После Сундьяты

В 1250 г. Сундьята умер. Впрочем, по другим вариан­там предания, он погиб на охоте от случайной стрелы, и произошло это будто бы в 1255 г. Как бы то ни было, своему сыну и преемнику, которого арабский историк Ибн Халдун называл мансой Уле, а предание — охотничьим прозванием «Йерелинкон», он оставил процветающее полити­ческое образование с мощным, привыкшим побеждать войском.

При мансе Уле завоевания продолжались. Ему достались в наследство не только земли и войско отца, но и его ближай­шие помощники, способные полководцы. Предание сохра­нило нам имена самых выдающихся из их числа — Манде Бори, брата Сундьяты, Тирамахана Кейта и Факоли Курумы. Они предводительствовали отрядами, которые еще при жизни Сундьяты подчинили его власти не только земли по обоим берегам Нигера в его верховьях, но и такие области, как плато Фута-Джаллон в нынешней Гвинее, Фута-Торо в низовьях Сенегала и многие другие. Малийские воины по­корили Бамбук, одну из главных областей добычи золота в Западном Судане, о которой мы уже немало говорили. Дру­гие отряды упорно двигались вниз по течению Нигера. Новый государь сохранил и размах отцовских завоеваний, и главные их направления. При нем были основаны три новых наместничества.

Если взглянуть на карту, становится понятно, почему имен­но эти направления сделались главными в завоевательной политике Сундьяты и его преемников. Продвигаясь на юг и юго-запад от прежнего центра Древнего Мали, мандингские государи подчиняли своей власти главные области золотодо­бычи. А движение на север и северо-восток позволяло овладеть важнейшими центрами большой караванной тор­говли с Северной Африкой и Египтом — торговыми горо­дами Дженне, Томбукту и Гао. Если бы удалось добить­ся успеха на обоих направлениях экспансии, во власти пра­вителей Мали оказалась бы вся южная половина трансса-харской торговли — от золотых россыпей до сухопут­ных портов на южной окраине Сахары. Правители из клана Кейта не были новичками в этой торговле и хорошо пони­мали, какие огромные выгоды она может принести.

Иными словами, ко времени преемников Сундьяты уже сформировался треугольник важнейших внешнеторговых центров -по верхнему и среднему течению Нигера — только что названные Гао, Томбукту и Дженне. О Гао у нас уже была речь, когда шел рассказ о торговых путях через Сахару. Сама природа, казалось, предназначила это место для размещения крупного перевалочного пункта. Такой пункт и возник у выхода к Нигеру сухого русла — узда — Тилемси, по которому шли караваны на северо-восток и с северо-востока. Основание города приписывают рыбакам-сорко, а в самом конце IX в. сюда был перенесен и центр неболь­шого княжества, созданного народом сонгай, чья столица прежде располагалась примерно в 150 км ниже по течению Нигера, на правом его берегу.

Долгое время Гао считали старейшим из торговых горо­дов в этой части бассейна Нигера. Томбукту возник в самом начале XII в. как стоянка кочевого туарегского племени магшарен в сухой сезон года, но довольно быстро обрел значение торгового центра. «Люди, — пишет позднейший хронист, — сделали его складским местом своих товаров и зерна, так что стал он путем для едущих при их отправ­лении и возвращении». Ему, самому молодому из трех городов, предстояло блестящее будущее — экономическое, культурное, политическое. Но в правления Сундьяты и его ближайших преемников до этого было еще далеко.

Основание Дженне исторические сочинения суданских авторов XVII в. относили к «середине второго века хиджры пророка», т.е. между 719 и 8)6 гг., а обращение его жи­телей в ислам — к рубежу наших XI! и XIII вв., тем самым делая его как бы средним по возрасту из трех городов-братьев, расположенным на реке Бани, в самом центре внутренней дельты Нигера.

Долгое время такая хронология в общем не вызывала сомнений. Но вот весной 1977 г. молодые американские археологи Сьюзен и Родрик Макинтош начали раскопки на холме Дьоборо, иначе называемом Дженне-джено («старый Дженне» на языке сонгай). И результаты этих раскопок стали без преувеличения крупнейшей сенсацией в африкан­ской археологии за последние полтора десятилетия.

Оказалось, что здесь, в грех километрах от современного Дженне, крупное поселение возникло не в «середине второго века хиджры пророка», а не позднее середины III в. до н.э. и просуществовало более полутора тысяч лет, запустев при­мерно около 1400 г. Оказалось, что это было поселение с развитым ремеслом — настоящий город, специализировав­шийся на выплавке железа и меди из привозных руд и из­готовлений железных орудий, проволоки и тех медных плас­тин, о которых шла речь при описании раскопок на Кумби-Сале, на массовом производстве керамических изделий. При­мечательно при этом, что и железо, и камень обнаружи­ваются уже на самой ранней из выделенных четырех фаз развития города: примерно с 250 г. до н.э. до 50 г. н.э. По-видимому, постоянной застройки в те времена еще не было. Зато в следующей фазе, длившейся приблизительно до 400 г., когда поселение выросло почти до десяти гекта­ров, здесь была уже и окружавшая его глинобитная стена. Главное же — именно на этот период пришлась первая в Афри­ке находка зерен риса. Остальные следы хозяйственной дея­тельности указывают на широкое использование ресурсов реки и на разведение крупного рогатого скота. Можно добавить, что еще в прошлом веке в Дженне ввозили не только руду, но и «полуфабрикат» — готовые крицы же­леза с налипшим на них шлаком. А находки медных украшений говорят, что уже к середине 1 тысячелетия н.э. у города существовали связи с ближайшими очагами обра­ботки меди — с тем же Акжужтом, например (хотя следов связей именно в северном направлении, как уже говорилось, пока не обнаружено), или с Аиром, или с окрестностями нынешнего городка Ниоро, Но если Акжужт с его рудника­ми и плавильнями был источником всего лишь теоретиче­ски возможным (в такой же мере яля Дженне, в какой он был теоретически возможен для Кумби, столицы Ганы), то в более поздние времена, скажем, к середине XIV в., главным поставщиком меди в район внутренней дельты Нигера был рудник в районе поселения Такедда (нынешняя Тегидда-н-Тесемт), расположенного почти в полутора тысячах километ­ров от Дженне. Скорее всего, именно оттуда же происхо­дили и медные пластинки, найденные при раскопках Кумби-Сале.

Вот как описывал этот рудник марокканский путешествен­ник Ибн Баттута, с которым нам вскоре предстоит позна­комиться поближе. «Месторождение меди расположено вне Такедды. На нем копают землю, и медь доставляют в го­род, в домах жителей ее плавят — это делают их рабы и слуги. Когда выплавлена красная медь, из нее делают слитки длиною в полтора шибра[11], одни из них тонкие, другие толстые. И толстые продаются по 400 слитков за мискаль золота, а тонкие продают по 600 или 700 за мискаль. Для жителей слитки эти служат средством платежа. На тон­кие покупают мясо и дрова, а на толстые — рабов, слуг, дурру, жир и пшеницу».

Далее путешественник говорит о вывозе меди из Та­кедды и, хотя и не называет Дженне среди тех мест, куда ее вывозят, едва ли приходится сомневаться, что Дженне получал аирскую медь задолго до появления в Запад­ном Судане Ибн Баттуты.

В этот «промышленный» город поступало продоволь­ствие, производившееся по всей дельте. Именно такая тор­говля, в основе которой лежал обмен железа и меди на продовольствие, и служила базой экономики древнего Джен­не. И в то же время город практически не был связан, особенно и, во всяком случае, в ранний период своего существования, с торговлей золотом. Соль и медь поступа­ли сюда в обмен на все то же зерно, все ту же ремеслен­ную продукцию. Впрочем, если принять во внимание, что расцвет Дженне-джено пришелся на время между 750 и 1150 гг., т.е. на эпоху, когда золотая торговля Древней Ганы достигала своего пика, то опять-таки, если справедлива упоминавшаяся раннее и возрожденная С. Макинтош гипо­теза, отождествляющая «остров Вангара» ал-Идриси с внут­ренней дельтой Нигера, невозможно будет себе представить, чтобы к концу I тысячелетия н.э. Дженне никак в такой торгов­ле не участвовал. Запустение древнего Дженне началось с

XIII в. и, видимо, было связано с возникновением рядом с ним нового, уже мусульманского города.

Но если Дженне-джено мог обойтись без связей с транссахарской торговлей — во всяком случае, не играть в ней сколько-нибудь заметной роли, то с новым, мусульман­ским, Дженне дело обстояло уже по-иному.

Падение ганской гегемонии в Судане сопровождалось, точнее — во многом совпало по времени, с переориента­цией западного торгового пути в «страну золота». Резкое ухудшение гидрологических условий в Сахеле, особенно в районе Аудагоста (ведь как раз на конец XII и на XIII в. пришлось заметное сокращение размеров поселения, сопро­вождавшееся очевидными признаками особого внимания к сохранению воды), сначала привело к перемещению торго­вого центра в Валату, или Виру — снова на террито­рии современной Мавритании, к востоку от Аудагоста и почти на одной с ним широте. Ясно, что в обстановке продолжавшегося высыхания Сахеля Валата, расположенная на тех же 17 с небольшим градусах северной широты, у самой границы с пустыней, могла быть только временным реше­нием проблемы. И перенос торгового центра отсюда ближе к Нигеру — главному водному пути региона — был шагом вполне естественным и неизбежным.

Это хорошо почувствовал автор все той же написанной в Томбукту в середине XVII в. хроники. «Томбукту, — гово­рит он, — сделался рынком для торговли. Большинство людей, приезжавших в него ради торговли составляли жители Уагаду (т.е. центральной части Древней Ганы. — Л. К.), потом жители всей той стороны. Ранее же торговля была в городе Виру... Потом мало-помалу все переместилось в Томбукту, пока не собралось в нем... И заселение Томбукту было запустением Виру».

Но теперь Дженне становился жизненно необходим для существования нового центра транссахарской торговли: без продовольствия из внутренней дельты Томбукту не смог бы прокормить ни свое собственное население, ни тем более многочисленных приезжих. И с этого времени малейший неурожай в округе Дженне неизменно отзывался нехваткой продовольствия, а то и просто голодом в Томбукту.

Так и возник тот самый треугольник нигерских городов, за обладание которым затем веками будут бороться сначала мандинги, потом сонгаи, потом марокканцы. И суть этой борьбы останется одна и та же: перехватить если не все пути торговли через пустыню, то, по крайней мере, как можно большее их число. И мандинги в лице преемников Сундьяты вели такую политику очень последовательно...

В 1270 г. мансу Уле сменил на престоле другой сын Сундь­яты — манса Уати. Но уже через пять лет он был сверг­нут своим братом Халифой, Однако Халифе суждено было продержаться у власти еще меньше: через несколько ме­сяцев командиры царской гвардии, составленной из рабов клана Кейта, сместили его и умертвили.

Так выступила на сцену новая политическая сила — рабская гвардия и ее начальники. Силе этой предстояло сыграть важнейшую роль во всей последующей истории Мали. В ко­нечном счете она совершенно оттеснила от власти старую родо-племенную аристократию, причем произошло это очень быстро. Между первым вмешательством манса-дьон-у — цар­ских рабов — в политику и захватом верховной власти одним из ее предводителей прошло всего десять лет: в 1275 г. рабы решили судьбу мансы Халифы, а уже в 1285 г., после смерти мансы Манде Бори, внука Сундьяты, правите­лем державы был провозглашен некий Сакура — вольно­отпущенник, дьонгорон, клана Кейта.

При этом правителе завершился территориальный рост Мали. Сакура окончательно подчинил себе главный центр ка­раванной торговли с Египтом — Гао. Сонгайское княжество, столицей которого был этот город, мандинги подчинили себе уже в правление мансы Уле. Однако во время смут, которыми сопровождалось свержение Халифы в 1275 г., двум сонгайским царевичам — Али Колену и его брату Слиман Нару — удалось сбежать из Ниани, где они содержались заложниками при малийском дворе. Они восстановили было независимость Гао, но продолжалась эта независимость не­долго. Уже через полтора десятка лет войско Сакуры вновь подчинило правителям Мали и сам Гао, и прилегаю­щие к нему сонгайские земли. И на сей раз — на полтораста лет, до конца XIV в.

В правление Сакуры очень вырос и укрепился между­народный авторитет молодой малийской державы. Ибн Халдун рассказывает, что как раз в это время в Мали стало приезжать множество купцов из Магриба и Ифрикии, т.е. из Северной Африки. Это свидетельствовало об успехе политики малийских царей в основном: стремлении взять в свои руки главные торговые пути и города Западной Африки.

Сакура погиб в 1300 г., возвращаясь из паломничества в Мекку. К этому времени мандингские владения простирались от Гао до побережья Атлантики, от Валаты до тропи­ческих лесов, прилегающих к Гвинейскому заливу. Уже не раз встречавшийся нам перед этим автор исторической хроники XVII в. «История Судана» — нам еще много раз придется иметь с ним дело и рассказывать о нем подробно — свидетель­ствует: «Государь Малли правил сонгаями, Дьягой, Мемой, Баганой и их владениями до соленого моря» (т.е. до Атлан­тического океана). Дьяга — это поселение в области Масина (междуречье Нигера и Бани выше внутренней дельты Нигера); с этим городом мы встретимся, когда будем говорить об исламе в средневековом Мали. Мема — район Сахеля к северо-западу от внутренней дельты, а Багана — то же самое, что Уагаду, но на языке малинке, т.е. централь­ная область Древней Ганы. Что же касается «соленого моря», то не стоило бы, по всей видимости, воспринимать это заявление слишком буквально. Эффективная власть мансы на западе едва заходила дальше упоминавшейся уже области Фута-Торо (хотя к этому времени Текрур был очень ослаблен нажимом кочевников и основное земледельческое его население — предки современных народов тукулер, волоф и серер — оказалось оттеснено далеко к югу и юго-западу от реки Сенегал). Другое дело, что продолжалась мирная земледельческая миграция мандингов на запад. В результате европейские мореплаватели XV—XVII вв. встре­тились, например, в долине реки Гамбия и южнее нее с неболь­шими мандингскими княжествами, правители которых но­сили титул манса. Сам по себе титул этот мог принад­лежать и простому деревенскому старосте (дугу-манса), и верховному правителю всего Мали (манден-манса). Так вот именно о манден-мансе как верховном правителе всех без исключения мандингов и рассказывали португальским, гол­ландским, английским и иным мореходам африканцы на Ат­лантическом побережье.

Так или иначе, но непосредственные преемники Сундьяты не уронили славу основателя великого Мали. И один из самых удачливых из их числа, вольноотпущенник Сакура (или Сабкара), правление которого завершило XIV в., оказался крупным и талантливым государственным деятелем и полко­водцем. Его царствование подготовило ту блестящую репута­цию, какую Мали приобрело в Средиземноморье после поездки в хадж (паломничество) и пребывания в Египте мансы Мусы I, одного из ближайших преемников Сакуры.

«Муса Мали — государь негров Гвинеи»

Этот правитель вступил на престол в 1312 г. Он был внучатым племянником Сундьяты, внуком его брата Манде Бори. Манса Муса, или Канку Муса, как его называли по имени матери, получил наибольшую известность из всех государей клана Кейта, если исключить Сундьяту (да и то последняя оговорка относится, пожалуй, только к судан­ской аудитории: в Европе и на Переднем Востоке Муса далеко затмил имя основателя Малийской державы). Впро­чем, между славой этих двух государей в самом Судане есть довольно существенное различие: хотя оба они считаются национальными героями малинке и некоторых родственных им народов, все же мусульмане особенно выделяют Мусу, тогда как немусульмане предпочитают ему Сундьяту.

Именно Мусе посвящены самые подробные сообщения арабоязычных авторов — и североафриканских и суданских, именно его изображения помещены на самых ранних евро­пейских картах Западной Африки. Между тем славой своей Муса I обязан был вовсе не военной или административ­ной деятельности, а главным образом той пышности, которой был обставлен его хадж в 1324 г. и которая произвела, прежде всего в Египте, совершенно ошеломляю­щее впечатление. А уж в Каире как раз этим трудно было удивить...

К этому времени трудами таких предшественников Мусы, как Сундьята, Уле и Сакура, Мали достигло апогея своего могущества. И следует отдать мансе Мусе должное: он с боль­шим достоинством представлял свою страну в сношениях с другими правителями, в частности с мамлюкскими султа­нами Египта[12]. В тогдашних исторических условиях самое царское паломничество превращалось в важнейшую внешне­политическую акцию — оно демонстрировало устойчивость и мощь государства. С этой задачей манса Муса спра­вился превосходно, проявив незаурядные дипломатические способности.

Он выступил из Ниани во главе огромной свиты: по расска­зам позднейших хронистов, его сопровождало кроме восьми тысяч воинов от восьми до девяти тысяч рабов и слуг.

Манса вез с собой сто вьюков золота по три кинтара [13] каждый. Помимо того что пышность свиты должна была поддерживать авторитет Мали и его государя в далеких странах по другую сторону пустыни, численность ее опреде­ляли и другие мотивы, более близкие и практические. Маршрут мансы проходил через восточную часть малийских владений, в частности через Гао. Сонгайские вассалы никогда не вну­шали правителям из клана Кейта особого доверия, и такая демонстрация военной силы должна была лишний раз воззвать к их благоразумию. Да и сам путь на север через пустыню был далеко не безопасен: кочевники фактически ничьей власти не признавали, и мансе, рассказывает арабский историк ал-Омари, современник этих событий, приходилось разда­вать немалые суммы тем племенам, через кочевья которых ему пришлось проходить во время путешествия по Сахаре.

Ибн Фадлаллаху ал-Омари, крупному египетскому чинов­нику, бывшему одно время начальником финансового ведом­ства в мамлюкской Сирии, мы обязаны подробным описа­нием пребывания Мусы I в Каире. Но ал-Омари не ограни­чился этим. От людей, проживших в Мали долгое время, хорошо знавших это государство, от тех, кому по должности пришлось часто встречаться и беседовать с Мусой в Египте, он получил множество сведений о Мали. Его суховатый и бесстрастный рассказ содержит массу интереснейших подроб­ностей, освещающих самые разные, иногда очень неожидан­ные стороны жизни средневекового Мали. Здесь и перечисле­ние главных сельскохозяйственных культур; и политическая характеристика страны; и описание церемониала приемов при дворе мансы; и, конечно же, многочисленные детали золотой торговли и добычи драгоценного металла вплоть до повторе­ния давних сообщений о золотоносных растениях.

Именно с добычи золота начал свой рассказ первый из тех, к кому ал-Омари обращался за сведениями, — мусульман­ский богослов шейх Абу Сайд Осман ад-Дуккали. И рассказ его вполне заслуживает того, чтобы быть здесь приведенным полностью, настолько хорошо в нем отразилась своеобраз­ная обстановка, веками существовавшая на границах золото­носных областей Западной Африки в средние века.

«Государь этого царства, — рассказывал шейх, — имеет в своем подчинении страну пустынь самородного золота. Жи­тели ее — дикие язычники, и ежели бы он пожелал, то покорил бы их. Однако правители этого царства узнали по опыту, что, когда кто-нибудь из них завоевывает один из золо­тых городов, утверждает там ислам и велит огласить там призыв к молитве, сбор золота падает и сходит на нет, в то же время возрастая и увеличиваясь в соседних язы­ческих областях. Когда опыт подтвердил это наблюдение, они оставили страну золота во власти ее обитателей-языч­ников и удовольствовались тем, что обеспечили себе их пови­новение и получение дани, которую они на тех наложили». Такая система отношений сохранялась на всем протяжении средневековой истории Западного Судана. Ни одна из великих держав этого времени не имела своих наместников в золото­носных областях на границе с зоной тропического леса. Каждый год после окончания дождей из торговых городов и из столицы отправлялись на юг и юго-запад большие караваны. Сотни невольников несли на головах драгоценный груз — сахарскую соль. Когда такой караван достигал местности, где добывалось золото, соль обменивали на металл (точнее, на золотой песок) и караван выступал в обратный путь. Купцы, хозяева каравана, выполняли во время таких торговых экспедиций роль царских сборщиков дани. Ведь все полученное золото они были обязаны отдавать мансе: в Мали порядки были строже, чем в Гане, —даже золо­тая пыль считалась монопольной собственностью государя. Эта система позволяет нам представить себе, каким обра­зом малийские государи справлялись с управлением огром­ными областями, обходясь в них без какого бы то ни было административного аппарата. Перед нами, собственно гово­ря, специфическая разновидность той операции, которую, скажем, в истории Киевской Руси мы называем «полюдьем». Правда, вполне очевидна и весьма существенная разница: полюдье на Руси заключалось в том, что князь со своею дружиной обходил покоренные народы, собирая с них поло­женную (а при случае — и неположенную) дань. История князя Игоря и княгини Ольги — их отделяли от времен расцвета Мали всего три с небольшим столетия — хорошо показывает, во что могла превращаться эта процедура. В Судане все получалось проще: военная сила в сборе полюдья вообще не использовалась.

Такой порядок вполне устраивал обе стороны. В самом деле, мирные торговые караваны были куда приятнее военных экспедиций, а купцы гораздо лучше справлялись со сбором даней, чем смогли бы сделать это наместники-воена­чальники. Не случайно Муса рассказывал своим каирским собеседникам, что на западной и юго-западной границах его державы царит вечный мир. Но по своему социально-экономическому смыслу это было именно полюдье, т.е. не­кий переходный этап от простого сбора дани к более или менее регулярному налогообложению. А значит, в Мали периода расцвета эта вторая из неотъемлемых черт сложив­шегося государства уже активно формировалась, свидетель­ствуя тем самым, что Мали находилось значительно выше Ганы на шкале общественного развития.

Конечно, такой «режим границы» устанавливался далеко не сразу, а методом проб и ошибок. Только что приведенный рассказ шейха ад-Дуккали о том, почему оставили в покое «обитателей-язычников» золотоносных областей, отражает уже результат многолетнего применения этого метода. А та­кому результату предшествовали и попытки активных дейст­вий. Вот как они, эти активные действия, запечатлелись в рассказе венецианца Альвизе да Мосто, возглавлявшего на службе у португальской короны морские экспедиции к побережью Западной Африки в 1455 —1457 гг.

«И вот, — пишет он, — когда спросил я там у назван­ных купцов, как же могло быть, что император Мелли, ко­торый столь великий государь (как они говорят), не пожелал любым способом, добром или силой, узнать, каковы эти люди, что не желают позволить себя увидеть и говорить с собою, мне было отвечено, что не столь много лет назад один из императоров Мелли твердо решил заполучить в руки одного из них. Посовещавшись об этом, повелел он, чтобы несколько его людей за день до того, как соляной караван отойдет назад на вышеупомянутую половину дневного пере­хода, выкопали бы рвы возле места, где выложены были кучи соли, и спрятались бы в них. И чтобы эти люди, когда черные придут положить золото подле соли, напали на них, захватили бы двоих или троих, каковых за доброй стражею и привели бы в Мелли. И, коротко говоря, так и было сделано. Захватили четверых, остальные убежали; но из четверых еще троих отпустили, рассудив, что одного достаточно, чтобы можно было исполнить волю государя и дабы тех черных не гневить еще более. Тем не менее сказанный черный не пожелал ни разговаривать, хотя гово­рили с ним на разных языках, ни есть; он прожил четыре дня, а потом умер. Посему мнение о черных из Мелли, основанное на опыте с этим пленником, таково, что люди те немы... И из-за вышесказанного случая впоследствии не было ни одного из тех императоров, кто пожелал бы продол­жить подобные дела, тем паче что из-за захвата и смерти того черного его соплеменники на протяжении трех лет не хотели приходить с золотом в обмен на соль... А общее мнение таково, что сказанный император не беспокоится из-за того, что те черные не желают говорить, раз он полу­чает выгоду от золота».

Как видите, итоги активности царских слуг оказались достаточно плачевными.

И все же такой мир существовал не везде. Сам же манса Муса говорил одному из принимавших его сановников египетского султана, что у Малийской державы есть-де злей­ший враг: народ, который для мандингов — то же самое, что татары для египтян. Сомнительно, конечно, чтобы малийский государь слышал что-нибудь о татарах; скорее всего, сравнение принадлежало самому собеседнику мансы — эмиру Ибн Амир Хаджибу. Ведь за несколько десятков лет до хаджа Мусы египетским султанам пришлось столкнуться в Сирии с полчищами монголо-татарских завоевателей. Египтяне, правда, сумели отразить их натиск, но самое название татар надолго закрепилось в памяти современни­ков этого сражения и их детей как обозначение опасного и сильного врага, постоянной угрозы египетским владениям в Азии: ведь столкновения между войсками каирских сул­танов и монгольских ильханов, властителей Ирана и Месо­потамии, продолжались многие годы.

А манса Муса имел в виду некий воинственный народ, который хроники XVII в. именуют моси. Долгое время в научной литературе придерживались мнения, что речь идет, так сказать, о прямых предках современного народа с таким названием, составляющего основную часть насе­ления Республики Буркина Фасо. И только в самое недав­нее время при подготовке «Всеобщей истории Африки» ЮНЕСКО такое отождествление подверглось сомнению: сильные военные государства нынешних моси сформиро­вались в своих границах после правления мансы Мусы I — не раньше конца XIV столетия. Но как бы то ни было, народ с таким названием не раз совершал набеги на владе­ния Мали и Сонгай, и нам еще не раз придется с ним встретиться на страницах этой книги.

Канку Муса держал себя в Каире как правитель могу­щественный, ни от кого не зависящий и никому ничем не обязанный. Он старался это подчеркнуть на каждом шагу. Египетский ученый XV в. Таки ад-дин Ахмед ал-Макризи в одном из своих исторических сочинений рассказывает, как мансе было предложено поцеловать землю при представлении его египетскому султану ал-Малику ан-Насиру. Это было обязательным требованием церемониа­ла во время приемов при дворе мамлюкских султанов. Однако же малийский государь наотрез отказался выпол­нить это требование протокола. «Я мусульманин-маликит[14], — гордо ответил он, — и падаю ниц только перед Аллахом!». Придворным чинам ал-Малика ан-Насира пришлось усту­пить.

На каждом шагу подчеркивал манса и свое мусульман­ское благочестие: ведь этим он тоже утверждал свое равен­ство с любым другим из властителей мусульманского мира. Ал-Омари рассказывает даже, будто манса Муса преподнес султану написанный по-арабски трактат о правилах прили­чий, составленный специально для данного случая по его, Мусы, повелению.

Конечно, все эти шаги мансы были рассчитаны на, так сказать, пропагандистский эффект. Реальное положение ислама в Мали несколько отличалось от той радужной картины, какую рисовал своим поведением в Каире и Мекке мандингский государь. Недостижения политические, утверж­дение своего места в ряду мусульманских правителей мира, были бесспорными. Недаром в XVII в. авторы еще одной написанной в Томбукту хроники нашли нужным пояснить своим читателям: «Что же касается Малли, то это обшир­ная страна и большая земля, великая, включающая города и селения... И мы слыхивали от всех людей нашего века, говоривших: султанов-де этого мира четверо помимо сул­тана величайшего[15] — султан Багдада, султан Каира, султан Борну и султан Малли». Так сохранялась репутация, кото­рую создавал своей власти и своему могуществу манса Муса Кейта тремя веками раньше.

Этой же цели служила и та баснословная щедрость, с какой манса тратил привезенное с собой золото. Все, с кем пришлось разговаривать ал-Омари, наперебой восхищались широтой натуры высокого малийского гостя. Правда, хро­нист XVII в. заявляет, что жители-де Востока, описав паломничество Мусы и воздав должное его могуществу, «не изображали его щедрым и широким, ибо в священ­ных городах (т.е. в Мекке и Медине. — Л.К.) он раздал милостыней лишь двадцать тысяч золотых». Но у автора здесь была, так сказать, своя сверхзадача: попутно просла­вить сонгайского государя ал-Хадж Мухаммеда, который там же раздал будто бы сто тысяч мискалей. Впрочем, размах и суммы трат, произведенных в Каире, не подвер­гает сомнению и этот хронист.

Манса, не торгуясь, платил любую цену, которую с него запрашивали. Он раздавал огромные суммы просто как милостыню: ведь раздача милостыни — садака — беднякам составляет одну из главных обязанностей благочестивого мусульманина. Немало золота оставил Муса и в Мекке, пожертвовав его на «дела веры». В итоге нескольких месяцев пребывания малийского царского каравана в Каире курс золота в городе резко упал — так много драгоценного металла выбросил на рынок манса Канку Муса, сын мансы Бубакара, так укреплял он международное реноме своей державы.

Надо сказать, что каирские купцы и ростовщики неплохо нажились на мандингском государе и его придворных. Ис­пользуя доверчивость гостей, их незнакомство со многими товарами, они сплошь и рядом продавали им втридорога самые ходовые и дешевые вещи. И как ни велики были запасы, привезенные мансой, но и их в конце концов не хватило: на обратном пути из Мекки Мусе пришлось набрать у каирских купцов много золота взаймы, притом под огром­ные проценты. Все тот же Ибн Амир Хаджиб рассказывал, что многие из купцов получили на триста динаров ссуды до семисот динаров чистой прибыли. А ведь еще при отправлении в хадж пришлось обложить особой данью все население малийских владений, так как царская казна без этого не могла обеспечить мансу достаточным количест­вом золота, для того чтобы достойно представлять Мали за его рубежами. Что и говорить, поддержание между­народного престижа государства всегда обходилось дорого...

Впрочем, манса Муса мог рассчитывать не только на уже накопленные сокровища. Беседуя с сановниками каирского двора, он рассказал им историю, которая, хоть и не кажет­ся, мягко говоря, чистой правдой, но все же показывает, на какие экономические возможности могли опираться пра­вители Мали в пору расцвета своей державы. Мусу спроси­ли, как он пришел к власти. И он ответил на этот вопрос так: «Мы происходим из дома, где власть передается по наследству. Мой предшественник не хотел поверить, что не­возможно достичь конца Окружающего моря[16]. Он желал его достигнуть и упорствовал в своем намерении. Он повелел снарядить двести судов, полных людьми, и другие в таком же числе, наполненные золотом, водой и съестными припасами, которых бы хватило на годы. Тем, кто командовал судами, он повелел: „Возвращайтесь лишь тогда, когда израсходуете продовольствие и воду!". Они отплыли, прошло долгое время, но ни один из них не возвращался.

Наконец один корабль появился, и мы расспросили капи­тана об их приключениях. „Царь, — ответствовал он, — мы плыли долго, пока не встретили в открытом море как бы реку с сильным течением. Мой корабль шел последним. Другие продвигались вперед, но как только какой-нибудь из них достигал этого места, он исчезал и более не появлял­ся. Мы не знали, что с ними случилось, и я возвратился назад — я в это течение не входил вовсе...".

Но правитель ему не поверил. Он снарядил две тысячи судов: тысячу для себя и для людей, что его сопровожда­ли, и тысячу — для воды и съестных припасов. Он передал мне власть и отправился в море со своими товарищами. То был последний раз, что мы видели его и остальных. И я остался неограниченным государем».

В этом, по всей видимости, фантастическом рассказе фан­тастической кажется, однако, прежде всего цифра «две тыся­чи», а даже не то, что это сообщение упорно использо­вали иные историки, в том числе, конечно, и африкан­ские, в качестве одного из доказательств того, будто под­данные средневекового Мали открыли Америку за триста лет до Колумба. В конце концов, такие заявления — скорее всего просто одно из многих проявлений уже упоминав­шейся в начальных главах этой книги тенденции к утвер­ждению «африканского приоритета» во всех решительно об­ластях человеческой культуры. Хотя надо признать, что пла­вания Тура Хейердала и его товарищей на «Ра» доказали принципиальную возможность достичь Карибского бассейна, используя океанские течения.

Однако постройка двух тысяч мореходных судов или пусть даже на порядок меньшего их числа требовала весьма высокого по тем временам развития судостроительного ремесла, причем именно на океанском побережье. Что ж, позднейшие европейские мореплаватели, например тот же Альвизе да Мосто, рассказывали об африканских мореходных пирогах (да Мосто называет их альмадиас), не уступавших по длине португальским каравеллам и вмещавших до 30 человек. Правда, ко времени плаваний венецианца на побережье, у устья реки Казаманс, где видел такие пироги да Мосто, давно уже не признавали власти царей Мали. Но в начале XIV в. здешние правители, видимо, достаточно аккуратно выплачивали дань манден-мансе. И при всей неправдопо­добности рассказа мансы Мусы — а он наверняка преуве­личил число судов второй экспедиции в несколько раз — нужно согласиться, что и двести больших мореходных пирог были бы неплохим доказательством того, какую экономическую мощь могло Мали положить на весы своей политики, мобилизовав экономические возможности данни­ков на далеких западных окраинах державы.

Но внешняя политика Мусы не ограничивалась демон­страцией малийской мощи в Каире и в священных городах ислама. В его правление оживленные и дружественные отношения поддерживались не только с Египтом. Ибн Халдун подробно рассказывает о том, как Муса обменивался посоль­ствами с Абу-л-Хасаном — султаном Марокко из династии Меринидов. Когда 1 мая 1337 г. Абу-л-Хасан одержал победу возле города Тлемсена у нынешней алжирско-марокканской границы, манса направил ему свои сердеч­ные поздравления. Не приходится сомневаться, что в Ниани постоянно и внимательно следили за событиями, происходив­шими по другую сторону пустыни.

Да и в самой Сахаре кочевникам теперь приходилось действовать с оглядкой на силу мандингских гарнизонов в пограничных пунктах. Племена, кочевавшие вдоль северной границы владений державы Кейта, вынуждены были призна­вать верховную власть мансы. Ход истории изменчив: в число новых вассалов малийских государей входили потомки как раз тех грозных племен, которые двумя с половиной столетиями раньше сокрушили гегемонию Ганы. Авторитет правителей Мали был настолько высок, что к мансе Мусе, например, обратился за помощью один из много­численных мелких вождей, что непрестанно дрались между собой на северных окраинах Сахары. Этот авантюрист почтительнейше просил мансу дать ему отряд мандингских воинов для сведения счетов со своими противниками.

Если царствование Канку Мусы и небогато было гром­кими военными победами и завоевательными походами, то, пожалуй, ни один из малийских государей не сделал больше него для укрепления международного авторитета державы. Упорно и последовательно строил он дружественные отноше­ния с соседями, добившись в этом блистательных ус­пехов.

"Он оставил после себя, — говорит современный англий­ский исследователь, — империю, примечательную в истории чисто африканских государств своими богатством и протя­женностью, равно как и впечатляющим примером способ­ности африканца к политической организации».

Свидетельством полного успеха внешней политики Мусы I стали и те сведения о средневековой великой державе Кейта, которые очень ярко и недвусмысленно отразились в трудах европейских картографов того времени. Сведения эти распространились очень быстро — конечно, по тогдашним понятиям.

Муса совершил свой знаменитый хадж в 1324 г. Спустя 13 лет этот хадж описал по рассказам очевидцев и по документам каирских правительственных канцелярий Ибн Фадлаллах ал-Омари. А еще через два года, в 1339 г., на карте мира, составителем которой был житель острова Мальорки на Средиземном море Анжелино Дульсерт, в сере­дине Сахары был изображен Кех МеШ — «Король Мелли», облаченный в царские одежды и в корону, со скипетром в руке. Дульсерт не ограничился показом местоположения Мали, как оно ему представлялось, но также обозначил путь, ведущий в мандингские владения: на его карте Атласские горы рассекает «долина Сус, ведущая к королю черных».

Понятно, что своими представлениями о географии Запад­ного Судана картографы были обязаны главным образом купцам. Это, естественно, отражалось и в их трудах. Через 28 лет после Дульсерта венецианец Пиццигани нашел нужным пометить на своей карте возле той же дороги, что по ней «проходят товары, идущие от короля Мали».

И, наконец, в 1375 г. другой житель Мальорки — Авраам Крескес, родоначальник знаменитой семьи картографов, соз­давшей немало мореходных карт — портуланов, изобра­зил в центре великой пустыни правителя Мали с золотым самородком в руке; ниже его был показан «город Мали». А около фигуры правителя Авраам Крескес дал пояснение: «Этого государя зовут Мусой Мали, государем негров

Гвинеи[17]. Золото, находимое в его землях, столь обильно, что он — богатейший и самый знатный король во всей той стране».

Пожалуй, более убедительного доказательства того, что цель всей внешнеполитической деятельности Мусы Кейта — Канку Мусы, мансы Мусы 1 — была блестяще достигнута, не придумаешь. И завоеванной его трудами славе Мали суждено было на несколько веков пережить величие самой державы.