Переводчик неизвестен (1885)

Раз, когда я в глухую полночь, бледный и утомленный, размышлял над

грудой драгоценных, хотя уже позабытых ученых фолиантов, когда я в полусне

ломал над ними себе голову, вдруг послышался легкий стук, как будто кто-то

тихонько стукнул в дверь моей комнаты. “Это какой-нибудь прохожий, -

пробормотал я про себя, – стучит ко мне в комнату, - прохожий, и больше

ничего”. Ах, я отлично помню. На дворе стоял тогда студеный декабрь.

Догоравший в камине уголь обливал пол светом, в котором видна была его

агония. Я страстно ожидал наступления утра; напрасно силился я утопить в

своих книгах печаль по моей безвозвратно погибшей Леноре, по драгоценной и

лучезарной Леноре, имя которой известно ангелам и которую здесь не назовут

больше никогда.

И шорох шелковых пурпуровых завес, полный печали и грез, сильно

тревожил меня, наполнял душу мою чудовищными, неведомыми мне доселе

страхами, так что в конце концов, чтобы замедлить биение своего сердца, я

встал и принялся повторять себе: “Это какой-нибудь прохожий, который хочет

войти ко мне; это какой-нибудь запоздалый прохожий стучит в дверь моей

комнаты; это он, и больше ничего”.

Моя душа тогда почувствовала себя бодрее, и я, ни минуты не колеблясь,

сказал: “Кто бы там ни был, умоляю вас, простите меня ради Бога; дело,

видите, в том, что я вздремнул немножко, а вы так тихо постучались, так тихо

подошли к двери моей комнаты, что я едва-едва вас расслышал”. И тогда я

раскрыл дверь настежь, – был мрак и больше ничего.

Всматриваясь в этот мрак, я долгое время стоял, изумленный, полный

страха и сомнения, грезя такими грезами, какими не дерзал ни один смертный,

но молчанье не было прервано и тишина не была нарушена ничем. Было

прошептано одно только слово “Ленора”, и это слово произнес я. Эхо повторило

его, повторило, и больше ничего.

Вернувшись к себе в комнату, я чувствовал, что душа моя горела как в

огне, и я снова услышал стук, – стук сильнее прежнего. “Наверное, - сказал

я, – что-нибудь кроется за ставнями моего окна; посмотрю-ка, в чем там дело,

разузнаю секрет и дам передохнуть немножко своему сердцу. Это - ветер, и

больше ничего”.

Тогда я толкнул ставни, и в окно, громко хлопая крыльями, влетел

величественный ворон, птица священных дней древности. Он не выказал ни

малейшего уважения; он не остановился, не запнулся ни на минуту, но с миною

лорда и леди взгромоздился над дверью моей комнаты, взгромоздился на бюст

Паллады над дверью моей комнаты, – взгромоздился, уселся и… больше ничего.

Тогда эта черная, как эбен, птица важностью своей поступи и строгостью

своей физиономии вызвала в моем печальном воображении улыбку, и я сказал:

“Хотя твоя голова и без шлема, и без щита, но ты все-таки не трусь, угрюмый,

старый ворон, путник с берегов ночи. Поведай, как зовут тебя на берегах

плутоновой ночи”. Ворон каркнул: “Больше никогда!”

Я был крайне изумлен, что это неуклюжее пернатое созданье так легко

разумело человеческое слово, хотя ответ его и не имел для меня особенного

смысла и ничуть не облегчил моей скорби; но, ведь, надо же сознаться, что ни

одному смертному не было дано видеть птицу над дверью своей комнаты, птицу

или зверя над дверью своей комнаты на высеченном бюсте, которым было бы имя

_Больше никогда_!

Но ворон, взгромоздившись на спокойный бюст, произнес только одно это

слово, как будто в одно это слово он излил всю свою душу. Он не произнес

ничего более, он не пошевельнулся ни единым пером; я сказал тогда себе тихо:

“Друзья мои уже далеко улетели от меня; наступит утро, и этот так же покинет

меня, как мои прежние, уже исчезнувшие, надежды”. Тогда птица сказала:

“_Больше никогда_!”

Весь задрожал я, услыхав такой ответ, и сказал: “Без сомнения, слова,

произносимые птицею, были ее единственным знанием, которому она научилась у

своего несчастного хозяина, которого неумолимое горе мучило без отдыха и

срока, пока его песни не стали заканчиваться одним и тем же припевом, пока

безвозвратно погибшие надежды не приняли меланхолического припева: “Никогда,

никогда больше!”

Но ворон снова вызвал в моей душе улыбку, и я подкатил кресло прямо

против птицы, напротив бюста и двери; затем, углубившись в бархатные подушки

кресла, я принялся думать на все лады, старался разгадать, что хотела

сказать эта вещая птица древних дней, что хотела сказать эта печальная,

неуклюжая, злополучная, худая и вещая птица, каркая свое: “_Больше

никогда_!” Я оставался в таком положении, теряясь в мечтах и догадках, и, не

обращаясь ни с единым словом к птице, огненные глаза которой сжигали меня

теперь до глубины сердца, я все силился разгадать тайну, а голова моя

привольно покоилась на бархатной подушке, которую ласкал свет лампы, - на

том фиолетовом бархате, ласкаемом светом лампы, куда она уже не склонит

своей головки больше никогда!

Тогда мне показалось, что воздух начал мало-помалу наполняться клубами

дыма, выходившего из кадила, которое раскачивали серафимы, стопы которых

скользили по коврам комнаты. “Несчастный! – вскричал я себе. – Бог твой чрез

своих ангелов дает тебе забвение, он посылает тебе бальзам забвения, чтобы

ты не вспоминал более о своей Леноре! Пей, пей этот целебный бальзам и

забудь погибшую безвозвратно Ленору!” Ворон каркнул: “Больше никогда!”

“Пророк! – сказал я, – злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки

пророк! Будь ты послан самим искусителем, будь ты выкинут, извергнут бурею,

но ты – неустрашим: есть ли здесь, на этой пустынной, полной грез земле, в

этой обители скорбей, есть ли здесь, – поведай мне всю правду, умоляю тебя,

- есть ли здесь бальзам забвенья? Скажи, не скрой, умоляю!” Ворон каркнул:

“Больше никогда!”

“Пророк! – сказал я, – злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки

пророк! Во имя этих небес, распростертых над нами, во имя того божества,

которому мы оба поклоняемся, поведай этой горестной душе, дано ли будет ей в

далеком Эдеме обнять ту святую, которую ангелы зовут Ленорой, прижать к

груди мою милую, лучезарную Ленору!” Ворон каркнул: “Больше никогда!”

“Да будут же эти слова сигналом к нашей разлуке, птица или дьявол! -

вскричал я, приподнявшись с кресла. – Иди снова на бурю, вернись к берегу

плутоновой ночи, не оставляй здесь ни единого черного перышка, которое могло

бы напомнить о лжи, вышедшей из твоей души! Оставь мой приют неоскверненным!

Покинь этот бюст над дверью моей комнаты. Вырви свой клюв из моего сердца и

унеси свой призрачный образ подальше от моей двери!” Ворон каркнул: “Больше

никогда!”

И ворон, неподвижный, все еще сидит на бледном бюсте Паллады, как раз

над дверью моей комнаты, и глаза его смотрят, словно глаза мечтающего

дьявола; и свет лампы, падающий на него, бросает на пол его тень; и душа моя

из круга этой тени, колеблющейся по полу, не выйдет больше никогда!

Ворон