Ремарк Эрих Мария. На западном фронте без перемен 3 страница

Хлопотно убивать каждую вошь в отдельности, если их у тебя сотни. Этитвари не такие уж мягкие, и давить их ногтем в конце концов надоедает.Поэтому Тьяден взял крышечку от коробки с ваксой и приладил ее с помощьюкусочка проволоки над горящим огарком свечи. Стоит только бросить вошь наэту маленькую сковородку, как сразу же раздается легкий треск и насекомомуприходит конец. Мы уселись в кружок, голые по пояс (в помещении тепло), держим рубашкина коленях, а наши руки заняты работой. У Хайе какая-то особая порода вшей:на голове у них красный крест. Он утверждает поэтому, что привез их с собойиз лазарета в Туру и что он заполучил их непосредственно от одного майорамедицинской службы. Их жир, который медленно скапливается в жестянойкрышечке, Хайе собирается использовать для смазки сапог и целые полчасаоглушительно хохочет над своей шуткой. Однако сегодня она не имеет у нас особенного успеха: мы слишком занятыдругими мыслями. Слух подтвердился: Химмельштос прибыл. Он появился у нас вчера, мы ужеслышали его так хорошо знакомый нам голос. Говорят, что он переусердствовал,гоняя новобранцев. Он не знал, что среди них был сын одного очень крупногопровинциального чиновника. Это его и погубило. Здесь его многое ожидает. Вот уже несколько часов Тьяден обсуждает снами, что он ему скажет, перебирая при этом всевозможные варианты. Хайезадумчиво поглядывает на свою огромную лапищу и подмигивает мне однимглазом. Избиение Химмельштоса было вершиной жизненного пути Хайе; онрассказывал мне, что и сейчас нередко видит эту сцену во сне. Кропп и Мюллер беседуют. Кропп - единственный, у кого сегодня естьтрофеи: он раздобыл котелок чечевицы, вероятно, на кухне у саперов. Мюллер сжадностью косится на котелок, однако берет себя в руки и спрашивает: - Альберт, что бы ты сделал, если бы сейчас вдруг объявили мир? - Мир? Этого вообще не может быть! - отрезает Кропп. - Ну, а все же, - настаивает Мюллер, - ну, что бы ты стал делать? - Дернул бы отсюда! - ворчит Кропп. - Это ясно. А потом? - Напился бы, - говорит Альберт. - Не трепись, я с тобой серьезно... - И я тоже серьезно, - говорит Альберт. - А что же прикажешь делатьеще? Кат проявляет интерес к разговору. Он требует у Кроппа, чтобы тотвыделил ему чечевицы, получает свою часть, затем долгое время размышляет инаконец высказывает свое мнение: - Напиться, конечно, можно, а вообще-то айда на ближайшую станцию идомой, к бабе. Пойми ж ты, чудак человек, это ж мир... Он роется в своем клеенчатом бумажнике, достает какую-то фотографию и сгордостью показывает ее всем по очереди: - Моя старуха! Затем он снова убирает фотографию и разражается бранью: - Подлая война: черт ее побери... - Тебе хорошо говорить, - вставляю я, - у тебя - сынишка и жена. - Правильно, - подтверждает он, - и мне надо думать о том, как ихпрокормить. Мы смеемся: - За этим делом не станет, Кат: если понадобится, ты простореквизируешь, что тебе нужно. Мюллер голоден, и полученные ответы не удовлетворяют его. Он внезапнопрерывает сладкие мечты Хайе Вестхуса, который мысленно избивает своегонедруга. - Хайе, а что бы стал делать ты, если бы сейчас наступил мир? - На месте Хайе я бы хорошенько всыпал тебе по заднице, чтобы ты вообщене заводил здесь этих разговорчиков, - говорю я. - С чего это ты вдруг? - С чего на крыше коровье дерьмо? - лаконично отвечает Мюллер и сноваобращается к Хайе Вестхусу со своим вопросом. Хайе трудно ответить с ходу. На его веснушчатом лице написанонедоумение: - Это когда уже не будет войны, так, что ли? - Ну да. Какой ты у нас сообразительный! - Так ведь после войны наверно опять будут бабы, верно? - Хайеоблизывается. - Будут и бабы. - Вот житуха-то будет, забодай меня комф! - говорит Хайе, и лицо егооттаивает. - Тогда я подобрал бы себе крепкую бабенку, этакого, знаете ли,драгуна в юбке, чтоб было бы за что подержаться, и без долгих разговоров - впостельку. Нет, вы только подумайте, настоящая перина, да еще на пружинномматраце! Эх, ребята, да я целую неделю и штанов бы не надевал! Все молчат. Слишком уж великолепна эта картина. Мороз пробегает у наспо коже. Наконец Мюллер собирается с духом и спрашивает: - А потом? Хайе молчит. Затем он несколько нерешительно заявляет: - Если бы я был унтер-офицером, я бы еще остался на сверхсрочную. - Хайе, ты просто не в своем уме, - говорю я. Ничуть не обижаясь, он отвечает мне вопросом: - А ты когда-нибудь резал торф? Поди, попробуй. С этими словами он достает из-за голенища ложку и запускает ее вкотелок Альберта. - И все-таки это, наверно, не хуже, чем рыть окопы в Шампани, - отвечаюя. Хайе жует и ухмыляется: - Зато дольше. Да и отлынивать там нельзя. - Но послушай, Хайе, чудак, дома-то ведь все-таки лучше! - Как сказать, - говорит он и задумывается с открытым ртом. На его лице написано, о чем он сейчас думает. Жалкая лачуга на болоте,тяжелая работа в знойной степи с раннего утра и до вечера, скудныйзаработок, грязная одежда поденщика... - В мирное время на действительной можно жить припеваючи, - говорит он:- каждый день тебе засыпают твой корм, а не то можешь устроить скандал: утебя есть своя постель, каждую неделю чистое белье, как у господ; тыунтер-офицер, служишь свою службу, обмундирован с иголочки; по вечерам тывольная птица и идешь себе в пивную. Хайе чрезвычайно гордится своей идеей. Он просто влюблен в нее. - А отслужил свои двенадцать лет - получай аттестат на пенсию и иди всельские жандармы. Тогда можешь хоть целый день гулять. От этих грез о будущем его бросает в пот. - Ты только подумай, как тебя будут угощать! Здесь рюмка коньяку, тампол-литра. С жандармом небось каждый захочет дружить. - Да ты ведь никогда не станешь унтером, Хайе, - вставляет Кат. Хайе смущенно смотрит на него и умолкает. Наверно, он думает сейчас оясных осенних вечерах, о воскресеньях в степи, звоне деревенских колоколов,о ночах, проведенных с батрачками, о гречишных пирогах с салом, о сельскомтрактире, где можно целыми часами беспечно болтать с друзьями... Его воображение не в силах так быстро управиться с нахлынувшими на негокартинами; поэтому он только раздраженно ворчит: - И чего вы вечно лезете с вашими дурацкими расспросами? Он натягивает на себя рубашку и застегивает куртку. - А ты бы что сделал, Тьяден? - спрашивает Кропп. Тьяден думает только об одном: - Стал бы следить за Химмельштосом, чтобы не упустить его. Дай Тьядену волю, он, пожалуй, посадил бы Химмельштоса в клетку, чтобыкаждое утро нападать на него с дубинкой. Сейчас он опять размечтался иговорит, обращаясь к Кроппу: - На твоем месте я постарался бы стать лейтенантом. Тогда бы ты моггонять его, пока у него задница не взопреет. - А ты, Детеринг? - продолжает допытываться Мюллер. С его любовьюзадавать вопросы ему бы только ребят учить. Детеринг не охотник до разговоров. Но на этот вопрос он отвечает. Онсмотрит в небо и произносит всего лишь одну фразу: - Я подоспел бы как раз к уборке. С этими словами он встает и уходит. Его одолевают заботы. Хозяйство приходится вести жене. К тому же, унего еще забрали двух лошадей. Каждый день он читает доходящие до насгазеты: уж нет ли дождя в его родных краях в Ольденбурге? А то они не успеютубрать сено. В этот момент появляется Химмельштос. Он направляется прямо к нам. ЛицоТьядена покрывается пятнами. Он растягивается во весь рост на траве и отволнения закрывает глаза. Химмельштос ведет себя несколько нерешительно, он замедляет шаги. Нозатем все-таки подходит к нам. Никто даже и не думает встать. Кропп синтересом разглядывает его. Теперь он стоит перед нами и ждет. Видя, что все молчат, он пускаетпробный шар: - Ну как дела? Проходит несколько секунд; Химмельштос явно не знает,как ему следует себя вести. С каким удовольствием он заставил бы нас сейчассделать хорошую пробежку! Однако он, как видно, уже понял, что фронт - этоне казармы. Он делает еще одну попытку, обращаясь на этот раз не ко всемсразу, а только к одному из нас; он надеется, что так скорее получит ответ.Ближе всех к нему сидит Кропп. Его-то Химмельштос и решает удостоить своимвниманием. - Тоже здесь? Но Альберт отнюдь не собирается напрашиваться к нему вдрузья. - Немножко подольше, чем вы, - кратко отвечает он. Рыжие усы Химмельштоса подрагивают. - Вы, кажется, меня не узнаете? Тьяден открывает глаза: - Нет, почему же? Теперь Химмельштос поворачивается к нему: - Ведь это Тьяден, не так ли? Тьяден поднимает голову: - А хочешь, я тебе скажу, кто ты? Химмельштос обескуражен: - С каких это пор мы с вами на ты? Мы, по-моему, еще в канаве вместе невалялись. Он никак не может найти выход из создавшегося положения. Столь открытойвражды он от нас не ожидал. Но пока что он держит ухо востро, - наверно, емууже успели наболтать про выстрелы в спину. Слова Химмельштоса о канаве настолько разъярили Тьядена, что он дажестановится остроумным: - Нет, ты там один валялся. Теперь и Химмельштос тоже кипит от злости. Однако Тьяден поспешноопережает его; ему не терпится высказать до конца свою мысль. - Так сказать тебе, кто ты? Ты гад паршивый, вот ты кто! Я уж давнохотел тебе это сказать. В его сонных свиных глазках светится торжество, - он много месяцев ждалтой минуты, когда швырнет этого "гада" в лицо своему недругу. Химмельштоса тоже прорвало: - Ах ты щенок, грязная торфяная крыса! Встать, руки по швам, когда свами разговаривает начальник! Тьяден делает величественный жест: - Вольно, Химмельштос. Кру-гом! Химмельштос бушует. Это уже не человек, - это оживший устав строевойслужбы, негодующий на нарушителей. Сам кайзер не счел бы себя болееоскорбленным, чем он. Он рявкает: - Тьяден, я приказываю вам по долгу службы: встать! - Еще что прикажете? - спрашивает Тьяден. - Вы будете выполнять мой приказ или нет? Тьяден отвечает, не повышаяголоса и, сам того не зная, заканчивает свою речь популярнейшей цитатой изнемецкого классика [4]. Одновременно он оголяет свой тыл. Химмельштос срывается с места, словно его ветром подхватило: - Вы пойдете под трибунал! Мы видим, как он убегает по направлению кротной канцелярии. Хайе и Тьяден оглушительно ржут, - так умеют хохотать только торфяники.У Хайе от смеха заскакивает челюсть, и он беспомощно мычит открытым ртом.Альберт вправляет ее ударом кулака. Кат озабочен: - Если он доложит, тебе несдобровать. - А ты думаешь, он доложит? - спрашивает Тьяден. - Обязательно, - говорю я. - Тебе закатят по меньшей мере пять суток строгого, - заявляет Кат. Тьядена это ничуть не страшит. - Пять суток в кутузке - это пять суток отдыха. - А если в крепость? - допытывается более основательный Мюллер. - Пока сидишь там, глядишь и отвоевался. Тьяден - счастливчик. Он не знает, что такое заботы. В сопровожденииХайе и Леера он удаляется, чтобы не попасться начальству под горячую руку. Мюллер все еще не закончил свой опрос. Он снова принимается за Кроппа: - Альберт, ну а если ты и вправду попал бы сейчас домой, что б ты сталтогда делать? Теперь Кропп наелся и стал от этого уступчивее: - А сколько человек осталось от нашего класса? Мы подсчитываем: семьчеловек из двадцати убиты, четверо - ранены, один - в сумасшедшем доме.Значит, нас набралось бы в лучшем случае двенадцать человек. - Из них трое - лейтенанты, - говорит Мюллер. - Ты думаешь, онисогласились бы, чтобы на них снова орал Канторек? Мы думаем, что нет; мы тоже не захотели бы, чтобы он орал на нас. - А как ты представляешь себе, что такое тройное действие в "ВильгельмеТелле"? - вдруг вспоминает Кропп и хохочет до слез. - Какие цели ставил перед собой геттингенский "Союз рощи"? - испытующеспрашивает Мюллер, внезапно переходя на строгий тон. - Сколько детей было у Карла Смелого? - спокойно парирую я. - Из вас ничего путного не выйдет, Боймер, - квакает Мюллер. - Когда была битва при Заме? - интересуется Кропп. - У вас нет прочных моральных принципов, Кропп, садитесь! Три сминусом! - говорю я, делая пренебрежительный жест рукой. - Какие государственные задачи Ликург почитал важнейшими? - шипитМюллер, поправляя воображаемое пенсне. - Как нужно расставить знаки препинания во фразе: "Мы, немцы, не боимся никого, кроме бога?" - вопрошаю я. - Сколько жителей насчитывает Мельбурн? - щебечет в ответ Мюллер. - Как же вы будете жить, если даже этого не знаете? - спрашиваю яАльберта возмущенным тоном. Но тот пускает в ход другой козырь: - В чем заключается явление сцепления? Мы уже успели основательнопозабыть все эти премудрости. Они оказались совершенно бесполезными. Ноникто не учил нас в школе, как закуривать под дождем и на ветру или какразжигать костер из сырых дров, никто не объяснял, что удар штыком лучшевсего наносить в живот, а не в ребра, потому что в животе штык незастревает. Мюллер задумчиво говорит: - А что толку? Ведь нам все равно придется снова сесть на школьнуюскамью. Я считаю, что это исключено: - Может быть, нам разрешат сдавать льготные экзамены? - Для этого нужна подготовка. И даже если ты их сдашь, что потом? Бытьстудентом не намного лучше. Если у тебя нет денег, тебе все равно придетсязубрить. - Нет, это, пожалуй, немного получше. Но и там тебе тоже будутвдалбливать всякую чушь. Кропп настроен совершенно так же, как мы: - Как можно принимать все это всерьез, если ты побывал здесь, нафронте? - Но надо же тебе иметь профессию, - возражает Мюллер, точь-в-точь так,как говаривал Канторек. Альберт вычищает ножом грязь из-под ногтей. Мы удивлены такимщегольством. Но он делает это просто потому, что задумался. Он отбрасываетнож и заявляет: - В том-то и дело. И Кат, и Детеринг, и Хайе снова вернутся к своейпрофессии, потому что у них она уже была раньше. И Химмельштос - тоже. А воту нас ее не было. Как же нам привыкнуть к какому-нибудь делу после всегоэтого? - Он кивает головой в сторону фронта. - Хорошо бы стать рантье, тогда можно было бы жить где-нибудь в лесу, вполном одиночестве, - говорю я, но мне тотчас же становится стыдно за этичрезмерные претензии. - Что же с нами будет, когда мы вернемся? - спрашивает Мюллер, и дажеему становится не по себе. Кропп пожимает плечами: - Не знаю. Сначала надо остаться в живых, а там видно будет. В сущности, никто из нас ничего не может сказать. - Так что же мы стали бы делать? - спрашиваю я. - У меня ни к чему нет охоты, - устало отвечает Кропп. - Ведь рано илипоздно ты умрешь, так не все ли равно, что ты нажил? И вообще я не верю, чтомы вернемся. - Знаешь, Альберт, когда я об этом размышляю, - говорю я черезнекоторое время, переворачиваясь на спину, - когда я думаю о том, чтооднажды я услышу слово "мир" и это будет правда, мне хочется сделатьчтонибудь немыслимое, - так опьяняет меня это слово. Чтонибудь такое, чтобызнать, что ты не напрасно валялся здесь в грязи, не напрасно попал в этотпереплет. Только я ничего не могу придумать. То, что действительно можносделать, вся эта процедура приобретения профессии, - сначала учеба, потомжалованье и так далее, - от этого меня с души воротит, потому что так быловсегда, и все это отвратительно. Но ничего другого я не нахожу, ничегодругого я не вижу, Альберт. В эту минуту все кажется мне беспросветным, и меня охватывает отчаяние. Кропп думает о том же. - И вообще всем нам будет трудно. Неужели они там, в тылу, никогда незадумываются над этим? Два года подряд стрелять из винтовки и метать гранаты- это нельзя сбросить с себя, как сбрасывают грязное белье... Мы приходим к заключению, что нечто подобное переживает каждый, - нетолько мы здесь, но и всякий, кто находится в том же положении, где бы он нибыл; только одни чувствуют это больше, другие - меньше. Это общая судьбанашего поколения. Альберт высказывает эту мысль вслух: - Война сделала нас никчемными людьми. Он прав. Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою.Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцатьлет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять поним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны отразумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы большене верим в них. Мы верим в войну. Канцелярия зашевелилась. Как видно, Химмельштос поднял там всех наноги. Во главе карательного отряда трусит толстый фельдфебель. Любопытно,что почти все ротные фельдфебеля - толстяки. За ним следует снедаемый жаждой мести Химмельштос. Его сапоги сверкаютна солнце. Мы встаем. - Где Тьяден? - пыхтит фельдфебель. Разумеется, никто этого не знает. Глаза Химмельштоса сверкают злобой. - Вам, конечно, знаете. Только не хотите сказать. Признавайтесь, гдеон? - Фельдфебель - рыскает глазами - Тьядена нигде не видно. Тогда онпытается взяться за дело с другого конца: - Через десять минут ты должен явиться в канцелярию. После этого он удаляется. Химмельштос следует в его кильватере. - У меня предчувствие, что в следующий раз, когда будем рыть окопы, яслучайно уроню моток проволоки Химмельштосу на ноги, - говорит Кропп. - Да и вообще нам с ним будет не скучно, - смеется Мюллер. Мы осмелились дать отпор какому-то жалкому почтальону и уже гордимсяэтим. Я иду в барак и предупреждаю Тьядена, что ему надо исчезнуть. Затем мы переходим на другое место и, развалясь на травке, снованачинаем играть в карты. Ведь все, что мы умеем, это играть в карты,сквернословить и воевать. Не очень много для двадцати - слишком много длядвадцати лет. Через полчаса Химмельштос снова наведывается к нам. Никто не обращаетна него внимания. Он спрашивает, где Тьяден. Мы пожимаем плечами. - Вас ведь послали за ним, - настаивает он. - Что значит "послали"? - спрашивает Кропп. - Ну, вам приказали... - Я попросил бы вас выбирать выражения, - говорит Кропп начальственнымтоном. - Мы не позволим обращаться к нам не по уставу. Химмельштос огорошен: - Кто это обращается к вам не по уставу? - Вы! - Я? - Ну да. Химмельштос напряженно думает. Он недоверчиво косится на Кроппа, несовсем понимая, что тот имеет в виду. Во всяком случае, на этот раз он невполне уверен в себе и решает пойти нам навстречу: - Так вы его не нашли? Кропп ложится в траву и говорит: - А вы хоть раз бывали здесь, на фронте? - Это вас не касается, - решительно заявляет Химмельштос. - Я требую,чтобы вы мне ответили на мой вопрос. - Ладно, отвечу, - говорит Кропп поднимаясь. - Посмотрите-ка вон туда,видите, на небе такие маленькие облачка? Это разрывы зениток. Вчера мы былитам. Пять убитых, восемь раненых. А ведь ничего особенного вчера в общем-тои не было. В следующий раз, когда мы отправимся туда вместе с вами, рядовыене будут умирать, не спросив вашего разрешения. Они будут становиться передвами во фронт, пятки вместе, носки врозь, и молодцевато спрашивать:"Разрешите выйти из строя? Дозвольте отправиться на тот свет!" Нам здесь такне хватало таких людей, как вы. Сказав это, он снова садится. Химмельштос уносится стремительно, каккомета. - Трое суток ареста, - предполагает Кат. - Следующий заход сделаю я, - говорю я Альберту. Но нас больше не беспокоят. Зато вечером, во время поверки, намустраивают допрос. В канцелярии сидит командир нашего взвода лейтенантБертинк и вызывает всех по очереди. Как свидетель, я тоже предстаю перед ним и излагаю обстоятельства,заставившие Тьядена взбунтоваться. История с "исцелением" Тьядена отнедержания мочи производит сильное впечатление. Вызывают Химмельштоса, и яеще раз повторяю свои показания. - Это правда? - спрашивает Бертинк Химмельштоса. Тот пытается выкрутиться, но, когда Кропп подтверждает сказанное мною,ему в конце концов приходится признаться. - Почему же никто не доложил об этом еще тогда? - спрашивает Бертинк. Мы молчим, - ведь он сам прекрасно знает, что жаловаться на такиепустяки - это в армии гиблое дело. Да и вообще, какие могут быть жалобы навоенной службе? Он, как видно, понимает нас и для начала распекаетХиммельштоса, в энергичных выражениях разъясняя ему еще раз, что фронт этоне казармы. Затем настает очередь Тьядена. С ним лейтенант обходитсяпокруче. Он долго читает ему мораль и налагает на него трое суток ареста.Кроппу он подмигивает и велит записать ему одни сутки. - Ничего не поделаешь, - говорит он ему с сожалением. Он у нас умница. Простой арест - приятное времяпрепровождение. Помещение для арестантов- бывший курятник; там они могут принимать гостей, мы знаем, как к нимпробраться. Строгий арест пришлось бы отсиживать в погребе. Раньше нас ещепривязывали к дереву, но сейчас это запрещено. Все-таки иногда с намиобращаются как с людьми. Не успели Тьяден и Кропп отсидеть час за проволочной решеткой, как мыуже отправляемся навестить их. Тьяден встречает нас петушиным криком. Затеммы до поздней ночи играем в скат. Этот дурень Тьяден, как всегда,выигрывает. Когда мы собираемся уходить, Кат спрашивает меня: - Что ты скажешь насчет жареного гуся? - Неплохо бы, - говорю я. Мы забираемся на машину с боеприпасами. За проезд с нас берут двесигареты. Кат заметил место точно. Птичник принадлежит штабу одного изполков. Я берусь стащить гуся, и Кат меня инструктирует. Птичник находитсяза оградой, дверь не на замке, а только на колышке. Кат подставляет мне руки, я упираюсь в них ногой и перелезаю черезограду. Кат остается стоять на стреме. Несколько минут я стою на одном месте, чтобы дать глазам привыкнуть ктемноте. Затем узнаю птичник. Тихонько подкрадываюсь к нему, нащупываюколышек, вытаскиваю его и открываю дверь. Я различаю два белых пятна. Гусей двое - это нехорошо: одного схватишь,другой разгогочется. Значит, надо хватать обоих, только побыстрей, тогдадело выгорит. Одним прыжком я бросаюсь на них. Одного мне удается схватить сразу же,через мгновение я держу и второго. Я с остервенением бью их головами обстену, чтобы оглушить. Но, должно быть, мне надо было двинуть их посильнее.Подлые твари хрипят и начинают бить лапами и хлопать крыльями. Я сражаюсь сожесточением, но, бог ты мой, сколько силы у этакого вот гуся! Они тащатменя в разные стороны, так что я еле держусь на ногах. Жутко смотреть, какони трепыхаются в потемках, белые как простыни; у меня выросли крылья, я ужепобаиваюсь, не вознесусь ли я на небо, в руках у меня словно два привязныхаэростата. Без шума дело все-таки не обошлось: одна из длинношеих птиц хлебнулавоздуху я заверещала как будильник. Не успел я оглянуться, как что-то мягкоеподкатилось к птичнику: я ощущаю толчок, падаю на землю и слышу злобноерычание. Собака... Я поглядываю на нее сбоку, она вот-вот готова вцепитьсямне в глотку. Я тотчас же замираю и первым делом подтягиваю подбородок кворотнику своей солдатской куртки. Это дог. Проходит целая вечность, прежде чем он убирает свою морду исадится рядом со мной. Но как только я пытаюсь шевельнуться, он рычит. Яразмышляю. Единственное, что я могу сделать, - это как-нибудь дотянуться домоего револьвера. Так или иначе мне надо убраться отсюда, пока не пришлилюди. Сантиметр за сантиметром я подбираюсь рукой к кобуре. У меня такое ощущение, будто прошло уже несколько часов. Каждый разлегкое движение руки - и грозное рычание, затем полная неподвижность и новаяпопытка. Когда наконец револьвер оказался у меня в руке, она начинаетдрожать. Я прижимаю ее к земле и уясняю себе план действий: рывком поднятьревольвер, выстрелить прежде чем дог успеет вцепиться и удрать. Я делаю глубокие, медленные вдохи и успокаиваюсь. Затем, затаивдыхание, вскидываю револьвер. Выстрел. Дог с воем метнулся в сторону, япробкой вылетаю в дверь и лечу кувырком, споткнувшись об одного из удравшихгусей. Я успеваю на бегу подхватить его, одним взмахом швыряю его через оградуи сам взбираюсь на нее. Я еще сижу на гребне стены, а дог уже оправился отиспуга и прыгает, стараясь достать меня. Я кубарем скатываюсь на другуюсторону. В десяти шагах от меня стоит Кат, с гусем под мышкой. Как только онзамечает меня, мы убегаем. Наконец нам можно немного отдышаться. У гуся уже скручена шея, с этимделом Кат управился за одну секунду мы решаем тотчас же изжарить его, чтобыникто ничего не заметил. Я приношу из барака кастрюли и дрова, и мызабираемся в маленький заброшенный сарайчик, который заранее держали напримете для подобных случаев. Мы плотно завешиваем единственное оконце. Всарае есть нечто вроде плиты: лист железа, положенный на кирпичи. Мыразводим огонь. Кат ощипывает гуся и подготовляет его. Перья мы заботливо откладываем всторону. Из них мы собираемся сделать для себя две подушечки с надписью:"Спокойно спи под грохот канонады!" Над нашим убежищем навис отдаленный гул фронтовой артиллерии. По лицамнашим пробегают вспышки света, на стене пляшут тени. Порой слышится глухойтреск, тогда наш сарайчик трясется. Это авиабомбы. Один раз до нас смутнодоносятся крики. Должно быть, бомба угодила в барак. Жужжат аэропланы; - раздается татаканье пулеметов. Но свет из сарая непроникает наружу, и никто не сможет заметить нас. В глухую полночь сидим мы лицом к лицу. Кат и я, два солдата взаношенных куртках, и жарим гуся. Мы почти не разговариваем, но проявляемдруг к другу столько самой нежной заботливости, что, пожалуй, на это вряд лиспособны даже влюбленные. Мы два человеческих существа, две крошечныеискорки жизни, а вокруг нас ночь и заколдованная черта смерти. Мы сидим уэтой черты, под вечной угрозой, но под временной защитой. С наших рук капаетжир, наши сердца так близки друг к другу, ив этот час в них происходит тоже, что и вокруг нас: в свете неяркого огня от сердца к сердцу идуттрепетные отблески и тени чувств. Что он знает обо мне? Что я о нем знаю?Раньше у нас не было бы ни одной сходной мысли, - теперь мы сидим передгусем, и один ощущает присутствие другого, и один так близок другому, чтонам не хочется об этом говорить. Зажарить гуся - дело нескорое, даже если он молодой и жирный. Поэтомумы сменяем друг друга. Один поливает птицу жиром, другой тем временем спит.Малопомалу в сарае разливается чудесный запах. Проникающие снаружи звуки собираются в один пучок, начинаютвосприниматься как сон, однако сознание выключено еще не полностью. Я вижу вполусне, как Кат поднимает и опускает ложку, - я люблю его, люблю его плечи,его угловатую согнувшуюся фигуру, - и в то же время я вижу где-то позадинего леса и звезды, и чей-то добрый голос произносит слова, и ониуспокаивают меня, солдата в больших сапогах, с поясным ремнем и с мешочкомдля сухарей, солдата, который шагает по уходящей вдаль дороге, такоймаленький под высоким небосводом, солдата, который быстро забывает пережитоеи только изредка бывает грустным, который все шагает и шагает под огромнымпологом ночного неба. Маленький солдат, и добрый голос; если бы кто-нибудь вздумал ласковопогладить этого солдата в больших сапогах и с засыпанным землей сердцем, он,наверно, уже не понял бы ласки, этот солдат, идущий вперед, потому что нанем сапоги, и забывший все, кроме того, что ему надо идти вперед. Что этотам вдали? Как будто цветы и какой-то пейзаж, такой умиротворенный, чтосолдату хочется плакать. А может быть, перед ним витают те радости, которыхон никогда не знал, а значит и не мог утратить, смущающие его душу ивсе-таки ушедшие для него навсегда? Может быть, это его двадцать лет? Что это такое на моем лице? Уж не следы ли слез? И где я? Передо мнойстоит Кат; его огромная горбатая тень как-то по-домашнему укрывает меня. Ончто-то тихо говорит, улыбается и опять идет к огню. Затем он говорит: - Готово. - Да. Кат. Я стряхиваю с себя сон. Посреди сарая поблескивает румяная корочкажаркого. Мы достаем наши складные вилки и перочинные ножи, и каждый отрезаетсебе по ножке. Мы едим гуся с солдатским хлебом, макая его в подливку. Едиммы медленно, всецело отдаваясь наслаждению. - Вкусно, Кат? - Хорошо! А как тебе? - Хорошо, Кат! Сейчас мы братья, и мы подкладываем друг другу самыелакомые кусочки. Затем я выкуриваю сигарету, а Кат - сигару. От гуся ещемного осталось. - Кат, а что если мы снесем по куску Кроппу и Тьядену? - Идет, - соглашается он. Мы отрезаем порцию и заботливо заворачиваемее в кусок газеты. Остатки мы собираемся снести к себе в барак, но потом Катсмеется и произносит одно только слово: - Тьяден. Он прав, - нам действительно нужно взять с собой все. Мы отправляемся вкурятник, чтобы разбудить Кроппа и Тьядена. Но сначала мы еще убираем перья. Кропп и Тьяден принимают нас за каких-то призраков. Затем они начинаютс хрустом работать челюстями. У Тьядена во рту крылышко, он держит егообеими руками, как губную гармонику, и жует. Он прихлебывает жир из кастрюлии чавкает. - Этого я вам никогда не забуду! Мы идем к себе в барак. Над нами сновавысокое небо со звездами и с первыми проблесками рассвета, под ним шагаю я,солдат в больших сапогах и с полным желудком, маленький солдат на заре, арядом со мной, согнувшийся, угловатый, идет Кат, мой товарищ. В предрассветных сумерках очертания барака надвигаются на нас, какчерный, благодатный сон.

VI

Поговаривают о наступлении. Нас отправляют на фронт на два дня раньшеобычного. По пути мы проезжаем мимо разбитой снарядами школы. Вдоль еефасада высокой двойной стеной сложены новенькие светлые неполированныегробы. Они еще пахнут смолой, сосновым деревом и лесом. Их здесь по крайнеймере сотня. - Однако они тут ничего не забыли для наступления, - удивленно говоритМюллер. - Это для нас, - ворчит Детеринг. - Типун тебе на язык, - прикрикивает на него Кат. - Будь доволен, если тебе еще достанется гроб, - зубоскалит Тьяден, длятебя они просто подберут плащпалатку по твоей комплекции, вот увидишь. Потебе ведь только в тире стрелять. Другие тоже острят, хотя всем явно не по себе; а что же нам делать еще?Ведь гробы и в самом деле припасены для нас. Это дело у них хорошопоставлено. Вся линия фронта находится в скрытом движении. Ночью мы пытаемсявыяснить обстановку. У нас сравнительно тихо, поэтому мы слышим, как залинией обороны противника всю ночь катятся железнодорожные составы,безостановочно, до самого рассвета. Кат сказал, что французы не отходят, а,наоборот, подвозят войска, - войска, боеприпасы, орудия. Английская артиллерия получила подкрепления, это мы слышим сразу же.Справа от фермы стоят по крайней мере четыре новые батареи двадцатилинеек,не считая старых, а за искалеченным тополем установлены минометы. Крометого, сюда перебросили изрядное количество этих французских игрушек, чтостреляют снарядами с ударными взрывателями. Настроение у нас подавленное. Через два часа после того, как мыспустились в блиндажи, наши окопы обстреляла своя же артиллерия. Это ужетретий случай за последний месяц. Пусть бы они еще ошибались в наводке,тогда никто бы им ничего не сказал, но это ведь все оттого, что стволы уорудий слишком разношены; рассеивание такое большое, что зачастую снарядыложатся как попало и даже залетают на наш участок. Из-за этого сегодня ночьюу нас было двое раненых. Фронт - это клетка, и тому, кто в нее попал, приходится, напрягаянервы, ждать, что с ним будет дальше. Мы сидим за решеткой, прутья которой -траектории снарядов; мы живем в напряженном ожидании неведомого. Мы отданыво власть случая. Когда на меня летит снаряд, я могу пригнуться, - и этовсе; я не могу знать, куда он ударит, и никак не могу воздействовать нанего. Именно эта зависимость от случая и делает нас такими равнодушными.Несколько месяцев тому назад я сидел в блиндаже и играл в скат; черезнекоторое время я встал и пошел навестить своих знакомых в другом блиндаже.Когда я вернулся, от первого блиндажа почти ничего не осталось: тяжелыйснаряд разбил его всмятку. Я опять пошел во второй и подоспел как развовремя, чтобы помочь его откапывать, - за это время его успело засыпать. Меня могут убить, - это дело случая. Но то, что я остаюсь в живых, этоопять-таки дело случая. Я могу погибнуть в надежно укрепленном блиндаже,раздавленный его стенами, и могу остаться невредимым, пролежав десять часовв чистом поле под шквальным огнем. Каждый солдат остается в живых лишьблагодаря тысяче разных случаев. И каждый солдат верит в случай и полагаетсяна него. Нам надо присматривать за своим хлебом. За последнее время, с тех поркак в окопах больше не поддерживается порядок, у нас расплодились крысы. Пословам Детеринга, это самый верный признак того, что скоро мы хлебнем горя. Здешние крысы как-то особенно противны, уж очень они большие. Они изтой породы, которую называют трупными крысами. У них омерзительные, злющие,безусые морды, и уже один вид их длинных, голых хвостов вызывает тошноту. Их, как видно, мучит голод. Почти у каждого из нас они обглодали егопорцию хлеба. Кропп крепко завязал свой хлеб в плащ-палатку и положил егопод голову, но все равно не может спать, так как крысы бегают по его лицу,стараясь добраться до хлеба. Детеринг решил схитрить: он прицепил к потолкукусок тонкой проволоки и повесил на нее узелок с хлебом. Однажды ночью онвключил свой карманный фонарик и увидел, что проволока раскачивается. Верхомна узелке сидела жирная крыса. В конце концов мы решаем разделаться с ними. Мы аккуратно вырезаемобглоданные места; выбросить хлеб мы никак не можем, иначе завтра нам самимбудет нечего есть. Вырезанные куски мы складываем на пол в самой середине блиндажа. Каждыйдостает свою лопату и ложится, держа ее наготове. Детеринг, Кропп и Катприготовились включить свои карманные фонарики. Уже через несколько минут мы слышим шорохи и возню. Шорохи становятсягромче, теперь уже можно различить царапанье множества крысиных лапок.Вспыхивают фонарики, и все дружно бьют лопатами по черному клубку, который списком распадается. Результаты неплохие. Мы выгребаем из блиндажаискромсанные крысиные трупы и снова устраиваем засаду. Нам еще несколько раз удается устроить это побоище. Затем крысызамечают что-то неладное, а может быть, они учуяли кровь. Больше они непоявляются. Но остатки хлеба на полу на следующий день исчезают: они ихвсе-таки растащили. На соседнем участке они напали на двух больших кошек и собаку, искусалиих до смерти и объели их трупы. На следующий день нам выдают сыр. Каждый получает почти по четвертиголовки. С одной стороны это хорошо, потому что сыр - вкусная штука, но сдругой стороны это плохо, так как до сих пор эти большие красные шары всегдабыли признаком того, что нам предстоит попасть в переплет. После того какнам выдали еще и водку, у нас стало еще больше оснований ждать беды.Выпить-то мы ее выпили, но все-таки при этом нам было не по себе. Весь день мы соревнуемся в стрельбе по крысам и слоняемся какнеприкаянные. Нам пополняют запасы патронов и ручных гранат. Штыки мыосматриваем сами. Дело в том, что у некоторых штыков на спинке лезвия естьзубья, как у пилы. Если кто-нибудь из наших попадется на той стороне с такойштуковиной, ему не миновать расправы. На соседнем участке были обнаруженытрупы наших солдат, которых недосчитались после боя; им отрезали этой пилойуши и выкололи глаза. Затем им набили опилками рот и нос, так что онизадохнулись. У некоторых новобранцев есть еще штыки этого образца; эти штыки мы уних отбираем и достаем для них другие. Впрочем, штык во многом утратил свое значение. Теперь пошла новая модаходить в атаку: некоторые берут с собой только ручные гранаты и лопату.Отточенная лопата - более легкое и универсальное оружие, ею можно не толькотыкать снизу, под подбородок, ею прежде всего можно рубить наотмашь. Ударполучается более увесистый, особенно если нанести его сбоку, под углом,между плечом и шеей; тогда легко можно рассечь человека до самой груди.Когда колешь штыком, он часто застревает; чтобы его вытащить, нужно с силойупереться ногой в живот противника, а тем временем тебя самого свободномогут угостить штыком. К тому же он иногда еще и обламывается. Ночью на наши окопы пускают газ. Мы ждем атаки и, приготовившись отбитьее, лежим в противогазах, готовые сбросить их, как только перед намивынырнет силуэт первого солдата. Но вот уже начинает светать, а у нас все по-прежнему спокойно. Только стыловых дорог по ту сторону фронта все еще доносится этот изматывающий нервыгул. Поезда, поезда, машины, машины, - куда только стягивают все это? Нашаартиллерия все время бьет в том направлении, но гул не смолкает, он все ещене смолкает... У нас усталые лица, мы не глядим друг на друга. - Опять будет то же самое, как в тот раз на Сомме; там нас после этогосемь суток держали под ураганным огнем, - мрачно говорит Кат. С тех пор как мы здесь, он даже перестал острить, а это плохо, - ведьКат старый окопный волк, у него на все есть чутье. Один только Тьяденрадуется усиленным порциям и рому; он даже считает, что в нашу смену здесьвообще ничего не случится и мы так же спокойно вернемся на отдых. Нам уже начинает казаться, что так оно и будет. Проходят дни за днями. Ночью я сижу в ячейке на посту подслушивания.Надо мной взлетают и опускаются осветительные ракеты и световые парашюты. -Все во мне настороже, все напряжено, сердце колотится. Мои глаза то и делозадерживаются на светящемся циферблате часов: стрелка словно топчется наодном месте. Сон смежает мне веки, я шевелю пальцами в сапогах, чтобы неуснуть. За мою смену ничего нового не происходит; я слышу только гул колес стой стороны. Постепенно мы успокаиваемся и все время режемся в скат побольшой. Может быть, нам еще повезет. Днем в небе роем висят привязные аэростаты. Говорят, что во времянаступления аэропланы пехоты и танки будут на этот раз брошены также и нанаш участок. Но сейчас нас гораздо больше интересует то, что рассказывают оновых огнеметах. Среди ночи мы просыпаемся. Земля гудит. Над нами тяжелая завеса огня.Мы жмемся по углам. По звуку можно различить снаряды всех калибров. Каждый хватается за свои вещи и то и дело проверяет, все ли на месте.Блиндаж дрожит, ночь ревет и мечет молнии. При свете мгновенных вспышек мысмотрим друг на друга. Лица у всех побледнели, губы сжаты; мы только головойкачаем: что же это делается? Каждый ощущает всем своим телом, как тяжелые снаряды сносят брустверокопа, как они вскапывают откос блиндажа и крошат лежащие сверху бетонныеглыбы. Порой мы различаем более глухой, более сокрушительный, чем обычно,удар, словно разъяренный хищник бешено вонзает когти в свою жертву, - этопрямое попадание в окоп. Наутро некоторые новобранцы позеленели с лица, и ихуже рвет. Они еще совсем необстрелянные. В убежище медленно просачивается неприятно серый свет, и вспышкипадающих снарядов становятся бледнее. Наступило утро. Теперь к огнюартиллерии прибавились разрывы мин. Нет ничего ужаснее, чем этот неистовойсилы смерч. Там, где он пронесся, остается братская могила. Новая смена наблюдателей отправляется на посты, отдежурившиевваливаются в окоп, забрызганные грязью, дрожащие. Один из них молча ложитсяв угол и начинает есть; другой, вновь призванный резервист, судорожновсхлипывает; его дважды перебрасывало взрывной волной через бруствер, но онотделался только нервным шоком. Новобранцы поглядывают на него. Такое состояние быстро передаетсядругим, нам нужно быть начеку, кое у кого из них уже начинают подрагиватьгубы. Хорошо, что ночь прошла; быть может, атака начнется в первой половинедня. Огонь не утихает. Местность позади нас тоже под обстрелом. Куда нивзглянешь, повсюду взлетают фонтаны грязи и металла. Противник обстреливаеточень широкую полосу. Атака не начинается, но снаряды все еще рвутся. Мы постепенно глохнем.Теперь уже почти все молчат. Все равно никто не может понять друг друга. От нашего окопа почти ничего не осталось. В некоторых местах егоглубина достигает всего лишь какихнибудь полметра, он весь скрылся подямами, воронками и грудами земли. Прямо перед нашим убежищем разрываетсяснаряд. Тотчас же вокруг становится темно. Наше убежище засыпало, и намприходится откапывать себя. Через час мы снова освободили вход, и нам сталоспокойнее, потому что мы были заняты делом. К нам спускается наш командир роты и рассказывает, что у нас разрушеныдва блиндажа. При виде его новобранцы успокаиваются. Он говорит, что сегоднявечером будет сделана попытка доставить нам еду. Это утешительная новость.Никто об этом и не думал, кроме Тьядена. Это уже какая-то ниточка,протянувшаяся к нам из внешнего мира; если вспомнили о еде, значит, дело нетак уж плохо, думают новобранцы. Мы их не разубеждаем, намто известно, чтоеда - это так же важно, как боеприпасы, и только поэтому ее во что бы то нистало надо доставить. Но первая попытка кончается неудачей. Высылают еще одну команду. Ейтоже приходится повернуть назад. Наконец подносчиков возглавляет Кат, но ион возвращается с пустыми руками. Под этим огнем никто не проскочит, он такплотен, что через него и мышь не прошмыгнет. Мы затягиваем наши ремни на последнюю дырочку и жуем каждый кусок хлебавтрое дольше обыкновенного. И все же его не хватает; у нас животы подвело отголода. Один ломтик у меня еще остался про запас; мякиш я съедаю, а коркуоставляю в мешочке; время от времени я принимаюсь ее сосать. Ночь тянется невыносимо долго. Мы не можем уснуть, мы смотрим передсобой осоловелыми глазами и дремлем. Тьядену жалко тех обглоданных кусочковхлеба, которые мы извели на приманку для крыс; их надо было бы простоприпрятать. Сейчас любой из нас съел бы их. Воды нам тоже не хватает, но этопока еще терпимо. Под утро, когда еще совсем темно, у нас начинается переполох. Стаяспасающихся бегством крыс врывается через входную дверь и начинает быстрокарабкаться по стенам. Карманные фонарики освещают отчаянно мечущихсяживотных. Все кричат, ругаются и бьют крыс чем попало. Это взрыв ярости иотчаяния, которые в течение долгих часов не находили себе разрядки. Лицаискажены злобой, руки наносят удары, крысы пищат. Все так разошлись, что ужетрудно угомониться, - еще немного, и мы набросимся друг на друга. Этот взрыв энергии совсем измотал нас. Мы лежим и снова начинаем ждать.Просто чудо, что в нашем блиндаже все еще нет потерь. Это одно из немногихглубоких убежищ, которые до сих пор уцелели. В блиндаж ползком пробирается унтер-офицер; в руках у него буханкахлеба; ночью троим из наших все же удалось проскочить под огнем и принестикое-что поесть. Они рассказали, что полоса обстрела тянется до самыхартиллерийских позиций и огонь там такой же плотный. Просто удивительно,откуда у них на той стороне столько пушек! Нам приходится ждать, бесконечно долго ждать. Среди дня случается то,чего я ожидал. У одного из новобранцев - припадок. Я давно уже наблюдал заним. Он беспокойно двигал челюстями и то сжимал, то разжимал кулаки. Мы нераз видели такие вот затравленные, вылезающие из орбит глаза. За последниечасы он только с виду присмирел. Сейчас он весь внутренне осел, какподгнившее дерево. Он встает, бесшумно ползет через весь блиндаж, на минутуостанавливается и затем подкатывается к выходу. Я переворачиваюсь на другойбок: - Ты куда это? - Я сейчас же вернусь, - говорит он и хочет обойти меня. - Обожди немного, огонь уже стихает. Он прислушивается, и на одно мгновение его глаза проясняются. Затем вних снова появляется мутный блеск, как у бешеной собаки. Он молча отпихиваетменя. - Минутку, братец, - зову я его. Кат насторожился. Как раз в тот момент, когда новобранец отталкиваетменя, он хватает его за руку, и мы крепко держим его. Он тотчас же начинает буянить: - Пустите меня, пустите, я хочу выйти отсюда! Он ничего не хочетслушать, брыкается и дерется, с его покрытых пеной губ непрестанно срываютсяслова, нечленораздельные, бессмысленные. Это приступ особого страха, когдачеловек боится остаться в блиндаже, - ему кажется, что он здесь задохнется,и он весь во власти одного только стремления - выбраться наружу. Если бы мыотпустили его, он побежал бы куда глаза глядят, позабыв, что надо укрыться.Он не первый. Он уже закатил глаза и так буйствует, что приходится его поколотить,чтобы он образумился, - ничего другого не остается. Мы проделываем этобыстро и безжалостно, и нам удается добиться того, что он пока что сидитсмирно. Увидев эту сцену, остальные новобранцы побледнели; будем надеяться,что это их припугнет. Сегодняшний ураганный огонь - слишком тяжелоеиспытание для этих несчастных парней, - с полевого пересыльного пункта онисразу же попали в такую переделку, от которой даже и бывалому человеку впорупоседеть. После этого случая спертый воздух блиндажа еще больше раздражает нас.Мы сидим в собственной могиле и ждем только того, чтобы нас засыпало. Неистовый вой и ослепительная вспышка. Блиндаж трещит по всем швам отугодившего в него снаряда, к счастью, легкого, так что бетонная кладкавыдержала удар. Слышится звон металла и еще какой-то страшный скрежет, стеныходят ходуном, винтовки, каски, земля, грязь и пыль взлетают к потолку.Снаружи проникает густой, пахнущий серой дым. Если бы мы сидели не в прочномубежище, а в одном из тех балаганчиков, что стали строить в последнее время,никто из нас не остался бы в живых. Но и сейчас этот снаряд наделал нам немало хлопот. Давешний новобранецснова разбушевался, и его примеру последовали еще двое. Один из нихвырывается и убегает. Мы возимся с двумя другими. Я бросаюсь вслед забеглецом и уже подумываю, не выстрелить ли ему в ноги, но тут что-то сосвистом несется на меня. Я распластываюсь на земле, а когда поднимаюсь,стенка окопа уже облеплена горячими осколками, кусками мяса и обрывкамиобмундирования. Я снова залезаю в блиндаж. Первый новобранец, как видно, и в самом деле сошел с ума. Когда мы егоотпускаем, он пригибает голову, как козел, и бьется лбом о стену. Ночью надобудет попытаться отправить его в тыл. Пока что мы связываем его, но с такимрасчетом, чтобы можно было сразу же освободить, если начнется атака. Кат предлагает сыграть в карты, - делать-то все равно нечего, можетбыть, от этого нам станет легче. Но игра не клеится, - мы прислушиваемся ккаждому снаряду, рвущемуся поближе к нам, и сбиваемся при подсчете взятокили же сбрасываем не ту масть. Нам приходится отказаться от этой затеи. Мысидим словно в оглушительно грохочущем котле, по которому со всех сторонстучат палками. Еще одна ночь. Теперь мы уже отупели от напряжения. Это то убийственноенапряжение, когда кажется, что тебе царапают спинной мозг зазубренным ножом.Ноги отказываются служить, руки дрожат, тело стало тоненькой пленкой, подкоторой прячется с трудом загнанное внутрь безумие, таится каждую минутуготовый вырваться наружу безудержный, бесконечный вопль. Мы сталибесплотными, у нас больше нет мускулов, мы уже караемся не смотреть друг надруга, опасаясь, что сейчас произойдет что-то непредвиденное и страшное. Мыплотно сжимаем губы. Это пройдет... Это пройдет... Быть может, мы ещеуцелеем. Внезапно ближние разрывы разом смолкают. Огонь все еще продолжается, нотеперь он перенесен назад, наша позиция вышла из-под обстрела. Мы хватаемгранаты, забрасываем ими подход к блиндажу и выскакиваем наружу. Ураганныйогонь прекратился, но зато по местности позади нас ведется интенсивныйзаградительный огонь. Сейчас будет атака. Никто не поверил бы, что в этой изрытой воронками пустыне еще могутбыть люди, но сейчас из окопов повсюду выглядывают стальные каски, а впятидесяти метрах от нас уже установлен пулемет, который тотчас же начинаетстрочить. Проволочные заграждения разнесены в клочья. Но все же они еще могут нанекоторое время задержать противника. Мы видим, как приближаются атакующие.Наша артиллерия дает огоньку. Стучат пулеметы, потрескивают ружейныевыстрелы. Атакующие подбираются все ближе. Хайе и Кропп начинают метатьгранаты. Они стараются бросать как можно чаще, мы заранее оттягиваем для нихрукоятки. Хайе бросает на шестьдесят метров, Кропп - на пятьдесят, это ужеиспробовано, а такие вещи важно знать точно. На бегу солдаты противникапочти ничего не смогут сделать, сначала им надо подойти к нам метров натридцать. Мы различаем перекошенные лица, плоские каски. Это французы. Онидобрались до остатков проволочных заграждений и уже понесли заметные на глазпотери. Одну из их цепей скашивает стоящий рядом с нами пулемет; затем онначинает давать задержки при заряжании, и французы подходят ближе. Я вижу, как один из них падает в рогатку, высоко подняв лицо. Туловищеоседает вниз, руки принимают такое положение, будто он собрался молиться.Потом туловище отваливается совсем, и только оторванные по локоть руки висятна проволоке. В ту минуту, когда мы начинаем отходить, впереди над землейприподнимаются три головы. Под одной из касок - темная острая бородка и дваглаза, пристально глядящих прямо на меня. Я поднимаю руку с гранатой, но немогу метнуть ее в эти странные глаза. На мгновение вся панорама боя кружитсяв каком-то шальном танце вокруг меня и этих двух глаз, которые кажутся мнеединственной неподвижной точкой. Затем голова в каске зашевелилась,показалась рука, - она делает какое-то движение, и моя граната летит туда,прямо в эти глаза. Мы бежим назад, заваливаем окоп рогатками и, отбежав на известнеерасстояние, бросаем в сторону взведенные гранаты, чтобы обеспечить своеотступление огневым прикрытием. Пулеметы следующей позиции открывают огонь. Мы превратились в опасных зверей. Мы не сражаемся, мы спасаем себя отуничтожения. Мы швыряем наши гранаты в людей, - какое нам сейчас дело дотого, люди или не люди эти существа с человеческими руками и в касках? В ихоблике за нами гонится сама смерть, впервые за три дня мы можем взглянуть ейв лицо, впервые за три дня мы можем от нее защищаться, нами овладеет бешенаяярость, мы уже не бессильные жертвы, ожидающие своей судьбы, лежа наэшафоте; теперь мы можем разрушать и убивать, чтобы спастись самим, чтобыспастись и отомстить за себя. Мы укрываемся за каждым выступом, за каждым столбом проволочногозаграждения, швыряем под ноги наступающим снопы осколков и снова молниеносноделаем перебежку. Грохот рвущихся гранат с силой отдается в наших руках, внаших ногах. Сжавшись в комочек, как кошки, мы бежим, подхваченные этойнеудержимо увлекающей нас волной, которая делает нас жестокими, превращаетнас в бандитов, убийц, я сказал бы - в дьяволов, и, вселяя в нас страх,ярость и жажду жизни, удесятеряет наши силы, - волной, которая помогает намотыскать путь к спасению и победить смерть. Если бы среди атакующих был твойотец, ты не колеблясь метнул бы гранату и в него! Мы сдаем окопы первой позиции. Но разве это теперь окопы? Они разбиты,уничтожены, от них остались лишь отдельные участки траншеи, ямы, связанныеходами сообщения, да кое-где огневые точки в воронках, - вот и все. Затопотери французов становятся все более чувствительными. Они не ожидаливстретить столь упорное сопротивление. Скоро полдень. Солнце печет, пот щиплет глаза, мы вытираем его рукавом,иногда на рукаве оказывается кровь. Показался первый более или менееуцелевший окоп. В нем сидят солдаты, они приготовились к контратаке, и мыприсоединяемся к ним. Наша артиллерия открывает мощный огонь и не дает намсделать бросок. Бегущие за нами цепи тоже приостанавливаются. Они не могутпродвигаться. Атака захлебнулась по вине нашей же артиллерии. Мы выжидаем...Огонь, перекатывается на сто метров дальше, и мы снова прорываемся вперед.Рядом со мной одному ефрейтору оторвало голову. Он пробегает еще несколькошагов, а кровь из его шеи хлещет фонтаном. До настоящей рукопашной схватки дело не доходит, так как французамприходится поспешно отойти. Мы добегаем до наших разрушенных траншей, вновьзахватываем их и продолжаем наступать дальше. О, эти броски вперед после отступления! Ты уже добрался до спасительныхзапасных позиций, тебе хочется проползти через них ужом, скрыться,исчезнуть, и вот приходится поворачивать обратно и снова идти в этот ад. Вэти минуты мы действуем как автоматы, - иначе мы остались бы лежать в окопе,обессиленные, безвольные. Но что-то увлекает нас за собой, и мы идем вперед,помимо нашей воли и все-таки с неукротимой яростью и бешеной злобой всердце, - идем убивать, ибо перед нами те, в ком мы сейчас видим нашихзлейших врагов. Их винтовки и гранаты направлены на нас, и если мы неуничтожим их, они уничтожат нас! По бурой земле, изорванной, растрескавшейся бурой земле, отливающейжирным блеском под лучами солнца, двигаются тупые, не знающие усталостилюди-автоматы. Наше тяжелое, учащенное дыхание - это скрежетраскручивающейся в них пружины, наши губы пересохли, голова налита свинцом,как после ночной попойки. Мы еле держимся на ногах, но все же тащимсявперед, а в наше изрешеченное, продырявленное сознание с мучительнойотчетливостью врезается образ бурой земли с жирными пятнами солнца и скорчащимися или уже мертвыми телами солдат, которые лежат на ней, как этотак и надо, солдат, которые хватают нас за ноги, кричат, когда мыперепрыгиваем через них. Мы утратили всякое чувство близости друг к другу, и когда нашзатравленный взгляд останавливается на ком-нибудь из товарищей, мы с трудомузнаем его. Мы бесчувственные мертвецы, которым какой-то фокусник, какой-тозлой волшебник вернул способность бегать и убивать. Один молодой француз отстал. Наши настигают его, он поднимает руки, водной из них он держит револьвер. Непонятно, что он хочет делать - стрелятьили сдаваться. Ударом лопаты ему рассекают лицо. Увидев это, другой французпытается уйти от погони, но в его спину с хрустом вонзается штык. Он высокоподпрыгивает и, расставив руки, широко раскрыв кричащий рот, шатаясь изстороны в сторону, бежит дальше; штык, покачиваясь, торчит из его спины.Третий бросает свою винтовку и присаживается на корточки, закрывая глазаруками. Вместе с несколькими другими пленными он остается позади, чтобыунести раненых. Продолжая преследование, мы неожиданно натыкаемся на вражеские позиции. Мы так плотно насели на отходящих французов, что нам удается прибежатьпочти одновременно с ними. Поэтому потерь у нас немного. Какой-то пулемет подал было голос, нограната заставляет его замолчать. И все же за эти несколько секунд пятеронаших солдат успели получить ранение в живот. Кат наносит удар прикладомодному из уцелевших пулеметчиков, превращая его лицо в кровавое месиво.Остальных мы приканчиваем, прежде чем они успевают схватиться за гранаты.Затем мы с жадностью выпиваем воду из пулеметных кожухов. Повсюду щелкают перерезающие проволоку кусачки, хлопают перебрасываемыечерез заграждения доски, и мы проскакиваем сквозь узкие проходы во вражескиетраншеи. Хайе вонзает свою лопату в шею какого-то великана-француза ибросает первую гранату. На несколько секунд мы приседаем за бруствером,затем лежащий перед нами прямой участок окопа оказывается свободным. Ещеодин бросок, и шипящие осколки прокладывают нам путь в следующую, скрытую заповоротом траншею. На бегу мы швыряем в двери блиндажей связки гранат, землявздрагивает, слышатся треск и стоны, все обволакивается дымом, мыспотыкаемся о скользкие куски мяса, я падаю на чей-то вспоротый живот, накотором лежит новенькая, чистенькая офицерская фуражка. Бой приостанавливается: мы оторвалась от противника. Нам здесь долго непродержаться, поэтому нас решают отвести под прикрытием нашей артиллерии настарые полицаи Узнав об этом, мы сломя голову бросаемся в ближайшие убежища,- прежде чем удрать, - нам надо - еще запастись консервами, и мы хватаемвсе, что попадается под руку, в первую очередь - банки с тушенкой и смаслом. Мы благополучно возвращаемся на наши прежние позиция. Пока что нас неатакуют. Больше часа мы отлеживаемся, тяжело переводя дыхание и неразговаривая друг с другом. Мы настолько выдохлись, что, несмотря на сильныйголод, даже не вспоминаем о консервах. Лишь и постепенно мы снова начинаемнапоминать людей. Трофейная тушенка славится до всему фронту. Она даже является иногдаглавной - целью тех внезапных ударов, которые время от - временипредпринимаются с нашей стороны, - ведь кормят нас плохо и мы постоянноголодны. Всего мы сцапали пять банок. До, со снабжением у них там дело хорошопоставлено, ничего не скажешь, это просто здорово; не то что наш брат,которого держат впроголодь, на повидле из репы; мяса у них хоть завались, -стоит только руку протянуть. Хайе раздобыл, кроме того, длинную французскуюбулку и засунул ее за ремень, как лопату. С одного конца она немногозапачкана кровью, но это можно отрезать. Просто счастье, что теперь мы можем как следует поесть, - нам ещепонадобится наша сила. Поесть досыта - это так же ценно, как иметь надежныйблиндаж; вот почему мы с такой жадностью охотимся за едой, - ведь она можетспасти нам жизнь. Тьяден захватил еще один трофей: две фляжки коньяку. Мы пускаем их покругу. Артиллерия противника, по обыкновению, благословляет нас на сонгрядущий. Наступает ночь, из воронок поднимаются облачка тумана, как будтотам обитают какие-то таинственные призраки. Белая пелена робко стелется подну ямы, словно не решаясь переползти через край. Затем от воронки к воронкепротягиваются длинные полосы. Стало свежо. Я стою на посту и вглядываюсь в ночной мрак. Я чувствуюсебя расслабленным, как всегда бывает после атаки, и мне становится труднооставаться наедине со своими мыслями. Собственно говоря, это не мысли, - этовоспоминания, которые застали меня врасплох в эту минуту слабости ипробудили во мне странные чувства. В небо взвиваются осветительные ракеты, и я вижу перед собой картину:летний вечер, я стою в крытой галерее во внутреннем дворе собора и смотрю навысокие кусты роз, цветущих в середине маленького садика, где похороненычлены соборного капитула. Вокруг стоят статуи, изображающие страстиХристовы. Во дворе ни души, невозмутимая тишина объемлет этот цветущийуголок, теплое солнце лежит на толстых серых плитах, я кладу на них руку иощущаю тепло. Над правым углом шиферной крыши парит зеленая башня собора,высоко уходящая в блеклую, мягкую синеву вечера. Между озаренными колоннамиопоясывающей дворик галереи - прохладный сумрак, какой бывает только вцерквах. Я стою в нем и думаю о том, что в двадцать лет я познал тесмущающие воображение тайны, которые связаны с женщинами. Картина ошеломляюще близка, и пока она не исчезает, стертая вспышкойследующей ракеты, я чувствую себя там, в галерее собора. Я беру свою винтовку и ставлю ее прямо. Ствол отпотел, я крепко сжимаюего рукой и растираю пальцами капельки тумана. На окраине нашего города, среди лугов, над ручьем возвышался ряд старыхтополей. Они были видны издалека, и хотя стояли только в один ряд, ихназывали Тополевой аллеей. Они полюбились нам, когда мы были еще детьми, наспочему-то влекло к ним, мы проводили возле них целые дни и слушали их тихийшелест. Мы сидели под ними на берегу, свесив ноги в светлые, торопливыеволны ручья. Свежий запах воды и мелодия ветра в ветвях тополей безраздельновладели нашим воображением. Мы очень любили их, и у меня до сих пор сильнеебьется сердце, когда порой передо мной промелькнут видения тех дней. Удивительно, что все встающие передо мной картины прошлого обладаютдвумя свойствами. Они всегда дышат тишиной, это в них самое яркое, и дажекогда в действительности дело обстояло не совсем так, от них все равно веетспокойствием. Это беззвучные видения, которые говорят со мной взглядами ижестами, без слов, молча, и в их безмолвии есть что-то потрясающее, так чтоя вынужден ущипнуть себя за рукав и потрогать винтовку, чтобы не уступитьсоблазну слиться с этой тишиной, раствориться в ней, чтобы не поддатьсяжеланию лечь, растянуться во весь рост, сладко отдаваясь безмолвной, новластной силе воспоминаний. Мы уже не можем представить себе, что такое тишина. Вот почему она такчасто присутствует в наших воспоминаниях. На фронте тишины не бывает, а онвластвует на таком большом пространстве, что мы никогда не находимся вне егопределов. Даже на сборных пунктах и в лагерях для отдыха в ближнем тылувсегда стоят в наших ушах гудение и приглушенный грохот канонады. Мы никогдане удаляемся на такое расстояние, чтобы не слышать их. А в последние днигрохот был невыносимым. Эта тишина - причина того, чтобы образы прошлого пробуждают не столькожелания, сколько печаль, безмерную, неуемную тоску. Оно было, но больше невернется. Оно ушло, стало другим миром, с которым для нас все покончено. Вказармах эти образы прошлого вызывали у нас бурные порывы мятежных желаний.Тогда мы были еще связаны с ним, мы принадлежали ему, оно принадлежало нам,хотя мы и были разлучены. Эти образы всплывали при звуках солдатских песен,которые мы пели, отправляясь по утрам в луга на строевые учения; справа -алое зарево зари, слева - черные силуэты леса; в ту пору они были острым,отчетливым воспоминанием, которое еще жило в нас и исходило не извне, а отнас самих. Но здесь, в окопах, мы его утратили. Оно уже больше не пробуждается внас, - мы умерли, и оно отодвинулось куда-то вдаль, оно стало загадочнымотблеском чего-то забытого, видением, которое иногда предстает перед нами;мы его боимся и любим его безнадежной любовью. Видения прошлого сильны, инаша тоска по прошлому тоже сильна, но оно недостижимо, и мы это знаем.Вспоминать о нем так же безнадежно, как ожидать, что ты станешь генералом. И даже если бы нам разрешили вернуться в те места, где прошла нашаюность, мы, наверно, не знали бы, что нам там делать. Те тайные силы,которые чуть заметными токами текли от них к нам, уже нельзя воскресить.Вокруг нас были бы те же виды, мы бродили бы по тем же местам; мы с любовьюузнавали бы их и были бы растроганы, увидев их вновь. Но мы испытали бы тоже самое чувство, которое испытываешь, задумавшись над фотографией убитоготоварища: это его черты, это его лицо, и пережитые вместе с ним дниприобретают в памяти обманчивую видимость настоящей жизни, но все-таки этоне он сам. Мы не были бы больше связаны с этими местами, как мы были связаны сними раньше. Ведь нас влекло к ним не потому, что мы сознавали красоту этихпейзажей и разлитое в них особое настроение, - нет, мы просто чувствовали,что мы одно целое со всеми вещами и событиями, составляющими фон нашегобытия, испытывали чувство братской близости к ним, чувство, которое выделялонас как одно поколение, так что мир наших родителей всегда казался намнемного непонятным. Мы так нежно и самозабвенно любили все окружающее, икаждая мелочь была для нас ступенькой, ведущей в бесконечность. Быть может,то была привилегия молодости, - нам казалось, что в мире нет никакихперегородок, мы не допускали мысли о том, что все имеет свой конец; мыпредчувствовали кровь, и это предчувствие делало каждого из нас одной изструек в потоке жизни. Сегодня мы бродили бы по родным местам как заезжие туристы. Над намитяготеет проклятие - культ фактов. Мы различаем вещи, как торгаши, ипонимаем необходимость, как мясники. Мы перестали быть беспечными, мы сталиужасающе равнодушными. Допустим, что мы останемся в живых; но будем ли мыжить? Мы беспомощны, как покинутые дети, и многоопытны, как старики, мы сталичерствыми, и жалкими, и поверхностными, - мне кажется, что нам уже невозродиться. У меня мерзнут руки, а по коже пробегает озноб, хотя ночь теплая.Холодок чувствуется только от тумана, этого жуткого тумана, которыйобволакивает лежащих перед нашими окопами мертвецов и высасывает из нихпоследние, притаившиеся где-то внутри остатки жизни. Завтра они станутбледными и зелеными, а их кровь застынет и почернеет. Осветительные ракеты все еще взлетают в небо и бросают свой беспощадныйсвет на окаменевший пейзаж - облитые холодным сиянием кратеры, как на луне.В мои мысли закрадываются страх и беспокойство, их занесла туда бегущая подкожей кровь. Мысли слабеют и дрожат, им хочется тепла и жизни. Им невыдержать без утешения и обмана, они путаются при виде неприкрытого ликаотчаяния. Я слышу побрякивание котелков и сразу же ощущаю острую потребностьсъесть чего-нибудь горячего, - от этого мне станет лучше, это успокоит меня.Я с трудом заставляю себя дождаться смены. Затем я иду в блиндаж, где мне оставлена миска с перловой кашей. Кашавкусная, с салом, я ем ее не торопясь. Но я ни с кем не говорю, хотя всеповеселели, потому что огонь смолк. Проходит день за днем, и каждый час кажется чем-то непостижимым и в тоже время обыденным. Атаки чередуются с контратаками, и на изрытом воронкамиполе между двумя линиями окопов постепенно скапливается все больше убитых.Раненых, которые лежат неподалеку, нам обычно удается вынести. Однаконекоторым приходится лежать долго, и мы слышим, как они умирают. Одного из них мы тщетно разыскиваем целых двое суток. По всейвероятности, он лежит на животе и не может перевернуться. Ничем другимнельзя объяснить, почему мы никак не можем найти его, - ведь если не удаетсяустановить, откуда слышится крик, то это может быть только оттого, чтораненый кричит, прижавшись ртом к самой земле. Должно быть, у бедняги какая-то особенно болезненная рана; видно, этоодин из тех скверных случаев, когда ранение не настолько тяжелое, чтобычеловек быстро обессилел и угас, почти не приходя в сознание, но и ненастолько легкое, чтобы он мог переносить боль, утешая себя надеждой навыздоровление. Кат считает, что у раненого либо раздроблен таз, либоповрежден позвоночник. Грудь, очевидно, цела, - иначе у него не хватило бысил так долго кричать. Кроме того, при других ранениях он смог бы ползти, имы увидели бы его. Его крик постепенно становится хриплым. На беду, по звуку голоса никакнельзя сказать, откуда он слышится. В первую ночь люди из нашей части триждыотправляются на поиски. Порой им кажется, что они засекли место, и ониначинают ползти туда, но стоит им прислушаться опять, как голос каждый раздоносится совсем с другой стороны. Мы ищем до самого рассвета, но поиски наши безрезультатны. Днемместность осматривают через бинокли; нигде ничего не видно. На второй деньраненый кричит тише; должно быть, губы и рот у него пересохли. Тому, кто его найдет, командир роты обещал предоставить внеочереднойотпуск, да еще три дня дополнительно. Это весьма заманчивая перспектива, номы и без того сделали бы все, что можно, - уж очень страшно слышать, как онкричит. Кат и Кропп предпринимают еще одну вылазку, уже во второй половинедня. Но все напрасно, они возвращаются без него. А между тем мы отчетливо разбираем, что он кричит. Сначала он тольковсе время звал на помощь; на вторую ночь у него, по-видимому, начался жар, -он разговаривает со своей женой и детьми, и мы часто улавливаем имя Элиза.Сегодня он уже только плачет. К вечеру голос угасает, превращаясь вкряхтение. Но раненый еще всю ночь тихо стонет. Мы очень ясно слышим всеэто, так как ветер дует прямо на наши окопы. Утром, когда мы считаем, что ондавно уже отмучился, до нас еще раз доносится булькающий предсмертный хрип. Дни стоят жаркие, а убитых никто не хоронит. Мы не можем унести всех, -мы не знаем, куда их девать. Снаряды зарывают их тела в землю. У некоторыхтрупов вспучивает животы, они раздуваются как воздушные шары. Эти животышипят, урчат и поднимаются. В них бр