Концентрация

Сначала они прибыли на «Накодо». Люди на первой лодке были одеты в форму Национальной гвардии, но в любом случае они поднялись на борт незамеченными; никто не услышал приглушенного гула мотора их катамарана. Они сразу же направились на мостик и в радиорубку и, не встретив никакого сопротивления, захватили оба помещения; у них были пистолеты с глушителями и по‑бульдожьи тупорылые автоматы «узи», никто не оказался настолько безрассуден, чтобы спорить с ними. Из темноты вынырнула следующая лодка, оттуда высадилось еще больше вооруженных до зубов бойцов, а в это время первая направилась к «Надии», захватив с собой Эндо, чтобы усыпить бдительность команды. Здесь их приближение было замечено, и все были подготовлены к появлению гостей. Эндо сказал, что им нужно видеть Блевинса. Капитан с женой и офицеры обедали; пришельцы приставили пистолет к голове миссис Блевинс и потребовали, чтобы ее муж вызвал радиста. Когда венсеристы пришли на мостик, там был офицер Дженни. Он попытался сопротивляться, но его стукнули пистолетом по голове. На том сопротивление на «Надии» было сломлено. Вторая лодка доставила на судно новых венсеристов, а катамаран с переодетыми в форму национальных гвардейцев боевиками, захватив с собой Эндо, отправился на «Ле Серкль». К тому времени, как Филипп связался по рации с двумя другими судами, те были уже захвачены, и радисты под дулами пистолетов ответили ему, что у них все замечательно.

– Я товарищ майор Сукре, – сказал человек, который держал Хисако за руку; он жестом велел ей сесть. – Ваши суда временно переходят в наше распоряжение. Пожалуйста, запаситесь терпением. Вы не будете обижать нас, и мы не обидим вас. Договорились?

Он оглядел каюту, заполненную молчащими людьми. Офицеры и Хисако сидели на одном конце стола, матросы – несколько французов, а в основном марокканцы и алжирцы – с другой стороны, некоторые просто на полу.

– Договорились? – резко повторил «товарищ майор».

– Да, – наконец ответил Филипп, он посмотрел на марокканских моряков, сидящих поблизости. – Можно, я повторю им это по‑французски? Эти люди не понимают английского.

Сукре улыбнулся.

– Хорошо, – сказал он, покачивая автоматом. – Но помните, у нас оружие.

Филипп перевел. Матросы закивали, некоторые улыбнулись венсеристам, подняв в знак согласия большой палец.

– Хорошо, – сказал Сукре. – Вы остаетесь здесь. Я скоро вернусь. – Он приложил палец к губам. – Y, silencio! Ага?

Сукре вышел из кают‑компании, забрав с собой двух вооруженных бойцов. Двое остались стоять в кают‑компании по обе стороны двери. Они прибыли на втором катамаране, на них была черная форма и черные береты с такой же, как у Сукре, звездой. В руках они сжимали автоматы с прицелами ночного видения и длинными рожками; за пояс у них были заткнуты пистолеты, запасные магазины для автоматов пристегнуты к ремню, а на форменных куртках висели у плеча две маленькие круглые гранаты. Один из них неторопливо вытер лоб и щеки тряпкой, стерев при этом большую часть камуфляжной краски.

Хисако взглянула на Филиппа, который с безучастным лицом сидел во главе стола, положив на него руки ладонями вниз. Вскоре он взглянул на нее. Она улыбнулась. Его губы слегка скривились, он хотел было кивнуть, но, бросив взгляд на двух часовых, уставился на стол.

Сукре вернулся один, прикрепляя к поясу нечто вроде маленькой рации. Подбоченясь, он окинул взглядом присутствующих.

– Хорошо вели себя? Молодцы. Сейчас мы с вами совершим небольшую водную прогулку, поедем на другое судно. На «Надию».

Он повернулся к одному из венсеристов и начал ему что‑то говорить, но тут заметил, как в дальнем конце помещения поднимается Филипп.

– Да, капитан? – снова повернулся он в его сторону.

– Вы хотите сказать, что мы все поедем?

– Да, все вместе.

– Я не могу, я должен остаться. Это судно на моей…

Казалось, он пытается подобрать нужное слово. Сукре достал из‑за пояса пистолет и навел его на Филиппа. Тот сглотнул и замолк. Хисако напряглась; Сукре был в метре от нее. Она перевела взгляд с Сукре на Филиппа, который обменялся с ней взглядом.

Когда она снова взглянула на Сукре, тот все еще глядел на Филиппа, но теперь его пистолет был направлен на нее. Она почувствовала, как расширяются ее глаза. Дуло пистолета казалось очень большим и темным. Она могла разглядеть бороздки нарезов на конце ствола, образующие дыру, которая напоминала ей шестеренку старинных часов. Стальная поверхность пистолета блестела от покрывавшего его тонким слоем машинного масла.

– Так как, капитан? – улыбнулся Сукре. – Вы едете с нами?

– Я не капитан, – услышала она ответ Филиппа. – Да, поеду.

Сукре еще немного постоял в той же позе, затем посмотрел на Хисако, широко улыбнулся и показал ей повернутый боком пистолет:

– На предохранителе, видите?

Она кивнула. Он сунул пистолет обратно за пояс.

– Капитан, сколько людей можно погрузить на ваш катер?

– Двенадцать, – вздохнул Филипп. Хисако отвела глаза от пистолета, торчащего из‑за пояса майора. Как пересохло во рту, подумала она.

Сукре кивнул и, беззвучно шевеля губами, медленно обвел глазами комнату.

– Хорошо. Будем брать… по десять за раз. – Он указал на нее. – Uno, dos, tres… – и еще на девятерых членов команды, – … diez. Вы отправляетесь первыми. Капитан, скажите им.

Филипп разъяснил людям, что происходит. Хисако стояла вместе с остальными. Их усадили в катамаран, один венсерист устроился на носу, направив на них автомат, второй одной рукой управлял подвесным мотором, а в другой тоже держал автомат. По спокойным черным водам озера их повезли к залитой огнями «Надии».

Он был ее смычком и в то же время луком, так она о нем думала. Английские каламбуры ее забавляли, однако объяснить этот было довольно сложно[26]. Тем не менее все было верно: она могла держать его, изогнув, положив одну руку ему на поясницу, а другую – на шею, и она была инструментом, на котором он играл, той формой, к которой он прижимался и извлекал звуки, четырьмя натянутыми струнами, которых он касался.

В жизни Хисако насчитывалось не много любовников. Маловато для того, чтобы получить полное представление обо всем диапазоне мужской сексуальности, узнать, сколько он насчитывает эмоциональных и физических октав, поэтому она не могла знать, в чем было дело – в том ли, что ей очень не везло раньше, или в том, что на этот раз ей выпала редкостная удача. Ее смычок; полное обоюдное соответствие. Порой они были так близки, так совершенны и едины, словно она – идеальный футляр, а он – виолончель, так хорошо, так удобно и надежно подходили они друг другу, смыкаясь в объятиях. Они проводили в ее каюте дни и ночи, неустанно прикасаясь друг к другу, и любуясь друг другом, и неустанно удивляясь, что каждое прикосновение и ощущение по‑прежнему несет в себе радость и новизну, что каждый твой взгляд всегда встречает взгляд ответный и каждый акт, насыщенный полнотой ощущений, лишь разжигает желание, одновременно утоляя и распаляя.

Они не делали из этого секрета, и она ни в ком не замечала недоброжелательства, но, тем не менее на людях они продолжали сохранять видимость чисто дружеских отношений, и она никогда не ездила к нему на «Ле Серкль» заниматься любовью. Там была его работа, и когда он – такой большой, но такой ранимый, усталый и грустный – уходил от нее туда, ей всегда хотелось обнять его и никогда не отпускать. Их расставания, как и соития, всегда сопровождались легкими прикосновениями и маленькими ласками… пока его не уносил катер, который она провожала глазами до самого «Ле Серкля», оставшись одна, чтобы еще поспать; она сворачивалась на своей узкой пустой койке, изнуренная почти до болезненности, но тотчас же возбуждающаяся от одного лишь смутного мужского запаха, исходившего от подушки и простыней, который сразу же пробуждал в ней новое желание.

Однако они все же находили время для плавания с аквалангом, доставлявшего ей наслаждение, особенно потому, что он это так любил, и потому, что для него важно было присутствие человека, с которым можно разделить ту радость, которую он столь очевидно испытывал, человека, которого он мог обучить тем навыкам, которыми так гордился. Кроме того, он продолжал брать у нее уроки игры на виолончели, хотя она начала подозревать, что он это делает только ради ее удовольствия, а сам обучал ее основам управления танкером. Это тоже оказалось для нее интересно, она научилась смотреть на судно его глазами как на инструмент, за которым нужно следить и ухаживать – так сказать, настраивать, – чтобы извлечь из него все, на что он способен.

Ее расстраивала только неподвижность всего этого; она могла играть со спутниковой навигационной системой и возиться с радаром, но спутниковая система все время выдавала одни и те же цифры, а изображение на радаре изменялось только в зависимости от того, в какую сторону ветер развернул судно. И все равно ей было очень интересно открывать для себя множество судовых систем; узнавать, каким образом ты можешь перекачивать нефть из танка в танк для равномерного распределения груза; как прямо с мостика осуществлять мониторинг даже таких сокровенных вещей, как количество и типы железяк, спрятанных в залитой маслом коробке передач, а также определить износ двигателя. Чтобы не оставаться перед ним в долгу, она в отплату за эти уроки старалась подучить его английскому.

Затем капитан Эрваль уехал, чтобы вернуться во Францию. Судовая компания решила до минимума сократить команду.

Она ужасно испугалась, как бы вслед за Эрвалем не отозвали Филиппа. Посольства и консульства советовали оставаться на месте, так как венсеристы начали новую серию террористических актов в городах, которая включала в себя похищение иностранцев, но все считали, что дипломаты, как всегда, перестраховываются. Несколько членов экипажа «Накодо» вместе с капитаном Ясиро тоже уехали – кто домой, кто на другие суда. Капитан Эрваль направлялся в Колон, чтобы принять под свое командование другое судно, но так и не доехал до места; он бесследно исчез, вытащенный вооруженными людьми из такси в полукилометре от доков. Компания решила, что команде лучше оставаться на судне. Хисако старалась не радоваться исчезновению Эрваля.

Теперь «Ле Серклем» командовал Филипп; под влиянием новой ответственности он изменился, но не слишком сильно. По крайней мере, теперь она свыклась с мыслью о том, чтобы иногда заночевать на его корабле в его двуспальной кровати.

Вокруг по‑прежнему шла война; сохраняя прежнюю очередность, на судах проводились вечеринки, «Фантасия дель мер» время от времени привозила из Гатуна продовольствие и почту, иногда на каком‑нибудь из близлежащих островов устраивался пикник. Пару раз они наблюдали ночью отдаленные вспышки в небе и слышали разрывы бомб и артиллерийских снарядов. Однажды днем, оставив за собой бурый шлейф дрожащего воздуха и аэродромный запах отработанного керосина, над головами промелькнули сверкающими стрелами три самолета панамских военно‑воздушных сил.

На «Надии» был большой салон; туда их и отвели. Было странно видеть всех вместе, но такими притихшими и беспомощными, как будто собрались актеры без театральных костюмов, вне сцены. Люди со всех трех судов, даже с «Надии», вырванные из привычной обстановки, казались нагими и бесприютными.

Загнав всех в салон, двое вооруженных бойцов встали за дверью, а третий расположился на высоком табурете за стойкой бара, пристроив крупнокалиберный пулемет в развилке пивных кранов. Пулеметчик за стойкой сказал им на ломаном английском, что нельзя открывать занавески и жалюзи, а также подходить к бару – никаких напитков не будет. Можно свободно разговаривать и ходить по комнате, но не выходить за полукруг, обозначенный маленькими стульчиками, поставленными метрах в двух от стойки бара. В том же конце комнаты были два туалета, пользоваться ими можно, но ходить только по одному и долго не засиживаться.

Хисако увидела людей с «Накодо» и подошла к ним, обнялась с Мандамусом (влажный поцелуй в щеку), Брукманом (ободряющее похлопывание по спине) и даже с Эндо (смущение, остолбенелая растерянность).

– Ну, как вы, милая? Все хорошо? – спросил Мандамус.

– Все отлично, – ответила она.

Одетая в легкое кимоно, она чувствовала себя неловко, как если бы она одна из всей компании нарядилась в маскарадный костюм.

– Что происходит? – спросила она Брукмана, одетого в рабочий комбинезон. – Вы что‑нибудь знаете? Зачем нас здесь собрали?

Все четверо уселись прямо на ковер.

– Должно быть, это часть какой‑то важной операции, – сказал Брукман. – Скорее всего, здесь готовится что‑то вроде засады, могу поспорить, что они ожидают прибытия Национальной гвардии или что‑то в этом роде.

Брукман замолк и, прежде чем заговорить, огляделся вокруг:

– Вы не видели наших американцев?

– Американцев? – она огляделась, стараясь заглянуть поверх стульев и диванчиков.

– Капитана Блевинса и его жену, – тихо сказал Брукман. – Мы знаем, что Дженни они стукнули по голове, но где же Блевинсы? И Оррик?

– По‑моему, когда они явились, Оррик был на носу, он вышел на палубу покурить, – сказал Мандамус. Он был в своем обычном мешковатом кремовом костюме.

– Но ты ничего не сказал, – с явным удивлением заметил Брукман.

Мандамус пожал грузными плечами.

– Я только сейчас вспомнил. Он пошел туда выкурить косяк. Я догадался по запаху. Раньше мне не хотелось об этом говорить.

– Значит, либо его тоже схватили, но не привезли сюда, как всех остальных, либо он спрятался… либо сбежал, – сказал Брукман. – Все возможно. Я подумал, что американцев, наверное, держат отдельно или, чего доброго, расстреляли. Но, может быть, все‑таки оставили как заложников.

– Радистов тоже держат отдельно, – заметил Мандамус.

– Думаю, Бревинсы помогать мистелу Дженни, – сказал Эндо.

Он явно ослабил свой жесткий самоконтроль, Хисако обратила внимание, что узел галстука у него сбился вбок, а верхняя пуговица расстегнута.

– Возможно, – согласился Брукман.

– Но что нам делать? Вот в чем вопрос, – сказал Мандамус с выражением человека, сознающего тяжкое бремя ответственности, которая легла на его плечи.

– Ты хочешь сказать, не попытаться ли нам бежать? – поинтересовался Брукман.

– Прокопать туннель? – не удержалась Хисако, все взглянули на нее. – Извините.

– Пожалуй, этот способ для нас не подходит, – усмехнулся Брукман. – Но надо ли нам вообще думать о бегстве?

– Смотря по тому, какие у них намерения, – заметил Мандамус, взглянув на охранника за стойкой бара.

– Пока сьто нас не убивать, – улыбнулся Эндо.

– … нас разделили, – продолжал Мандамус. – Хотя они не сказали, что будут убивать оставшихся в том случае, если кто‑нибудь попытается убежать; по‑видимому, это само собой разумеется. Мы живем в мире, в котором этикет осад и захвата заложников стал достоянием общественного сознания. Они полагают, что правила нам хорошо известны. Думаю, стоит проверить эту гипотезу, прежде чем предпринимать какие‑то поспешные шаги.

– Этикет захвата заложников? ‑ Брукман чуть не задохнулся от возмущения. – Да что с вами! О чем вы толкуете! Это слова из какого‑то авангардистского спектакля! Здесь вам не театр! Эти негодяи готовы сделать из нас отбивную котлету, а вы нам про какой‑то этикет!

‑ Не придирайтесь к словам, мистер Брукман.

Хисако не дослушала, чем кончится их разговор. Она встала, едва приоткрылась дверь, чтобы лучше видеть, кто появится на пороге. Привезли еще людей из команды «Ле Серкля»; к ней подошла Мари Булар, женщины обнялись. От волос маленькой француженки пахло розами; а от кожи… от кожи пахло каким‑то аллотропом обычного человеческого пота; наверное, страхом. Хисако взволнованно посмотрела на дверь, но та уже закрылась. Мари поцеловала ее в Щеку и села рядом с Мандамусом, который погладил ей руку. Рядом с Хисако стоял главный механик «Ле Серкля» Вильен, высокий, бледный, пахнущий «житаном». Он уверенно обнял ее за плечи и сказал своим на удивление грудным голосом:

– It viendra [27]. Она кивнула:

– Je comprends [28].

(А сама подумала: «Откуда он знает, что он придет?»)

Вильен сел рядом с Мари Булар.

Увидев, что Брукман курит одну на двоих сигарету вместе с корейцем из команды «Накодо», Хисако пожалела, что не курит сама.

По ее часам прошло еще двадцать минут, и тут наконец привели Филиппа и остальных членов команды. Она подбежала к нему и бросилась на шею. Вооруженные охранники подтолкнули их, чтобы они отошли от двери.

Успокоив друг друга, что с ними ничего не случилось, они подсели к своим товарищам. Филипп и Брукман принялись обсуждать, что все это может значить. Она слушала их вполуха, потому что ей нужно было только одно: сидеть подле Филиппа, держась с ним за руки или положа голову ему на плечо. Его басовитый голос убаюкивал ее.

Она проснулась оттого, что кто‑то осторожно потряс ее за плечо. Лицо Филиппа казалось большим и теплым. Он как‑то странно держал ее за левое запястье.

– Хисако‑ сан, они хотят забрать наши часы. Он поглаживал ее запястье большим пальцем. Не поняв, в чем дело, она переспросила.

Была еще ночь, в салоне было довольно жарко. Перед ней стоял товарищ майор Сукре с автоматом через плечо. В руках он держал черный полиэтиленовый мешок. Филипп снял свои подводные часы и опустил их в зияющее отверстие мешка, протянутого майором Сукре. Она взглянула на свои часики, оказалось, что она вздремнула всего на пятнадцать минут. Она начала возиться с пряжкой своих маленьких «касио», рассеянно подумав о том, где же остались ее подводные часы. Скорее всего, в каюте Филиппа.

– Не беспокойтесь, уважаемая госпожа, – сказал Сукре. – Когда все закончится, вы получите их обратно.

– Зачем вам наши часы? – спросила она, чувствуя, что еле ворочает языком.

Ремешок не расстегивался. Она с досадой что‑то проворчала и наклонила голову. Филипп взял ее за руку и помог ей.

– Эй, – сказал Сукре. – Вы и есть та самая скрипачка?

Она посмотрела на него слипающимися глазами, ремешок наконец расстегнулся.

– Виолончелистка, – сказала она, опуская часы в мешок к остальным. – Я играю на виолончели.

Только тут она вспомнила, что совсем забыла об инструменте; конечно же, он, возможно, подвергается риску. Она уже приготовилась спросить о нем, но вовремя передумала.

– Я слышал о вас, – сказал Сукре. – Могу поспорить, что слышал ваши диски.

Она улыбнулась. Сукре стер со своего лица большую часть камуфляжной краски. Без нее он выглядел совсем молоденьким; продолговатое испанское лицо.

– Товарищ майор, – сказал Брукман, кладя в мешок свои часы. – Полагаю, вы не скажете нам, что вы задумали?

– А, что?

– Зачем вы это сделали? Зачем захватили суда?

– Это свободный панамский флот, – засмеялся он.

Он пошел дальше собирать часы у других. Но вдруг остановился и поглядел на Брукмана.

– Откуда вы?

– Из Южной Африки, – ответил Брукман. Сукре так и бросился к нему.

– Ты фашист? – спросил он.

Хисако почувствовала, как у нее сразу вспотели ладони. Брукман отрицательно покачал головой:

– Там меня называли коммунистом.

– Любишь черных?

Брукман помедлил с ответом. Хисако видела, как он мысленно строит свой ответ.

– Я никого не люблю просто так, товарищ майор, ни черных, ни белых.

Сукре задумался, рассеянно кивая головой.

– Хорошо, – сказал он и пошел дальше. Хисако с облегчением перевела дух.

Она купила себе новую виолончель, потратив на это уйму призовых денег. Отправляясь на зимние каникулы домой, она, сама не зная почему, взяла с собой старую виолончель, а новую оставила в академии. Ей предстояло принять решение, остаться ли в академии, или поступать в Токийский университет Тодай, о котором страстно, до слез, мечтает каждый японский школьник. Она знала, что для некоторых не попасть в Тодай значило полное крушение всех надежд. Сколько раз ей приходилось слышать о том, что кто‑то совершил самоубийство из‑за того, что не добрал туда баллов или, поступив, не справился с высокими требованиями.

Хочет ли она этого? Поступить в Тодай на английское отделение. Еще несколько лет назад это было бы безумием, но с тех пор ее отметки достаточно улучшились; хотя, честно говоря, она сама не знала почему. Она считала, что, скорее всего, сможет туда поступить; у нее была хорошая академическая успеваемость и тот интерес к предмету, который поможет ей одолеть университетскую программу.

Но готова ли она к предстоящим трудностям? Действительно ли она хочет стать дипломатом, или государственным служащим, или переводчиком, или учителем? Или чьей‑то образованной женой? Ничто подобное ее не привлекало. Во‑первых, она вовсе не мечтала о путешествиях, что сразу отметало возможность дипломатической карьеры или замужества за дипломатом; сама мысль о том, чтобы сесть в самолет, вызывала у нее легкую дурноту. А читать и говорить по‑английски ей нравилось для собственного удовольствия и совсем не хотелось делать из этого профессию.

Но точно так же она не была уверена в том, что ей хочется стать профессиональной виолончелисткой. Она очень любила это занятие и, вероятно, достаточно хорошо владела инструментом, чтобы играть в оркестре, – но снова та же загвоздка: можно все испортить, превратив любимое занятие в работу.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, она стала заядлой спортсменкой и проводила в гимнастическом зале академии гораздо больше часов, чем могли одобрить преподаватели виолончельного класса. Она забывалась, увлеченно занимаясь развитием своих физических возможностей.

Зимнее путешествие на пароме с юга на север выдалось штормовым, но большую часть пути она просидела на палубе под открытым небом, прижимая к груди окоченевшими, несмотря на перчатки, руками футляр со старой виолончелью, стуча зубами и ощущая на губах соленые брызги, покрывавшие все лицо каплями холодного пота, между тем как судно качало и оно то зарывалось носом, то заваливалось набок, а белые волны обрушивались сверху и скатывались вниз, швыряя паром, словно борцы сумо, старающиеся в схватке вытолкнуть противника с ковра.

Она нашла мать внезапно постаревшей. В Саппоро Хисако пошла со старыми подружками в кафе и, сидя с ними за столиком, вдруг поняла, что им почти не о чем друг с другом говорить. Она пошла на ледовый фестиваль, но тот выглядел в ее глазах совершенно смехотворно. Попробовала покататься на лыжах, но в самом начале каникул подвернула ногу и оставшееся время пролежала с растяжением, кое‑как ковыляя по квартире.

В этот приезд она навестила господина Кавамицу. Она уже давно не бывала у него, постоянно находя все новые причины, чтобы отложить свой визит. Однажды она все‑таки позвонила ему, но не застала дома и поймала себя на том, что чувствует облегчение. Но теперь она шла с надеждой встретиться с ним, и он открыл дверь.

Господин Кавамицу обрадовался ей. Его квартира пропахла юдзу[29]и свежим тростниковым ароматом новых татами; госпожа Кавамицу приготовила чай.

Они поговорили о Жаклин Дюпре. Господин Кавамицу сказал, что Хисако может стать восточной Дюпре. Хисако рассмеялась нервным смехом, прикрывая ладошкой рот.

– О!. дзюдо, карате, кендо… да ты стала настоящей ниндзя, Хисако, – сказал господин Кавамицу, когда она рассказала о своем новом увлечении.

Она, улыбаясь, склонила голову.

– Но это не очень подходит для девушки, – сказал он ей, – это так… агрессивно. А ты не отпугнешь от себя всех мальчиков?

– Может быть, – согласилась она, не поднимая глаз и теребя хлопковую оторочку татами.

– Но, возможно, это не так и плохо, если ты хочешь стать великой виолончелисткой?

Она закусила губу.

– Ты хочешь стать великой виолончелисткой, Хисако? – спросил он так торжественно и серьезно, как будто эти слова были частью храмовой церемонии.

– Не знаю, – ответила она и взглянула на него, внезапно почувствовав себя совсем юной и словно бы незамутненно чистой и ясно увидев, что господин Кавамицу тоже внезапно состарился.

Она почувствовала, что краснеет и становится чище.

Господин Кавамицу важно кивнул и налил еще чаю.

Возвращаясь обратно на пароме, она опять сидела под открытым небом, глядя на вздымающееся, бушующее море под свинцовыми тучами, изливавшимися темными полосами дождя. Опять она прижимала к себе футляр со старенькой виолончелью и наблюдала с пустынной палубы, как волнуется холодное море, уткнувшись подбородком в плечо дешевенького, но такого дорогого для нее футляра, то и дело сотрясаемая ознобом.

Через некоторое время она встала, покачиваясь, прошла по шаткой палубе к самому борту, подняла футляр с виолончелью высоко над головой и швырнула в воду. Футляр упал плашмя, ей показалось, что она явственно услышала глухой удар. Море подхватило виолончель, и та, переваливаясь в холодных волнах, поплыла за кормой, словно потерянная лодка.

Дело обернулось неприятностями. Кто‑то заметил в воде футляр и решил, что это человек. Паром замедлил ход, начал разворачиваться и, опасно кренясь от бортовой качки, поплыл в обратную сторону. Ничего этого Хисако не видела и не слышала, так как рыдала, запершись в туалете.

Паром и без того уже опаздывал, отстав от расписания, а тут потерял еще два часа, изменив свой курс в поисках «тела». Как ни удивительно, но они отыскали в бушующем море старый футляр, который уже почти скрылся под водой, выставив на поверхность только самую макушку. На нее накинули веревку и вытащили футляр на борт. Внутри было написано имя Хисако. Об этом происшествии сообщили в академию. В наказание ей дали внеурочные дежурства по общежитию и дополнительные уроки по выходным.

Старая виолончель, конечно, была окончательно испорчена, но Хисако ее сохранила, и однажды, когда закончилось ее наказание, а токийские парки розовели от цветущих вишен, она в воскресный день взяла просоленный футляр с покореженной от воды виолончелью и отправилась поездом в Кофу, забралась на голую вершину одного из холмов к северу от пяти озер Фудзи и на полянке с помощью нескольких баллончиков горючего для зажигалок кремировала инструмент в его искореженном, сплюснутом гробу.

Умирая, виолончель вздыхала, стонала и потрескивала, а струны лопались звонко, как удары хлыста. На фоне распускающихся деревьев и яркого неба дым казался бледным и нематериальным, но от жаркого пламени, поднимавшегося в чистом весеннем воздухе, затрепетала даже сама Фудзи.

Воины прохаживались между людьми, загнанными в большую комнату. Она сидела рядом с Филиппом. Комната выглядела как бальный зал с причудливым потолком. Парящие в вышине железные балки были окрашены в серый и желтый цвета, но, пристально всматриваясь, она так и не могла разглядеть, закрыто ли стеклом пространство между железными переплетами или там ничего нет. В огромной комнате были разбросаны озерца, и купы деревьев, и холмики, поросшие кустарником и цветами, а в дальнем конце медленно шествовали нагие женщины с полотенцами. От теплой воды в озерцах поднимался туман, клубами ходивший под арками красных церемониальных ворот, что проступали из рваных прядей тумана, как буквы неведомого алфавита. На черном берегу источающего пар озерца расположились лежащие в ряд люди, они улыбались, их медленно засыпали черным песком.

На середине озерца, полускрытая от взоров клубящимся туманом, из воды вынырнула женщина в черной купальной шапочке, плавательных очках и с зажимом на носу. Она закачалась на воде, как поплавок, издавая звук, похожий на печальный свист. В руке ее, зажатое между указательным и большим пальцами, блестело что‑то маленькое и белое.

Хисако оторвала взгляд от женщины. Людей на берегу все так же продолжали засыпать черным песком; одетые в желтую форму служители с пластмассовыми совочками медленно возводили могильные холмики над улыбающимися, безмятежно беседующими людьми. Она взглянула на часы, висящие высоко под самыми сводами, но они наполовину расплавились и растеклись, как на картине, и стрелки их застыли на четверти девятого. Она взглянула на часы у себя на руке. Но они показывали то же самое время.

Воины подходили все ближе, собирая по кускам людские останки.

За стенами стеклянного зала на холме виднелся замок. В зале было жарко, а за стенами лежал снег. Могучие каменные стены замка были оторочены белизной, и на каждом уступе широкой крыши, распростертой, словно крыла застывшего в полете исполинского ворона, лежал снег, смягчавший контуры замка, так что он сливался в вышине с молочно‑белым небом.

Воины подошли к ним с Филиппом. На них были длиннополые топорщащиеся одеяния из серого и коричневого материала, лица скрыты за длинными сетчатыми масками, в обеих руках они держали по длинной бамбуковой трости. Они притрагивались ими к людям, превращая те части их тела, которых касались, в золото. Они притрагивались к руке или ноге, или ступне, или кисти руки, или к туловищу, или к голове и вслух называли то, к чему прикоснулись. Эта часть тела превращалась в золото, остальным же ничего не делалось. Нетронутые части целыми и невредимыми оставались лежать на плитках пола, порой чуть трепыхаясь. Вслед за воинами с бамбуком шли другие, которые с извинениями собирали в черные мешки превращенные в золото части тела.

У плавающего мальчика отняли ногу, у толстого фараона – голову (он так и остался сидеть безголовым, а там, где только что была его голова, остался гладкий розовый обрубок шеи, пальцы фараона нетерпеливо барабанили по плитам, которыми был выложен край бассейна), у младшего брата отняли руки, у чернокожего мужчины – туловище (его конечности силились расположиться в правильном порядке, как будто тело было все еще здесь, но всякий раз, когда они, казалось, вот‑вот достигнут успеха, какая‑нибудь рука или нога дергалась и сводила на нет все усилия, и тогда по лицу оставшейся без туловища головы пробегала гримаса раздражения).

Воины склонились над ними и дотронулись сначала до ног Филиппа, а потом до ее рук. Ее руки сверкнули в лучах света золотом и упали ей на колени. Один из сборщиков поднял их и бросил в черный мешок, с глухим стуком они канули в бездонную прорву. Она взглянула на свои запястья, розовые и новоявленные культи пахли, как кожа младенца. Ее часы соскользнули с руки и теперь лежали на покрытом плитками полу. Они все еще показывали четверть девятого. Носком ноги она перебросила их через сгрудившихся на краю обезьян в клубящееся теплым паром озерцо. Описав длинную дугу, часы исчезли в тумане. Послышался всплеск.

Лежавшие в ряд улыбающиеся люди уже покрылись черным песком от шеи до пят. Они щебетали как птицы, хотя о чем они говорят, ей было не расслышать. Служители в желтой форме выглядели усталыми и мрачными. Филипп погладил ее по спине, заставив слегка изогнуться.

В дальнем конце комнаты, сквозь клубы пара, она увидела стоящего на окруженном деревьями пригорке золотого бородатого Будду. Одна из ныряльщиц всплыла на поверхность и вышла из бассейна. На ней был черный костюм, а в руках она держала маску и деревянное ведерко. Женщина подошла и что‑то вынула из ведерка; это были ее часы. Она поблагодарила женщину и попыталась надеть часы, но не смогла. Они по‑прежнему показывали четверть девятого, хотя было хорошо слышно, как они тикают. Чтобы надеть часы, нужны были кисти рук.

Она побежала за воинами, выхватила у одного из них мешок и начала копаться в нем, ища свои руки. Это было очень трудно, так как там было множество всяких рук, но в конце концов она нашла свои, правда немного оплавившиеся. Они пришлись ей точно впору. Тут подошел воин и хотел ударить ее, но она выхватила у него палку и сама ударила его по голове. Он упал в воду. Все воины попадали в воду вместе с мешком; он очень быстро утонул.

Вдруг за спиной у нее раздался пронзительный крик. С окровавленным мечом в руках она обернулась. Все люди, оставшиеся позади, извивались на полу, их кровь, хлынув из изрубленных тел, пятнала желтые плитки пола.

Собеседники, лежавшие в ряд на берегу, оказались совсем погребенными; на том месте высился лишь длинный вал черного песка.

Небо над серыми железными балками купола стало совершенно черным.

Когда она обернулась к бассейну, вода в нем сделалась красной и густой, а она не чувствовала своих рук от пальцев и до плеч. Она выронила клинок, и он с лязгом упал на плиты пола. Огромный красный фонтан внезапно вырвался из набухшей поверхности бассейна. Воздух заполнил ужасный жалобный вопль. Она ощутила запах железа.

Филипп гладил ее по спине и звал по имени; она проснулась на диванчике в корабельном салоне. Теперь здесь было намного темнее и совсем тихо; никто не разговаривал. Яркий свет заливал только стойку бара, бликуя на стаканах, бутылках и пулемете охранника. Она не помнила, как очутилась на диванчике. Очевидно, она сильно ворочалась во сне и так неудачно легла, что совсем отлежала себе руки. Она с трудом перевернулась на другой бок, услышав, как Филипп спрашивает, что с ней случилось; очевидно, она стонала во сне. В онемевшие руки, покалывая иголочками и пульсируя, приливала кровь и обжигала вены, словно кислота.