Введение 2 страница

Необходимо осознать и уточнить основную тенденцию индустриализма, чтобы понять то состояние духа, которое производит эта концентрация коллективной психической энергии,

³ В настоящем социально-психологическом анализе индустриализма использованы исследования автора но массовой психологии, порученные ему проф. К.Г. Юнгом. Они были опубликованы в бюллетенях «Action et Pensee». Geneve, № 16-19, 1940-1943 гг. Prof. Vycheslavzeff «Psychologie des masses». Проф. Б. Петров в своей книге «Философская нищета марксизма» многое берет из того психоанализа индустриализма, который там дан (см., напр[имер] с. 274-2750, 312-314 др.). Но тема его книги другая: она исследует миросозерцание марксизма, а не кризис современного индустриализма, который, впрочем, кратко намечен в его последней главе.

брошенной в одном определенном направлении. Сущность всеобъемлющего индустриализма выражается в принципе рационального использования всех сил природы и человека для производства материальных благ. Но использовать — значит все присваивать себе в качестве средств, все рассматривать как средство. Единственный вопрос, который при этом ставится, есть следующий: какими средствами это может быть достигнуто? Такова проблема каждой создающейся машины, каждого изобретения, всей техники вообще. Но техника, точно так же, как и точная наука, совершенно индифферентна к конечным целям, к последнему смыслу жизни. Она одинаково может вести к спасению или к гибели. И мы еще не знаем, к чему в конце концов приведет разложение атома.

Тот, кто всецело занят добыванием и накоплением денежных средств, обычно не ставит вопроса, для какой цели он их накопляет. Для делового человека, для business man, для реалиста, этот вопрос представляется совершенно излишним; нужно быть «идеалистом», чтобы поставить вопрос, может ли богатство рассматриваться как высшая цель. Техника и «аппарат» представляют собою гигантскую мобилизацию средств для неизвестных целей. Сократовский вопрос: «чего ради» все это? — не ставится никогда. Научно-техническое сознание есть только комбинирование законов причинности, которые могут быть использованы для любых целей. Мощь техническая, мощь организованной массы — вот то, что вдохновляет массивный индустриализм. Техническая рационализация использует и рассматривает все как средство; аппарат, который организует массу посредством разделения труда, посредством дифференциации строго определенных специальных функций, рассматривает каждый индивидуум исключительно как средство и не может действовать иначе. Каждый вождь, директор, управляющий аппаратом действует так, что индивидуальная личность остается для него всегда только средством, никогда «целью в себе». Так он действует, поскольку он остается техником, реалистом, обслуживающим индустриальный аппарат. Абсолютная ценность человеческой личности здесь признается столь же мало, как и другие духовные и священные ценности. Функция оценки отодвинута, вытеснена из сознания, подчинена другим целям. Самые возвышенные функции человеческого духа, функция мышления и функция чувствования, тоже рассматриваются и используются, как простые средства, предназначенные служить аппарату, служить массам и их вождям. Идеологи должны служить пропаганде, создавая и отстаивая основную «идеологию», нужную для власти; эта психологическая техника, как и всякая другая, имеет свое особое и важное место в аппарате. Деятели науки и искусства признаются лишь постольку, поскольку они способны выполнять этот «социальный заказ». Таким образом, психическая энергия масс и вождей, иначе говоря, всего индустриального аппарата, одержима «комплексом власти».

* * *

Дух и стиль современного индустриализма в своем единстве был однажды иллюстрирован и показан в документальном фильме, который изображал три различные фабрики и три дня работы в них: это была капиталистическая фабрика, коммунистическая фабрика и, наконец, образцовая американская тюрьма. Везде можно было наблюдать одно и то же: одну и ту же дисциплину, один и тот же порядок труда, одно и то же подчинение с тою только разницей, что в капиталистической фабрике было немного больше свободы, в образцовой тюрьме больше комфорта и гигиены, а в коммунистической фабрике — ни комфорта, ни свободы, ни гигиены. Такова тенденция индустриальной цивилизации. Мы дали ее психоанализ. Теперь необходимо ответить на вопрос: как из нее возникает марксизм?

1. Марксизм, по его же собственному утверждению, есть «надстройка над экономическим фундаментом», иначе говоря, он есть идеология индустриализма. Все определяется «орудиями производства». Вся история человечества есть история орудий производства. Все это свидетельствует о чисто экстравертированной установке сознания. Оно направлено на овладение природой, на овладение материей посредством ее изучения, на обработку материи, на материальную продукцию. Отсюда «материализм», и притом практический, экономический, но вместе с тем и метафизический, утверждающий, что сущность всего есть материя, что «в мире не существует ничего, кроме материи» (Ленин)¹⁵*. С философской точки зрения это означает, что главным источником познания является внешний опыт, а внутренний опыт не вызывает интереса и подвергается забвению. С философской точки зрения такое миросозерцание не представляет никакого интереса, но для индустриальной идеологии оно весьма пригодно и удобно.

2. Марксизм есть вид коллективизма, утверждающий, что основной задачей является индустриальная организация масс. Индивидуальная личность не представляет для него большого интереса, он обращается к массовому человеку и утверждает, что личное благо всегда и во всем должно уступать место общему благу. Личность должна всегда подчиняться коллективу. Сталин определяет, например, мужество, как «умение подчинять свою волю воле коллектива». Таким образом, нет никакого «мужества» в том, кто смеет высказать индивидуальное мнение, восстающее против коллективного. В этом смысле наибольшее «мужество» обнаружили те, которые на показательных процессах возводили на себя явно ложные обвинения, подчиняя свою волю воле коллектива, поскольку этому последнему было полезно их осудить.

3. Марксизм есть имморализм, или, точнее сказать, мораль с отрицательным знаком. Мы видели, что индустриальная и материалистическая установка сознания не нуждается ни в какой «логике сердца», ни в каких моральных запретах и императивах. Ленин дает такое определение морали марксизма: «нас, большевиков, упрекают в отсутствии морали. Это неверно. У нас есть мораль, которая гораздо выше буржуазной. В основе ее лежат не откровения несуществующего Бога, а реальности классовой борьбы. Хорошо все то, что помогает делу коммунистической революции, плохо все то, что ей мешает»¹⁶*. Нужно признать, что такая мораль вполне последовательно вытекает из Коммунистического манифеста. Она сводится к принципу «цель оправдывает средства» и «если Бога нет, то все позволено».

4. Иррелигиозность марксизма, или, точнее сказать, религия с отрицательным знаком. Трудно иначе определить ту острую ненависть, которую Ленин питает к Богу и религиозным чувствам. Соответственные места много раз цитировались (напр[имер], религия как «труположество»). Однажды он пишет на полях логики Гегеля, которого, конечно, уважал: «боженьки захотел, негодяй!»¹⁷" Ясно, конечно, что изучая внешний мир и наблюдая материю, мы не можем найти никакого Бога: Бога нельзя увидеть ни в микроскоп, ни в телескоп. Однако догматическая метафизика марксизма усваивает все признаки и весь фанатизм религиозной догмы; она преследует еретиков и утверждает незыблемость своих принципов при необыкновенной гибкости, часто даже противоречивости своей тактики, своей «генеральной линии». Основное миросозерцание марксизма отличается необычайной простотой и доступностью для масс: существует только материя, и она развивается. В этом состоит все объяснение мира, человека и истории. Это миросозерцание следует отнести к 70-м гг. прошлого столетия. С диалектикой Гегеля оно не имеет собственно ничего общего. Маркс сам признал в своем введении к «Капиталу», что он «лишь кокетничал диалектикой Гегеля»¹⁸". Но эта «развивающаяся материя» удобна для массового сознания, обработанного индустриализмом. Один комсомолец так объяснял трудности Диамата: все очень просто — Бога нет, и человек произошел от обезьяны. Материя становится Абсолютом и вступает на место Божества. Вместо Бога-Отца, творящего мир, получается Великая Матерь — материя, рождающая все существующее, потому что все вообще развивается из нее.

* * *

Последний вопрос, к которому мы должны обратиться в этом введении, состоит в следующем: каким образом из единой индустриальной цивилизации, которую мы здесь пытались предварительно описать и анализировать, могло возникнуть глубочайшее противопоставление двух идеологий, двух путей мысли и жизни, двух разрешений трагического конфликта современности? Это раздвоение и разделение объясняется тем, что каждый тезис марксизма, от первого до последнего, имеет перед собою антитезис противоположного миросозерцания, противоположной этики и религии, исходящей из идеи свободы личности, свободы духа («где Дух Господень — там свобода», и «к свободе призваны вы, братья»¹⁹*). Во имя этого принципа отрицается прежде всего тоталитарная диктатура марксизма и утверждается свободная правовая демократия. С этого противопоставления мы начали наше исследование. Эта противоположность лежит на поверхности современной мировой жизни. Но она углубляется до последних основ права, справедливости, морали, психологии, религии и метафизики. Так, массовому человеку и культу вождей противостоит индивидуальная личность и критическое суждение; коллективизму противостоит персонализм; обезличению противостоит воспитание к личной самостоятельности («Erziehung zum Selbst» Pestalozzi — вместо Entselbstung²⁰*); морали «цель оправдывает средства» — противостоит мораль: «дурные средства осуждают и дискредитируют цель»; в метафизике — материализму противостоит критическая онтология, утверждающая множество ступеней бытия, из которых материя есть лишь первая и низшая ступень: и наконец, последняя и глубочайшая противоположность выражается в утверждении: «нет ничего святого» и «существует нечто святое». Совершенно ясно, что между этими двумя утверждениями невозможен никакой синтез, они исключают друг друга и между ними приходится выбирать. Но здесь мы приходим к последней глубине духа, ибо «святость», «святыня» есть основная категория религии, основное переживание мистического чувства.

Единая индустриальная культура несет в себе это разделение потому, что в ней содержится противоречие организованной индустрии и человеческой личности. Это есть антиномия, которую предстоит решить современному человеку, и мы имеем здесь два противоположных решения, которые нам предстоит в дальнейшем рассмотреть. Мы утверждаем, что марксизм и обоснованный на нем «коммунизм» дает решение неправильное и в конце концов неприемлемое для человека. Под это решение он подводит «научный» фундамент и под наукой, составляющей этот фундамент, он разумеет политическую экономию. Поэтому критика марксизма должна начинаться с его экономического фундамента, который составляет сущность «экономического материализма». Это тем более важно, что марксизм-ленинизм всецело воспринимает экономическое учение Маркса. А именно такой марксизм действует в мире и угрожает миру, а не кабинетный марксизм отдельных социальных мыслителей, желающих во что бы то ни стало сохранить верность хотя бы «молодому Марксу».

Отдел первый
Марксизм

Глава первая.
Трудовая теория ценности

Существует мнение, что Маркс был великим ученым, который что-то новое открыл и этим открытием осчастливил народные массы. В какой же области науки лежат творческие заслуги Маркса?

Основатель «научного социализма» и «экономического материализма», казалось бы, должен доказать свою творческую силу и оригинальность прежде всего в сфере науки социальной, и в частности в сфере экономики. И вот приходится сказать, что ни одна почти из экономических теорий Маркса не является его открытием и ни одна из них не оправдалась на опыте и не удержалась в современной экономической науке и современной социологии. Мы покажем это на двух его фундаментальных теориях: на теории трудовой ценности^1* и на теории прибавочной ценности. Обе они тесно связаны, и Маркс думает, что первая обосновывает вторую. Теория трудовой ценности всецело заимствована у буржуазного экономиста-классика Адама Смита и у Рикардо, она давно подвергнута критике и признана в настоящее время совершенно несостоятельной. Основная идея этой теории состоит в том, что меновая ценность вещи определяется исключительно количеством затраченного на нее труда.

В ежедневной жизни мы сталкиваемся с вопросом: что определяет цену вещи, цену товара? почему одна вещь дорога, а другая дешева? что является мерилом дороговизны и дешевизны? Вопрос этот фундаментален для социальной экономики, ибо он лежит в основе обмена, а без обмена не может существовать разделение труда и взаимодействие людей, составляющие содержание социальной жизни.

Проблема эта не проста и уже давно заинтриговывает научную любознательность. Обмен предполагает равноценность обмениваемых вещей (ибо никто не обменяет дорогую вещь на дешевую). При всем различии они в чем-то равны. Но как можно признать равными столь различные вещи, как кусок камня и кусок хлеба, как золотую монету и живую лошадь? Ответ Маркса: это таинственное равенство есть равенство затраченного труда. Ценность есть кристаллизованный труд. Равная ценность вещей означает равное количество вложенного в них труда.

Естественно, встает возражение: но возможен ведь бесполезный труд, бессмысленный труд («сизифова работа»), рукопись графомана, бездарная поэма — в нее может быть вложен огромный труд, не создающий никаких ценностей? На это Маркс отвечает так: конечно, труд предполагается такой, который производит полезности, т. е. потребительные ценности, — не бесполезный труд¹.

Это немаловажная предпосылка: ведь она означает не более и не менее как то, что существует ценный и неценный труд и что ценность труда определяется полезностью произведенной вещи, а вовсе не затратой труда. Мы сразу встречаемся здесь с другим понятием ценности, которое было установлено до Маркса, с которым он должен был считаться и которому предстояло сыграть большую роль в экономической науке: это понятие полезности, или потребительной ценности². Не оно ли является в конце концов последним критерием ценности вещей и товаров? Многие экономисты именно так и думают.

Классики политической экономии, Адам Смит и Рикардо, считают тоже, конечно, полезность (способность удовлетворять потребности, способность быть объектом человеческого интереса) первоосновой всякой экономической ценности; но такое понятие ценности недостаточно: для понимания экономических процессов обмена необходимо еще ввести понятие меновой ценности. Так возникает у них классическое противопоставление «потребительной ценности» и «меновой ценности». Потребительная ценность (полезность) воздуха, воды, солнечного света может быть огромной, тогда как их меновая ценность может оставаться бесконечно малой или никакой. Прудон называет это «основным экономическим противоречием».

¹ Marx. Kapital. 1. Bd., 4 Aufl., S. 8. Все цитаты далее по этому изданию с указанием тома и страницы²'.

² Т. е. ценности вещи в смысле ее годности для удовлетворения потребностей человека, для потребления.

И Маркс всецело воспринимает это классическое противопоставление³.

Но если потребительная ценность (полезность) совсем не совпадает с меновой ценностью и часто даже ей обратно пропорциональна, то что же определяет эту «меновую ценность», эту цену товара? Ответ Адама Смита и Рикардо гласит: ценность определяется количеством затраты труда.

Маркс всецело следует за «буржуазными экономистами»: «То общее, в силу чего можно обменивать товары, есть их ценность, их меновая ценность»^4*. Она определяется количеством затраченного труда. Но что означает количественное измерение труда? Оно означает измерение труда исключительно его продолжительностью во времени (Zeitdauer, Arbeitszeit), т. е. количеством часов, дней, «трудодней», без всякого внимания к качественным различиям труда и к его формам: «продукты труда... редуцируются все вместе к одинаковой человеческой работе, к абстрактной человеческой работе». Товары суть «только сгустки безразличной человеческой работы, т. е. затраты человеческой рабочей силы без всякого внимания к форме этой затраты». За основу берется средняя работа, не та или другая индивидуальная (более или менее интенсивная), но «обыкновенная средняя общественная рабочая сила». Таким образом Маркс приходит к результату: «как ценности, все товары суть только определенные массы сгущенного рабочего времени» — «кристаллы этой общественной субстанции, т. е. труда»⁴. При этом труд понимается чисто материалистически, как физиологическая затрата рабочей силы, как «расходование» (Verausgabung) человеческого мозга, мускулов, нервов, рук и проч.»⁵Идея какого-либо «одухотворения» труда в материализме Маркса, конечно, отсутствует.

Однако такое обезличение и обескачествование имеет свои границы: Маркс не мог не заметить, что существует квалифицированный труд, что труд электротехника или чертежника качественно отличается от труда землекопа. От этого затруднения он весьма быстро попытался отделаться посредством замечания, что всякая квалифицированная работа (Komplizierte

³ Потребительная ценность без меновой — это воздух, вода, девственная почва и т. д. (Кап[итал] I, 17)^3*

⁴ Кап[итал] I, 4, 5, 6. Конечно, говорит Маркс, в цене товаров заключена не только работа, но и материя природы (NaturstofI), или, по слову William Petty: труд есть их отец и земля их мать, однако в определении ценности играет роль только фактор труда^5*

⁵ Ibid., 13, 10^6*.

Arbeit) сводится здесь для измерения к простой средней работе, она есть «помноженная простая работа», и ее цена устанавливается, следовательно, пропорционально посредством простого умножения количества средней работы⁶.

Но что такое эта простая средняя работа? Ее ведь вовсе не существует нигде, это бесплодная абстракция. Какую работу и чью работу мы должны взять за единицу измерения? Уж если искать такую единицу труда, то это должна быть самая примитивная, низшая работа, но спрашивается: какая именно? Означает ли такого рода измерение, что один «трудодень» электротехника оценивается как пять «трудодней» землекопа? Но тогда почему именно брать за единицу работу землекопа, а не углекопа, или грузчика, или кочегара, или земледельца? Это остается абсолютно произвольным, как произвольным остается и все помножение. На какое число должны мы помножить работу углекопа или даже электротехника, чтобы получить ценность трудового дня Эдисона? Ясно, что здесь не существует никакого объективного критерия измерения.

В этом пункте теория Маркса терпит свое первое, а, в сущности, и окончательное крушение, и это в силу другого, еще более решающего соображения. В самом деле: один «трудодень» электротехника объявляется равноценным пяти «трудодням» землекопа; но на каком основании? Ведь ценность, как провозгласил Маркс, определяется исключительно продолжительностью труда независимо от его формы, а потому все трудодни должны быть принципиально равноценны! Если же они оцениваются различно, то, следовательно, существует совсем другой качественный принцип оценки, оценивающий труд по его плодам, по ценности тех продуктов, которые он производит, а вовсе не по количеству затраченного времени⁷.

Сталин всячески подчеркивает различие квалифицированного и неквалифицированного труда. Тарифные ставки должны соответствовать этому различию. Они отправляются от прожиточного минимума, определяющего вознаграждение за низшие формы труда и увеличивают эту сумму для высших квалифицированных форм труда: по усмотрению государства-работодателя «нельзя терпеть, чтобы машинист на ж.-д. транспорте

⁶ Ibid. 11^7*.

⁷ В советской Конституции сказано: «Каждый по своим способностям. Каждому по его трудам». По способности качественно различны и труд качественно различен и не сводим к количеству.

получал столько же, сколько переписчик». Сталин отрицает всякую «левацкую уравниловку» (Сталин. Вопросы ленинизма). И в этом он вполне прав, но этим самым отрицается и вся трудовая теория ценности, измеряющая последнюю исключительно продолжительностью труда «независимо от формы». Это и есть недопустимая «левацкая уравниловка».

Отсюда постоянный пересмотр тарифных ставок. Например, в 1928 г. на первом месте по уровню зарплаты стояла полиграфическая промышленность (т. е. все виды печатной техники), а в 1931 г. на первое место выдвигается машиностроение. Что это значит? А это значит, что ценность труда определяется вовсе не по его количеству, а по качеству его продукта, по спросу и потребности. В 1928 г. была потребность в пропаганде, в 1931 г. явилась потребность в машинах.

Всякий квалифицированный труд с очевидностью показывает нам, что ценность труда и его продукта зависит совершенно не от числа часов и дней. Труд дантиста, хирурга, вообще врача, или труд адвоката, судьи, полководца, организатора — тем более ценен, чем скорее он заканчивается. Вообще существует огромная область труда, не стоящая ни в каком соотношении с продолжительностью во времени и с количеством затраты «мускульной энергии»". Трудовая теория, в сущности, никогда не могла объяснить, почему квалифицированный труд имеет более высокую меновую ценность. Единственный верный ответ дает принцип конкуренции: количество конкурирующих предложений при простом труде гораздо больше, чем при квалифицированном. Никакого другого объяснения Маркс, в сущности, не мог придумать; ссылаясь на неизвестного американского экономиста, он утверждает: «конкуренция определяет, сколько дней простого (неквалифицированного) труда содержатся в одном дне сложного (квалифицированного) труда»^8* (см. «Нищета философии». Штутг[арт], 1895, с. 26). Неумолимая диалектика принуждает к полному отказу от трудовой теории ценности и приводит к совершенно иному принципу: ценность разнокачественного труда и его разнокачественно-

⁸ Замечательно, что Маркс избегает термина «квалифицированная работа», т. е. качественно различная, качественно высшая работа (от слова quale — качество). И предпочитает говорить о «более сложной» работе и о «помноженной простой работе», как будто дело идет о каком-то сложении и умножении, т. е. о чисто количественном критерии. Работа настройщика роялей есть весьма простая работа, но она требует особого качества, а именно абсолютного слуха. И это качество не получается ни при каком «умножении простой работы».

го продукта определяется соотношением спроса и предложения. Таков истинный принцип меновой ценности, ибо обмен совершается посредством спроса и предложения и необходимо предполагает разнокачественность труда и его продукта. С этим принципом спроса и предложения мы многократно будем встречаться в дальнейшем.

Что существует большая область меновых ценностей, не имеющих отношения ни к какому количеству труда, это давно было замечено экономистами. Такова, например, различная ценность метра земли в центре города и в дешевом квартале, — или различная ценность частей мяса, или различная ценность вина из того или другого виноградника; такова же, с другой стороны, одинаковая ценность хлеба на плодородном участке и на бесплодном, хотя количество труда, потребного для обработки, будет совершенно различным (Charles Gide).

Уже классическая политическая экономия знала, что трудовой масштаб применим далеко не ко всем ценностям: он не применим к редкостям, к благам, которые не могут быть произвольно умножаемы (например, статуи, картины, старые книги, монеты, вина и проч.). Здесь действует естественная или искусственная монополия, здесь ценность определяется желанием обладания и редкостью; иначе говоря, соотношением спроса и предложения.

Мы видим здесь неожиданное появление совершенно другого принципа ценности, существование которого признают Рикардо и всюду за ним следующий Маркс. Здесь трудовая ценность неприменима. Но где же она применима? Рикардо отвечает: она применима к произвольно умножаемым благам, к рыночным товарам, к тому, что противоположно «редкостям». Но рыночные товары как раз составляют главный и постоянный предмет обмена, тогда как редкости — редки и являются исключением, на которое можно не обращать внимания. «Огромная часть благ, удовлетворяющих наши потребности, — говорит Рикардо, — создается посредством работы», рыночные товары создаются посредством рыночного труда, и поэтому в огромной области доминирующее значение принадлежит трудовой ценности.

Маркс, как и Рикардо, принимает во внимание только типичное, регулярное, всеобщее, — все единичное, индивидуальное, случайное оставляется ими в стороне, так оставляются в стороне «редкостные блага» (Seltenheitsgiiter) и их особый принцип ценности. Маркс не устает повторять, что хозяйственные явления суть общественные явления, массовые явления, средне-обыденные явления (Durchschnitt).

Отсюда мы вправе сделать следующий вывод: трудовая теория ценности применима не везде. Если она где-либо применима, то только в сфере безличного, неиндивидуального, неквалифицированного, низшего, абсолютно заменимого, преимущественно физического труда, производящего однородные рыночные, неиндивидуальные товары широкого потребления («ширпотреб»). Это и есть как раз то, что классические экономисты называют «произвольно умножаемыми», иначе говоря, произвольно воспроизводимыми, повторимыми и заменимыми благами. Вместе с тем это и есть продукт того пролетарского труда, который продается на «рынке труда». Такой труд действительно оценивается только количественно, по часам и дням, и цена его продуктов может принимать во внимание число этих часов и дней.

Но разве существует только такой труд и только такие продукты? Разве кроме пролетариата никто ничего не производит? Разве кроме «ширпотреба» не существует иных ценностей? Существует конечно, отвечают Рикардо и Маркс, но это небольшая категория «редкостей», которую не стоит принимать во внимание по сравнению с огромной категорией рыночных товаров, продуктов пролетарского труда.

Здесь, однако, возникает принципиальное сомнение: а что если эта категория «редкостей» совсем не так мала? Что если эти «редкости» совсем не редки, а напротив, встречаются в процессе обмена на каждом шагу? Кто из нас не знает, что хорошие ружья — редки, что хорошие сукна — редки, хорошие бритвы — редки, хорошие стекла — редки, хорошие портные — редки, хорошие модистки — редки и т. д. и т. д. Все это «часто встречающиеся редкости». Термин «редкости» способен вводить в заблуждение: он вызывает прежде всего мысль о музейных редкостях, о статуях и картинах, об «уникумах». Но «редкость» существует абсолютная и относительная. В торговом обороте мы встречаем относительно редкие товары, примеры которых мы привели. Можно даже сказать, что все товары обладают относительной степенью редкости, или количественной ограниченности.

Классическая экономия, однако, определила довольно точно, что следует понимать под категорией «редкостей»: это блага, не могущие быть произвольно умножаемыми в противоположность благам, произвольно умножаемым. Очевидно, что

сюда относится все, что не может быть воспроизводимо в любом количестве, кем угодно, где угодно и когда угодно, — все, что требует личного таланта и уменья, иначе говоря, является продуктом квалифицированного труда и творчества. Но таковы, в сущности, все продукты в современном индустриализме.

Глава вторая.
Труд и творчество

Необходимо различать труд и творчество, или работу и творчество. Это различение диалектически обостряется до полной противоположности. Существует особая диалектика труда и творчества, без которой нельзя проникнуть в социальную философию и в философию культуры. Древнейшие мифы и символы выражали это противопоставление: труд «в поте лица» есть изгнание из рая; творчество есть потерянный и порою возвращенный рай. Труд копается в земле; творчество похищает огонь с неба. Миф о Прометее содержит в себе философское прозрение той истины, что ценности культуры создаются индивидуальным творчеством, открытием и изобретением, без которого массовый труд осужден на жалкое прозябание.

Труд есть трудность, он совершается «в поте лица»; и есть иго своего рода, «работа» от слова раб, рабство перед природной необходимостью; напротив, творчество есть свобода, победа над природной необходимостью, «прыжок из царства необходимости в царство свободы»^9*, разрешение задачи и преодоление трудности.

Творчество есть личная, индивидуальная, свободная инициатива; оно непосредственно связано с данной личностью и составляет ее незаменимый индивидуальный дар. Оно начинает новый ряд причин и свободно созидает новую, раньше не бывшую комбинацию природных сил. Иное дело — труд: он безличен, неиндивидуален, всецело заменим и поэтому может стать рыночным товаром. Маркс указывает на этот отрыв работы от личности, на это «самоотчуждение», в силу которого рабочий чувствует, что его труд совсем не выражает внутренней сущности его личности, что он есть безличное действие, предписанное извне, по чужой инициативе. Личность как бы тяготится безличностью своего труда и тоскует по творчеству.