Михайловская приказная изба. XVII в. Фото автора

«Маринкина башня». Коломна. Фото автора.

Информированный автор «Нового летописца» со временем мог внести многие детали, отсутствовавшие в современных источниках. И наоборот, окружные (рассылавшиеся во все города) грамоты и записи разрядов о сведении с престола царя Василия Шуйского позволяют оценить, что потом «забылось» в этой истории. А «забылось» как раз то, что в такие минуты никому доказывать не надо. В 1610 году всем была очевидна неспособность царя Василия Шуйского успокоить страну. Оказывается, с призывом оставить трон к царю Василию Шуйскому обращались все, в том числе и патриарх Гермоген с Освященным собором, и Боярская дума со служилыми и посадскими людьми. В своей челобитной, обращенной к царю Василию Шуйскому, они писали, «штоб он государство отставил, а при ево государстве смуте не престать и крови крестьянской не унятца, во всех городех всякие люди ему загрубили и служить не хотят» ^[376]. В окружных грамотах лаконично упоминались лишь основные события – прежде всего оставление царского престола Василием Шуйским 17 июля 1610 года «по челобитью всех людей», указывавших ему на неутихающую «межусобную брань». О Шуйском говорилось скупо: царь «съехал на свой на старой двор и ныне в чернцех». Уже через три дня после этих событий была сформулирована главная идея общей борьбы против Лжедмитрия II: «Что нам всем против воров стояти всем государьством заодно и вора на государьство не хотети». Все города и люди Московского государства призывались быть «в соединенье», «чтоб наша православная крестьянская вера не разорилась, и матери бы наши и жены и дети в латынской вере не были» ^[377].

Накануне сведения царя Василия Шуйского с престола бояре еще пытались договориться со сторонниками бывшего тушинского «царика». В «Новом летописце» сообщается: «Начаша съезжатися с воровскими полками уговариватца, чтоб они отстали от Тушинсково: "а мы де все отстанем от Московского от царя Василья". Тушинские ж воры лестию им сказаша, что отстанем, а выберем сопча государя». Автор летописи приводил это известие для того, чтобы осудить «изменников» царя Василия, вздумавших договариваться с обманщиками. Начавшие «владети» в столице бояре стали «посылать к тушинским, чтобы оне Тушинсково вора своего поимали: “а мы де уж царя Василья с царства ссадили”». Однако бывшие тушинцы только поглумились над неразумием бояр: «И те посмеяшеся московским людем и позоряху их и глаголаху им: “что вы не помните государева крестново целования; царя своего с царства ссадили; а нам де за своево помереть”» ^[378].

Но сторонники калужского «царя» недолго были единственной стороной, с кем пытались договориться в Москве. Уже 24 июля (3 августа) под столицу из Можайска подошел гетман Станислав Жолкевский, извещенный о сведении царя Василия Шуйского с престола. В свою очередь, коронный гетман послал донесение об этом королю Сигизмунду III под Смоленск. Жолкевский тоже подтверждал, что в Москве «все поклялись не принимать на царство вора, называющего себя Димитрием, а напротив биться с ним». Действительно, в крестоцеловальную запись боярскому правительству во главе с князем Федором Ивановичем Мстиславским были включены слова: «Вора, кто называется царевичем Дмитреем, на московское государство не хотети» ^[379].

Лагерь гетмана был «на Хорошевских лугах на Москве реке», или «в миле» от столицы «против Нехорошева», как переиначил название этого места Иосиф Будило. Очень показательно, что согласно донесению самого гетмана Станислава Жолкевского жители столицы приняли сначала его войско за сторонников Вора и открыли стрельбу. Но как только недоразумение выяснилось, началось братание «русской стражи» и тех «бояр», которые находились с гетманом после присяги под Царевом Займищем («и начали с теми русскими разговаривать, здороваясь и со слезами обнимая друг друга»).

Если поначалу, договариваясь с московскими боярами, тушинцы «рыли яму» царю Василию Шуйскому, то теперь они попали в нее сами. Гетман Жолкевский становился главным арбитром во всех спорах: и между королем и боярами, и между боярами и самозванцем. Боярская дума во главе с боярином князем Федором Ивановичем Мстиславским призывала гетмана к переговорам «о хорошем деле» и просила его помочь в борьбе с Вором или хотя бы не препятствовать ей в этом. Войско «воровского» гетмана Яна Сапеги тоже обратилось к Станиславу Жолкевскому с предложением не воевать друг с другом и просило разрешения на пропуск послов под Смоленск. Жолкевский сделал все, чтобы использовать новую ситуацию и заключить с боярским правительством договор о призвании королевича Владислава на русский престол. Но лучше всех согласию московских бояр помогало присутствие войска самозванца. Правда, плодами его побед должен был воспользоваться сильнейший, то есть «король его милость». Подойдя к Москве, гетман Жолкевский пообещал «уничтожить самозванца, если бы он осмелился оспоривать у короля счастие» ^[380].

Выбор у московских бояр был не велик. Они могли договариваться либо с гетманом Станиславом Жолкевским о призвании на русский престол королевича Владислава, либо с гетманом Яном Сапегой о «царе Дмитрии». Только за двумя этими кандидатурами была в тот момент сила, зримо представленная войском, стоявшим под Москвой. Из двух зол приходилось выбирать меньшее. Никто не хотел «изменять родине». Но границы внутренней междоусобицы были очерчены вполне ясно.

В Московском государстве столкнулись интересы богатых и бедных, тех, у кого была власть правительства, и тех, у кого была сила толпы. О существовавшем в то время выборе хорошее представление дает фраза, сохраненная современником: «Лучше королевичу служить, чем от своих холопов побитым быти». Бояре на начавшихся переговорах с гетманом говорили, «что когда они будут иметь государем королевича Владислава, то им возвратятся золотые времена». Вопрос о крещении королевича в православную веру казался им тогда легко преодолимым, «несущественным недоразумением». Напротив, «царю Дмитрию», демонстрировавшему независимость от иноземцев, явно симпатизировал московский плебс. Но время для нового восстания против поляков и литовцев еще не пришло.

Как уже говорилось, «царица» Марина Мнишек тоже перебралась из Калуги поближе к столице. По-видимому, ей казалось, что судьба дает еще один шанс и возможность триумфально въехать в Москву. Но этого не произошло, несмотря на то, что «царик» был готов в тот момент договариваться с кем угодно и обещать что угодно. 23 июля (2 августа), согласно записи в «Дневнике Яна Сапеги», было созвано «коло генеральное», на котором были избраны послы, чтобы известить короля Сигизмунда III о готовности «царя» к «дружбе» и «союзу» ^[381]. 24 июля (3 августа) послы от войска уже отправились в королевские обозы. Они везли с собой лист с беспрецедентными предложениями Лжедмитрия II. В этот момент он был готов поступиться всем. Только в обмен на то, что король Сигизмунд III не будет препятствовать сдаче «царю» столицы, самозванец обещал заплатить огромную контрибуцию: «в течение 10 лет давать ежегодно в казну Речи Посполитой 300 000 рублей, королю на стол 10 000». Кроме того, «царь Дмитрий» «обещает заключить с ним (с королем. – В. К.) вечный мир, снесшись с королем уничтожить татар, обещает на свои средства добыть снова и передать королю Швецию и против всякого неприятеля Польского королевства и Великого княжества Литовского давать помощь» ^[382]. Чтобы сохранить лицо, Лжедмитрий II попытался поставить и свои «условия» королю: о необходимости взаимной помощи, решении судьбы Северской земли путем переговоров сенаторов и думных бояр. Он спешил присягнуть на своих обещаниях – так нужно было «царю Дмитрию», чтобы король не мешал его планам захвата Москвы.

Главная надежда самозванца была на действия его войска под Москвой. Пока гетман Станислав Жолкевский проводил время в «поле» с московскими боярами на переговорах относительно условий призвания королевича Владислава, «царь Дмитрий» силой пытался добыть столицу. В лагере под Смоленском было известно о частых стычках «между войском самозванца и жителями города». 1 (11) августа в одном из таких боев под Симоновым монастырем ранили гетмана самозванца Яна Сапегу. Тогда «царь Дмитрий» на следующий день 2 (12) августа предпринял попытку решительного штурма столицы. О планах самозванца мы узнаем от служившего у него в войске полковника Иосифа Будило: «Царь, желая ворваться в Москву или зажечь ее, разделил войско на две части, и с одной частью, в которой были и русские, пошел в тыл русским, бывшим в Москве, и стал обходить Москву на далеком расстоянии до Троицкой дороги, чтобы в Москве не заметили его движения». Полку Иосифа Будило была поставлена задача подойти к Серпуховским воротам и поднять там тревогу, «чтобы тем легче можно сделать приступ тому войску, которое было с царем». Но операция не удалась до конца, так как «царик» со своей частью войска не успел завершить маневр под покровом ночи, а подошел к городским стенам, «когда уже совсем рассвело» ^[383]. Самозванец успел зажечь посад, но неожиданно исполнению его замыслов воспрепятствовали приехавшие из войска гетмана Станислава Жолкевского отряды под командой воеводы Ивана Михайловича Салтыкова (сына того самого боярина Михаила Глебовича Салтыкова, который был в первом посольстве от русских тушинцев к королю Сигизмунду III).

Неожиданный маневр, предпринятый на свой страх и риск воеводой Иваном Салтыковым, лишил «царя Дмитрия» почти состоявшейся победы. Этот маневр оказался очень на руку гетману Станиславу Жолкевскому. И в Москве, и в войске «царика» были уверены, что все совершилось по гетманскому приказу. Королю Сигизмунду III доносили, что московские бояре «были этим весьма довольны и торжественно благодарили гетмана за помощь, и он этим снискал великую расположенность к королю и бояр, и простого народа». Гетману оставалось не разубеждать тех, кто изливал ему свою горячую благодарность. Иначе повели себя обиженные сторонники самозванца, снова пославшие к Станиславу Жолкевскому своих послов. Инструкция послам выражала скорее недоумение «войска его величества царя», чем резкое недовольство. Польские наемники «царя Дмитрия» продолжали настаивать на том, что они воюют здесь за славу короля и Речи Посполитой. В качестве аргументов в «полезности» своих действий они предъявляли «разрушение довольно сильных и вооруженных крепостей и городков», а также победы над татарами («уничтожен также довольно быстрый и осторожный неприятель – татары»). Посылка же гетманом «против нас, на помощь Москве, Салтыкова с русскими» подрывала доверие войска к «расположенности» Станислава Жолкевского. Вспомнили послы и о Марине Мнишек: «Мы не можем бросить царя и царицу и отойти от них, разве они сами дозволят нам это» ^[384]. Однако все это было не более чем риторическим оборотом. Из дальнейшего текста инструкции послам становится понятно, что войско заботило только одно: чтобы при любом исходе событий, независимо от того, кому бояре отдадут столицу, гетман письменно подтвердил, что признает их заслуги. Коронного гетмана Станислава Жолкевского просили впредь согласовывать свои действия с гетманом Яном Сапегой.

Отвечая «царскому войску», Станислав Жолкевский полностью признал заслуги воинства, отказался от того, что помогал «москве», когда «царское войско» подступало к столице, более того, извинился за действия Ивана Салтыкова и даже заявил о том, что в другое время готов был бы наказать его. Ответ гетмана был составлен умно и дипломатично, потому что в нем больше говорилось о будущих, чем о текущих делах: «Слава войска не мало зависит также от положения дел царя». Гетман отвечал на те вопросы, ответы на которые от него больше всего ждали. Но это был не конкретный план действий, а скорее демонстрация намерений, в зависимости от того, что решат бояре (как будто они в этот момент ни о чем не договаривались с гетманом Жолкевским): «Если бы столица вскоре сдалась королевскому величеству, то король даст обеспечение его царскому величеству, а если столица сдастся царю, то гетман полагает, что король удовольствуется условиями, посланными к нему царем» ^[385]. В последней фразе речь шла об обещании «царика» завоевывать Швецию для Сигизмунда III.

Обращает на себя внимание еще один пункт гетманского ответа, показывающий, что могло ждать Московское государство, если бы оно снова стало искать претендента на престол среди русских бояр: «О продолжении этой борьбы, если бы столица стала отбиваться в осаде от обоих государей, гетман королевства желает сноситься с г. гетманом его царского величества». Да, далеко смотрел гетман Станислав Жолкевский, но пока такое развитие событий казалось маловероятным. Посланцы царского войска уехали обнадеженные коронным гетманом, чтобы продолжать войну под столицей.

17 (27) августа 1610 года московские бояре сделали окончательный выбор и присягнули королевичу Владиславу. Сложность состояла в том, что гетман Станислав Жолкевский, находясь под Москвой, действовал в соответствии со складывавшейся ситуацией и не успевал получить одобрение на каждый свой шаг. Так случилось и с кандидатурой королевича Владислава на русский престол. Гетману и боярам это казалось самым приемлемым компромиссом в отношениях между Московским государством и Речью Посполитой. Они решали своим договором и взаимной присягой многие проблемы, но в будущем устройстве Московского государства, вопреки недавним обещаниям Станислава Жолкевского послам «царского войска», не было никакого места для «царя Дмитрия» и его жены Марины Мнишек. В записи 17 (27) августа, выданной гетманом Станиславом Жолкевским московским боярам, говорилось: «А про вора, что называется царевичем Дмитрем Ивановичем, мне гетману вместе з бояры думати и печаль мети, як бы того вора изымати или убити». В случае скорого убийства самозванца, названного не «царем», а всего лишь претендентом на имя «царевича» Дмитрия, гетман соглашался отвести свое войско от столицы к Можайску и там ждать результатов переговоров московских послов с королем Сигизмундом III. Если же Вор и дальше «против стольного города Москвы похочет якое воровство или насильство чынити», то гетман Станислав Жолкевский обещал «против того вора стояти и бится с ним, а пана Сапегу с польскими и литовскими людьми от того вора отвести». Обе стороны прекрасно понимали, что с одними русскими отрядами самозванец не представлял никакой серьезной угрозы. Договорились совместно преследовать Вора до самого конца: «Штоб крови хрестиянское больш[е] не розливал и земля бы в тишине зостала».

Марина Мнишек тоже удостоилась отдельного упоминания в этой записи. Коронный гетман собирался отвезти ее обратно в Польшу: «А Марыне Мнишковне, которая была за убитым рострыгою Гришком Отрепьевым и з нинешним вором по Московском господарьстве ходит, господаринею московскою не называтися, и смуты никоторое вперед в Московском господарьстве не делати» ^[386].

Гетман Станислав Жолкевский не замедлил выполнить обещание, данное в записи относительно войска «царика». Он сам в донесении королю под Смоленск считал это единственной оставшейся проблемой после заключения договора с московскими боярами: «Осталось затруднение только с самозванцем и его людьми» ^[387]. К удивлению гетмана Жолкевского, уговорить соотечественников «вверить себя милости и вниманию короля» оказалось еще сложнее, чем жителей Московского государства. Сразу после присяги московских бояр, 18 (28) августа, Станислав Жолкевский прислал к гетману Яну Сапеге своих послов с предложением привести «обманщика» к «единодушию» с королем, а еще лучше выдать его. Гетман, по записям его секретарей, в тот же день поехал к Марине Мнишек в Николо-Угрешский монастырь. Был он там, по сведениям его секретарей, и 23 августа (2 сентября). Сапега выступал посредником между «царем», «царицей» и своим воинством, решившим на своем собрании никуда не отходить от столицы и не поддаваться ни на какие уговоры ^[388]. «Так как они оказались до того упорными, что никакие увещания не действовали на них», с раздражением писал Станислав Жолкевский, он решил перейти от обмена посольствами «к крайним мерам». Коронный гетман предпринял обходной ночной маневр в окрестностях Москвы: в ночь на 26 августа (5 сентября), «спешив войско и оставив повозки, он пошел на них и так скрыл свое намерение, что только в час после рассвета они увидели у своего лагеря в строю войско королевское, с которыми соединились со всеми своими силами и бояре из города». Войско «царя Дмитрия» оказалось, таким образом, перед выбором – принимать бой с объединенным войском короля и московских бояр или, подчинившись демонстрации силы, начать договариваться об условиях своей дальнейшей службы и о судьбе «царика».

Гетман Ян Сапега и его воинство выбрали последнее. Но далось это с большим трудом. Оба гетмана съехались в виду своих войск и, «приветствовав друг друга, сидя верхом, стали переговариваться». В этот момент с обеих сторон начались задоры, смельчаки гарцевали и перестреливались друг с другом. Поняв, что эти «психические атаки» никому не нужны, гетманы приказали отступить своим войскам и еще долго оставались одни и говорили, пока к ним не присоединились другие участники посольств. В неспешной беседе двух гетманов в виду своих войск решалась в том числе и судьба Марины Мнишек. Позицию польских наемников в войске самозванца гетман Станислав Жолкевский передавал в своем донесении королю следующим образом: «Сапега и депутаты настаивали, чтобы их не устраняли от заслуженной награды и чтобы их государь, из-за которого они подъяли столько трудов и которому на конфедерации принесли присягу, что не отступят от него, был удовлетворен от короля каким-нибудь значительным уделом». Жолкевский готов был согласиться на эти условия и ходатайствовал перед королем о том, чтобы приравнять сапежинцев в правах с бывшими тушинцами из полка Александра Зборовского, первыми ушедшими на службу к королю. В отношении «их повелителя» оба гетмана придумали просить короля «о наделении его Самбором или Гродно». Прощание Жолкевского и Сапеги было теплым: они разъехались каждый к своему войску, «учтиво простившись и обнявшись» ^[389].

Если войско одобрило эти договоренности, то «царь Дмитрий» и Марина Мнишек восприняли случившееся как предательство – причем не только со стороны своего войска, но и со стороны короля Сигизмунда III. Оба они ответили надменным отказом на предложение участвовать в переговорах с королем. «Я предпочитаю служить у крестьянина и таким образом зарабатывать кусок хлеба, нежели принимать что-либо от его величества короля», – говорил самозванец. Знаменитый ответ Марины Мнишек был язвительнее и точнее попадал в цель. Ее, конечно, не могло не возмутить, что гетманы додумались фактически отнять право управления Самбором у ее отца Юрия Мнишка, по-прежнему носящего звание сандомирского воеводы и сенатора Речи Посполитой, и отдать его в удел «царю Дмитрию». Свой ответ королю она, по выражению Станислава Жолкевского, «пробормотала», но от того он не стал звучать приятнее для короля: «Пусть его величество король отдаст царю Краков, тогда царь отдаст его величеству королю Варшаву» ^[390]. А ведь когда-то в Кракове Сигизмунд III благословил Марину Мнишек на брак с царевичем Дмитрием. Но теперь уже поздно было думать об этикете и оттачивать красноречие. Лучше было подумать о спасении своих жизней.

Слова, переданные гетману, означали разрыв. «Царица» отказывалась и от короля, и от предавшего ее воинства, выбирая только мужа и «царя». Оставшись без польского войска, ушедшего на службу к королю, «царь» и «царица» решили бежать в Калугу. Сделали это опять тайно. Но, в отличие от бегства из Тушина, они покидали Николо-Угрешский монастырь не поодиночке, а вместе.

По сведениям гетмана Станислава Жолкевского, «царь Дмитрий» прибегнул к хитрости. Он «притворно» согласился со сделанными предложениями, «но думал другое и приготовлял все нужное к побегу». Не доверяя самозванцу и действуя вместе с московскими боярами, гетман попытался захватить «царя» и «царицу» в стенах монастыря. 27 августа (6 сентября), «в час после заката», королевское войско двинулось от места переговоров с гетманом Сапегой к монастырю. Надо было пройти три мили (пятнадцать километров) по «Николаевской дороге». Пока гетман обсуждал со своими русскими советниками план будущего штурма монастырских стен, прибыл перебежчик и донес, что «самозванец, предуведомленный одним русским, бежал, посадив на лошадей свою государыню и других женщин» ^[391]. Автор «Дневника Яна Сапеги» также подтверждает, что самозванец «утек с царицей ее милостью и всем двором» из Николо-Угрешского монастыря «в ночь» на 6 сентября ^[392]. Преследовать его казалось поздно, да и не нужно. Ведь главные силы «царика» наконец-то были оторваны от него, причем не только польско-литовские, но и часть русских. Иосиф Будило записал: «Из бывших при нем русских более знатные присоединились к москвичам, а казачество и меньшие бояре пошли за царем к Калуге. Им дана воля идти. Второй уже раз царь этот бежит от войска» ^[393]. Но, внимание! Среди безлично упомянутых здесь казаков находился их предводитель – Иван Мартынович Заруцкий. Он, в отличие от других, успел побывать в королевских обозах под Смоленском в мае 1610 года и даже был представлен королю Сигизмунду III. Но предпочел вернуться от короля на службу к «царю Дмитрию». Это был знак того, что не все потеряно.

Так свершился еще один поворот в судьбе Марины Мнишек. Вот только чувствовала ли она, что это поворот в сторону ее трагичного конца?

Окончательного разрыва с гетманом Яном Сапегой все же не произошло. Войско Сапеги попросту удалили от столицы. Местом его пребывания назначили калужские города. Бывшие силы самозванца, двинувшиеся от столицы 17 (27) сентября, стали своеобразным «буфером» между «царем» в Калуге и королевскими обозами под Смоленском. С одной стороны, сапежинцы, расположившись в Мещовске, вели переговоры с королем об уплате «заслуженного». А с другой – их разрыв с «царем» оказался смягчен некоторыми встречными шагами из Калуги. Лжедмитрий II предлагал гетману возвратиться на службу. И Марина Мнишек делала все для того, чтобы заступиться за обвиненных в «измене» сапежинцев перед «царем». Об этом она лично сообщила гетману в большом письме, полученном им 28 сентября (8 октября) 1610 года. «Царица» благодарила его за прошлые благодеяния, но предостерегала от того, чтобы он слушал тех, кто все превратно толкует. (Намек на короля и гетмана Станислава Жолкевского?) Гетман Ян Сапега не оставил надежды еще повлиять на «царя» и «царицу» и «объявил, что если король ему поручит, то он будет стараться, если можно, мягкими средствами склонить того франта вверить себя милости короля, для каковой цели гетман послал в Калугу г. Валевского, которому поручил убеждать самозванца к этому». Валевский стал еще одним, последним гетманом «царя Дмитрия». Действуя по поручению Яна Сапеги, он мог олицетворять определенную преемственность в командовании немногими остававшимися при самозванце польскими наемниками ^[394].

Триумфальным завершением победоносной миссии коронного гетмана Станислава Жолкевского стала отправка посольства боярского правительства под Смоленск к королю для утверждения состоявшейся присяги королевичу Владиславу 12 (22) сентября 1610 года. За каких-нибудь три месяца гетман смог сделать в Московском государстве то, что не удавалось решить годами. В Москве были готовы признать соединение двух государств, делавшее излишней дальнейшую осаду Смоленска. Для чего она нужна, если в саму Москву русские люди добровольно впустили королевские войска, чтобы они и в дальнейшем помогали оборонять столицу от самозванца? Сторонники калужского Вора были окружены со всех сторон лояльными королю войсками. Оставалось только уговорить Лжедмитрия и Марину Мнишек удовольствоваться каким-нибудь уделом в Польше. Подданные Речи Посполитой, годами воевавшие на стороне самозванцев, стали союзниками Сигизмунда III. Слишком хорошо, чтобы было похоже на правду.

Обеим сторонам нужно было еще хорошо поработать над деталями договора, чтобы закрепить этот, замаячивший в будущем мир. Еще во время переговоров под Москвой Жолкевский на ряд обсуждавшихся статей честно заявлял, что ему о том «от короля науки нет». Собственно, ради заключения мира и должно было отправиться посольство боярина князя Василия Васильевича Голицына и митрополита Филарета к королю под Смоленск. Впрочем, гетман имел еще один резон снарядить столь великолепное посольство к королю. Позднее он ставил себе в заслугу, что ему удалось «выманить» из Москвы обоих «соперников» королевича Владислава.

Условия призвания королевича Владислава на русский престол, которые собирались обсуждать с королем Сигизмундом III московские послы, во многом были продиктованы желанием избежать ошибок предшествующих лет Смуты. Особенно боялось боярское правительство повторения неудачных опытов «Ростриги», открывшего подданным Речи Посполитой свободную дорогу в Московское государство и укрепившего этот союз брачными узами с Мариной Мнишек. Поэтому во все договоренности включали условие крещения королевича Владислава «в нашу православную хрестьянскую веру греческаго закона». В наказе, выданном послам, отправлявшимся под Смоленск, пошли еще дальше и предложили договориться о том, чтобы отступников из числа жителей Московского государства, которые «похотят своим малоумием от греческие веры отступити к римской вере, и государю королевичю Владиславу Жигимонтовичю поволити бояром и всей земле таких казнити смертью». Не могла быть забыта и роль воеводы Юрия Мнишка. Желая сразу же установить пределы влияния панов-рад на московские дела, бояре требовали от пятнадцатилетнего королевича, когда «приспеет время» ему «женитися», чтобы он вступал в брак «изобрав в Московском государстве православные хрестиянские греческие веры». Предвидя возражение панов-рад «о королевичеве женитве», в наказе боярину князю Василию Васильевичу Голицыну написали: «Только он, государь, женитца, изобрав в Московском государстве, и ему, государю, то будет ко всякому добру, и всем людем Московского государства о том будет радостно; а только ему, государю, женитися в ыном государстве и не из греческие веры, и то будет Московского государства людем сумнительно для крестьянские веры» ^[395]. Так спустя несколько лет «откликнулась» свадьба царя Дмитрия Ивановича и Марины Мнишек, заставившая изменить взгляды московских жителей на браки своих государей с иноземными подданными другой веры.

В случае возникновения на переговорах с панами-радой вопроса «о заплате найму на тех польских и литовских людей, которые были с вором», московские послы не должны были соглашаться на выдачу денег. Наемникам пришла пора отвечать за свои «подвиги», яркий перечень которых был приведен в наказе боярину князю Василию Васильевичу Голицыну: «Сами то можете разсудити – за то ли тем людям наем давати, что они без королевского повеленья и без рады Речи Посполитые пристали к вору и кровь крестьянскую многую пролили, и Московское государство разорили, многие городы и места повоевали и пограбили, и монастыри великие обители выграбили, и раки чюдотворные золотые и серебряные поимали, и оклады от образов золотые и серебряные, и сосуды церковные и казны монастырьские, от многих лет собраные, розграбили и до конца святые места разорили? Такое зло починили, сложася с воры, чего в Росийском государстве искони не бывало. Да сверх того имали они же наем на воре, збирая с Московского государства з городов». Более того, ко времени отправки посольства к королю уже накопились новые случаи бесчинств польских и литовских наемников, оставшихся с гетманом Яном Сапегой: «Да и ныне те польские и литовские люди, которые были с вором, мимо гетманское утверженье, Московского государства многие городы и монастыри разоряют и пустошат, и кровь крестьянскую проливают и в плен Московского государства людей ведут» ^[396].

Московские бояре то ли побоялись упомянуть, то ли еще не успели получить достаточного представления о начинавшемся хозяйственном терроре королевских людей, налагавших на города, присягнувшие королевичу Владиславу, непосильные контрибуции, напомнившие о тушинских временах. Более того, по прошествии двух лет режим Вора казался даже более щадящим, чем правление оставшегося в Москве «в гетманское место» Александра Госевского. И так не все были довольны в государстве присягой иноземному королевичу, тем более что детали договора широко не обсуждались. Поэтому еще во времена стояния «царя Дмитрия» под Москвой к нему переходило немало городов, в том числе из Замосковного края, выступавших традиционно на стороне царя Василия Шуйского (например, Владимир и Суздаль). Чем сильнее из Москвы насаждался оккупационный режим фуражиров королевских отрядов, тем больше становилось сторонников у калужского «царя», у которого при всех прочих недостатках было главное преимущество – его «прирожденность» (мнимая, конечно).

Посольство боярина князя Василия Васильевича Голицына под Смоленском складывалось, однако, неудачно. Послам не удавалось добиться утверждения короля на пункты присяги гетмана Станислава Жолкевского. Чем дальше, тем более становилось очевидно, что у короля нет намерения выполнять условия договора, самовольно заключенного гетманом. Не помог и приезд коронного гетмана под Смоленск для личного участия в переговорах с боярами в ноябре 1610 года. Сигизмунд III открыто выражал недовольство его действиями, в результате чего гетман вообще отказался от дальнейшего участия в московских делах. Осада Смоленска, жителей которого польско-литовская сторона обвиняла в намерении перейти к Вору, также продолжалась. Таким образом, посольство боярина князя Василия Васильевича Голицына и митрополита Филарета сделалось бессмысленным, а сами послы превратились из гостей короля в его пленников.

Не были довольны королем и сапежинцы, пытавшиеся договариваться с Сигизмундом III все о том же, о «заслуженном». Вместо денег они получали нравоучения, как, например, в ответе короля, привезенном в Мещовск послами «воинства» 5 декабря 1610 года: «Нужно остерегаться, как бы не вошел в обычай пример столь великой уплаты, которой не только Московская земля, но и великая, полная золота, восточная Индия не могла бы вынести». Ассекурация короля Сигизмунда III хотя и признавала право сапежинцев на возмещение издержек и убытков, но только «в этой стране», на престол которой король сам хотел сесть «с Божьей помощью». Если бы он в полгода после этого крайне гипотетического события не заплатил жалованья войску, тогда оно могло самостоятельно «удовлетворять свои нужды в Рязанской и Северской землях, до тех пор пока не получит полного удовлетворения». Чтобы поставить хоть какой-то предел алчности, король запрещал войску в этом случае «пустошить земли, выводить полону, разрушать церквей, раззорять деревень, мучать подданных» ^[397]. Надо ли лишний раз подчеркивать, что все это как раз и происходило в несчастное для Московского государства время в конце 1610 года! Враги и грабители шли отовсюду: и из Москвы, и из-под Смоленска, и из Калуги, и из Мещовска. В самой Москве шел жадный дележ казны, чинов, должностей, поместий и вотчин. Еще царь Василий Шуйский начал «распродажу» золотых статуй апостолов в человеческий рост, изготовленных при Борисе Годунове. Они были переплавлены в золото, пошедшее на уплату «немецкого» наемного войска в Швеции. Набожным защитникам христианской веры из Речи Посполитой досталась в Москве главная статуя «Иисуса из чистого золота, весом, наверное, в тридцать тысяч червонных злотых». Вот что пишет Николай Мархоцкий: «Наши, обуреваемые жадностью, не пощадили и Господа Иисуса, хотя некоторые предлагали отослать его в целости в Краковский замковый костел – в дар на вечные времена. Но, получив Иисуса из московской казны, наши разрубили его на куски и поделили между собой» ^[398]. А ведь это был не какой-нибудь золотой индейский божок, к которому могли равнодушно отнестись испанские конквистадоры!

Калужский Вор имел основания вдвойне обижаться на своих иноземных сторонников. Конрад Буссов записал: «Димитрию был очень тягостен его позор, а именно то, что поляки вторично ему изменили, а его земляки, русские, ему налгали. Не ожидая больше ничего хорошего ни от тех, ни от других, он сказал себе: “Я должен набрать турок и татар, которые помогут мне вернуть мои наследные владения, иначе я ничего не добьюсь, а уже если я и тогда не получу эти владения, то так разорю и разрушу их, что они немногого будут стоить, и, пока я жив, я Россию в покое не оставлю”» ^[399].

В этой «речи» самозванца правда лишь то, что к татарской силе прибегали в самую последнюю минуту, как это было в начале лета 1610 года с царем Василием Шуйским, призвавшим на помощь крымских царевичей. Лжедмитрий II пытался укрепиться за счет служилых татар Ногайской орды, кочевавших рядом с Астраханью и приносивших «шерть» (присягу) московским царям. Конрад Буссов сообщает об отсылке самозванцем из Калуги в Астрахань Яна Кернозицкого. Впоследствии, когда Марина Мнишек в самом конце своей жизни окажется в астраханских степях, это сыграет свою роль. «Этот Иоанн, предтеча Дмитрия, – писал Буссов, – должен был проложить ему дорогу в Астрахань через широкие невозделанные степи, передать от него привет и большую милость астраханцам и сказать им, что он со своей царицей приедет к ним и будет держать свой двор у них по той причине, что Московитская и Северская земли слишком опоганены нехристями». Также были сделаны приготовления на случай отхода самозванца в Воронеже.

Симптоматично и появление в калужском лагере самозванца касимовского царя Ураз-Мухаммеда (Магмета). Касимовские служилые татары во главе со своим царем еще в конце декабря 1608 года перешли на службу «царя Дмитрия». В Тушинском лагере на аудиенции у Дмитрия касимовский царь целовал руку самозванцу и обменялся с ним позолоченными саблями и ножами из чистого золота ^[400]. После распада Тушинского лагеря царь Ураз-Мухаммед отправился на службу к королю Сигизмунду III под Смоленск, но осенью 1610 года отпросился у гетмана Станислава Жолкевского и поехал в Калугу, где предусмотрительный самозванец давно, еще с тушинских времен, держал жен и детей членов своего «государева двора» ^[401]. Касимовский царь намеревался забрать у Лжедмитрия своего подросшего сына… Кто мог знать тогда, что эта поездка станет роковой и для него самого, и для Лжедмитрия II?!

Особенности калужского режима, по свидетельству Конрада Буссова, заключались в ненависти к иностранцам, к которым, вслед за немцами, добавились и поляки. Буквально сразу же после того, как «царь Дмитрий» вторично ушел в Калугу, он стал понуждать воевод верных ему городов оказывать сопротивление «литовским людям» гетмана Яна Сапеги, которые «были при нас», а «пошли в свою землю в Литву». Как только войско гетмана Яна Сапеги расположилось в окрестностях Мещовска, самозванец немедленно принял меры, чтобы не допустить сапежинцев в другие калужские города. 2 (12) октября 1610 года он писал в грамоте белевскому воеводе Федору Григорьевичу Желябужскому, чтобы «противу тех литовских людей, с посадцкими и уездными людми стоял крепко, и с ними бился, и над ними промышляли и поиск чинили», не давали им никаких кормов и сели «в осаду» ^[402].

Марина Мнишек снова выступила посредницей между самозванцем и гетманом. 28 ноября 1610 года «Марина, милостию Божией царица и великая княгиня всея Руси», обратилась с письмом к «любезно нам милому пану Яну Петру гетману московского войска, нам расположенному». Возможно, это был ответ на какое-то послание к ней Яна Сапеги. В письме Марины Мнишек не содержалось ничего, кроме учтивой похвалы действиям гетмана, но и это имело смысл после отказа сапежинцев поддерживать царя Дмитрия и угроз самозванца в их адрес. «Как мы всегда считали вашу милость охочим до больших и достойных похвалы дел, – писала Марина, – что не раз подтверждалось превосходством и храбростью вашей милости, которые были всякий раз на счастье наше, достигнутое не без великой славы вашей милости и всего рыцарства, так и теперь обещаем себе в высказанных обещаниях в этом послании, которое до нас дошло, что врожденное достоинство, искренность и долг шляхетский, который всегда имеет место в народе польском, не допустит иного…» ^[403]

В свою очередь попытался привлечь на свою сторону калужан и король. Сигизмунд III обратился к духовенству, дворянам и детям боярским, казакам, черкасам «и всяким служывым и жылецким и посадцким людем» со своим универсалом 3 декабря 1610 года. Он призывал жителей Калуги не отступать от общей присяги Московского государства королевичу Владиславу и не служить Вору, который «православную греческую веру и церкви Божьи и манастыры мечом и огнем и всяким непригожым обычаем поругает, розоряет, пустошит и губит». Выставляя себя защитником православия, король грозился в случае неповиновения послать в Калугу свои войска: «И вас, яко недругов изменников наших, казнити велим» ^[404].

Ответом на рассылку таких грамот был только новый террор. Конрад Буссов писал, что в Калуге «почти каждое утро находили посреди рынка» от шести до двенадцати «мертвых поляков, убитых ночью» ^[405]. Это были дворяне, холопы и слуги, купцы, ехавшие с товаром, – все они находили мученическую смерть в Калуге, если попадались людям самозванца. Но известно, что сеющий бурю от нее и погибнет. Так случилось и с Вором. В конце ноября – начале декабря 1610 года «царь Дмитрий» приказал убить касимовского царя Ураз-Мухаммеда, так и не простив ему недавнего ухода на службу к польскому королю. Жена и дети убитого касимовского царя были отданы «за приставы». Это рассорило самозванца с крещеным ногайским князем Петром Урусовым. Тот якобы даже пытался неудачно отомстить сыну погибшего касимовского царя, который и донес Лжедмитрия) об отцовской измене. Князь Петр Урусов попал в тюрьму – правда, за убийство другого человека, – но был прощен «царем Дмитрием» по очередному заступничеству «царицы» Марины Мнишек. Об этом сообщается в «Дневнике» Иосифа Будило. Однако автор «Дневника» ошибочно пишет, что князь Петр Урусов сидел в тюрьме шесть недель – между тем с момента убийства касимовского царя до смерти самозванца прошло не более полумесяца ^[406].

Марина Мнишек не знала, за кого просила, как не знала и того, что все это обернется бедой для нее самой. 11 (21) декабря 1610 года «царь Дмитрий» выехал на охоту в сопровождении ближних бояр и ногайских татар. Там он и был убит князем Петром Урусовым, который таким образом отомстил за пережитое им по воле самозванца унижение.

Сохранилось несколько свидетельств, позволяющих восстановить детали произошедшего и узнать, что происходило в это время с Мариной Мнишек. Самым непосредственным откликом стали расспросные речи бежавших от расправы из Калуги романовских татар Чорныша Екбеева и Яна Гурчеева 14 (24) декабря 1610 года. Они ехали к Москве, но, видимо, были перехвачены сторонниками гетмана Яна Сапеги, записавшими всего четыре дня спустя новости о том, что случилось с «царем»: «Выезжал вор из Колуги во вторник, декабря в 11 день, за острог гулять на поле к речке Ячейке, а с ним ездили гулять русские люди, да юртовские тотаровя». Дальше «выходцы» из Калуги рассказали о том, как свита самозванца прибежала «с поля в острог», после чего сразу же в городе распространились слухи о бегстве или гибели царя, «и учали говорить всем людем вслух: вор де побежал, а иные говорили, что вора убил юртовской тотарин». Началась тревога: «и на то смотря, зазвонили в сполошные колокола». Пока что калужский «мир» еще не раскололся и не начал искать виноватых. Сами ногайцы («юртовские» татары) бежали в город, чтобы сообщить о случившемся, после чего «дворяне и дети боярские, и посадцкие, и всякие люди, не поняв тому веры, ездили того воровского тела смотрить, а они Чорныш и Ян ездили с ними ж, и того вора видели они». Перед приехавшими на зимнее поле калужанами предстала картина расправы с самозванцем: «за речкою Ячейкою, на горке, у креста, лежит убит, голова отсечена прочь, да по правой руке сечен саблею». Князя Петра Урусова в это время уже не было под Калугой, поэтому казаки быстро решили отомстить другим ногайским татарам, тем более что они стояли в Калуге в отдельной слободе. Эта была и месть и грабеж одновременно. Теперь все зависело от того, как скоро бояре самозванца справятся с последствиями гибели своего вождя. В первый день казаки нападали еще не на всех татар, ведь Чорныш Екбеев и Ян Гурчеев задержались в Калуге как минимум до вечера среды 12 декабря. Они сообщали и про Марину Мнишек, которая оставалась на «царском» дворе: «А ворова жена при них была на воровском дворе, а где ныне про то не ведают». В Калуге, по их сведениям, остались князь Григорий Шаховской «и все лутчие воровские люди». Якобы «в середу» старый предводитель всех бунтовщиков и зачинатель дела Лжедмитрия II князь Шаховской говорил «миру, чтобы его отпустили из Колуги с повинною к Москве и ему не поверили». Мысль о бегстве была и у предводителя казаков Ивана Заруцкого: «В середу ввечеру, хотел бежати из острогу Ивашко Зарутцкой, и его изымали миром, а из острогу не упустили» ^[407].

Неделю спустя после гибели «царя Дмитрия», 18 (28) декабря 1610 года, о случившемся под Калугой стало известно в королевском лагере. Именно запись в дневнике похода короля Сигизмунда III под Смоленск принято считать «канонической», хотя дата убийства Петром Урусовым Лжедмитрия II смещена в ней на один день – 12 (22) декабря. По сведениям королевского информатора, самозванец праздновал в этот день получение какого-то радостного известия из Пскова и поимку «немалого числа пахоликов из королевского войска, пойманных изгоном»: «После обеда он отправился верхом на прогулку, по направлению к столице…» Так начинается запись в дневнике, показывающая, что составитель донесения королю не очень знаком с калужской топографией в отличие от романовских татар Чорныша Екбеева и Яна Гурчеева, точно обозначивших место последней охоты «царя Дмитрия». Дальше описывается предсмертный лукуллов пир: «Самозванец приказал везти за ним двое саней, разных напитков, разного рода медов, водки, которыми он угощал в поле бояр и лучших татар, в особенности вышесказанного Урусова, потому что ему особенно посчастливилось во время того изгона». Как видим, составитель записи намеренно ведет к тому, что убийство самозваного «царя» произошло не без связи с захватом королевских пахоликов. «Самозванец был в поле в хорошем расположении духа. Подле его саней пускали зайцев, травили их, напивались. Урусов задумал со своими единомышленниками иного рода охоту, именно заговор. Среди этого шума он прежде всего направил несколько десятков татар на русских бояр, а сам с другими кинулся на государя, они схватили лошадей и возницу и убили самозванца, сидевшего в санях. Прежде всего один, пролетая на коне, отрубил ему левое плечо вместе с рукой, потом другие, соскочив с коней, страшно изрубили его и сейчас же сорвали с него одежду. Они изрубили немало и русских… Тело убитого лежало в санях в поле, пока за ним не приехали из города». В донесении шла речь и о Марине Мнишек: «Когда об этом известили государыню, то она выбежала из крепости в самый город навстречу покойному, с которого татары сорвали даже рубашку, рвала на себе волосы и вопияла, чтобы и ее также убили, что она не хочет жить без своего друга. Затем ее и тело покойника ввели в крепость» ^[408].

При всей яркости и убедительности этого рассказа некоторые детали не позволяют полностью принять его на веру. Какой бы шок ни переживала Марина Мнишек, но «царице», всего через месяц после этого родившей сына, трудно было бы бежать из крепости в город. Представить же ее появление на улицах Калуги в толпе простоволосой, по-бабьи орущей о своем горе – это не про русскую «царицу» и, тем более, не про дочь Мнишков и Тарло. Автор донесения многого не знает, в том числе и того, что в «царицыной» свите уже не оставалось поляков, они давно были заменены немцами. Но королю пишут: «Жена покойного и бывшие при ней поляки остались целы». Их защита приписана действиям «старшего воеводы» князя Григория Петровича Шаховского, больше думавшего в тот момент о собственном спасении. С другой стороны, Марину Мнишек сразу же взяли под охрану донские казаки, подчинявшиеся Ивану Заруцкому. В том же донесении королю сообщалось, что «только одни донцы, которых там 1500, заявили, что останутся при царице» ^[409]. Вообще кажется, что автор донесения королю вдохновлялся больше литературными образцами, нежели подлинными событиями.

Свой рассказ о событиях в Калуге оставил и Конрад Буссов. В «Московской хронике» он вспоминал и об убийстве Дмитрия, и о несчастной судьбе «царицы» Марины Мнишек, которой он явно симпатизировал после спасения ею «немцев» от расправы. Знает Буссов и о том, что Петр Урусов отрубил самозванцу голову (таков был своеобразный юмор разбойника, якобы крикнувшего в момент убийства самозванца: «Вот теперь я и возложил на тебя ту самую наследственную корону, которая тебе подобает!»), и о том, что «князья, бояре, казаки и местные жители отправились за город, осмотрели место охоты, нашли своего царя, разрубленного надвое и лежащего в одной только рубашке, положили его обратно в сани и отвезли в кремль к царице». Рассказ его, педантичный и точный в страшных деталях, вызывает особое доверие: «Там его (Дмитрия. – В. К.) чистенько вымыли, отнесли в зал, приложили голову снова к туловищу, и каждый, кто хотел, мог прийти и посмотреть на него. Через несколько дней он был похоронен по московитскому обряду в кремлевской церкви в Калуге».

Немецкий хронист единственный нашел слова сочувствия для Марины Мнишек: «Каким печальным и грустным днем этот день 11 декабря был для благочестивой царицы Марины Юрьевны, легко себе представить, так как оба ее супруга на протяжении всего только нескольких лет один за другим так плачевно были умерщвлены: Димитрий I – 17 мая 1606 года в Москве, а Димитрий II – здесь в Калуге 11 декабря 1610 года, когда она была на последних месяцах беременности. Вскоре после этого она родила сына, которого русские вельможи с ее дозволения и согласия взяли у нее и обещали воспитать его в тайне, чтобы он не был убит преследователями, а если Бог дарует ему жизнь, стал бы в будущем государем на Руси. Ее же, царицу, в то время содержали и почитали по-царски» ^[410].

Автор донесения королю Сигизмунду III сообщил и о приходе 16 (26) декабря к Калуге гетмана Яна Сапеги «с половиною своего войска». В дневнике королевского похода записали, что гетман хотел «среди этого замешательства овладеть крепостию и городом на имя короля» ^[411]. Однако гораздо больше доверия вызывает дневник, который вели секретари самого Яна Сапеги. Известие о гибели «царя Дмитрия» дошло до гетмана в самый праздник католического Рождества Христова. Гетману пришлось бросить все рождественские трапезы и спешно выступить к Калуге, у стен которой он действительно оказался уже на следующий день, 16 (26) декабря, и сразу же обратился с посланием к «царице, боярам и миру». Несколько дней продолжалось «стояние» гетмана под стенами Калуги, пока там решали, что делать дальше. Авторы «Дневника Яна Сапеги» сохранили записи о подъезде к городу для переговоров полковников Иосифа Будило, Януша Тышкевича и самого гетмана. Но хотя переговоры продолжались в течение трех дней, 17-19 (27-29) декабря, ни о чем с калужанами договориться не удалось ^[412].

«Царица», что бы о ней ни говорили, не потеряла в тот момент самообладания и даже придумала, как известить гетмана Яна Сапегу о том, что происходит в Калуге. Она послала ему тайную записку, скрытую в свече. Записка эта содержала мольбу о помощи. «Освободите, освободите ради Бога! – взывала Марина к гетману. – Мне осталось жить всего две недели! Вы пользуетесь доброй славой: сделайте и это! Спасите меня, спасите! Бог будет вам вечной наградой» ^[413].

Марина не могла в этот момент повлиять на ситуацию в городе. Гетман же, получавший от нее точные известия о происходящем, принял решение об отходе 22 декабря (1 января). Это означало, что к тому времени калужане определились с дальнейшим выбором, а самой Марине перестала грозить явная опасность.

О том, как был совершен этот выбор, позже вспоминал полковник Иосиф Будило, бывший в те дни под Калугой. В течение трех дней калужане съезжались на переговоры с гетманом Сапегой и его посланниками. «На четвертый день, когда Сапега выслал депутатов на переговоры, калужане, устроив засаду, предательски напали на наших; до вчера происходили гарцы». В этот момент 20 (30) декабря некий «мужик», приехавший от «царицы», и принес свечу с запиской Марины Мнишек. Иосиф Будило хорошо запомнил, что в последний день года, 21 (31) декабря, Калуга окончательно «не поддалась», а калужане сообщили в своем ответе: «Кому Москва поцелует крест, тому и мы поцелуем, если королевичу, то и мы – королевичу». Все, что сделал гетман Ян Сапега, «чтобы труды его не пропали даром», так это захватил другие калужские города. Его власть распространилась, кроме Мещовска, еще на Перемышль и Лихвин ^[414].

В декабре 1610 года фортуна еще раз сделала крутой поворот в судьбе Марины Мнишек. Оставшейся одной, ей в пору было бы отчаиваться, если бы не ожидание ребенка, появления которого на свет вместе с нею ждали и те, кто претендовал на наследство самозванца. Если бы родилась «царевна», то калужане, по всей вероятности, действительно остались бы верны сыну короля Сигизмунда III. Но уже в середине января 1611 года на свет появился «царевич», которого нарекли грозным именем Иван. И погоня за московским царством возобновилась с новой силой, на этот раз окончательно и бесповоротно увлекая Марину Мнишек в темные провалы вечности.

Глава восьмая «Маринкина башня»

Подводя итог Смуте, келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын написал в своем знаменитом «Сказании»: «Царем же играху, яко детищем…» ^[415] О сыне Марины Мнишек и Тушинского вора – «царевиче» Иване Дмитриевиче – можно сказать, перефразируя эти слова: «Детищем же играху, яко царем…»

«Царевич» Иван Дмитриевич был крещен по православному обряду, что сразу же сняло условие, бывшее камнем преткновения в деле с присягой королевичу Владиславу. Но в династических делах сын даже очень отвечает за отца. На ребенка, не прожившего на свете и четырех лет, перешло отцовское прозвище. Для большинства тех, кто давно уже не поддерживал самозванцев, Марина Мнишек родила «Воренка».

Иначе думали только в Калуге, где разворачивались церемонии представления нового наследника престола. Марина Мнишек, попавшая сразу после гибели «царя Дмитрия» под охрану донцов, стала вместе со своим сыном их знаменем и надеждой на продолжение самостоятельного участия в государственных делах. Отныне имена казачьего предводителя Ивана Мартыновича Заруцкого и Марины Мнишек будут неразрывно связаны друг с другом.

В условиях Смуты лидерами не становятся просто так, но лишь пройдя жестокий отбор. Другое дело, что у предводителей могло быть как положительное, так и отрицательное обаяние. Автор «Пискаревского летописца» так рассказывал об Иване Заруцком, которого считал преступником: «Ивашко Заруцкой от простых людей родился на Москве от выежжего литвина худого. И много времени был в воровстве у литвы и у русских воров…» ^[416] Более благоприятный отзыв о Заруцком дал ротмистр Николай Мархоцкий: «Родом из Тарнополя, Заруцкий, будучи ребенком, был взят в орду. Там он и научился хорошо понимать татарский язык, а когда подрос, ушел к донским казакам и прятался у них много лет. С Дона, будучи среди казаков уже головой и человеком значительным, он вышел на службу к Дмитрию. К нам он был весьма склонен, пока под Смоленском его так жестоко не оттолкнули. Был он храбрым мужем, наружности красивой и статной» ^[417]. Говоря об отношении Ивана Заруцкого к полякам, Николай Мархоцкий вспоминает здесь о времени после распада Тушинского лагеря, когда Заруцкий ездил в королевские обозы под Смоленск и даже был представлен королю Сигизмунду III.

Станислав Жолкевский тоже вспоминал о происхождении Заруцкого из Тарнополя и о его пребывании у татар. «В стане Тушинском, – писал гетман, – достаточно приметна была неусыпность его, ибо, при всегдашней нетрезвости князя Рожинского, он заведывал караулами, подкреплениями и собиранием известий». По сведениям гетмана, предводителя казаков удручало то, что во всем выказывается первенство не ему, бывшему с Жолкевским в Клушинском сражении, а молодому и более знатному Ивану Михайловичу Салтыкову ^[418]. Однажды изменив королю и уехав 7 августа 1610 года в Калугу, Иван Заруцкий уже ни на что не мог претендовать в Москве, где распоряжались королевские представители.

В Калуге в течение всего 1610 года шел процесс «русификации» власти, связанный с отторжением самозваного «царя» от польских наемников и их гетманов. Поэтому боярин Иван Заруцкий со своим изменившимся мнением о короле и поляках должен был прийтись ко двору.

Присяга «царевичу» Ивану Дмитриевичу, в православии которого не могло быть никакого сомнения, доводила эволюцию бывших русских тушинцев до логического конца. Но не менее важно, что эволюция совершалась и с Мариной Мнишек, позволившей крестить своего первенца не по католическому обряду. Вероятно, это было решено заранее, а не только после смерти «царя Дмитрия». В «Дневнике Яна Сапеги» отмечено известие о приезде от «царицы» из Калуги 18 (28) ноября ксендза Антония Любельчика, одного из львовских бернардинцев, и коморника Заклики ^[419]. Что заставило Марину Мнишек расстаться с католическим священником в такой ответственный в ее жизни момент? Боязнь за жизнь ксендза Антония? Или, может быть, разрыв с ним из-за споров о крещении будущего младенца? Автор «Нового летописца» завершил рассказ об убийстве Вора в Калуге тем, что «Сердомирсково дочь Маринка, которая была у Вора, родила сына Ивашка. Колужские ж люди все тому обрадовашесь, и называху ево царевичем, и крестиша ево честно» ^[420].

Биограф Марины Мнишек профессор Александр Гиршберг не удержался от того, чтобы не поспорить с теми, кто продолжал считать русскую «царицу» верной католичкой. Один из аргументов, помещенный, правда, в примечания к его книге и потому оставшийся неизвестным русскому читателю, знакомому с сокращенным переводом, как раз и был связан с тем, что «царица» сама отдала калужанам своего сына, чтобы те крестили его по своей вере ^[421].

В отчаянной «свечной» записке, отправленной 30 декабря 1610 года гетману Яну Сапеге, Марина Мнишек писала, что ей «осталось жить всего две недели». Скорее всего, в этот момент она думала о том, что ее убьют сразу же после того, как появится на свет ее ребенок. По существовавшим тогда представлениям (о законах говорить не приходится), беременным преступницам, приговоренным к казни, разрешали родить ребенка, после чего мать сразу же казнили. Ожидала этой участи для себя и Марина. Но, возможно, все это было лишь следствием испуга и неопределенности, наступивших после смерти ее супруга.

Калужане, отказав гетману Сапеге, сделали свой выбор в пользу соединения с Москвой, присягнувшей королевичу. Из столицы приводить калужан к присяге был прислан один из знатных людей и последовательных сторонников польского короля боярин князь Юрий Никитич Трубецкой. Боярин самозванца Иван Заруцкий со своими донцами недаром хотел бежать из города в этот момент. Присяга королевичу Владиславу не сулила ему ничего хорошего. Поэтому, когда князь Юрий Никитич Трубецкой приехал выполнять свою миссию, калужский «мир» и бывшие сторонники «царя Дмитрия» раскололись. «Ко кресту приводим генваря с 3 числа», – писал в своей отписке боярин князь Юрий Никитич Трубецкой гетману Яну Сапеге в ответ на его запрос, для чего он пришел в Калугу с русскими людьми ^[422]. Гетману стало известно о присяге королевичу в Калуге 5(15) января. На следующий день, как записано в его «Дневнике», он получил лист калужского воеводы ^[423].

Появление на свет «царевича» Ивана Дмитриевича в середине января 1611 года подсказало Марине выход, а может быть, и вообще спасло ее. В Калуге наступило двоевластие. Во всяком случае, присяга королевичу затягивалась, чего не мог скрыть в своей отписке и боярин князь Юрий Никитич Трубецкой, писавший о крестном целовании не как о свершившемся, но как о продолжающемся деле, используя глагол настоящего времени – «крест целуют». На калужан оказывало давление присутствие рядом сапежинского войска, что создавало немало недоразумений между новым калужским воеводой боярином князем Юрием Никитичем Трубецким и гетманом Яном Сапегой. Калужане боялись, что сапежинцы захотят взять свои «заслуги» на их городе. Но гетман Сапега разубеждал их: «Мы люди волные, королю и королевичу не служим, стоим при своих заслугах, а на вас ни которого лиха не мыслим и заслуг своих на вас не просим, а кто будет на Московском государстве царем, тот нам и заслуги наши заплатит» ^[424].

Но еще в большей степени на ход событий повлияло начавшееся по инициативе патриарха Гермогена и думного дворянина Прокофия Петровича Ляпунова движение против короля Сигизмунда III и польско-литовских людей, сидевших в столице. В Москве уже знали, что король не собирался выполнять условий, на которых присягнул гетман Станислав Жолкевский, а хотел сам сесть на царский престол ^[425]. Последние сомнения развеяла судьба послов под Смоленском, которые по сути превратились в пленников. Король возобновил штурм крепости. Боярская дума была подчинена главе гарнизона польско-литовских войск в Москве Александру Госевскому (тому самому бывшему послу, который сначала приезжал на свадьбу царя Дмитрия Ивановича и Марины Мнишек, а потом договаривался об отпуске домой сандомирского воеводы и его семьи). В Думе распоряжались те временщики из русских людей во главе с изменником «Михалкой» Салтыковым (боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым-Морозовым) и «торговым человеком» Федором Андроновым, которые успели вовремя «добить челом» на верность королю Сигизмунду III.

Хотя имена этих людей и остались в исторической памяти в одном позорном ряду изменников Московского государства, общего между потомком боярского рода и сыном торговца лаптями в Погорелом городище было только то, что они оба видели единственным возможным арбитром во всех делах короля и его сенаторов, в частности литовского канцлера Льва Сапегу, к которому обращались с письмами. Боярин Михаил Салтыков еще пытался соблюсти некую преемственность в деятельности Боярской думы, советуясь с ее главой, боярином князем Федором Ивановичем Мстиславским. Правда, посредничество свое в контактах с королем Сигизмундом III он оценил высоко, захватив вместе с сыном «царскую» по своим богатствам волость Вагу, до этого находившуюся и за Борисом Годуновым, и за князем Михаилом Скопиным-Шуйским. Таким образом были обозначены претензии Салтыковых на первенство в боярской среде, что сразу вызвало недовольство ими и отторжение от них других бояр. Успокаивая литовского канцлера Льва Сапегу, Михаил Салтыков достаточно цинично писал про возникшую по этому поводу «великую смуту и кручину»: «На Москве и не за то смута не будет».

«Торговый человек» Федор Андронов был еще более ненавистен москвичам тем, что, приехав от короля Сигизмунда III из-под Смоленска, просто-напросто захватил казну, прикрываясь данными ему поручениями. Относительно неплохо владевший польской речью (вероятно, из-за своих старых торговых контактов), он сполна использовал это преимущество и стал основным королевским советником в делах по управлению столицей. Федор (или Федька, как его чаще называли, подчеркивая подлое происхождение) Андронов вольно распоряжался получаемыми доходами. Боярин Михаил Салтыков обвинял его в присвоении сибирской пушной казны – одного из основных источников пополнения казны. Кстати, казначей Андронов враждовал и лично с Иваном Заруцким и даже просил отдать ему земли в Зубцовском уезде, переданные ранее казачьему атаману ^[426].

Новая власть, стремившаяся управлять страной из-под Смоленска, плохо ориентировалась в московских порядках и стала раздавать «чины» не по породе людей. Особенно возмутил Боярскую думу случай с пожалованием королем в окольничие рязанского дворянина Ивана Ржевского. Николай Мархоцкий, присутствовавший на совете главы московского гарнизона Александра Госевского с Боярской думой, описал появление там новоиспеченного «окольничего» с королевским листом. От всей Думы решился выступить боярин Андрей Васильевич Голицын: «Господа поляки, кривду великую мы от вас терпим. Признали мы королевича государем, а вы его нам не даете и пишете к нам грамоты не его именем, а именем короля, раздавая дани и чины, что и теперь видеть можете. Люди низкого звания с нами, большими, поднимаются будто ровня. Или впредь так не делайте, или нас от крестного целованья освободите, и мы сами о себе помыслим» ^[427].

Подобные несправедливости, а также бесчинства поляков объединили как тех, кто когда-то был лоялен царю Василию Шуйскому, а потом свел его с трона, так и тех, кто воевал с ним на стороне «царя Дмитрия», не исключая обманутых сторонников призвания королевича Владислава. Даже гетман Сапега, которого уже 14 января 1611 года глава московской Боярской думы князь Федор Иванович Мстиславский известил о выступлении Прокофия Ляпунова, был готов, вопреки просьбам бояр и Александра Госевского, поддержать рязанского воеводу.

Путь к объединению всех антипольских сил открылся после смерти в Калуге «царя Дмитрия». Надо оценить тот внутренний поворот, который приходилось делать служилым людям. Бывшие «тушинцы» должны были теперь сражаться в одних полках со сторонниками свергнутого царя Василия Шуйского, забыв прежние политические счеты.

Но для превращения общего настроения протеста против польско-литовских сил в Московском государстве в народное движение требовались сильная идея и умелые вожди. Главной идеей, способной воодушевить массы, оставалась защита православной веры, и вполне естественно, что духовным вдохновителем так называемого Первого ополчения стал патриарх Гермоген ^[428]. Условием же защиты православной веры оказывалось теперь избрание следующим царем непременно кого-либо «из своих прироженных бояр, кого всесилный предержитель Бог изволит и Пречистая Богородица». Так писал патриарх Гермоген. О его письмах в Великий Новгород, Псков, Казань, Нижний Новгород, Вологду, Ярославль, в северские города и в Рязань с призывом «съезжатися к Москве ратным воинским людем и стояти и промышляти единомышленно на литовских людей» упоминал в марте 1611 года игумен Соловецкого монастыря Антоний в листе, отправленном к шведскому королю Карлу IX. По словам игумена Антония, собравшиеся в поход на Москву люди «иных земель иноверцов никого не хотят» ^[429]. И позднее Авраамий Палицын назвал поднявшееся движение «соединением православных христиан», а князь Семен Шаховской писал, что «воинстии люди… придоша на неправедных римлян», то есть католиков ^[430].

Во главе движения встал думный дворянин и рязанский воевода Прокофий Петрович Ляпунов. Он оставил яркий след в истории Смуты, успев пройти путь от противника царя Василия Шуйского до его последовательного сторонника. Потом Ляпунов «здоровствовал» на царство князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, а после внезапной гибели молодого боярина и воеводы пытался организовать общее выступление врагов царя Василия Шуйского. Прокофий Ляпунов часто действовал под влиянием порыва, был искренен в проявлении своих симпатий и антипатий, что нередко приводило его к крайним решениям. Так, он не только присягнул королевичу Владиславу, но буквально завалил Москву рязанским хлебом, что должно было упрочить экономическое положение нового правительства. Ляпунов привел к повиновению королевичу Владиславу не только Переславль-Рязанский, но и другие рязанские города, в частности Пронск, державшийся стороны «царя Дмитрия» ^[431]. Тем сильнее было его отторжение от идеи призвания иноземного королевича, когда выяснилось, что московский гарнизон занят собственным обогащением и грабежами, а не успокоением государства. Главное же, оказалось, что вместо перешедшего в православие королевича (как думали, когда присягали Владиславу) в Московском государстве намеревается воцариться государь-католик Сигизмунд III. С гибелью калужского Вора наступил звездный час рязанского воеводы, увидевшего новую возможность объединения земских сил – но теперь уже не против слабого царя, каким был Шуйский, и не вокруг самозваного царя, каким был Дмитрий, но для защиты православия и избрания своего царя из «прироженных бояр».

В январе-феврале 1611 года была организована агитационная переписка между городами, центром которой стала Рязань. Отсюда от воеводы Прокофия Ляпунова шли горячие призывы к объединению в Нижний Новгород, Ярославль, Владимир и другие города. Далее эти письма расходились повсюду, достигая самых отдаленных городов и волостей Московского государства – Поморья, Вятки и Си