2015-06-30
338
Клерикализм — вот враг! Еврейский император. — Происхождение. — Гамберле. — Молодость. — Обаяние Морни. — Барбе д’Орвилли и Вуатюр. — Путешествие на восток. — Четвертое сентября и коммуна. — Счеты национальной защиты. — Новые наслоения. — Еврейская реклама. — Наши иллюзии. — Августианы. — Анри Рошфор. — Анти гамбеттистская компания. — Собрание в улице С. Блеза. — Отвернувшаяся фортуна. — Критическое положение Гамбетты. — Чтение «Королей в изгнании» у Додэ. — Смерть. — Меткое слово простонародной женщины. — Мозг заправилы. — Словарь Гамбетты. — Ненависть к интеллигенции. — Презрение к человечеству. — Коронование в масонской ложе.
Среди многих портретов найдется ли хоть один, который бы давал полное представление о человеке, чья непонятная и необыкновенная судьба будет вечным предметом удивления для истории? Я думаю, что нет. Не по тому ли, что это лицо требует проницательного и тонкого анализа какого нибудь Карлейля или Тэна? Конечно нет. Несмотря на свое лукавство и хитрость, это существо слишком грубо, чтобы его нельзя было легко понять. Надо только ясно видеть два элемента, из которых он состоит: еврея и императора; это еврей нечистой породы, новейшего образца, с темпераментом императора — самого низшего порядка, если, хотите, — но это так.
|
|
|
После того, как Рим покорил мир, самый Рим был покорен миром. в нем последовательно появлялись императоры испанские и африканские; были галльские императоры, с едавшие за ужином целого быка, и фракийские, которые одним ударом кулака убивали не нравившихся им начальников когорт. Был и сирийский император, шестнадцатилетний Гелиогабал, который, одетый как женщина, в длинное финикийское платье, с руками, покрытыми браслетами, присутствовал при бракосочетании Черного камня с Луною. Хотя сын Семия и был обрезан, но в Риме не было еврейского императора. Таковым на мгновенье сделался Гамбeттa. Это не низвергнутый, а забытый Цезарь, который пропустил свой выход и выступает не в очередь во время междуцарствия.
Чтобы хорошо понять его, надо себе представить Варавву, который, получив помилование, в одно прекрасное утро среди свалки очутился префектом претории и с помощью палочных ударов требует, чтобы ему присудили пурпуровую мантию.
Это запоздалое появление отдаленного типа очень любопытно, и по этому стоит присмотреться к развитию этой личности.
Вокруг его колыбели не гремел гром при его рождении, но происхождение его любопытно. Гамбетта родился не от иностранных родителей, потому что быть иностранцем в стране значит иметь где нибудь родину, а от странствующих родителей. Вследствие передвижения народов, причиненного французскою революциею, некоторые евреи стали бродить по Европе, ища, где бы им пристроиться. Один вюртембергский еврей, А. Гамберле, поселился в Генуе во время континентальной блокады, стал торговать кофе и заниматься контрабандой, женился на местной еврейке, родственник которой был казнен через повешение и переделал свою фамилию на итальянский лад, прозвавшись Гамбеттой.[176] Его сын или внук перешел во Францию, поселился в Когоре и даровал нам великого человека, в котором не было ровно ничего французского.
|
|
|
Est — il hebreu, Genois, Illyrien, Dalmate,
Italien, Boheme, hellene ou Prussien?
D’ou vient il? Entre nous, lui meme n’en sait rien.
Он даже не знал точно дня своего рожденья, думая, что родился 11 апреля, между тем как в его метрическом свидетельстве значится, что он родился 3 апреля 1838 г. в 8 час. утра.
Чтобы ни говорили, а в Париже будущий диктатор произвел не более впечатления, чем многие посредственности, которые шумят и волнуются, не возбуждая ничьего внимания. Он не имел на своих современников того важного влияния, какое имели в молодости некоторые люди. Вместе с Эбраром Депре и несколькими другими он был членом маленькой группы, которая еженедельно собиралась у Бребана и, по рассказу одного из них, более утомлял своих друзей оглушительным шумом, чем поражал их своим красноречием. «Молчи горлан «! было привычное слово, которым его усмиряли, и надо признаться, оно не связывается с понятием о влиянии лица, которое таким образом призывают к порядку.
Из окон ресторана Бребана, где собрался кружок, Гамбетта смотрел на похоронный поезд герцога де Морни, подобный процессии времен императоров. Конечно, никто не подозревал, что горлан будет занимать дворец знатного вельможи, который, под аристократическою привлекательностью скрывал менее полное отсутствие нравственного смысла, чем то, какое выказал его заместитель; никто не предвидел, что через 17 лет шумливый болтун будет похоронен с такою же почти пышностью, как и государственный человек, денди, впрягший в блестящую колесницу своего счастья политику любви и любовь к политике.
А может быть видение Бурбонского дворца уже не давало покоя неизвестному адвокату?
Обаяние, производимое Морни в 1852 г. на людей моложе его, было очень сильно, и Додэ прекрасно передал это впечатление. Этот смельчак, светский человек, биржевик, знаток искусства, сластолюбец без разборчивости, был идеалом многих людей того поколения, которому были недоступны высшие чувства.
Всякий брал из этой сложной роли то, что ему было по средствам, и играл как мог. Хищник воплотился в Рауле Риго, который, очень вероятно, проводя вечер в театре, в тот день, когда началась борьба на улицах, думал о Морни в комической опере.
Пру, устраивающий лотереи и барышничающий предметами искусства, напоминает в карикатурном виде Морни мецената; таким он является на портрете Мане, вполне достойный оригинала, затянутый в невообразимый сюртук.
Финансист воплотился в Гамбетте. Будьте уверены, что устраивая тунисский заем, он очень гордился тем, что подражает мексиканскому предприятию, и с удовольствием позировал перед своими вольноотпущенниками в роли дельца без всяких принципов.
Это время было еще далеко. У Гамбетты адвоката незаметно было ни малейшей склонности к своей профессии и любви к доброй славе, приобретаемой заслугами и трудом.
Барбе д’Орвилли поручил новичку адвокату газетный процесс. Дело было интересное и годилось для дебютанта. Гамбетта благодарит, затем исчезает, ничего не подготовляет и вдруг является к Барбе в тот день, когда должно слушаться дело, и спрашивает его, что он должен говорить; наконец к глубокому изумлению суда он сравнивает автора «Женатого священника»... с Вуатюром.
|
|
|
— Вы защищали, как извозчик, M Г., сказал ему д’Орвилли, со свойственным лишь ему выражением.
Сравнить Барбе д’Oрвилли с Вуатюром! Эта мысль могла прийти только изобретателю неукротимых скакунов, бросающихся в море. Это ничего, конечно, но не находите ли вы и тут проявления этой натуры, в которой так мало артистичного и французского, которая так развязна и хитра во всем, что касается материальных интересов, и так тяжеловесна и непонятлива, когда дело идет об интеллектуальных оттенках. Дикое сравнение так же естественно пришло в голову этому неучу, как и неподходящий эпитет, смешная метафора и бессмысленная фраза.
Будущий диктатор добывал себе средства к жизни, служа в качестве компаньона у какого то негоцианта, — секретаря Кремье, который принимал деятельное участие в делах еврейства. Это был тип, подобный Лорие, которого Жюль Валлес имел некоторое основание называть современным Макиавелем.
Весь этот семитический мир имел в виду восток, где ожидал получить огромные барыши. Лорие вместе с Гамбеттой отправился в Константинополь наводить справки и проехал через Вену, чтобы посоветоваться с австрийскими евреями. Дорогой он объяснил своему спутнику, что подготовлялось, посвятил его в мечту, лелеемую израилем, устроить франмасонское и финансовое правление, которое выжмет из Франции все золото, накопленное трудом, избавить ее от последних, остававшихся у ней честных республиканских предрассудков, показал ему жизнь в настоящем свете и, по возвращении, поместил своего ученика к Кремье.
Вблизи старика Гамбетта очутился среди самой стряпни храма Соломонова, в собрании масонов, в Израильском Союзе. С этого дня он стал знаменит. Еврейская пресса непомерно раздула достоинство его речи в процессе Бодена и упрочила его ораторский успех.
Когда разразилась война 1870 г., еврейская война, Гамбетта был предупрежден и держался несколько поодаль. Когда он отправлялся в провинцию, в сопровождении своего неразлучного Лорие, то как будто олицетворял басню Бераккиа: «Рысь и кабан, переодетый львом «.
|
|
|
Не раз уже была рассказана история этой бесстыдной пятимесячной оргии, правильного раздела Франции между всеми космополитами, начиная Cпюллером и Бордоном и кончая Гарибальди и Штенакерсом.
Ахилл при дворе Ликомеда выдал себя тем, что бросился на меч, спрятанный под грудой материй и драгоценностей; сын еврея, если бы в том только оставалось сомнение, выдал себя тотчас, по прибытии в Тур. Отстраняя все мечи, блестевшие на солнце, он воскликнул: «где золото? где биржевая спекуляция?»
На первом плане был заем, а война была делом второстепенным; она имела лишь то преимущество, что убивала французов, освобождала места, а коммуна освободила их еще более.
Однажды у В. Гюго говорили о роли Гамбетты во время коммуны.
— Ах, ответил поэт, в Брюсселе я получил от него очень знаменательное письмо, он вполне согласен с Тьером.
— Каким образом?
— Да, коммуна была устроена теми, кто от нее поживился...
Он хотел говорить подробнее, как маленький Локруа отклонил разговор какой то шуткой.
Только будущее откроет роль, которую играл во время коммуны Гамбетта, в лице своего представителя Ранка, подозрительного якобинца, стушевавшегося, как только дело было начато. Историки будущего будут иметь над прежними то преимущество, что мы им сами намечаем главнейшие течения нашего времени, а им придется открывать лишь мелкие подробности интриг.
Спокойно сидя в С. Себастьяне и отлично чувствуя, в чем дело, Гамбетта воздерживался сказать слово в том или ином смысле.
Сулла спокойно приносил жертву Фортуне, когда вокруг храма вдруг раздались ужасные крики. — Это ничего, сказал он окружающим, убивают 30,000 приверженцев Мария.
Будучи тоже в безопасности в храме Фортуны, Гамбетта выказал то же бесстрастие до и во время майских дней, с тою разницею, что убивали не врагов его, а друзей, избирателей, тех мечтателей плебеев, которые так охотно поверили в него. От природы он не отличался храбростью, и когда он покидал испанскую почву, с ним, говорят, сделался нервный припадок. Действительно, его судьба была в руках большинства, и было, по-видимому, совершенно безумно надеяться, что это большинство не потребует отчета у человека, который без всяких полномочий сделался повелителем Франции.
Однако эта безумная надежда сбылась. Никто никогда не оспаривал актов правительства национальной защиты. Самые невероятные истории, какие только Гамбетте вздумалось рассказывать, принимались на веру, как напр. легенда об отчетных документах, которые были посланы в Париж, именно около 18 го марта, и сгорели во время пожара министерства финансов, а также рассказ о другом пожаре, но уже на железной дороге, и о других бумагах, которые тоже торопились отправить в Париж. Была утверждена уплата суммы в 75 мил. фр., для которой не было представлено ровно никаких оправдательных документов. Никому даже не пришло в голову сказать: «ведь есть люди, которые платили и получали эти деньги; пусть они пред явят дубликаты своих отчетностей».
Это равнодушие большинства к интересам Франции и к правам правосудия казалось бы невероятным, если бы не было на лицо отчета государственного контроля, от 31 авг. 1876 г., который доказывает, что все это действительно было.
«Пожар министерства финансов..., говорит этот отчет, уничтожил документы, относящиеся до платежей, произведенных в Туре.
«Те же, которые касались платежей в Бордо, должны были, во исполнение приказа правительства, от 25 апр. 1871 г., быть представлены в комиссию торгов. Они не были разысканы.
«Два платежа, произведенные в счет комиссии вооружения, остались недоказанными никакими документами и т. п.».
Один только член правой, Лоржериль, по-видимому, с негодованием протестовал против этого отсутствия всяких оправдательных документов, скрывавшего бесстыдные кражи; ему ответили, смеясь до упаду, «что эти документы вероятно находились в том поезде из трех вагонов, которые сгорели между Бордо и Версалем «.
Подряды Феррана были еще скандальнее. По отчету того же государственного контроля оказывается, что торговому дому Ферран было передано в разные сроки более 3 мил. фр., причем не оказывается на лицо никаких документов, указывающих, для какого употребления эти суммы были выданы.
Сообщничество Гамбетты с Ферраном было очевидно. Он покровительствовал Феррану, уже раз об явившему себя злостным банкротом, получал от него пособие для «Republique Francaise,» гостил у него в Лесневаре и даже предупредил о предстоящем аресте этого негодяя, который обокрал Францию, бывшую при последнем издыхании, при всем том его даже не потревожили.
Начиная с этого времени, Гамбетта был относительно спокоен. Конечно, временами на него нападал некоторый страх, но это происходило от трусливости его характера. 24 мая Леон Рено, такой же грязный спекулянт, как и он, достойный быть евреем, если он им не был, изменил тому правительству, которому служил, не веря в него, перешел на сторону правительства, против которого боролся, вполне уверенный, что восторжествует, и все подробно сообщал Гамбетте. 16 мая он колебался одно мгновение, но быстро успокоился, когда увидел, что вся энергия спасителей общества заключается в том, чтобы запрещать продажу «Petit journal» в провинции. По выражению адмирала Гейдона, вместо сабельных ударов наносили удары перочинным ножом. Все должны были увидеть, на какую смелость способен еврей, когда он перестает дрожать.
Мы уже показали, как, вследствие событий 1870 г., целый поток проходимцев хлынул на Францию. На глубоко вспаханной почве родился или, вернее, вырос, как зловредный гриб, новый мир. Габметта увидел этот гниющий навоз и последовательные наслоения, возвышавшиеся над ним, понял, что из этого можно что нибудь извлечь и произнес в Гренобле, в 1872 г., знаменитую речь о новых наслоениях, единственную, в которой есть идея, которая соответствует истинному положению вещей.
«Со времени падения империи появилось новое поколение, горячее, но сдержанное, интеллигентное, способное к делам, любящее справедливость, стоящее за общественные права.
«Во всей стране (я особенно настаиваю на этом новом поколении демократии) появился новый политический избирательный персонал, новый персонал всеобщей подачи голосов.
«Да, я предчувствую и предвещаю появление и присутствие в политике нового социального слоя, который стоит у дел уже полтора года и ничуть не уступает своим предшественникам «.
В ту минуту никто ничего не понял в этой речи, да и теперь многие видят в ней новое проявление обычного многословия пустого говоруна. Что это за новый слой, о котором говорил оратор? спрашивают некоторые. в нашем демократическом обществе, есть только один новый элемент, который может получить доступ к общественной жизни, завоевать себе более значительное место в управлении страною, это народ, четвертое сословие, по выражению социалистов. Но ненависть Гамбетты к рабочим известна всем; гамбеттизм всегда боролся против кандидатуры рабочих, которая, по требованиям логики, должна существовать в радикальной республике; начиная с 1870 г. ни одному рабочему, кроме Бриалу, не удалось попасть в палату.
Как мы уже сказали, новое наслоение действительно существовало; оно составляло готовый персонал для всякого, кто бы сумел им воспользоваться. Главным образом его составляли евреи, а к ним примешивались франмасоны, для которых слово совесть не имеет значения, недобросовестные лавочники, вроде Тирара, обманщики, испробовавшие ссылки, вроде Констана, бродяги и завсегдатаи кабачков, каковы Лепер и Казо, обесчещенные генералы, вроде Тибодена, обломки 48 года, доктора без практики, полковые лекаря, ветеринары, студенты, специалисты по обкуриванию трубок, которые уединенно живут в провинции и, при добропорядочном правительстве, мирно доживали бы свой век.
C прибавкой семитического элемента, это была вечная, жадная и бесстыдная стая, о которой говорит греческий поэт, «незначительные иностранцы, рабы, низко рожденные и ничего нестоящие люди, вчерашние пришельцы, которые в прежнее время не годились бы Афинам даже для искупительной жертвы».
Истинный француз мог бы обратиться ко всем этим подозрительным гражданам с теми словами, которые Сципион Эмилий бросил однажды с высоты Ростры, когда толпа рабов и отпущенников шумела и прерывала младшего Африканца: «молчать, ложные сыны Италии, чтобы вы ни делали, я никогда не испугаюсь тех, которых привел в Рим связанными, хотя бы они теперь и были свободны».
Договор был окончательно заключен с евреями, когда Гамбетта формально обещал преследование фразою, которая сделала его чуть не королем: «клерикализм — вот враг «.
Знаете ли вы зофар? Это изогнутый бараний рог, в который весело трубят, возвещая Текиах и Теруах, праздники Рош Гашанаха.
В обыденной жизни, как и в храме, евреи искусные игроки на зофаре. Они вам протрубят все уши, восхваляя какого нибудь писателя; певицу, актера или актрису. Это самые лучшие сочинители реклам.
Некогда они наделали шуму вокруг Даниэля Манен[177] и превратили этого ничтожного адвоката в знаменитость, а теперь превзошли себя с Гамбеттой. Вся обстановка была замечательно искусно организована и нельзя не восхищаться несравненною ловкостью, с которою эту личность сперва почистили, потом выставили напоказ, стали выхвалять, прославлять, идеализировать, окружили апофеозом.
Это искусство, свойственное евреям, вполне современно, ибо пресса играет тут главную роль, но в то же время оно напоминает средневековые заклинания, фантасмагории, вызывавшие перед зрителем существа, которые имели человеческий облик, ходили, говорили, а между тем не были действительностью. Тут есть как бы смесь чародейского искусства и проделок грубой современной хвастливости, сотрудничество великого Альберта и Барнума, Мерлина, старого кельтического колдуна, и еврея Гудшо, современного торговца готовым платьем.
Известно, что такое внушение. Некоторые доктора подставляют несколько соломинок под нос несчастным загипнотизированным и говорят: «понюхайте, это букет роз». Несчастные млеют от восторга. «Какие прекрасные розы! Какой чудный запах»! Все ученые будут уверять вас, что они действительно чувствовали запах роз.
Благодаря своим газетам, евреи таким же образом заставили нас нюхать лавры Гамбетты. Они взяли этого человека, который делал только глупости и подлости во время войны, курил превосходные сигары, пока другие дрались, постыдно бежал, когда пришлось отдавать отчет, и представили его нам, навязали просто, как прототип патриота, героя защиты, надежду отмщения.
И все это происходило среди бела дня, в присутствии свободной печати, без всяких таинственностей, позволяющих возвеличить личность, которой никто не видит.
Вы спросите: кого же обманули эти проделки? Всех и вас самих. Впечатление, производимое постоянно повторяющимся именем, таково, что самые недоверчивые и хорошо осведомленные люди не могут избавиться от некоторого колебания.
Благодаря этому обстоятельству Гамбетта наконец овладел умами всех, друзей и врагов; его приняли за исполнителя патриотической мечты, лелеемой всеми. Доверчивая Франция, любящая вымыслы, поступила, как герой романа. Разве не адвокат Жуарец освободил Мексику? Кто знает, может быть этот еще столь молодой человек, как бы отмеченный таинственным призванием, хранил в глубине сердца горечь поражения?
Признайтесь, что вы все более или менее испытали это чувство. Я сужу о других по себе. Уж я то не ждал никакой услуги от Гамбетты; раза два, не более, я обедал вместе с ним у литераторов и был особенно поражен значением его крючковатых пальцев, которые красноречиво указывали на его низменные аппетиты. Несмотря на это, вначале, когда его имя подвертывалось мне под перо в статье, я ловил себя на том, что отзывался о нем с некоторым уважением.
Повторяю, что мы все в известной мере были невольными сообщниками этого комедианта. Была минута, когда в его пользу образовалось нечто вроде молчаливого заговора, в котором все принимали участие, вроде того, который составился в Италии во время австрийского владычества.
Всякий воображал, что он знает тайну этого Брута, притворявшегося бесноватым, чтобы обмануть враждебные взгляды, этого упорного сторонника реванша, который, говорят, заранее совещался со старыми генералами и молодыми полковниками.
Всякий ждал минуты, когда он объединит всю Францию в одном непреодолимом порыве, заставит Шаретта бросится в объятия коммунаров, а священников в объятия свободомыслящих, смешает солдат Базена с товарищами Федерба и воскликнет: «Минута настала, наши сундуки полны денег, арсеналы ломятся от оружия, Франция в молчании преобразовалась, Европа к нам благосклонна, вперед!»[178]
Завеса начала спадать, когда генералы, как Дюкро и Бурбаки, были изгнаны из армии, а начальство над ней поручено бездарному Фарру. Впрочем, очарование окончательно исчезло только во время компании декретов, когда наши солдаты стали снаряжаться и взялись за ружья, чтобы выгонять стариков и безобидных монахов из их жилищ, когда французским гражданам стали отказывать в правосудии и гнусный Казо, со смехом, объявил, что нет более судов и что теперь его каприз — единственный закон.
Позади ложного Гамбетты увидели еврея, который, ради удовлетворения племенной ненависти, насылал на страну, так хорошо его принявшую, бич религиозных войн. Разочарованная Франция, пробудившись от своей мечты, излечившись от своего романа, воскликнула: «О, негодяй!»
Тогда только подумали осмотреться вокруг. Действительно, это было самое странное сборище, какое только можно себе представить, букет евреев, настоящий селам из проходимцев всех стран и всех оттенков. Тут очутились евреи со всех концов света; они собрались в Бурбонском дворце, как гуща на дне чашки с кофе.
Некоторые пришли из Испании, а родились в Гамбурге, другие явились из Германии, а сами были родом из Франции: здесь был Поржес, Рейнах, Арен, Леви Кремье, Жан, Давид, Рейналь, Штраус. Дрейфус; Этьен, Томсон, Вейль. Пикар. Все это занималось подозрительными делишками, спекуляцией, ажиотажем, доносило, пресмыкалось; общим девизом были слова Нарцисов: еoc agamus ne quis quidquam fiabcat!
У Нерона были свои augustiani, которые за жалованье в 25.000 сестерций повсюду сопровождали божественного императора, как безумные хлопали в ладоши во всех театрах, где только раздавался его несравненный голос, и доносили на неблагонамеренных, которые зевали во время представления или не присутствовали на жертвоприношении; совершаемом за здравие простудившегося певца.
У Гамбетты были свои молодые евреи, которые трепетали от восхищении при каждом слове учителя; они хором воспевали ему хвалы на каком то непонятном наречии, где немецкий смешивался с кастильским, а левантинский простонародный язык с бульварным argot.
Этот уголок еврейской империи, появившийся вдруг среди Франции, будет составлять удивление потомства, которое не скоро увидит что нибудь подобное. Вероятно все эти cortigiani происходили от некоторых героев Бальзака, которые, по выражению автора «Человеческой комедии», «возникли из пены парижского океана». Впрочем, несмотря на полное отсутствие верований и предрассудков в них сквозит сектантство.
Собирая повсюду частную переписку, подбирая в типографиях автографы писателей, чтобы с их помощью фабриковать подложные письма, они служили не только человеку, но и делу; у них даже оказывался намек на талант, когда надо было оскорбить святых монахов или бедных сердобольных сестер тем же самым пером, которое только что расхваливало акции нового общества.
Вся эта злобная и жадная толпа не на шутку вообразила, что Франция завоевана. Экскурсии в департаменты напомнили знаменитое путешествие в Ахаию, предпринятое Нероном, когда он решил, что Рим недостоин рукоплескать его таланту. За Когором последовал Лизье; повсюду эти путешествия ознаменовывались самыми веселыми сценами. Эстрады рушатся, ораторы падают друг на друга, шайка аплодирует. Наэлектризованный оркестр, думая, что это входит в программу, энергично играет Марсельезу, а Спюллер, помятый от падения с эстрады, вдруг начинает говорить речь по-немецки...
Беспорядок во Франции таков, влечение к раболепству так непреодолимо, любовь к власти, какова бы она ни была, так укоренилась, что все немедленно воздают царские почести человеку, который имеет на них не более прав, чем первый попавшийся депутат.
Если бы была хоть тень организации в стране, неужели можно бы было оставить в рядах армии генерала, который, командуя в Когоре, позволил себе, помимо всяких уставов, расставить гарнизон шпалерами перед гражданином, который даже не был президентом палаты, потому что сессия была закрыта?
Почему этот генерал поступил таким образом? Потому что он был готов повиноваться кому попало.
Во время общего голосования в палате Гамбетта действительно пользовался неограниченною властью; он царил позади президента Жюдит, выбранного только за его фамилию, который, в молодости сам ломал распятия, а в старости с улыбкой глядел, как другие их ломали. Через 18 веков земля снова увидела ту странную, унизительную и безумную вещь, которая называется падением империи. Действительно, во всем, что делал Гамбетта, было что то причудливое, непредвиденное, странное, шутовское, презрительное для человечества, что свойственно империи времен упадка, и чего не знала даже самая неразумная королевская власть.
Антоний подарил азиатский город своему повару, чтобы вознаградить его за хороший обед. У Гамбетты бывали подобные же порывы великодушия.
Однажды учителю дали попробовать пива, которое он нашел превосходным.
— Кто приготовлял этот нектар? спрашивает он.
— Еврей, носящий библейское имя Агарь.
— Я назначаю его префектом, пусть этот пивовар управляет делами...
Но этого было недостаточно для последователя Гамбринуса, и он попросил, чтобы ему вместо должности префекта, дали должность главного казначея в Когоре, с содержанием в 80,000 фр.
Заметьте еще новый признак французской глупости: никто и не подумал спросить, по какому праву человек, не имевший административного прошлого, был возведен в такую высокую должность в ущерб старым служакам, которые по двадцать лет занимали скромные места.
Когда звезда Гамбетты закатилась, у счастливого пивовара отняли эту крупную синекуру и дали ему взамен место смотрителя водных сообщений в Э, приносившее не более 10,000 фр., но в ту минуту этот выбор не возбудил ничьего негодования.
Противовесом этой чудовищной власти императора явился кинжал Херея, в виде пера журналиста, которое убило эту зарождавшуюся империю.[179]
Анри Рошфор тоже странная личность, и чтобы хорошо понять этот тип, надо принять в расчет
разнообразие существ и идей, явившихся в нашей стране следствием различных образов правления, нападений, переселений народов. Подобно деревьям, которые оживают через несколько лет, благодаря тому, что в земле сохранился какой нибудь отросток их, — известные, отдаленные разновидности существ вдруг возвращаются к своей первобытной оригинальности.
Рошфор — феодал.
Это не вельможа, не маркиз, не оскудевший дворянин; это феодал, не верующий, преданный, с чистой детской душою, а одержимый бесом, богохульствующий и каких было не мало в те века, полных веры, — говорящий, как Рауль де Камбрэ: «разбейте мою палатку среди церкви, постелите мне постель перед алтарем, посадите моих соколов на золотое распятие».
У него совершенно особенная манера не повиноваться или, вернее, он у каждой власти требует своих первоначальных прев. Для него Наполеон III не более, как человек низкого происхождения, подчиняться которому и в голову не придет потомку баронов. Что же до Генриха V, то он тоже не более, как узурпатор, и, признавая древность его происхождения, Рошфор, считавший себя не менее высокорожденным, не считал нужным становиться перед ним на колени, как делали некоторые свежеиспеченные дворяне.
Действительно, памфлетист по прямой линии происходит от Гюи Красного, — красное осталось в семье сира де Рошфор, сварливого, задорного и неуживчивого человека, которому Людовик VII предложил свою дочь в жены для его сына, чтобы этим купить мир и спокойствие в своих владениях.
Этот ходячий образчик атавизма, совершенно чуждый тому, что принято называть современными идеями, наверно прочел в своей жизни не более книг, чем какой нибудь рыцарь XII века. Он понял, запомнил и цитирует только Виктора Гюго, потому что стихи автора «Бурграфов «отличаются такою же звучностью, как и cеanson de gestе. Прибавьте к этому несколько отрывков слышанных пьес и вот вам все его литературное образование.
Зачем ему имущество из вторых рук? Он сам чеканит монету, как его предки по происхождению и по роду занятий, как Жуанвиль, Рэ, Сен Симон, у него есть свой язык. Подобно феодалам былых времен, он ежедневно бросается из своей газеты, как из укрепленного замка, поражает наудачу и возвращается.
Это человек невменяемый, дикарь, всего чего хотите дурного, но только не еврей.[180]
К еврею Рошфор испытывает только средневековое чувство почти физического отвращения. Представьте себе какого нибудь Бен Израиля, которого схватили на большой дороге и привели в укрепленный замок для потехи сперва владельца, а потом челяди. Это даст вам понятие о том, чем сделался Гамбетта в руках Рошфора. Всякое утро он служил для нового развлечения, то у него вырывали волосы, то выдергивали бороду; однажды его голову обратили в голову турка, а на следующий день редактор «Intransigeant» пробовал на нем силу своей ноги.
Всякий другой предпочел бы подобным оскорблениям дуэль на смерть, но Гамбетта вынес все, хотя и без особого удовольствия.
От этого он страдал сравнительно немного, несмотря на припадки ужасной ярости, причиняемой не столько оскорбленною честью, — к этому он был равнодушен, — сколько причиненными убытками. Но надо было видеть его лакеев! Вся эта шайка, состоявшая из скоморохов и ростовщиков и следовательно преисполненная уважения не к тому, что действительно достойно его, каковы добродетель, слава, гений, а к приобретенному положению, к деньгам, приходила в бешенство при мысли, что какой нибудь простой писатель может отзываться таким образом об учителе.
Что ж касается христиан, настоящих, коренных французов, если они искренни, они должны сознаться, что обязаны неверующему Рошфору единственным удовлетворением за долгие годы. По какому то таинственному закону этот человек, лишь в силу того, что он принадлежит к французскому племени, должен был отомстить чужеземцу за бедных монахов, у которых недостаточно крепкие когти, чтобы защищаться.
И не раз рабочие и светские люди, примиренные общим чувством презрения, обменивались взглядом на улице и угадывали, что читают одну и ту же газету.
Я почти каждое утро проходил по тротуару мимо президентского дворца, бывшего отеля Лассэ, и всегда видел какого нибудь прохожего в блузе или сюртуке, бросавшего номер «Intransigeant» через решетку, за которой виднелись розы. Владелец сада, любивший вначале гулять по утрам под деревьями, напоминавшими о Морни, был принужден перенести в другое место свои утренние размышления; он ежедневно находил у своих ног до двадцати пяти номеров «Intransigeant».
Гамбетте пришлось таки встретиться лицом к лицу, в глубине парижского предместья, с французским народом, обманутым, развращенным, огрубелым, но все же отличающимся тем достоинством что он еще не ожидовел.
У всякого перед глазами еще жива сцена в улице С. Блез и тот сарай, где произошло одно из тех событий, которые влияют решающим образом на ход целого столетия.
На дворе дождь лил ручьями, присутствующие топтались в черноватой грязи, то погружаясь в полумрак, то выступая при ярком электрическом свете, и этот сарай, служивший полем битвы для борьбы за трон, казался чем то фантастическим. Это было настоящее подпольное царство, в котором государственный человек, вышедший из ничтожества, просил новой поддержки у темных сил, создавших его.
При виде этого Цезаря, кривлявшегося в каком то притоне Cубурры, мысль невольно переносилась к тем отдаленным временам, когда дарование королевской власти сопровождалось звуками органа, пением священных гимнов, возносившихся к небу, при блеске доблестных мечей, вынутых из ножен.
Вот ритор появился перед толпой... Если он восторжествует, то будет полным господином палаты и, как он говорит, представителем демократии. Тогда значит будет война, безумная, вернее бесчестная, в которой французская кровь будет течь и обращаться в золото для евреев.
Он начинает и уже делает знакомый жест. Как типично это движение! пальцы не подымаются, как у Будды, чтобы обозначить мир и согласие; правая рука не протягивается, как у полководца. С ладонями, обращенными наружу, его руки постепенно опускались к одной точке и закруглялись. Таким образом казалось, что эти жадные до добычи руки ласкали и перебрасывали горсточку монет...
Он открывает рот... в одно мгновение целый ураган свистков и гиканья сметает с эстрады диктатора и диктатуру.
Долой Иуду! кричит мужественный голос, покрывая шум.
Кто крикнул это? Кто первый свистнул? Никто не знает. Те, которые по окончании трудового дня пришли в Шарон, чтобы совершить этот акт справедливости, останутся неизвестными истории. в дни брожения они может быть сделаются, в глубине мрачных предместий, где они жили, участниками какого нибудь преступления вроде того, которое случилось в улице Гаксо; может быть они падут где нибудь под забором жертвой неумолимой мести.
Наш долг сказать, что они были полезны и велики, приветствовать во имя родины тот народ, который среди стольких гнусностей и бесстыдства выказал порыв негодования, великодушного гнева.
«Спустите занавес, фарс сыгран!» мог бы сказать новый Август, если бы у него хватило силы говорить, пока приверженцы поспешно захлопывали дверцу кареты, в которой он укрылся для бегства. Но учителю было не до классических воспоминаний.
Его постигла неприятность, которая, если верить Аристофану, часто случалось с Клеоном, и он перепачкал подушки великолепного купе, мчавшегося по тряской мостовой народных кварталов. Иногда из кареты раздавались гортанные невнятные звуки. Это Спюллер, который при всяком сильном волнении начинал говорить по-немецки, прерывал теперь свои немецкие жалобы французскими восклицаниями: «это не хорошо! скверно пахнет!»
Хотя Цезарь и не подумал спрашивать какого нибудь эпафродита, как надо лишать себя жизни, все же он был ранен на смерть.[181]
Не останавливались ли вы когда нибудь на любопытном офорте Рембрандта «Отвернувшаяся Фортуна?» На берегу лежит тяжеловесный всадник, толстый и расплывшийся от жиру, какой нибудь Вителлий, с головой, увенчанной лаврами, упавший с коня. Вдали видны статуи, изображения Гермеса.
Налево толпа бросается к храму, колонны которого немного напоминают биржу. На право Фортуна, стоя, натягивает парус барки, которая удаляется с попутным ветром. Эта Фортуна, совершенно голая, обернулась спиною к выбитому из седла наезднику, который, лежа в пыли, напрасно бросает на богиню умоляющие взоры.
Эта грубая аллегория, самым цинизмом своим по-моему, великолепно олицетворяет судьбу Гамбетты, оставшуюся неизменной, несмотря на такую непонятную удачу.
Этот смешной всадник — не поверженный титан, не герой, сраженный судьбою; он даже не Вителлий, а просто пьяный выскочка, который захотел прокатиться верхом в Булонском лесу и забавно свалился с лошади.
С поля битвы, где разбилась мечта Наполеона о могуществе или мечта Брута о свободе, медленно улетает печальная крылатая Фортуна, полная уважения к тем, кого она поразила. Эта же Фортуна живет не в Парфеноне и не в Капитолии, а в Неаполитанском музее; устыдясь любимца, избранного ею в минуту ослепления, она обращает к нему, удаляясь, наименее благородную из своих сторон.
Положение Гамбетты было затруднительно. Он осыпал богатствами своих креатур, но не удовлетворил их, и в виду угрожающего дефицита пришлось закрыть счет ликвидации, который, ускользая от проверки государственного контроля, давал возможность для самого нахального хищения.
Бедную Францию так много доили, что у несчастной скотины из вымени выступила кровь. Гамбетта знал это, он предвидел банкротство, а главное чувствовал, что ему нечего больше дать голодной шайке, которую он тащил за собою.
Как воры, устраивающие поджог, чтобы скрыть свои подвиги, дельцы страстно желали войны; евреи громко требовали ее, но Франция и слышать не хотела об ней, а Гамбетта, после своего Бельвильского поражения был не в состоянии предписывать что либо.
Пошли ссоры и пререкания. На беду Гамбетта поссорился с Ротшильдом. 10 го июня 1881 г. состоялся интимный ужин, о котором говорили все газеты; на нем, кроме Гамбетты, Альфонса Ротшильда и Галифе, присутствовало несколько вельмож — для забавы: маркиз дю Ло, Кержегю и маркиз де Бретейль. Гамбетта немного резко пошутил насчет тех денег, которые барон приобрел в несколько лет.
Несмотря на похлопывание по животу, подтверждавшее дружеский оттенок шутки, Ротшильд, у которого в этот день был припадок невралгии, скверно принял замечание. Барон не любит, чтобы с ним так фамильярно обходились при титулованных особах.
Может быть Гамбетта был покинут евреями, которые забыли все прежние заслуги, когда сочли, что он больше ни на что не годен? или он получил приказ покинуть министерство, чтобы ускорить парламентским и почти правительственным кризисом катастрофу Всеобщего союза?
Трудно высказаться, потому что все, что касается до кратковременного министерства Гамбетты, еще очень мало известно. Пространный труд, изданный по этому предмету Рейнахом в «Политическом Обозрении» только затемнил то, что и без того казалось неясным.
Физическая ветхость, быстро наступающая у восточных племен, рано посетила этого человека, требовавшего от жизни столько наслаждений, сколько она могла дать.
В последний раз я его видел на чтении «Королей в изгнании» у Додэ. Это был уже погибший человек, на нем лежала печать, которая никогда не обманет опытный глаз. Красный, постаревший, седой, одутловатый, он не мог сидеть и, прислонясь к притолке двери кабинета Додэ, он весь вечер простоял и курил не переставая.
Хотя он был глубоко опечален, но по-видимому следил со вниманиeм за Коклэном. Слушая, как его любимый актер читает вещь, в которой осмеиваются все прежние скипетроносцы, все потомки царственных домов правивших Европою, он как будто говорил:
— Теперь моя очередь!
А за его спиной чудилась смерть, положившая свою ледяную руку на плечо этого любимца случая, этого властителя, столь полезного для некоторых.
Шарко, прохаживавшийся по гостиной, полной света и цветов, с мраморным лицом Эскулапа, задумчивым и благосклонным, несмотря на саркастическую улыбку, уже вероятно знал в то время, чего ожидать.
Какое глубокое и мучительное философское наслаждение должны испытывать врачи, которые одарены подобною проницательностью, знают тайные душевные недуги стольких людей, видят, что судьба, порой, назначает очень короткий срок иным честолюбцам, не знающим пределов для своих надежд, между тем, как их дни уже сочтены.
Он может быть вернулся бы к власти и довел бы Францию до той войны, которой все так жаждали вокруг него; но Бог судил, что он уже натворил достаточно зла, отметил его своим перстом, и Гамбетта не увидел следующего года.
По странной случайности этот искатель приключений, столь похожий на героев Бальзака, умер на вилле автора «Человеческой комедии». Бальзаку, провидевшему величие израиля, унаследовал еврей во всех домах где он жил.
Это и есть Гамбетта, который уселся под деревьями, посаженными рукою художника, описавшего стольких президентов совета, вельмож и великих государственных людей; едва умерла г-жа Бальзак, как г-жа Ротшильд прислала за ключами ее отеля, купленного в улице Монсо. В полях Бальзака заменил Годиссар, в городе Нюсенген.
В то воскресенье, когда умер Гамбетта, на литургии читался следующий стих из евангелия:
«Tolle puerum et matrem ejus defuncti sunt enim qui quaerebant animam pueri». Возьми младенца и матерь его, ибо умерли искавшие души младенца.
Я думал об этих словах, проходя еще раз мимо дворца, куда привезли тело этого всемогущего человека.
Одновременно со мною проходила мимо простая женщина, чисто французского типа, со своим сынишкой, и смотрела на жилище, известное всему Парижу.
— Отчего Гамбетта умер? спрашивало дитя.
— Оттого, что он хотел запретить маленьким детям молиться.
Эта скромная работница просто перевела слова писания...
Еврейское масонство, со свойственным ему уменьем устроить эффектную обстановку, ничего не пожалело для похорон человека, служившего ему. Бишофсгейм повесил черный флаг на свой отель, Камандо нанял целый этаж отеля Континенталь, чтобы видеть процессию. Пейксотто, председатель сынов союза и вице консул соединенных штатов,[182] объявил миру, что он неутешен, Симиа на трех столбцах выставлял свое лицо, орошенное слезами.
Аристид Астрюк, почетный брюссельский раввин, в своих дифирамбах дошел до смешного; он с нахальством утверждал в «Израильских архивах «, что само отечество руководило Гамбеттой в борьбе с анти семитизмом, и ему мы обязаны тою истинной, что возрождение людей, внешнее и внутреннее, произойдет при посредстве общего права, свободы и братства.
Свобода обучения, общее право монахов, возрождение людей при посредстве финансовых спекуляций... Все это ясно. Что за нахальство! Приходится повторять на каждом шагу.
Евгений Мейер внес веселую ноту в эту всеобщую печаль. Он тоже пришел плакать в Бурбонский дворец, а Дерулед, без всякого уважения к месту и времени, снова обещал его побить.
— Только не по той же щеке, закричал Мейер, хоть сторону перемените...
В виду этой интермедии, сперва подавленный, а потом неудержимый смех овладел присутствующими, весело колыхнул складки траурных занавесей и катафалка и всколебал пламя свечей, горевших в канделябрах.
Дежурные члены муниципалитета задыхались от смеха в своих мундирах, сдерживала хохот и депутация членов левой, которая с важностью дефилировала, прерывая свои патриотические воздыхания разговорами об уругвайских копях Тирара, стоящих еще два экю, и о рыбных ловлях Байго, которые уже ломаного гроша не стоят.
У меня перед глазами стоит картина площади Согласия в день похорон. Мартовская погода, с внезапными ливнями хуже январских, солнце, выглядывающее из за туч, всадники, на пути из Булонского леса, останавливают своих лошадей на краю аллеи, женщины всех слоев обществ, в утренних туалетах, карабкаются на экипажи, деревья, усеянные людьми, балконы клубов, полные любопытных, а вдали фасад палаты с большим черным знаменем, — театральная декорация, подходившая к человеку и к обстоятельству.
По всему Парижу впечатление было одно и то же: некоторое удовольствие от сознания облегчения и никакой ненависти. Мертвый Гамбетта не внушал враждебных чувств; в нем не было низменно жестоких сторон Ферри, который находит личное удовольствие в совершаемых им злодеяниях.
Всеобщее мнение, предупреждая суд истории, прекрасно сознавало, что этот человек был только орудием, посланником франмасонов, поднесших ему стакан, из которого пил Лютер, что он был поверенный по делам евреев, возложивших на его плечи мантию временного императора.
Князь Гогенлоэ, который несколько минут постоял перед зданием палаты, но понятно отказался следовать за гражданскими похоронами, сказал одной [430] даме: «Вы не много потеряли с Гамбеттой, но смерть Шанзи для вас больше несчастье».
Вес мозга свидетельствует, как мало интеллектуального содержания было у этого болтуна. Мозг Байрона весил 2,238 граммов, Кромвелля — 2,131 гр., Кювье — 1,829 гр., Дюпюитрена — 1,436 гр., мозг же Гамбетты весил только 1,160 граммов. Это был мозг запевалы и действительно было что то присущее запевале у этого премьера политики, который оставался комедиантом до мозга костей.
Да, он был запевало, но не артист. По-моему нет ничего интереснее и поучительнее изучения особенностей этого типа. Некоторые его фразы заставляли хохотать до упаду и сделались легендарными. Действительно, можно посмеяться над злополучным оратором, который не умеет связать двух правильных фраз, но можно также извлечь урок из бессилия иностранца овладеть чужим языком.
Неправда ли, как поразительна эта абсолютная неспособность человека, одаренного некоторыми способностями, связно и правильно изложить две мысли? Гамбетта инстинктивно нападает на смешной и неподходящий эпитет, как Ламартин на прекрасный образ, живое и правдивое сравнение, красноречивое описание.
Почему язык всегда заплетался у этого виртуоза, столь искусного в исполнении? Потому что он никакими фибрами не был связан с почвой, потому что ему были совершенно чужды чувства, живущие во французской душе.[183] Ему был недоступен точный смысл слов, образовавшихся до него, пока его родичи гнусавили свои еврейские псалмы в германских гетто, равно как и переходящие по традиции великодушные мысли и врожденные понятия, которые не позволяют французу бить слабого и говорить, что Бувин был поражением.
Слова, употребляемые почти наугад без отношения между собою, характеризуют человека, который ничем не дорожит, политического деятеля, который не связан ни с прошедшим, ни с будущим. Его фразы это не те цветы, что сидят корнями в земле, постепенно образуются и развиваются, и не те, которые, будучи сорваны, в течение нескольких дней сохраняют свежесть в чашечке и стебле.
Это букет, связанный грубой проволокой, обернутый белою бумагою; его дают падшим женщинам в ночных ресторанах и бросают плохим актрисам в кафе концертах; они уступают его цветочнице, а та другой, пока его не сметут в грязь. Этот букет стоит дорого, он представляет собою деньги, но не имеет никакой ценности.
От взгляда на человека, которому на минуту удалось сделаться властителем Франции, хотя он не мог справиться с французской речью, который мог обокрасть наш кошелек, но не мог перенять нашего стиля, следует перейти к врожденному, открыто выражаемому отвращению к этому проходимцу у всех возвышенных, утонченных, интеллигентных людей. в этом сходятся республиканцы и консерваторы, католики и свободомыслящие.
Послушайте старую республиканку Жорж Санд, которая проклинает и осмеивает арлекина диктатора. Слушая ее негодующие упреки из глубины Берри, где она является свидетельницею безумий войны в провинции, этому любителю наслаждений, который для продления оргий заставляет убивать наших бедных солдат, кажется, что слышишь Францию, оплакивающую своих крестьян.
Александр Дюма, как философ, дополняет то, что у Ж. Санд было движением сердца, переполненного отвращением. Еще в 1872 г. он составил для этого неутомимого декламатора гороскоп, который исполнился точка в точку и свидетельствует об удивительной силе прозрения у писателя.
«Гамбетта, говорит он, обращается только к инстинктам, он не привлекает душ и всегда находится в точке отправления. Всю свою жизнь он будет только начинать. Он заперся в черную коробочку атеизма, со всего размаха стукается там головой, воображая что продавливает небо, а между тем ему удается только взломать крышку; ему оттуда не выйти, потому что он ногами прирос к тому, что отжило и мертво. Чтобы не подчиняться принципу, он приковал себя к системе.
Он на пружинах и в тоже время неподвижен, ужасен и пуст; в нем есть что то дьявольское и детски добродушное. Какое противоречие! Он хочет быть господином тех, которые знать не хотят властителей, и воображает, что он бог тех, у которых Его нет. Этому человеку нечего бояться и что еще печальнее, не на что надеяться. Он только говорун и не более, и умрет он от проблеска истины, как его предок, циклоп Бронт, от стрелы Аполлона».
Но прислушайтесь. Целая зала рукоплещет, зала, в которой собрано все, что в Париже есть знаменитого, приветствует смелое и остроумное произведение, «Rabaga», отмщающее за нас хоть немного смехом.
А еще как верен портрет Додэ, первый, настоящий, без ретушей; как Гамбетта президент палаты похож на Гамбетту, заседавшего за табль д’отом в улице Турнон.
«Что за шум был, в наше время, в обеденный час! Там было с полдюжины студентов южан, но дрянных южан, с слишком черными и блестящими бородами, крикливым голосом, беспорядочными движениями и огромными горбатыми носами, которые придавали их головам сходство с лошадиными головами.
Боже, как эти юные Гасконцы были несносны! как много шуму из пустяков, какая глупость, какой апломб, какая наглость! У меня особенно остался в памяти один из них самый крикливый и жестикулирующий изо всей толпы. Как сейчас вижу, как он является в столовую, согнув спину, поводя плечами, с кривым глазом и красным лицом».
«Как только он входит, все остальные лошадиные головы вставали вокруг стола и приветствовали его громким ржанием:
А, а, а! вот Гамбетта!
Эти чудовища говорили Гамбеттах и у них был полон рот этим именем.
Он шумно садился, разваливался за столом, опрокидывался на спинку стула, ораторствовал, стучал кулаком, хохотал так, что окна дрожали, тащил к себе скатерть, плевался далеко, напивался, хотя пил мало, вырывал у вас блюда из рук и слова изо рта, и проговоривши все время, уходил, ничего не сказав, он был Годиссар и Казональ в одно и то же время, т. е. все, что может быть самого провинциального, шумного и скучного.
Я помню, что привел однажды за наш столь маленького чиновника из городского управления, холодного и сдержанного малого, который недавно дебютировал в «Cеarivari» театральными статьями, отличавшимися такою же умеренностью и сдержанностью, как он сам, и подписывался Анри Рошфор.
Чтобы сделать честь журналисту, Гамбетта посадил его около себя по правую руку, со стороны своего зрячего глаза, и все время угощал его своим красноречием, так что будущий директор комиссии баррикад вынес из моего обеда жесточайшую мигрень, которая положила конец нашим отношениям. Впоследствии я очень жалел об этом».
Мнение Валлеса, видевшего в Гамбетте прежде всего скомороха, отличается особенную, беспощадностью.
Наряду с этими резкими оценками справедливо будет упомянуть об очень хорошем очерке Амага, умеренном, беспристрастном, правдивом. в этих страницах чувствуем печаль республиканца, который думает, сколько этот человек мог бы сделать для страны, если бы вместо того, чтобы сеять раздор и развращать, он пытался объединять, если бы, вместо задней мысли о погибели Франции, он лелеял великодушную мечту спасти ее.
Никакая республиканская школа, говорит Амага, не пред явит прав на Гамбетту, если только она подвергнет его здравой критике.
«Партии, не отличающиеся строгой нравственностью, пощадят его, может быть, потому что не разберут за его колебаниями, где кончается друг и начинается противник, но серозная история, смеем утверждать, не простит ему, потому что ей будет ясна его вредная деятельность.
«Что он сделал для своей страны? Явившись демагогом на выборах 1869 г., он пробудил снова ту ярость, которая периодически разражается у нас, начиная с Варфоломеевой ночи и Лиги до террора и коммуны, для устрашения столицы в 1872 г. он агитирует и не даёт минуты покоя правительству, которое старается исправить несчастия, причиненные отечеству, между тем как неприятель еще находился на нашей земле в 1876 г. он опять агитирует и вызывает своей резкостью преступное шестнадцатое мая, которое чуть не довело нас до междоусобной войны и повергло нас в политическую неурядицу, от которой мы до сих пор не можем освободится.
Во время своего долгого президентства он был интриганом и, чтобы легче поработить, старался развратить благородную Францию, которая хотя и подпадала на время под власть презренных деспотов, но не могла быть ими уничтожена и обесчещена»[184]
Гамбетта на всех производил одинаковое впечатление.
Однажды Гонкур выходил с Бюрти с выставки декоративных искусств; в дверях какой то толстяк привязывается к Бюрти, и они идут втроем до площади Согласия.
— Что это за непатентованный маклер, с которым вы разговаривали? Ведь это еврей, неправда ли? спрашивает Гонкур у Бюрти, когда тот удалился.
— Что вы милейший, вы меня дурачите!
— Да нет, кто же это?
— Да ведь это Гамбетта!
— А!
Такое ощущение испытал впечатлительный человек и внимательный наблюдатель по преимуществу, увидев в первый раз великого мужа.
В последнюю мою встречу с Полем де С. Виктор, он говорил мне о Гамбетте, т. е. о Клеоне, по поводу «Двух масок», которых он готовил второе издание.
— Как он похож на пафлогонца с крючковатыми пальцами, который говорит: «когда я проглочу горячую скумбрию и запью ее большим стаканом чистого вина, я плюю на пилосских полководцев «.
— Это так, любезный учитель и в тоже время не так. Во-первых, откормить Гамбетту стоит гораздо дороже; затем Клеон демагог, но не еврей, не обрезанный, как Аристофан выражается дальше о другом лице; наконец он взял Сфактерию и умер сражаясь. Между нами, я не думаю, чтобы Гамбетта умер подобным образом...
— Венера тоже иногда наносит раны, сказал смеясь Сен Виктор, не подозревая, что он был пророком...
Впрочем Гамбетта был довольно равнодушен к отчуждению у него всего интеллигентного и честного. О прессе у него были еврейские понятия; он в ней видел обыкновенную торговлю и не допускал, чтобы можно было иметь убеждения; ему казалось совершенно естественным, чтобы газета меняла мнение, как только ей за это платили.
Когда он хотел захватить «Petit journal» и «France», ему и в голову не пришла мысль, что редакторы могут иметь собственное мнение, и что с его стороны бесчестно грубою силою денег заставлять интеллигентных тружеников выбирать между приобретенным положением и совестью.
Он не обладал тайной побеждать, соблазнять, привлекать, он не подкупал ласками0 как Морни, а покупал деньгами и, по странному обстоятельству, которое, впрочем, легко объяснить, он не уважал тех, которые отказывались продать себя. «Дело выгодное, говорил он, и если они не согласились на него, значит они дураки и не могли бы мне быть полезны».
Единственно, чем он похож на Наполеона I, это своим презрением к людям. Презрение это было огромное, глубокое, неисчерпаемое; можно подумать, что он всю жизнь проводил перед зеркалом.
Конечно, это сближение только относительно. Если Наполеон презирал удовлетворенных якобинцев, цареубийц, сделавшихся камергерами, как Гамбетта имел право презирать Ноайлей, Шуазелей, Монтебелло, ставших его угодниками и льстецами, зато великий император всегда уважал возвышенную и великодушную массу, войско, которому он был обязан своими победами; он награждал своих ветеранов за их самоотвержение, возвышая их в их собственных глазах, и обращался к ним с такими великолепными речами, с которыми вряд ли когда нибудь обращались к людям.
Когда эти неизвестные герои проходили перед ним, отправляясь на смертный бой, он снимал шляпу и глядел на их прохождение с непокрытой головой. Тот же презирал даже тех, чей простосердечный энтузиазм и детская доверчивость возвели его до высоты; он громко выражал надежду, что удастся убить тех, которые избегли коммуны; с этой человеколюбивой целью он делал им перепись, и когда они осмеливались пикнуть перед ним, грозил им своею палкою, как пьяный тюремщик.
Этот человек, презиравший всех, умер, презираемый всеми. Он явился под конец империи, уже походившей на республику, только без ее гнусностей, святотатства и преследований, и исчез под конец республики, которая очень похожа на империю, с придачей банкротства.
Сам он был карикатурой императора, еврейским императором, как мы сказали в начале; если бы он преследовал еще какие нибудь планы за исключением мечты о безумной войне, то непременно решил бы учредить еврейскую империю в рамках старого французского общества и короновался в собрании франмасонов, в улице Кадэ, сопровождая это какою нибудь шутовскою церемониею; фартук свободного каменщика заменил бы мантию, усеянную пчелами, а лопатка — скипетр и руку правосудия...
Конец I тома.
Перевод с французского З.Н. Шульга.
Издание И. Т. Г. К., Харьков.
Типография А.И. Степанова, Рыбная ул., дом № 23, 1895
Источник: RUS SKY ®, 1999 г.
«Советник» — путеводитель по хорошим книгам.
[1] Семиты в Илионе или правда о Троянской войне Людовика Бенлев. Парис был одним из тех морских разбойников семитического происхождения, которые беспрестанно рыскали у берегов Греции. Недовольствуясь тем, что украл Елену, что, собственно говоря, мог сделать и ариец в порыве страсти, он ещё украл и сокровища. Геродот рассказывает, что буря принудила Париса пристать у берегов Египта, и на него донесли Фараону, что он не только обесчестил хозяина принявшего его, но кроме того украл его сокровища. Фараон не хотел нарушить по отношению к семиту законов гостеприимства, которые тот сам мало уважал, и приказал ему только немедленно покинуть Египет. Семит Галеви не показал всего этого в Прекрасной Елене.
[2] Каким образом семиты дважды вступали в борьбу с арийцами из-за обладания миром, и как они в этом потерпели поражение.
[3] Вильна — это большое вместилище, извергающее евреев на Европу. После русской кампании евреи из Вильны и её окрестностей убивали наших раненных. Тьер рассказал этот эпизод в своей “Истории Консульства и Империи” т. XIV. “Ужасно сказать, — пишет он, — подлые польские жиды, которых заставили принять наших раненных, принялись выбрасывать их из окон, как только увидели что неприятель отступает, а иногда даже душили их, предварительно ограбив их. Это была печальная дань русским, сторонниками которых они были”.
[4] Излишне говорить, что нет ни слова правды в стереотипной фразе “евреи изобрели вексель”. Вексель, заемное письмо, чек были в постоянном употреблении в Афинах, за четыре века до нашей эры; sumbolon, kollubиestika, sumbola были настоящие векселя. Чтобы убедиться в этой истине, достаточно пробежать “Трапезитик” Изократа, изображающий нам историю банкирского дома в течение более столетия.
[5] Общая история семитических языков.
[6] См. по этому предмету “Еврейский Молохизм”, посмертное сочинение Густава Тридона, бывшего участника коммуны; в этой книге, несмотря на её заблуждения и богохульства, есть несколько здравых суждений. Тридон — единственный из революционеров, осмелившийся нападать на евреев, которых он называет “тенью в картине цивилизации, злым гением земли”. “Все их дары, говорит он, — зараза. Бороться с семитическим духом и идеями — задача индо-арийской расы”.Не мешает заметить, что он при жизни не издал этой книги.
[7] Жадность евреев до крестов может сравниться только с их нахальством по отношению к правительствам, которые им дают их. В 1863 г. “Израильский Архивы” сожалели о том, что евреям приходится носить ордена вроде Изабеллы Католической, св. Маврикия и Лазаря и требовали, чтобы названия этих орденов сделались более светскими.
[8] Притеснение еврея — не мешает отметить этот оттенок, — не есть в некотором роде бессознательное проявление власти высшего существа; а мелкое прижимательство низшего, которое, благодаря грубому упорству, стойкому и глухому презрению к чужой свободе и настойчивости в мелочах, навязывает себя другому существу. Кто из нас не страдает от этой тирании снизу, немного похожей на упорство кухарки, которая, если господин слабохарактерный, добьётся того, что заставит его есть всё то, чего он терпеть не может. Гонкуры великолепно изобразили это постепенное вторжение в “Манетт Соломон”, где великий артист мало помалу доходит до того, что опускается, обращается в ничто, позволяет, чтобы его топтала ногами мерзавка-еврейка, которая втёрлась в его мастерскую точно так же, как евреи втёрлись во Францию, возбудив жалость.
[9] Самым разительным примером этой творческой неспособности семита служит Карфаген, бывший некоторое время владыкой мира и не оставивший после себя ни одного произведения искусства. Когда семиты, всемогущие в настоящее время Ротшильды, Камондо, Стерны, владеющие Тунисом, благодаря Гамбетте, решились пожертвовать несколько грошей из своих доходов, чтобы сделать раскопки Карфагенских развалин, то нашли всего несколько незначительныхпредметов, между тем как самый скромный городок Греции доставляет нам ежедневно новые сокровища. В мастерской горшечника, жившего в беотийской деревушке Танагра, было более искусства, чем в целом Карфагене.
Как показали нам Жорж Перро и Шарль Шипье в своей “История искусства в древности”, финикийцы несколько веков владычествовали над Средиземном морем и не внушали народам, с которыми имели постоянные сношения, других чувств, кроме недоверия и страха перед их жаждой к наживе, их вероломством и злодеяниями. Все знали, что силой или хитростью они брали то, чего им не хотели продать, что они торговали невольниками и не пренебрегали никакими средствами, чтобы овладеть прекрасной девушкой или ребенком; без них нельзя было обойтись, и однако их боялись, ненавидели и наделяли всевозможными несметными эпитетами.
[10] Заметьте еще, что даже в этом направлении еврей не творит самостоятельно, а ограничивается тем, что извращает существующее, оскверняет предмет, бывший до его прикосновения приличным и чистым. Из старинного французского танца, добродушного и веселого, он делает непристойный канкан, из наивной песенки или веселого Рождественского стиха, которые наши деды певали за столом — оперетку с. хриплыми выкрикиваниями, с неприличными недомолвками, с сладострастным ритмом: из живого, остроумного, ходкого журнализма наших отцов, он делает шантажную хронику, из легкой шутливой, слегка распущенной картинки 18-го века — неприличный рисунок, из карикатуры Гаварни, Домье, Травье — грубую сальность, которую Штраус, достойный родственник музыканта, продает в улице Полумесяца.
[11] Некогда существовало четыре толка: сефарди, ашкенази, пуллен и французский. Французский толк исчез вследствие изгнания евреев из Франции.
Секта Караимов насчитывает 500 человек в Виленской и Волынской губ., 200 в Одессе и около 400 в Крыму.
Караимы не признают Талмуда и допускают только правила св. Писания. Еврейские раввины называют караимов самаритянами, саддукеями, эпикурейцами. По их мнению эта секта была основана в VIII в. раввином Аннабен-Давидом, который явился в Вавилоне претендентом на высокое звание Гаона или Реш Глута. Разгневанный отказом, он будто бы основал особую секту.
Караимы с своей стороны утверждают, что их секта существовала еще во времена перваго храма. В 1836 году Шахам ответил императору Николаю, который разговорился с ним проездом через Троки: “нас нельзя обвинять в том, что мы распяли Иисуса Христа, потому что нас не было в Иерусалиме со времени разрушения перваго храма”.
[12] Надо упомянуть, хотя бы между прочим, о докладе некой г-жи Делавиль, читанном на бульваре Капуцинов, 30-го октября 1882 г.: “Парижские израильтяне, их таланты, ум, деньги, могущество”.
“Евреи”, говорила буквально докладчица, “достаточно богаты для того, чтобы купить Францию, и они ее купят может быть, когда динамит сделает свое дело”.
Евреи качали своими лысыми головами, — я как сейчас вижу это покачивание; и ни один француз не встал и не закричал: “молчи, дерзкая, Франция еще не продажна!”
Представитель немецкого анти-семитического комитета, следящий за всеми еврейскими манифестациями не с точки зрения Франции, которую ему не поручено защищать, а с точки зрения арийской расы, унижение которой в некоторых странах ему больно видеть, сказал выходя: “если бы евреи позволили себе публично оскорблять таким образом Германию, какую бы резню устроили на другой день этим нахалам!”
[13] Заметьте, что этот молодец такой же француз, как Спюллер, баденский уроженец, или Левен, родившийся во Франкфурте, и не имеет ровно никакого основания вмешиваться в наши дела.
[14] Этот Серфбер был, по-видимому, прямой и здравомыслящий человек. В 1847 г. он обратился к династии Орлеанов, вполне находившейся под влиянием Ротшильдов, со следую
