведет с другим мошенником Рамбо де С.-Мер. Дело это находится в Шателэ н нисколько не касается Двора».

Многочисленные денежные операции, которым предавался Вольтер, не раз терпели неудачи. Будучи участником в делах еврея Медины, он потерял при его банкротстве 20 тыс. ливров, которые оплакивал всю жизнь, ибо он не обладал философским взглядом добрых акционеров Бингэмских рудников.[72]

«Когда Медина, писал он незадолго до своей смерти, заставил меня потерять в Лондоне 20 тыс. ливров — 44 года тому назад, то он мне сказал, что это не его вина, что он никогда не был сыном Белиала, а всегда старался жить, как сыны Божии, т. е. как честный человек и хороший израильтянин. Он меня умилил, я его обнял, мы вместе восхвалили Бога, и я потерял 80%...»

Около полувека прошло с тех пор, не смягчив жгучего воспоминания.

Дело Авраама Гирша или Гиршеля еще больше поразило великого человека. Хотя при этом лишь слегка пострадало его доброе имя, которым он мало дорожил, зато он утратил дружбу Фридриха, которую очень ценил.

Чтобы понять дело Гирша, стоит вспомнить тунисский заем; это та же операция с незначительными изменениями.

В царствовании польских королей Саксония выпустила билеты, называвшиеся Слауерскими и упавшие на З5% ниже номинальной цены.

Фридрих условился Дрезденским договором, чтобы эти бумаги оплачивались по выпускной таксе; будучи однако честнее наших правительств он формально запретил, чтобы с этими бумагами допускался ажиотаж.

Ясно, что это было совершенною противоположностью тому, что произошло с нашими правительственными железными дорогами, когда депутаты участвовавшие в предприятии, скупили за бесценок из первых рук упавшие бумаги, которые вдруг поднялись в цене, как только Франция выдала обеспечение. То же было и с тунисскими облигациями. Упав в цене до последней степени, благодаря нападкам на них еврея Леви-Кремье в Republique Francaise, они были захвачены шайкой Гамбетты и сделались первостепенной ценностью с тех пор, как Франция, чтобы набить карманы некоторых членов республиканского союза, берет на себя долги тунисского бея, до которых ей столько же дела, сколько до долгов китайского императора.

Один еврей, золотых дел мастер увидел, что предприятие выгодно, и сказал Вольтеру: «Вы в милости при дворе, купим пополам Слауерские билеты по низкой цене, и пусть нам за них заплатят al pari».

Что же произошло затем? Трудно узнать с достоверностью. В дело замешался другой еврей, Ефраим Вейтель, желая получить свою долю барыша. В обмен за свою подпись Вольтер потребовал от Гирша залог из бриллиантов стоимостью в 18 тыс. ливров. Он велел протестовать свой вексель и хотел купить бриллианты чуть не даром; кроме того он потребовал, чтобы Гирш принес ему перстень и зеркало осыпанные бриллиантами, и, недовольствуясь еще этим залогом, грубо сорвал кольцо, которое было надето на пальце несчастного еврея.

Последовавший за тем процесс наделал ужасного шума. Вольтер, который охотно доносил и всегда умел быть в ладах с властями, просил Бисмарка, одного из предков страшного канцлера, велеть арестовать Гирша, которого продержали некоторое время и потом выпустили.

Фридрих II выказал заслуженное презрение человеку, которому респ