Вико против истории философов

Бэкон с его критикой идолов, Декарт с врожденными очевидными идеями, Лейбниц с его "mathesis universalis", Спиноза с экзальтацией разума, под властью которого оказались эмоции и страсти,— все они были единодушны в том, что познавательный идеал — в простоте и логической строгости математики. Как же трактовать появившиеся

==433

к тому времени новые документальные материалы о примитивных народах в свете такого идеала? Чем иным, как не фантазмами и извращениями событий и персонажей представали отчеты об экспедициях? Как понимать вечные противоречия историков в подаче одного и того же материала? Что значат преувеличение и идеализация персонажей, придуманные историками якобы в пользу "любви к отечеству", вопреки интеллектуальной честности? Может быть, прошлое непознаваемо в своей исторической объективности ввиду своей удаленности, либо, если и познаваемо, то ничему путному не может научить нас, обладателей наконец созревшего разума. Какая хлесткая самоирония в словах Вольтера, заметившего как-то, что не так много эпох в истории, дающих повод для гордости цивилизованным нациям: эпоха Александра, закрывающая классическую Элладу, век Августа, зенит Республики и Империи, Флоренция времен Возрождения и, наконец, эпоха Людовика XIV во Франции.

Такая морализаторская установка уже сама по себе размывала основы исторического исследования и упраздняла научную ответственность за результаты поиска, делая непроходимой пропасть между сферами знания научного и исторического. В самом деле, характеристикой научной модели века была "квантификабельность", т. е. количественная сосчитываемость, ведь только в этом случае применимы математические методы. Это была явная передержка по отношению к античной модели — полагать, что на всякий вопрос возможен один и только один ответ, универсальный, вечный, неизменный. Казалось, и математика, и физика, и механика, и астрономия, а потом и химия, ботаника и зоология, как и все прочие науки, делали неизбежным критерием объективной истины логическое доказательство, измерение.

Естественно, в рамках такой постановки проблемы уже не оставалось места для трактовки материала квалитативного происхождения, где качественные характеристики доминируют, — такова, например, история. Декарт, напоминает Вико, хотя и не находил зазорным времяпрепровождение тех, кому нравилось учиться какому-то диалекту, швейцарскому или британскому, но все же думал, что это занятие не для тех, кто всерьез посвятил себя приумножению знания. Мальбранш называл историю уделом сплетников. Лейбниц, хотя и написал сам пространное историческое сочинение, продолжал считать историю средством удовлетворения любопытства по поводу происхождения того или иного рода или государства, в лучшем случае, школой морали. Ее подчиненное по отношению к математике положение оставалось решительно всем очевидным.

Итак, пренебрежение к истории не было случайным: история не числилась в штате серьезных наук. История трактовалась как школа морали, проблемы научности ее деталей не возникало, ведь что за наука — мораль? Вопреки всем Вико объявил: история не наука, но

==434

может и должна ею стать. Ведь этот гражданский мир сотворен людьми, а потому более других предметных сфер реальности научно объясним и подлежит систематизации. Но все это возможно лишь после отказа от неверных методологических предубеждений.

5. ВИКО ПРОТИВ ИСТОРИИ ИСТОРИКОВ

История с точки зрения самих историков Вико также мало удовлетворяет, как и история, увиденная глазами философов. Бесконечные противоречия и фальсификации, сомнительные интерпретативные принципы историографами использовались часто произвольно, все это Вико называет "национальным чванством" и "ученой спесью". Важнее всего показать, что именно их нация раньше других пришла к цивилизованным формам жизни, что записано в памяти народа с сотворения мира. Такими находит Вико реконструкции событий Геродота, Тацита, Полибия, Ливия — чересчур много сыновней любви к родине.

Говоря о более близких по времени историках, о Маршаме, Спенсере, ван Херне, Вико упрекает их в буквализме относительно документов и их интерпретации: для них цивилизация взяла старт с египтян, распространившись из этого единственного источника на прочие регионы. В чем же ошибка? Она в некритическом прочтении древних текстов александрийских ученых, которыми руководил интерес национального престижа. Подчеркнуть свой критический угол зрения необходимо Вико для уяснения общей концептуальной схемы, согласно которой любой историк-доксограф наделен определенными предпочтениями просто благодаря факту принадлежности к исторически данному обществу. Верования рассказчика или группы рапсодов вовсе не продукт их индивидуального творчества, скорее, они рождены обществом. Традиционные источники исторической документации никак не отражают этой преданности субъективного характера, тем важнее выделять всякий раз систему ценностей и просто предрассудков фактического и нормативного характера. Не принимать их в расчет означает остаться в плену фантазийной цепочки и никогда не встать на путь корректной интерпретации исторического документа.

"Концептуальным анахронизмом" называет Вико привычку распространять на отдаленные эпохи представления и категории, типичные для нашего времени. Утрата чувства исторического времени, как и преувеличение рациональных возможностей, — это ошибки историков разных поколений. Вико не согласен с Бэконом, когда тот говорит о "несравненной мудрости древних", не потому, что

==435

недооценивал мудрость древних, а потому, что Бэкон не усматривал различия между идеалом мудрости древним и новым. Что же касается древней римской истории, то Вико был резко против толкования ее документов в терминах "народ, царство, свобода" в современном значении этих слов, без старого понимания того, что "народ" — это "патриции", а "царство" — это "тирания". К примеру, национальную спесь он усматривал в толковании "Законов Двенадцати таблиц" (древний римский кодекс законов) как простое воспроизведение афинского кодекса. Во-первых, вряд ли корректно представлять римлян естественными наследниками греков, во-вторых, еще более сомнительно читать "Двенадцать таблиц" на категориальном языке эпохи, во всем чуждой древнеримской. Отвергая все, Вико начинает с нуля: "Ничто не вытекает само собой из накопленной эрудиции". Исторические реконструкции неадекватны, ибо их теоретические предпосылки недостаточны.

6. "ЧЕТЫРЕ АВТОРА" ВИКО

В своей "Автобиографии "Вико называет имена, составившие вехи в его культурном созревании. Конечно, это Платон, который подвинул его к "идеалу вечного царства идеи в плане Провидения, идеи, на которой могут быть основаны республики всех времен и народов". Другие философы были склонны анализировать частные проблемы, в то время как Платон — теоретик мудрости универсальной и конкретной в то же время. Он видел в метафизике абстрактные субстанции более реальными, чем телесные, уже потому, что они творят все прочее во времени. Это идеальная справедливость, когда архитектор и управляющий — координирующее и распределяющее начала,— как два божественных кузнеца.

Но кроме идеальной справедливости есть еще и конкретная человеческая история. Каковы же пути ее реализации? Здесь на помощь приходит Тацит, который показывает человека таким, каков он есть. Платон, слишком занятый "человеком идеальным", забывает о примитивном его состоянии и о том, как он мог из недоразвитого стать образованным. Тацит же показывает, как в море бесконечных и беспорядочных событий, среди удач и поражений практическая мудрость ведет человека к благу. Платон и Тацит стали двумя эскизами, в рамках которых Вико начал работу по реконструкции вечной идеальной истории, где государства, народы, нации восходят к своему зениту, а затем вступают в фазу декаданса.

Если Платон — теоретик вечной мудрости, то Тацит — знаток простонародных нравов. Рядом с ними и Бэкон, барон Веруламский,

==436

"человек универсальный в теории и на практике", философ и министр. Мечта Вико — соединить "потаенную мудрость" Платона и "практичную искушенность" Тацита в глобальном проекте бэконовской "универсальной республики ученых литераторов", где "каждая наука помогает другой, и ни одна не мешает".

Четвертым авторитетом Вико стал Гуго Гроций, который в работе "О праве войны и мира" поставил вопрос о плодотворности союза философии и филологии, где первая — наука об истинном, а вторая — о точном знании, встречаются на пути преодоления понимания философии в духе чистого концептуализма, а филологии — как только грамматологии. Гроций, полагает Вико, "приводит в систему универсального права всю философию и филологию, историю вымышленного либо определенного, помещая все в лоно истории трех языков— еврейского, греческого и латинского".

Мы видим теперь теоретический проект Вико — удержать вместе мир универсальных идей Платона, мир фактов Тацита, и с помощью филологического инструментария Греция применить сумму этих знаний к миру языков, нравов, обычаев, гражданских и религиозных установлении, чтобы продвинуть, наконец, бэконовскую "ученую республику" к жизни.

7. ЕДИНСТВО И РАЗЛИЧИЯ "ФИЛОСОФИИ" И "ФИЛОЛОГИИ"

Дух исторических сочинений Вико устремлен к жизнеспособному синтезу универсального и частного, абстрактного и конкретного, идеального и действительного. Для этого, по его мнению, необходим союз философии и филологии. Философия без филологии пуста, а филология без философии слепа. При этом речь идет не о правильном распределении их ролей, а об одной целостной науке. Вопреки абстрактной философии картезианства, Вико интересуют лишь те универсальные принципы, ценность и плодотворность которых измеряется реальной историей в ее фазовом развитии. Не априорные философские принципы с их аподиктической силой и не отдельные утверждения, подтверждающие или отрицающие те или иные факты, — его интересует теоретическая система как целое, факты исторической эпохи вместе взятые, от обычаев до религиозных и гражданских институтов, наречий, предании.

Филология, с другой стороны, непонятна в отрыве от теоретической информации, когда она не отдает себе отчета в безмерном богатстве смыслов, таящихся в документах. Разве возможна филология как наука, неартикулированная в аналитической плоскости?

==437

Она может стать наукой только тогда, когда обнаружит в себе очертания вечной идеальной истории, поверх которой течет история всех наций, растворенная во времени. И в самом деле, ведь нет фактов нейтральных, лишенных теоретических предпосылок. Реконструировать теоретическую картину, используя ее в филологических исследованиях, — значит подняться от грамматики до строгой науки лингвистики.

Филология, конечно, ориентирована на уточнение различных языковых фактов мифологии, поэзии, древностей. Она становится доктриной тогда, когда интересуется всем этим как социальным продуктом. Фактографическое описание вообще невозможно, или, во всяком случае, неполно, если оно не опирается на философское понятие истинного. Истинное — это идея (философия), определенное — это факт (филология). Но и истина и определенность, истина и факт в конечном итоге взаимообратимы. Нет истины вне факта или истины без факта, есть факт в истине и истина в факте. Таким образом, речь теперь идет о верификации определенного и об определении истинного. В итоге мы получаем науку о том и о другом. Теоретико- эмпирический дискурс Вико удерживает несводимость и нераздельность точного и истинного в редком для любой эпохи равновесии. Платоновский "человек, каким он должен быть" сливается с тацитовским "человеком, каков он стал в действительности".

Напоминая спинозовскую максиму "ordo et connexio idearum idem est ac ordo et connexio rerum" ("порядок и связь идей суть те же самые, что и порядок и связь вещей"), в "Новой науке" Вико делает несколько иной акцент: "Порядок идей должен соответствовать порядку вещей". Это и есть принцип перенесения логического порядка на исторический. Идеальный процесс в философии должен найти себя в процессе историческом, не противореча его составу и последовательности. Между тем философия продолжает созерцать разум, науку об истинном, а филология ограничивается человеческим мнением и самоупоением собственной точностью, и ни одна не интересуется мнением другой. Итак, мы пришли к необходимости брачного союза "cogitata et visa" Бэкона, "мыслимого и видимого", истин разума и истин факта Лейбница.