Жизнь Толстого 9 страница

Толстой не просто неприязненно относится к либера­лизму — он презирает либералов. В отношении к социа­лизму у него преобладает, вернее, преобладала бы нена­висть, если бы Толстой вообще не запрещал себе ненави­деть. Социализм он ненавидит вдвойне, так как, по его мнению, в нем сочетаются два вида лжи: ложь свободы и ложь науки. Для Толстого достаточно уже того, что со­циализм считает своей основой какую-то там экономиче­скую науку, незыблемые законы которой управляют ми­ровым прогрессом!

Толстой очень строг к науке. У него есть страницы,

¹ «Конец века» (1905 — январь 1906г.). — Напомним телеграмму, по­сланную Толстым одной американской газете: «Цель агитации зем­ства — ограничение деспотизма и установление представительного пра­вительства. Достигнут ли вожаки агитации своих целей, или будут толь­ко продолжать волновать общество — в обоих случаях верный результат всего этого дела будет отсрочка истинного социального улучшения... Политическая же агитация, ставя перед отдельными личностями губи­тельную иллюзию социального улучшения посредством изменения внеш­них форм, обыкновенно останавливает истинный прогресс, что можно за­метить во всех конституционных государствах — Франции, Англии и Америке».

В пространном и очень интересном письме к одной адресатке, кото­рая просила его принять участие в комитете по распространению гра­мотности в народе, Толстой перечисляет и другие причины своего воз­мущения либералами: они всегда давали себя обмануть, из трусости они всегда становились сообщниками самодержавия, — их участие в прави­тельстве придает последнему нравственный престиж, а их самих приучает к компромиссам, в результате чего они необыкновенно быстро становя­тся орудием господствующей власти. Александр II говорил, что всех ли­бералов можно купить если не за деньги, так за почести. Александр III, ничем не рискуя, сумел ликвидировать всю либеральную деятельность своего отца. «Либералы же говорили потихоньку, между собой, что все это им не нравится, но продолжали участвовать и в судах, и в земствах, и в университетах, и на службе, и в печати. В печати они намекали на то, на что позволено было намекать, молчали о том, о чем было велено молчать; но печатали все то, что велено было печатать». То же делали они и при Николае II. «Когда этот молодой человек, который ничего не знает, ничего не понимает, бестактно и нагло отвечает народным пред­ставителям, разве либералы протестуют? Ничуть... Со всех сторон посы­лают молодому царю льстивые поздравления». — Р. Р.

исполненные уничтожающей иронии по поводу этого «со­временного суеверия»: «Проповедники этого учения уси­ленно стараются... отвлекать людей от самых существен­ных, религиозных вопросов, направляя их внимание на разные пустяки, как происхождение видов, исследование состава звезд, свойств радия, теории чисел, допотопных животных и тому подобных ненужных глупостей, припи­сывая им такую же важность, какую прежние жрецы при­писывали бессеменному зачатию, двум естествам и т. п.». Он издевается: «Люди эти, так же как и церковники, уве­ряют себя и других, что они спасают человечество, и так же верят в свою непогрешимость, так же никогда не со­гласны между собой и распадаются на бесчисленные тол­ки, и так же, как церкви в свое время, составляют в наше время главную причину невежества, грубости, развраще­ния человечества и потому замедления освобождения че­ловечества от того зла, от которого оно страдает... они отвергли то, что одно соединяло и может соединить вое­дино человечество: его религиозное сознание»¹.

Еще больше тревожился и негодовал Толстой, видя это опасное орудие нового фанатизма в руках людей, пре­тендующих на то, что они призваны возродить человече­ство. Всякий революционер, прибегающий к насилию, вы­зывает огорчение Толстого. А революционер-интелли­гент и теоретик приводит его просто в ужас: это, по Тол­стому, убийца-педант, с душой холодной и высокомер­ной, которому дороги не люди, а идеи².

К тому же идеи эти — низшего порядка: «Социализм имеет целью удовлетворение самой низменной стороны

¹ «Единое на потребу».

В «Воскресении» при рассмотрении кассации по делу Масловой в се­нате больше всего восстает против пересмотра дела дарвинист-материалист, потому что он шокирован в душе тем, что Нехлюдов из чувства долга хочет жениться на проститутке: всякое проявление чувства долга, а тем более религиозных чувств кажется ему личным оскорбле­нием. — Р. Р.

² Сравните типы революционеров в «Воскресении». Новодворов — вожак революционеров, чрезмерное тщеславие и эгоизм всецело пара­лизуют его незаурядный ум. У него никакого воображения, «благодаря отсутствию в его характере свойств нравственных и эстетических...» За ним следует как тень Маркел — рабочий, ставший революционером, чтобы отомстить за перенесенные угнетения, страстный поклонник нау­ки, в которой он не разбирается, фанатический противник церкви, аскет.

В «Божеском и человеческом» есть несколько типов нового поколе­ния революционеров — Роман и его друзья, которые презирают старых террористов и утверждают, что с помощью науки можно превратить сельское население в индустриальное. — Р. Р.

человеческой природы — ее материального благосостоя­ния. И даже этого он никак не может достигнуть теми средствами, которые он предлагает»¹.

В социализме собственно и нет любви. В нем есть толь­ко ненависть к угнетателям и «черная зависть к сытой и сладкой жизни... какая-то болезненная жажда богатств, напоминающая жажду мух, слетающихся к кучке блевоти­ны»². Согласно с этим взглядом, когда социализм побе­дит, мир будет выглядеть ужасно: европейская орда ри­нется на слабые и дикие народы с удвоенной силой и по­работит их, дабы исконные пролетарии Европы могли, по­добно римлянам, развращаться праздной роскошью³. Счастье еще, что лучшие силы социализма расходуются впустую на произнесение речей, как мы это видим на при­мере Жореса.

«Какой удивительный оратор! В его речах есть все — и нет ничего... Социализм немножко похож на наше русское православие: вы преследуете его, загоняете в последнее убежище, думаете, что схватите его, а он вдруг оборачи­вается и говорит вам: «Да нет! Я совсем не то, что вы ду­маете, я другое». И ускользает у вас между пальцев... Тер­пение! Предоставим времени действовать. С социалисти­ческими теориями произойдет то же, что с женскими мо­дами, которые очень скоро переходят из гостиной в при­хожую»⁴.

Но Толстой воюет с либералами и социалистами вовсе не для того, чтобы развязать руки самодержавию; наобо­рот, он считает, что схватка между старым и новым ми­ром только тогда развернется, когда ряды борцов будут очищены от опасных и неустойчивых элементов. Потому что и он, Толстой, тоже верит в революцию. Но его рево­люция совсем другого толка, чем революция революцио­неров, это революция в понимании религиозного мистика средних веков, который ждет со дня на день наступления царства святого духа:

«Думаю, что теперь, именно теперь, начал соверша­ться тот великий переворот, который готовился почти 2000 лет во всем христианском мире, переворот, состоя­щий в замене извращенного христианства и основанной на нем власти одних людей и рабстве других — истинным христианством и основанным на нем признанием равен-

¹ Письмо к японцу Изо-Абе, 1905 г. — Р. Р.

² Тенеромо. «Живые речи Л.Н. Толстого». — Р. Р.

³ Там же. — Р. Р.

⁴ Разговор с Полем Буайс. — Р. Р. ства всех людей и истинной, свойственной разумным су­ществам свободой всех людей»¹.

И какой же час выбирает этот пророк и ясновидящий, чтобы возвестить новую эру счастья и любви? Самый тем­ный для России час, час позора и бедствий. Такова вели­кая власть животворящей веры! Вкруг нее — все свет, даже ночь. Толстой видит в самой смерти знаки обновления — и в бедствиях войны в Манчжурии, и в поражении цар­ской армии, и в ужасах анархии, и в кровавой борьбе клас­сов. Его логика мечтателя делает из победы Японии не­ожиданный вывод, что Россия должна вообще отказаться от войн, ибо нехристианские народы всегда возьмут верх над народами христианскими, которые «живут в фазе раб­ского подчинения». Значит ли это, что Толстой призывает свой народ отказаться от высокой миссии? Нет, напротив, он гордится своим народом. Россия должна отвергнуть войны, потому что она должна совершить «великую рево­люцию».

Так евангелист из Ясной Поляны, противник насилия, сам того не зная, предсказал коммунистическую револю­цию²:

«Я и думаю, что революция 1905 года, имеющая це­лью освобождение людей от насилия, должна начаться и начинается уже теперь именно в России».

Почему же русские должны сыграть роль избранного народа? Потому, что,,по Толстому, революция должна прежде всего исправить «великий грех» — монополиза­цию земли к выгоде нескольких тысяч богачей, рабство миллионов людей, самое жестокое рабство³. И еще пото­му, что ни один народ не сознает этой несправедливос­ти так остро, как русский народ⁴.

¹ «Конец века». — Р. Р.

² Еще в 1865 г. Толстой написал строки, предрекающие социальную бурю: «La propriete c'est le vol» [«Собственность есть кража» (Прудон). — Прим. ред. ]останется больше истиной, чем истина английской консти­туции, до тех пор пока будет существовать род людской. Всемирно-историческая задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею об­щественного устройства поземельной собственности. Русская револю­ция только на ней может быть основана. Революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности». — Р. Р.

³ «Земельное рабство несравненно мучительнее личного рабства-Раб личный — раб одного, человек же, лишенный права пользоваться землей, — раб всех» («Конец века»), — Р. Р.

⁴ Действительно, Россия находилась в особенно критическом поло­жении, и если Толстой был неправ, пытаясь на этом основании делать общие выводы о других европейских государствах, то нельзя не понять, что страдания его народа ближе затрагивали его. См. в «Великом грехе» его разговоры по дороге в Тулу с крестьянами, которым поголовно не хватает хлеба, потому что у них мало земли, и которые все в глубине ду­ши надеются, что им дадут землю. Сельское население составляет 80 процентов всего населения России. Миллионов сто умирает с голоду из-за того, что помещики захватывают землю, пишет Толстой. Когда им говорят, что их бедственное положение может быть исправлено путем свободы печати, отделения церкви от государства, национального пред­ставительства и даже 8-часового рабочего дня, это звучит как наглое из­девательство.

«...Отношение людей, мнимо отыскивающих везде, но только не там, где оно находится, средство улучшения народного быта, совершен­но напоминает то, что бывает на сцене, когда все зрители прекрасно ви­дят того, кто спрятался, и актеры должны бы видеть, но притворяются, что не видят, нарочно отвлекают внимание друг друга и видят все, но только не то, что нужно, но чего они не хотят видеть» («Великий грех»).

Нет другого средства, как только отдать землю трудовому народу. Толстой считает, что доктрина Генри Джорджа, его проект единого на­лога на землю, способна разрешить земельный вопрос. Это экономиче­ское евангелие Толстого, он не устает его повторять и так сжился с ним, что часто в своих произведениях почти дословно приводит отдельные фразы Генри Джорджа. — Р. Р.

Но прежде всего потому, что русский народ больше, чем какой-либо другой, проникнут духом истинного хри­стианства, а грядущая революция должна во имя божие осуществить на земле закон единения и любви. И закон этот не может исполниться, не опираясь на закон непро­тивления злу. А непротивление злу всегда было чертой, внутренне присущей русскому народу¹.

«Русский народ всегда смотрел на власть не как на бла­го, к которому свойственно стремиться каждому челове­ку, как смотрит на власть большинство европейских наро­дов (и как, к сожалению, смотрят уже некоторые испор­ченные люди русского народа), но смотрел всегда на власть как на зло, от которого человек должен устранять­ся. Большинство людей русского народа поэтому всегда предпочитало нести телесные бедствия, происходящие от насилия, чем духовную ответственность за участие в нем».

Такое добровольное подчинение не имеет ничего об­щего с рабским повиновением².

¹ «...Учения о непротивлении, составляющего замок (в смысле сво­да) всего учения о жизни людей между собой. Принять же закон взаим­ного служения, не приняв заповеди непротивления, было бы все равно, что, сложив свод, не укрепить его там, где он смыкается» («Конец ве­ка»). — Р. Р.

² В письме к другу в 1890 г. Толстой жалуется на ложное толкова­ние его принципа непротивления. Он говорит, что путают принцип «не противиться злу злом или насилием», с «не противься злу», то есть «будь к нему равнодушен», «тогда как противиться злу, бороться с ним есть единственная внешняя задача христианства, и что правило о непротивле­нии злу сказано как правило, каким образом бороться со злом самым успешным образом».

Сравните эту концепцию с концепцией Ганди — его сатьеграхой, учением об активном сопротивлении при помощи любви и жертвы. Здесь то же бесстрашие души, противоположное пассивности. Но у Ган­ди еще сильнее подчеркнут мотив самоотверженности и активности (см. Р. Роллан. «Махатма Ганди»). — Р. Р.

«Истинный христианин может подчиняться, даже не может не подчиняться без борьбы всякому насилию, но не может повиноваться ему, то есть признавать его закон­ность»¹.

Когда Толстой писал эти строки, он находился под впечатлением одного из самых трагических примеров ге­роического сопротивления народа — кровавой демон­страции 9/22 января в Петербурге, когда безоружная тол­па во главе с попом Гапоном дала себя расстрелять без крика возмущения, без каких-либо попыток к защите.

Издавна в России сектанты, так называемые старове­ры, упрямо, несмотря на преследования, отказывались повиноваться правительству и признавать законность власти². После бедствий, явившихся следствием русско-японской войны, такие умонастроения довольно быстро стали распространяться в деревне. Участились случаи от­каза от воинской службы; и чем строже были репрессии, тем сильнее зрел отпор в душах людей.

В то же время целые области, целые народы, даже не знавшие учения Толстого, показывали пример абсолют­ного, хотя и пассивного, неповиновения правительству: духоборы на Кавказе в 1898 г., грузины в Гурии в 1905 г. Из этого можно сделать вывод, что не столько Толстой влиял на эти движения, сколько они влияли на него, и зна­чение его писаний как раз в том и состоит, что, вопреки мнению революционных писателей (например, Горько­го)³, Толстой был выразителем идей патриархальных слоев русского народа.

Толстой держит себя с величайшей скромностью и до­стоинством по отношению к людям, с опасностью для жизни применявшим на практике те самые принципы, ко-

¹ «Конец века». — Р. Р.

² Толстой вывел двух таких сектантов — одного в конце «Вос­кресения», другого в «Божеском и человеческом». — Р. Р.

³ После того как Толстой выступил против земского движения, Горь­кий, выражая недовольство своих единомышленников, написал: «Этот человек оказался в плену у своей идеи. Давно уже он отделился от рус­ской жизни и перестал прислушиваться к голосу народа. Он парит сли­шком высоко над Россией». — Р. Р.

торые он проповедовал¹. Обращаясь к гурийцам, духобо­рам, к людям, уклонившимся от воинской повинности, Толстой не становится в позу наставника.

«...Учить нам друг друга нечему, особенно тому, кто не несет испытаний — того, кто несет их»².

Он выпрашивает «прощения у всех тех, кого мои слова и писания повели к страданиям»³. Никогда он лично нико­го не побуждает отказываться от военной службы. Каж­дый должен решать за себя сам. Если Толстому случается иметь дело с сомневающимся, он ему «советует все-таки идти служить и не отказываться от повиновения, пока это не станет для него нравственно невозможным». Ибо, если ты сомневаешься, значит, ты еще не готов, и «...лучше, чтобы стал лишний солдат, чем лишний лицемер или от­ступник учения, что случается с теми, кто предпринимает дела свыше своих сил»⁴. Он не верит в твердость Гонча-ренко, решившего уклониться от воинской службы, он боится, что этот молодой человек увлекся «славой люд­ской» и делает «это доброе дело ради похвалы и одобре­ния людского»; он пишет ему: «Помоги Вам Бог делать дело для одного его...»⁵ В письме к духоборам он просит их не упорствовать в отказе повиноваться властям под

¹ Толстой жестоко страдал от того, что сам не подвергался пресле­дованиям. Он жаждал мученичества, но правительство не спешило по­мочь ему стать мучеником.

«Вокруг меня насилуют моих друзей, а меня оставляют в покое, хо­тя, если кто вреден... то это я. Очевидно, я еще не стою гонения. И мне совестно за это» (письмо к Тенеромо, 1892 г.).

«Но, видно, я не достоин этого, и так мне и придется умереть, не по­жив приблизительно и хотя короткое время так, как я считаю это дол­жным, и не придется хоть какими-нибудь страданиями тела свидетель­ствовать истину» (письмо к Тенеромо от 16 мая 1892 г.).

«Мне тяжело быть на воле» (июнь 1894 г., к нему же).

А ведь Толстого никак нельзя упрекнуть в излишней осторожности. Он поносит царей, ополчается на отечество, «этот ужасный кумир, во имя которого люди жертвуют не только своей жизнью, но и свойствен­ной разумным существам свободой» («Конец века»). Вспомните, как в «Едином на потребу» Толстой излагает историю России. Это какая-то галерея чудовищ: «душевнобольной Иоанн Грозный, жестокий и пьяный Петр, невежественная кухарка Екатерина I, развратная Елизавета, по­лоумный Павел, отцеубийца Александр I» (единственный, впрочем, к ко­му Толстой все же питает тайную нежность), «жестокий Николай I, то либеральный, то деспотичный Александр II, Александр III — глупый, грубый и невежественный, Николай II — невинный гусарский офицер, молодой человек, который ничего не знает, ничего не понимает». — Р. Р.

² Письмо к Гончаренко от 19 января 1905 г. — Р. Р.

³ Письмо к кавказским духоборам, 1897 г. — Р. Р.

⁴ Письмо к другу, 1900 г. — Р. Р.

⁵ Письмо к Гончаренко от 12 февраля 1905 г. — Р. Р.

влиянием гордости или стыда перед людьми, но «если мо­гут, то сделать то, что от них требуют, и избавить своих слабых жен, детей, больных, старых от мучений». «Никто не осудит вас за это», — добавляет Толстой. Духоборы должны упорствовать, только если «дух Христов все­лился» в них, тогда он их «научит, как поступать, и уте­шит в страданиях»¹. Во всяком случае Толстой заклинает всех, добровольно подвергающих себя гонениям, «не на­рушать добрых, любовных отношений с людьми, которые считают себя вашими начальниками»². Надо любить Ирода, как пишет он в прекрасном письме к другу:

«Вы говорите, нельзя любить Ирода. Не знаю. Но знаю, и Вы знаете, что надо его любить; знаю, и Вы знае­те, что если я не люблю его, то мне больно, у меня нет жизни...»³

Неугасим огонь святой и чистой любви его, которая уже не довольствуется словами евангелия: «Возлюби ближнего своего, как самого себя», ибо даже в них ему чудится эгоизм!⁴

Слишком уж всеобъемлющей была, по мнению неко­торых, эта любовь, слишком уж очищена от людского эгоизма, и потому она как бы растворяется в пустоте! А между тем не сам ли Толстой предостерегал от «отвле­ченной любви»!

«...Наибольший грех наш... любовь к людям. Да, эта бесплотная, безликая любовь к людям, где-то там, далеко живущим и манящим нас пальцами к себе... Любить чело­века, которого не видишь, не знаешь и с которым никогда не встретишься, — это так легко и заманчиво, тем более что не надо ничем жертвовать, не надо ничего тратить, и вместе с тем чувство как будто бы работает, душа удов­летворена, и совесть обманута... Но нет, ты поди люби то­го, кто перед тобой, с которым живешь, которого видишь, с его привычками... с нежеланием помочь тебе...»⁵

В большинстве статей о Толстом мы читаем, что его

¹ Письмо к кавказским духоборам, 1897 г. — Р. Р.

² Письмо к Гончаренко от 19 января 1905 г. — Р. Р.

³ Письмо Хилкову, ноябрь 1900 г. (?) — Р. Р.

⁴ Это как «небольшая щелочка в пневматическом колоколе. Раз есть это отверстьице, — из колокола никогда не высосешь воздуха, и он всегда будет полон им».

И Толстой всячески старается доказать, что первоначальный текст был плохо прочтен и что слова второй заповеди в действительности та­ковы: «Возлюби ближнего твоего, как его самого, т.е. Бога» (Тенеромо. «Живые речи Толстого»). — Р. Р.

⁵ Разговор с Тенеромо. — Р. Р.

философия и вера не оригинальны. Это верно: все пре­красное в его мыслях принадлежит вечности, и они никак не могут сойти за новинку моды... Другие указывают на утопический характер идей Толстого. С этим можно со­гласиться: они столь же утопичны, как евангелие. Про­рок — всегда утопист, уже в земной своей жизни он живет как бы в вечности. Его появление — дар людям, и то, что мы осчастливлены этим даром, что среди нас жил послед­ний из пророков, что величайший художник нашего вре­мени окружен этим ореолом, как раз и представляется мне новым, оригинальным и куда более важным собы­тием для человечества, чем возникновение еще одной ре­лигии или новой философии. Слепы те, кто не видит чуда, явленного этой великой душой, которая воплотила в себе братскую любовь в наш век, полный ненависти и крови!

Теперь облик его окончательно сложился, стал таким, каким останется в памяти людей: широкий лоб, пересе­ченный двумя морщинами, мохнатые седые брови, боро­да патриарха, напоминающая Моисея из Дижонского со­бора. В старости лицо смягчилось, стало ласковее, на нем видны следы болезней, горя, истинная доброта. Как непо­хоже оно на грубо-чувственное лицо двадцатилетнего Толстого, а также на Толстого времен обороны Севасто­поля, с лицом суровым и даже как бы надутым. Но ясные глаза смотрят все так же проникновенно и пристально, в них все та же честность, которая ничего не скрывает и от которой ничто не скроется.

За девять лет до смерти Толстой писал в ответе синоду (17 апреля 1901 г.): «И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти».

Читая эти строки, невольно вспоминаешь древнее из­речение: «Никто не может назвать себя счастливым пре­жде смерти».

Сохранил ли Толстой покой и радость, которыми по­хвалялся?

Его надежды на «великую революцию» 1905 г. не оправдались. Из сгустившейся тьмы не блеснул желанный свет. Революционный порыв сменился усталостью. Не­справедливость не была уничтожена, а нищета возросла еще больше. В писаниях 1906 г. у Толстого чувствуется не­который спад прежней веры в историческую миссию сла­вян; но, продолжая упрямо верить в свою идею, он ищет народ, способный выполнить эту миссию. Он думает о да­леком «великом и мудром китайском народе». Ему кажется, что «...вот эту-то свободу, которую почти безвоз­вратно потеряли западные народы, призваны... осуще­ствить теперь восточные народы» и что Китай, во главе народов Азии, преобразует человечество в духе Тао — вечного закона¹.

Но и эта надежда просуществовала недолго — Китай Лао-Цзы и Конфуция отрекается от своей древней мудро­сти и, так же как до него Япония, старается во всем следо­вать примеру Европы². Духоборы, спасаясь от преследо­ваний, эмигрировали в Канаду и там тотчас же, к возму­щению Толстого, восстановили собственность во всех ее правах³. Гурийцы, освободившись из-под ига властей, стали тотчас уничтожать инакомыслящих, и к ним были вызваны русские войска, чтобы навести порядок. Даже евреи, у которых до сих пор было самое прекрасное при­бежище, какое только может пожелать человек, — «Книга бытия»⁴, впали в болезнь сионизма, этого лженациональ­ного движения, которое есть «кость от кости и плоть от плоти современного европеизма, его изнеженное, слабое дитя»⁵.

Толстой огорчен, но не теряет надежды. Он уповает на Бога и верит в будущее:

«Было бы очень хорошо, если бы можно было скоро, сейчас возрастить лес. Но этого нельзя сделать, надо ждать, пока семена дадут ростки, потом листки, потом стебли и потом вырастут в деревья»⁶.

Однако нужно много деревьев, чтобы образовался лес, а Толстой одинок. Прославлен, но одинок. Ему пишут со всех концов земного шара: из мусульманских стран, из

¹ Письмо к китайцу, октябрь 1906 г. — Р. Р.

² Толстой выражал опасения по этому поводу уже в письме от 1906 г. — Р. Р.

³ «Вам незачем было отказываться от военной и полицейской служ­бы, если вы признаете собственность, которая поддерживается только военной и полицейской службой. Те, которые и справляют военную и по­лицейскую службу и пользуются собственностью, поступают лучше, чем те, которые отказываются и не несут военной и полицейской службы, а хотят пользоваться собственностью...» (письмо переселившимся в Ка­наду духоборам от 18 февраля 1900 г.). — Р. Р.

⁴ См. у Тенеромо прекрасное место о мудром еврее, который, буду­чи погружен «в эту книгу книг... не заметил, как над его головой прошли века, толпились и сметались народы с лица земли...». — Р. Р.

^s Видеть силу Европы «в ее государственности, то есть пушечной силе, со всеми ужасами сопутствующего ей милитаризма», желать со­здать Judenstaat — «это дикое стремление», ужасный грех (Там же). — Р. Р.

⁶ «К политическим деятелям» (1905 г.). — Р. Р.

Китая, из Японии, где переводят «Воскресение» и где ши­роко распространены идеи Толстого о возвращении зе­мли крестьянам. Американские газеты его интервьюи­руют, французы спрашивают его мнение об искусстве и об отделении церкви от государства¹. Но у него не наберется и трех сотен учеников, и он сознает это. Да он и не стремит­ся иметь учеников. Он отвергает все попытки своих дру­зей создавать группы толстовцев.

«Будем делать то, что ведет к единению, — приближаться к Богу, а об единении не будем заботить­ся... Вы говорите, сообща легче. Что легче? Пахать, ко­сить, сваи бить — да, но приближаться к Богу можно толь­ко поодиночке...»² «Я себе представляю мир огромным храмом, в который свет падает сверху, в самой середине. Чтобы сойтись, надо всем идти на этот свет, и там мы все, приходя с разных сторон, все сойдемся и с совсем неожи­данными людьми. И в том-то и радость»³.

А сколько их оказалось в свете, падающем сверху с ку­пола, — не все ли равно! Достаточно и одного, лишь бы Бог был с ним.

«Как только горящее вещество зажигает другие, так только истинная вера и жизнь одного человека, сооб­щаясь другим людям, распространяет и утверждает рели­гиозную истину»⁴.

Пусть так, но могла ли эта обособленная вера сделать Толстого счастливым? Как он далек в последние дни своей жизни от спокойной умиротворенности Гёте! Более того, кажется, Толстой сам избегает ее, она ему претит.

«Несоответствие жизни с тем, что она, вы говорите, должна быть, а можно прямо сказать — с тем, что она бу­дет, есть ее признак, т. е. признак жизни... Во всех проис­ходит движение от низшего состояния к высшему, от худ­шего к лучшему, от меньшего к большему — все это не точно, происходит жизнь... Плохо, когда человек говорит себе: я стал лучше, чем был... Помоги нам Бог быть всегда недовольными...»⁵

И он придумывает роман, сюжет которого показы­вает, что еще живы в Толстом искания и беспокойство Ле­вина или Пьера Безухова.

«Я себе часто представлял героя истории, которую

¹ Письмо Полю Сабатье, от 7 ноября 1906 г. — Р. Р.

² Письмо М. В. Алехину, июнь 1892 т.--Р. Р.

³ Письмо Д. Хилкову, 1890 г. — Р. Р.

⁴ «Единое на потребу». — Р. Р.

5 Письмо к другу. — Р. Р.

хотелось бы написать: человек, воспитанный, положим, в кружке революционеров, сначала революционер, по­том народник, социалист, православный, монах на Афо­не, потом атеист, семьянин, потом духоборец. Все начи­нает, все бросает, не кончая, люди над ним смеются. Ни­чего он не сделал и безвестно помирает где-нибудь в боль­нице. И, умирая, думает, что он даром погубил свою жизнь. А он-то — святой»¹.

Значит, Толстого, столь преисполненного веры, все еще одолевали сомнения? Быть может, и так. У человека, сохранившего в старости здоровое тело и здравый ум, мысль не останавливается до последнего удара сердца. Мысль должна идти вперед.

«Жизнь — это движение»².

Многое, видимо, переменилось в Толстом за послед­ние годы. Разве не стало другим его отношение к револю­ционерам? И кто знает, не пошатнулась ли его вера в не­противление злу? Уже в «Воскресении» знакомство Не­хлюдова с политическими заключенными в корне меняет его представление о русских революционерах.

«Нехлюдов питал к революционерам недоброжела­тельное и презрительное чувство. Отталкивала его от них прежде всего жестокость и скрытность приемов, употре­бляемых ими в борьбе против правительства, главное, же­стокость убийств... и потом противна ему была общая им всем черта большого самомнения. Но, узнав их ближе и все то, что они безвинно перестрадали от правительства, он увидал, что они не могли быть иными, как такими, ка­кими они были».