Глава 5. - И все-таки ты не прав, - отпиваю большой глоток из стакана со сладкой шипучей газировкой, - он приехал туда нормальным

POV Bill

- И все-таки ты не прав, - отпиваю большой глоток из стакана со сладкой шипучей газировкой, - он приехал туда нормальным, это они его до безумия довели...

- Да нет же, - перебивает сидящий напротив Дэвид. Если бы он не говорил чуть медленнее обычного, то можно было бы подумать, что и не было тех трех бутылок текилы. - Вот ты же вроде как именитый кинокритик, да? - вопросительно смотрит чуть мутными глазами. Странно, но я ощущал себя практически трезвым, хотя и пил наравне с другом. Я кивнул в ответ. - А как же те дети, которые ему постоянно снились? Которых его жена утопила? А? Они же ему снились еще до приезда на остров, - на его лице появилось некое подобие торжества.

Я растерянно пытался вспомнить начало «Острова проклятых», но мысли странно ускользали, смеялись, кружились в хороводе, не желая складываться во что-то связное. Когда одна особенно вредная показала мне язык и скрылась в темноте, я не удержался и хныкнул:

- Я не помню…

- Вот как ты можешь спорить со мной, если ты не помнишь о чем фильм? - Дэвид так махнул рукой, очевидно, собираясь поучительно поднять палец к небу, что едва не выбил поднос из рук у официантки, несущей нам очередную порцию живительной влаги.

- Все равно не согласен, - бормочу, рассматривая официантку: а она ничего. Такая аппетитная попка и грудь… Мгновенно напрягшийся низ живота напоминает, что секса не было очень и очень давно, что, мол, пора уже, хозяин…

- Хватит! - неожиданно рявкает Дэйв, заставляя меня подпрыгнуть на месте от неожиданности и даже немного упорядочить мысли. - Лучше давай о другом...

- О чем? – зеваю. Как-то неожиданно очень сильно захотелось спать. Черт бы побрал эти бары с их жутко неудобными стульями, от которых задница болит в прямом смысле этого слова. Надо было ехать в один из клубов, которые я так ненавижу, но там хоть диванчики удобные, и на них можно так мило уснуть, свернувшись клубочком. Ничуть не практичные эти дизайнеры. Вот сколько бы они могли продавать, если бы у них были спальные места – поспал, покушал и выпил, снова поспал.

Из мыслей меня вывел отчаянно жестикулирующий Дэвид, пытающийся привлечь мое внимание.

- Что? – наверное, сейчас я очень глупо хлопал глазами, как эти пресловутые гламурные блондинки.

- Про семью, говорю, поговорим.

- Про чью? - недоуменно смотрю, пытаясь составить парами, как деток в детском саду, кружащиеся в хороводе мысли.

- Про твою, - удивленно смотрит.

- А что про нее? Я же про бабушку говорил… или нет? – мысли, громко хохоча, разбегаются в стороны. Чертовы шкодники.

- Говорил, а про остальных? Мама? Папа? Братья, сестры? Тети, дяди? Внучатые племянники в пятнадцатом колене? Ты же говорил, что немец вроде… - под его испытующим взглядом становится неуютно, зато мысли обретают некое подобие порядка. Вот за что я ненавидел (любя, конечно) Йоста, так вот за этот взгляд, пронизывающий насквозь и не оставляющий путей для бегства.

Наверное, алкоголь все-таки подействовал на меня, поэтому, глубоко вздохнув, я начал говорить и говорил-говорил-говорил о том, о чем никому никогда не говорил, словно плотину прорвало. По щекам, кажется, бежали слезы, а пальцы нервно комкали салфетку, растирая недолговечную бумагу в порошок.

Про родителей, про Германию, про то, как сильно я любил и люблю эту страну. Про то, как мечтал бы остаться там навсегда, что там прошли все самые лучшие мгновения в жизни, что там остались друзья и Скотти в приюте, за которым я никогда не приеду. Про тот вечер. Когда однажды 20 апреля после своего еженедельного похода в кино мама с папой не вернулись домой, а я, как последняя эгоистичная сволочь, даже не забеспокоился о них, подумав, что они, возможно, зашли в гости к кому-то из друзей или в ресторан, и лег спать, а рано утром умчался в школу, обнаружив пропажу родителей только в субботу вечером. Как судорожно пытался дозвониться на два до боли знакомых номера, но механический голос постоянно сообщал: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Перезвоните, пожалуйста, позднее». Как обзвонил их друзей и коллег, глотая слезы, пока один из сослуживцев отца, а по совместительству и очень хороший мужчина, не догадался спросить, что произошло. Как через час в нашем доме появились все эти люди, которых я когда-то видел, но они все равно были чужими, и потом звонок. На мой мобильный. Из полиции. И просьба приехать в участок. Меня вез тот самый друг отца. Там я столкнулся со школьным психологом и адвокатом отца, который объяснил мне, что я могу отказаться делать то, что меня попросят, и, чтобы меня ни к чему не принудили, все процедуры в полиции будут проходить в присутствии этих двух моих представителей. Как я плохо воспринимал в тот момент окружающий мир, ставший неожиданно таким враждебным, огромным и шумным. А потом потянулись часы бессмысленных допросов: что, когда, где, зачем. К концу я уже даже не мог точно назвать свое имя. Потом мне показали фото 40 человек, из которых я не узнал ни одного. А потом произошло самое страшное событие в моей жизни. Мне до сих пор с частотой раз в месяц снится этот кошмар: худощавый темноволосый полицейский с тараканьими усами, спрашивающий, готов ли я, серый коридор, тяжелая металлическая черная дверь, открывающая проход в ледяное царство, множество столов с чем-то накрытым белыми простынями, маленькая полная смешливая женщина, спрашивающая «Как дела?» и сдергивающая простыню. Два изуродованных тела и темнота с привкусом блевотины.

Незаметно Дэвид оказался рядом, и я хлюпал носом ему в дорогущую белую рубашку, рассказывая, как мои мама с папой случайно попались компании пьяных гопников, у которых закончились деньги на выпивку. Что мой папа – он не такой как я, он был очень сильный и смелый, и он ринулся на эту пьяную ораву, ну а потом… Хоронили их в закрытых гробах. Прилетевшая бабушка не хотела меня пускать на кладбище, но я... Это же мои родители. Я должен был. Тем более я был так виноват перед ними. Я не очень хорошо учился (не так хорошо, как хотела бы мама), я не был спортсменом (а папа так хотел поболеть за меня на трибунах), часто хамил и не мыл после себя посуду, разбрасывал одежду и так мало рассказывал им про себя. Только когда их не стало, я понял, насколько сильно они мне нужны и как сильно я их любил. Братьев, сестер, тетей, дядей у меня не было, была только бабушка, которая, несмотря на мое слабое сопротивление, увезла меня в Америку, думая, что смена обстановки поможет мне все забыть. А еще… Еще она избавилась от всех семейных видео и фотографий. Может, где-то у нее они и были спрятаны, но я так и не смог их найти. А они мне были нужны. Мне казалось, что я совсем не помню родителей, что проклятая память стирает все важное и нужное из своих хранилищ, оставляя пустяки. Пусть все говорили, что я очень похож на маму, а глаза папины, пусть бабушка часто смеялась и говорила, что мой характер тоже штука наследственная, пусть у меня были какие-то клочки воспоминаний, но все это не могло заменить их. Никогда. Они мне были так нужны. А у меня даже фото не было…

Я еще что-то говорил, размазывая по лицу и белому хлопку дорогую косметику, плакал, жаловался, как маленький мальчик, как не делал никогда, словно выплескивая все накопившееся. Теплые руки, отечески обнимающие и поглаживающие по спине, успокаивали, унимали боль.

Слова об истинных причинах, заставивших меня переехать из ставшего почти родным Джэксонвилла в Нью-Йорк уже были готовы сорваться с губ, я уже морально рассказал обо всем Дэвиду, но бармен или официантка, в общем, кто-то из обслуживающего персонала так не вовремя объявил, что бар закрывается, и нам пора бы свалить. Это сбило меня с толку, и я так и не успел ему рассказать второе самое кошмарное воспоминание в моей жизни, от которого я последние два с половиной года просыпался в холодном поту намного чаще, чем от первого.

***

- Черт, почему он едет? - я пытался попасть ногами в дверной проем такси, чтобы выйти из машины, но он странным образом от меня постоянно ускользал.

- Сейчас, - теплые руки обхватили мои лодыжки и те (о чудо!) наконец-то сумели выбраться на улицу.

Порядочно приложившись головой о дверцу (вот какая сволочь задумала делать их таким низкими?!), я с наслаждением вдохнул свежий воздух и попытался разогнать назойливые звездочки, кружащиеся в хороводе перед глазами. Вот что их всех так на хороводы сегодня тянет – то мысли, то звездочки?

Тепло с талии исчезло, и я неожиданно понял, что асфальт как-то странно приближается.

- Черт! Да ты стоять-то можешь? - ругнулся кто-то знакомым голосом над ухом. Кто? Том? Сердце испуганно сжалось. Нет. Правильная мысль выскочила в центр хоровода: Дэвид, с ним не страшно. Он хороший. Друг.

- Я не… - пытаюсь объяснить, но слов стало как-то мало, они, громко хихикая, разбежались в разные стороны, оставляя меня наедине с асфальтом. - Он сам…

- Да-да, - кто-кто, Дэвид, точно, вздыхает над ухом, и на талию возвращается тепло. - Идти сможешь сам?

- Я? - пытаюсь разлепить закрывающиеся глаза, - могууу, - пытаюсь вспомнить, что такое идти и как это делать. Так, поднять ногу и поставить. Нет, что-то тут не то…

- Ясно, - раз, и надо мной оказывается чуть покачивающееся черное небо с плевочками звезд.

- Я лечууу, - рот действует независимо от всего остального.

- Лети-лети…

Мирное размеренное покачивание убаюкивало, и глаза закрывались, звездочки приветливо подмигивали и звали к себе, сверкая очаровательными попками, обтянутыми джинсиками из последней коллекции Картье. Стоп, Картье не шьют джинсы…

- Билл! Билл! - кто-то настойчиво пытался докричаться до меня. Пришлось нехотя раскрывать глаза. Перед ними маячила какая-то странная рожа.

- Сгинь, чудище! - пискнул я, а потом крикнул и еще, все громче и громче, переходя на пронзительный визг.

- Тихо ты, - губы накрыло что-то теплое и мягкое, сбивая дыхание и выпивая крик. - Спокойной ночи, я завтра позвоню тебе. Спи. Дверь захлопну, - еще одно теплое прикосновение к щеке.

И темнота. И хороводы. Мысли, звездочки, мама, Том, Дэвид, папа и шоколадки в красных обертках, напевающие «Jingle Bells».