Виртуальные миры XXI века

Рубеж второго и третьего тысячелетий — переходная эпоха в истории человечества. С этим согласны представители всех науч­ных школ и направлений. Но в вопросе о том, что же конкретно является главной, осевой проблемой радикальных перемен, проис­ходящих на наших глазах, их мнения расходятся. С точки зрения одних, главная примета этих перемен — это переход к постинду­стриальному обществу (Д. Белл, Э. Тоффлер). Другие видят ее в поиске путей преодоления экологического кризиса и переходе к устойчивому развитию (В.И. Данилов-Данильян). Третьи маги­стральное направление исторического вектора XXI в. связывают с насильственным утверждением парадигмы «глобального америка­низма». Но в оценке этого сценария мнения специалистов расхо­дятся радикально: некоторые приветствуют его (3. Бжезинский), иным он представляется чем-то вроде неизбежного зла (В.Л. Ино­земцев, У. Бек), а большинство отечественных специалистов рассматривают этот сценарий как социальную утопию и исто­рический тупик (Н.Н. Моисеев, А.С. Панарин, Э.А. Азроянц, А.И. Уткин).

Четвертая группа исследователей в качестве осевой проблемы, которая выражает главное противоречие эпохи, видит взаимодей­ствие локальных цивилизаций (Ю.В. Яковец, А.И. Неклесса). Эра метатехнологий и феномен технологических цивилизационных каст — вот в чем смысл современной глобализации, полагают пятые (М.Г. Делягин, А.П. Федотов). Установление контроля ми­ровых финансовых центров над хозяйственной жизнью планеты, отрыв финансовой сферы от производства являются тем новым фактором, который играет основную роль в происходящих пере-

менах, — такова шестая точка зрения (В.М. Коллонтай). В соответ­ствии с седьмым в этом концептуальном ряду подходом в мире складывается новый экономический строй — неоэкономика, кото­рая базируется на трансформации знаний в финансовые инвести­ции и на феномене глобального монетаризма (Ю.М. Осипов). И наконец, восьмая концепция основана на моделировании совре­менных кризисных явлений в рамках парадигмы Универсальной истории с целью определения последствий и путей преодоления кризиса (А.П. Назаретян).

Если формально взглянуть на этот перечень, который к тому же вряд ли можно считать полным, то может сложиться впечатление о значительном разнобое научных позиций по этому вопросу, ко­торый, несомненно, является центральным для прогноза эволю­ции человечества в XXI в. Это, однако, не так. Различие точек зрения специалистов — следствие исключительно высокой слож­ности процессов, определяющих динамику современного истори­ческого суперцикла, анализ которых требует междисциплинарно­го и многомерного подхода. Не следует поэтому удивляться, что специалисты, владеющие тем или иным конкретным методологи­ческим инструментарием, выстраивают различные взаимодопол­няющие теоретические проекции реального многомерного хроно­топа современной переломной исторической эпохи.

Автор полагает, что все это дает и ему право выделить и по возможности обстоятельно исследовать еще один из аспектов той новой реальности наступающей эпохи, которая столь значительно отличается от первоначальных концепций постиндустриальной трансформации. Исходный постулат, положенный в основу насто­ящего анализа, состоит в том, что если в доиндустриальную эпоху основное направление человеческой активности состояло во взаи­модействии с природой, а в индустриальном обществе — с миром техники, то на стадии постиндустриальной трансформации на пер­вый план выходят взаимодействия с информационным космосом, включая межличностные отношения.

Когда говорят об экономике, то имеют в виду совокупность производственных отношений, хозяйственную жизнь, а также изу­чающую их науку (греч. oikonomike означает искусство управления домашним хозяйством, nomos — закон). Переход от охоты и соби­рательства к производящему хозяйству означал возникновение «второй природы» — искусственной среды обитания, техносферы. Постиндустриальная трансформация ведет к дальнейшему услож­нению этого рукотворного мира, который достраивается еще

одним, третьим по счету этажом — виртуальной средой человечес­кой жизнедеятельности.

Быть может, эта социокультурная трансформация является наиболее глубокой и радикальной за всю историю человечества: возникающие в ее процессе новые социальные противоречия и проблемы сфокусированы в первую очередь не на технологии, а на самом человеке, на его личности, на его идеалах, базовых ценнос­тях и мотивах деятельности. Несомненно, анализ этих фундамен­тальных и системообразующих процессов — важнейшая задача научных исследований.

Ведущая научная дисциплина, изучающая природную среду обитания, — экология. Традиционная сфера научных интересов экономической теории — производящее хозяйство. С возникнове­нием мира виртуалистики возникает, очевидно, задача формиро­вания нового научного направления, предметом исследования ко­торого станут особенности и закономерности этого нового, третье­го этажа человеческого дома — виртуального космоса. Чтобы сде­лать постановку этой задачи более четкой, целесообразно с самого начала ввести соответствующий научный термин. По аналогии с экономикой будем называть это направление исследований виртуаномикой (виртуальный означает возможный).

Учитывая начальный этап становления этого научного направ­ления, соответствующий анализ должен по необходимости опи­раться на философские методы исследования. Чтобы подтвердить целесообразность такого подхода, приведем высказывание Б. Рас­села: «Философия представляет собой размышление о предметах, точное знание о которых невозможно. Наука — это то, мы знаем, а философия — то, чего мы не знаем» [67].

Можно думать, что примерно так рассуждал и С.Н. Булгаков, когда следующим образом определял круг интересов философии хозяйства: это проблемы человека в природе и природы в человеке [10]. Основные задачи виртуаномики можно определить по анало­гии: это проблемы бытия человека в виртуальной среде обитания и проблемы виртуалистики в человеке, иными словами, проблемы трансформации сущности человека под действием мощных вирту­альных полей. В этой связи уместно напомнить, что среди значе­ний, которые имеет латинское слово virtus, есть и такое: власть. Тем самым термин «виртуаномика» приобретает и второй, быть может, более глубокий смысл: речь должна идти об исследовании тех изменений, которые могут ожидать человека в информационных и силовых полях виртуального мира.

Во избежание семантических недоразумений следует подчер­кнуть, что в термин «виртуаномнка» мы вкладываем существенно иной смысл, чем в известное понятие «виртуальная реальность». В узком смысле это понятие связывается с искусственной реаль­ностью, создаваемой с помощью компьютера, в более широком — речь идет об измененных состояниях сознания. Постиндустриаль­ная трансформация приводит, в частности, к возникновению принципиально нового социального феномена — многомерного виртуального хронотопа.

Говоря о важности философского подхода при исследовании проблем виртуаномики, следует подчеркнуть, что в нашем распо­ряжении имеется, кроме того, и удобный методологический ин­струментарий, позволяющий строить адекватные модели тех или иных конкретных процессов виртуалистики. Этим инструмента­рием являются методы теории самоорганизующихся систем, или синергетики. Что же такое виртуальная среда обитания?

Двойственность природы человека отмечали еще Блаженный Августин и Фома Аквинский. Одна ее сторона связана с матери­альным миром, другую образуют духовные устремления. Декарт четко сформулировал эту мысль, проведя резкую грань между двумя мирами, в которых обитает человек: res extensa и res cogitans — вещным миром и миром духа, сознания. Проекцией обоих пластов реальности на пространство человеческой активности стала куль­тура. В процессе эволюции человеческий интеллект и культура развивались в направлении все более сложных по организации форм.

Переход к постиндустриальному обществу знаменовал качест­венный скачок в этом процессе. Основная роль в экономической жизни перешла от труда к научным знаниям, главным фактором прогресса стал сам человек, а на успех его творческой активности решающее влияние начало оказывать образование. Отношения между людьми получили приоритет над технической деятельнос­тью. Если коротко оценить существо перемен, происшедших на этом этапе истории, то надо выделить обработку потоков инфор­мации как ведущий процесс человеческой активности. Исследова­ние этого процесса во всей его многомерной сложности и состав­ляет главную задачу виртуаномики.

В чем же состоят основные черты виртуального мира «третьей природы»?

1. Динамизм. Если первую волну постиндустриальной транс­формации связать с выходом человека в космос, а вторую — с

информационной революцией, то нетрудно увидеть, с какой высо­кой скоростью развиваются процессы наступившего третьего ис­торического суперцикла. Вспомним эмпирический закон Гордона Мура: увеличение скорости работы компьютера вдвое происходит каждые 18 мес. Можно думать, что эволюционное пространство виртуального мира XXI в. будет представлять собой многомерный бифуркационный топос, в котором наряду со стандартными кон­дратьевскими волнами появятся и более высокочастотные гармо­ники. Постиндустриальная трансформация — это не состояние, а процесс, чреватый неожиданными и крутыми поворотами и сме­ной лидеров. Пока впереди Запад во главе с США. Но гарантий, что они сохранят эту роль на этапе следующей волны постинду­стриального перехода, у них нет.

2. Виртуализация мировой финансовой системы (феномен финансизма [58]. Под контролем международных финансовых центров осуществлен переход к тотальной финансовой регуляции мира. К трем классическим источникам ВВП — труду, капиталу и земле — добавлен новый фактор, а именно финансовая рента, ко­торая в условиях виртуализации начинает играть главную роль. Финансовые операции стали преобладать над производством, деньги теперь делают сами деньги. Ежедневный объем глобальных финансовых трансакций достиг триллиона долларов, причем ско­рость переброски финансовых потоков с континента на континент измеряется секундами. Хотя доллар стал мировой валютой, Феде­ральная резервная система США не в состоянии контролировать финансовую ситуацию. Возник феномен «фантомных денег», т.е. кредитных ассигнаций, которые выпускаются частными банками, имеющими лицензию на эмиссию. Быстро нарастает вал финансо­вой криминализации. Экономическая мощь крупных ТНК превы­сила ВВП средних государств.

Возникновение феномена финансизма приводит к нескольким следствиям. Первое из них касается источников финансовой ква­зиренты. Хотя раскрывать эти источники не в интересах хозяев и менеджеров финансовой системы, но достаточно ясно, что здесь должен действовать скрытый механизм, который условно можно назвать законом сохранения стоимости. И если это так, то финан­совой квазиренте («деньги делают деньги») должен соответство­вать симметричный феномен финансовой антиквазиренты, кото­рый есть не что иное, как совокупность изощренных способов эксплуатации тех, кто производит реальный ВВП.

Яркий пример антиквазиренты — непропорционально высокая норма эксплуатации, установившаяся в России вследствие псевдо­либеральных реформ 1990-х годов. Согласно расчетам академика Д.С. Львова, на 1 долл. зарплаты в РФ производится 4,6 долл. ВВП, в то время как в США — только 1,7 долл. Этот разрыв — источник квазиренты, иными словами, перераспределения доходов в пользу держателей капитала и высших чиновников и постоянной беднос­ти более половины населения [43].

Второе следствие относится к выбору стратегии догоняющего развития, которой пытаются придерживаться некоторые страны, включая Россию. Господство мировых финансовых центров и ТНК, заинтересованных в собственных прибылях и не заинтересо­ванных в появлении на мировом рынке конкурентов, обрекает эту стратегию на неизбежный провал. Единственный шанс у тех, кто сегодня отстал от мировой империи «золотого миллиарда», состо­ит в том, что кому-то из них удастся совершить новый, неожидан­ный для ТНК прорыв на фронте high-hume — принципиально новых инновационных высокоинтеллектуальных технологий. Но и этот шанс невелик, потому что не менее 90% современных техно­логий high-hume находятся под контролем ТНК.

Третье следствие состоит в том, что виртуальный мир финансомики принципиально неустойчив, это со всей определенностью вытекает из базовых принципов синергетики. Поддерживать со­стояние устойчивого неравновесия эта система может лишь за счет возрастающего энтропийного загрязнения всей периферии.

Показательна в этом отношении судьба программ устойчивого развития, принятых в 1992 г. на конференции ООН в Рио-де-Жа­нейро. Видимо, не случайно о глобальных проблемах в последнее время стали говорить меньше: Запад практически провалил вы­полнение этих программ, и его лидеры не хотят поступиться час­тью интересов «золотого миллиарда» ради спасения планеты от наступающей экологической катастрофы. Особенно далеко про­двинулась в этом направлении администрация Дж. Буша-младшего, который отказался выполнять Договор по ограничению выбро­сов в атмосферу углекислого газа, подписанный его предшествен­ником в 1997 г. на конференции в Киото. Между тем США, где проживает 5% населения планеты, дают 25% вредных выбросов в

атмосферу.

Эта политика делает глобальный эволюционный кризис прак­тически неизбежным — такова железная логика развития вирту­ального мира финансомики. Чтобы это утверждение не выглядело

голословным, приведем некоторые данные по состоянию экономики США, на которую приходится более 30% ВВП мира. К концу 2000 г. суммарная кредитная задолженность всех секторов американской экономики превысила 26 трлн. долл., что втрое превышает ВВП. Государственный долг США достиг 5,7 трлн. долл. Прирост денежной массы значительно превышает рост ВВП.

Доллар, который практически является мировой валютой, обеспечен национальным богатством в пределах 5-45%. Акции американских компаний оценены непропорционально высоко, а потому в случае кризиса на рынок хлынут триллионы ничем не обеспеченных долларов. Результатом будет гиперинфляция и крах мирового рынка.

3. Обострение социальной поляризации — следующая харак­терная черта виртуальной среды обитания. Основоположники тео­рий постиндустриального общества называли его также посткапи­талистическим и постэкономическим, имея в виду, что следствием приоритетной роли творческого интеллектуального труда явится уменьшение значимости фактора собственности, ослабление экс­плуатации и снятие проблемы отчуждения. Реальность оказалась иной. Страны Периферии отстали от Центра, причем в случае сохранения современных граничных условий отстали навсегда. Рост внешнего долга, нерешенные глобальные проблемы, перма­нентное технологическое отставание оставляют группе этих стран лишь одну возможную роль в системе мирового рыночного хозяй­ства — ресурсно-сырьевого придатка развитых стран. Но еще более тяжелым оказывается положение «глубокого Юга» — части стран Африки, Азии и Центральной Америки: на их долю остаются бес­просветная нищета и кровавые этно-конфессиональные войны. Достойный образ жизни в этом новом мире сможет вести только шестая часть человечества.

Однако и в самих странах «золотого миллиарда» внутренняя обстановка далека от благополучия, там зреют новые глубокие социальные конфликты [59, 63]. Но быть может, самая острая линия социального размежевания в современном обществе прохо­дит между политической элитой и народом. Позорный пример подала бывшая советская номенклатура, которая в союзе с крими­нальными структурами и при поддержке Запада сначала расшата­ла основы российского государства, затем разрушила его и присту­пила к «реформам», приведшим к обнищанию народа, развалу высокотехнологичного промышленного комплекса и науки и ска­тыванию России к положению ресурсно-сырьевого придатка раз-

витых стран. В выигрыше от такой политики оказались только сами ее авторы, действовавшие в точном соответствии с кратологическими архетипами (гл. 2.9). Но еще большую выгоду от разру­шения Советского Союза получили мировые финансовые центры, ТНК и блок НАТО.

Оценивая социальную стратификацию виртуального мира, можно было бы вспомнить классическую бинарную схему социу­ма, предложенную Марксом, согласно которой капиталистическое общество состоит из двух классов-антагонистов — буржуазии и пролетариата. Современное противостояние Центра и Периферии действительно очень напоминает эту схему, но только в первом приближении: исторический урок, который преподала нам отече­ственная политическая элита, пошедшая на предательство своей страны и своего народа ради собственных корыстных интересов, свидетельствует, что делать из этого нового социального противо­стояния вслед за Марксом вывод о неизбежности новой револю­ционной бури у нас нет оснований.

4. Манипулирование сознанием. Этой проблеме в последнее время уделяется большое внимание; сошлюсь лишь на две превос­ходные монографии — С.Г. Кара-Мурзы и Г.Г. Почепцова [26, 66]. У нас нет поэтому необходимости останавливаться на этой пробле­ме подробно, достаточно лишь подчеркнуть, что использование современных информационных средств и систем переводит соот­ветствующие возможности на качественно новый уровень. У чело­века, входящего в современную виртуальную среду обитания, не остается почти никаких способов, чтобы противостоять усилиям операторов информационной техники, выполняющих четкий со­циальный заказ.

Возможно, эффективным средством защиты человеческой лич­ности в этих условиях могли бы оказаться нормы традиционной, например религиозной, нравственности. Однако для этого, оче­видно, необходима активизация деятельности церкви в вопросах безнравственного манипулирования общественным сознанием. К сожалению, этого не происходит.

Выйдя сто тысяч лет назад из животного царства, человек при­своил себе претенциозное самоназвание Homo sapiens. Если он не найдет способов активной защиты от тех мутных потоков инфор­мации, которые обрушивает на него постиндустриальный мир, то ему придется принять новое имя — Homo modestus, т.е. человек послушный.

Одна из наиболее эффективных разновидностей современных методов манипулирования общественным сознанием — черные пиар-технологии, которые в нашей стране стали широко приме­няться во время избирательных кампаний. Особенно грязные при­емы достижения своих целей освоили некоторые политики, назы­вающие себя правыми.

5. Расцвет потребительства (consumerism). Финансомика и мир виртуалистики создали предпосылки для подъема идеологии потребительства на новую ступень. В США затраты на маркетинг, главным образом, на рекламу, достигли 2% ВВП наравне с инвес­тициями в НИОКР [63]. Вопреки предсказаниям авторов постин­дустриальных теорий знание не только не замещает товар, но и само становится товаром. Купить можно все, причем за секунды и за «фантомные» деньги. Безумие потребительства, гиперпотребительство привело к возникновению феномена, который Тоффлер назвал, throwaway society, т.е. «выбрасывающее общество»: приоб­ретают, чтобы тут же выбросить и погнаться за следующей новин­кой. Возникла виртуальная индустрия потребительских грез, ос­нованная на «консьюмерном» престиже и на постоянной смене ценностей. Истинные, непреходящие ценности тонут в этом море виртуалистики.

6. Философия постмодернизма. Кому-то из читателей тезис о соотнесенности этого модного направления философской мысли с проблемами виртуализации современной действительности, воз­можно, покажется натяжкой. Но я попробую доказать, что это не так и что идеология, основанная на этой философии, как нельзя более точно отвечает имперской стратегии однополюсного мира. На связь глобализма с постмодернистской лексикой обращает внимание Панарин: тотальную дестабилизацию стратеги глоба­лизма самонадеянно рассчитывают использовать как основу уп­равления хаосом и становления нового мирового порядка в собст­венных интересах [59].

Ж.-Ф. Лиотар определил постмодернизм как скепсис по отно­шению ко всем метанарративам, т.е. к любым концепциям в духе рационалистических традиций Просвещения [40]. Нельзя не заме­тить парадокса: выбирая постмодерн в качестве идеологической основы своей деятельности, стратеги постиндустриализма тем самым входят в противоречие с базовым принципом этого процес­са, который состоит в провозглашении примата фундаментальной теории, берущей начало именно в Просвещении.

Почему же, несмотря на исходную противоречивость, филосо­фия постмодерна в функциональном смысле оказалась столь удоб­ной для глобальной виртуалистики? Возможно, дело прежде всего в том, что скептический пафос по отношению к рационалистичес­кой парадигме сам по себе не является чем-то новым для западной философии, высказывания в этом духе можно найти у Ф. Ницше, М. Хайдеггера, Г. Зиммеля, Л. Шестова. Однако к настоящему времени первоначальные идеи получили весьма обстоятельное развитие. Во-первых, это агностика или, если использовать тер­мин, который предложил Ж. Деррида, деконструкция. Ни одно значение, утверждает он, не существует вне языка, то, что принято называть истиной, но не более чем лингвистический феномен. Вот типичные рассуждения Дерриды: «Чем деконструкция не являет­ся? Да всем! Что такое деконструкция? Да ничто!» [21].

Вторая тема философского постмодерна — гносеологический плюрализм, отказ от поиска истины, которая объявляется избы­точной категорией. Ее место, утверждает американский философ Р. Рорти, должно занять прагматическое упорядочение наших ощущений в интересах успеха, для достижения какой-либо цели. Характерно название одной из его работ — «После философии — демократия» [25].

По поводу философской агностики и гносеологического плю­рализма хочется процитировать очень точное высказывание Ф.И. Гиренка: симуляция — это ответ на вызов другого. Выигры­вает тот, кто сумеет скрыть реальное положение дел. Реальность теряется в рефлексивных играх с другим [16. С. 216]. «Симулякры — чужаки. В них изображение лишено сходства с первообра­зом. Они претендуют на сходство с оригиналом без всяких прав» [там же. С. 224]. Текст, в представлении постмодернистов, не ото­бражает реальность, он творит ее. А еще точнее — набор альтернативных виртуальных реальностей. Интернет, видеосистемы и тому подобная техника легко справляются с этой задачей. Такой кате­гории, как реальность, вообще больше нет, существуют только симулякры, отображаемые в тексте.

И тогда возникает следующая тема постмодерна — эклектика как метод. Поскольку мы стремимся теперь не к раскрытию исти­ны, а к успеху, к решению конкретной задачи, то допустимы любые комбинации пригодных для этого средств. Целостность, поиск внутренних взаимосвязей более не нужны, достаточен коллаж текстов. Все, что нужно было сказать, уже сказано, новых слов больше нет, остается только искусство нового монтажа.

Логическое развитие этой темы — кратологический аспект по­стмодернизма. Если знание плюралистично, если человек всего лишь оператор информации в дискурсивных сетях, то во имя чего ведутся эти языковые игры? Большой любитель парадоксов в фи­лософии М. Фуко дает неожиданный ответ: для организации влас­ти [78]. Постмодернизм приветствует плюрализм и анархию на социокультурном пространстве, приветствует горизонтальные связи и тем самым снижает потенциал сопротивления стратегии глобализма. Вероятно, именно в этом сервильном ее качестве за­ключается секрет торжества идеологии постмодернизма, которая получила столь активную поддержку у стратегов однополюсного глобального космоса. На поверку это философское оправдание манипулирования массовым сознанием.

Все это характеристики глубокого антропного кризиса. Сам по себе этот кризис — не новое явление в истории цивилизации, его связывают с завершающими стадиями становления индустриаль­ной цивилизации. Молодой К. Маркс исследовал феномен отчуж­дения — превращения труда человека и его продуктов в самостоя­тельную, враждебную человеку силу. Э. Фромм анализировал кон­фликт между потребительством, техногенным гедонизмом и ду­ховной наполненностью бытия [79]. Любовь к технике, отмечал он, может переродиться в разновидность некрофилии, любовь ко всему неживому. Если этот процесс не будет остановлен, он закон­чится гибелью личности в человеке, его растворением в техносфе­ре. И тогда место человека на Земле займет другое существо — лишенный живой души Homo mechanicus.

Как отмечалось в гл. 2.10, исторический субъект — будь то отдельный человек или элемент социума — познает реальность не непосредственно, а через ее отражение в социокультурном поле. Воспитанный в традициях рационализма Просвещения человек, как правило, не воспринимает этой двойственности собственного положения в мире и отождествляет самого себя с фиктивным об­разом индивидуального актора. В результате возникает удиви­тельный феномен, который К. Юнг назвал персоной или маской коллективной психики, «которая инсценирует индивидуальность, которая заставляет других и ее носителя думать, что он индивиду­ален, в то время как это всего лишь сыгранная роль, которую произносит коллективная психика» [84].

Среди предпосылок эры индустриализма центральное место занимала утопия атомарного индивидуализма, ставшая одним из постулатов протестантской этики. Основоположники теории по-

стиндустриальной трансформации полагали, что этот процесс будет и дальше развиваться на основе гуманистических принци­пов, обеспечит гармоничное развитие личности и приведет к созданию «нового человека». Действительность значительно разошлась с этими благостными ожиданиями.

Как и положено миру виртуальной реальности, очертания вож­деленного будущего размываются и сквозь них проступает другой замысел, тщательно скрываемый от глаз непосвященных. Подлин­ная стратегия глобализма нацелена на отстаивание в первую оче­редь интересов мировой финансовой элиты и хозяев ТНК, а пото­му в ее рамки плохо укладываются демократические завоевания предшествующей эпохи, защита либеральных ценностей [59, 75, 88]. Финансомика мира «третьей природы» отказывается от этих основ и строится на неолиберальных спекулятивных и перерас­пределительных принципах. Владельцы капиталов индустриаль­ной эпохи опирались на производственные комплексы. Финансо­вые олигархи более походят на феодальных баронов, а отчасти на средневековых ростовщиков, богатевших на хищнических заем­ных процентах.

Постмодерн эпохи глобализма стремится избавить человека от ощущения вызова истории. Время остановилось, внушают ему, завтрашний день будет всего лишь копией вчерашнего. Иного не дано и не надо, так как оба они хороши. И все же главную опасность для глобализма представляет сам человек, так как в его сознании генетически заложена программа самостоятельных размышлений и действий.

В пространстве собственной самоидентификации человек оста­ется личностью, обладающий свободой воли. Но, находясь одно­временно в виртуальном топосе «третьей природы», он постоянно остается под воздействием модных информационных полей. В итоге человек, сам того не замечая, превращается в зомби, в по­слушную куклу в руках умелых манипуляторов общественным сознанием. Происходит нивелировка человеческих индивидуаль­ностей, которые заменяются симулякрами — лишь внешне разно­образными масками, ведущими карнавал в кратологическом поле.

Выступая как новое язычество, культурный постмодернизм разрушает традиционные христианские ценности. Его апостолы проповедуют наступление постгуманистической эры, в которой не осталось больше ни ценностей, ни целей, ни смысла. Культура постмодерна настояна на пропаганде экзотики, насилия, секса, мо­заичном мелькании всего необычного и одновременно на отказе от

добрых традиций и поиска глубинных смыслов бытия. Чтобы от­бить охоту к опасным порывам смелой новаторской мысли, СМИ усиленно пропагандируют самую низкопробную продукцию масскульта. Модные писатели и художники, развивая идеи культурно­го постмодернизма, осваивают стиль невротического и психоти­ческого дискурса. В первом случаев воображаемое подавляет ре­альное, но происходит это на основе нормативной семантики, а во втором та же самая задача решается на специально сконструиро­ванном семантическом поле. В этом пространстве этического ва­куума созданы получившие широкую известность книги М. Павича, У. Берроуза, В. Пелевина, С. Соколова, В. Сорокина, здесь же трудятся «галеристы» от Марата Гельмана.

Отличительная особенность нашего времени, пишет один из наиболее значительных последователей К. Юнга, Э. Нойманн, со­стоит в том, что оно «является той эпохой, когда с ужасающей ясностью проявилась неспособность человека решать проблемы психической природы, проблемы человеческой души» [55]. Старая иудео-христианская этика оказалась неспособной преодолеть де­структивные силы, которые ведут к торжеству коллективного зла.

Предмет онтологии — философские размышления над предель­ными основаниями бытия. Современный этап этих исследований характеризуется стремлением осмыслить бытие во всей его много­мерной сложности [31]. Очевидно, антропный кризис не может не являться одним из предметов этих исследований. И следователь­но, в зеркале онтологии должны получить адекватное отражение проблемы виртуального космоса «третьей природы» как органи­ческой части человеческого космоса, включая проекцию этого мира на внутренний мир самого человека.

Одна из таких проблем касается феномена компьютерного от­чуждения. Этот феномен имеет несколько аспектов. Во-первых, это новый критерий истины. Компьютерный мир виртуальной реальности конструируется в несколько этапов: сначала один специ­алист подготавливает исходную базу данных, затем специалист по программированию, который вовсе не обязательно в тонкостях разбирается в этой базовой информации, переводит ее на машин­ный язык, и, наконец, компьютер, получив эти данные, выдает виртуальный образ реальности. Между человеком и реальностью оказывается, таким образом, компьютер, и вопрос о степени аде­кватности созданного им текста и моделируемой реальности не всегда имеет однозначное решение.

Но есть и другой аспект этого виртуального отчуждения от реальности. Человек может полностью погрузиться в виртуаль­ную среду обитания, почти разорвав связи с реальным миром. Это явление очень красочно уписал А.А. Зиновьев в своем романе «Глобальный человейник» [24].

В связи с проблемой виртуального отчуждения возникает еще одна философская тема — тема человеческой свободы или в более общем виде — экзистенциальности познающего и творящего субъ­екта. Центральный постулат экзистенциальной философии гла­сит, что основным свойством личности является свобода, более того, по Н.А. Бердяеву, личность и есть свобода. «Весь мир, — писал он, — ничто по сравнению с человеческой личностью... Лич­ность не есть часть и не может быть частью в отношении к какому-либо целому, хотя бы к огромному целому, всему миру» [6].

С этой точки зрения эмпирический человек с его соматической конституцией еще не есть личность. Классическое определение человека как существа, наделенного разумом, недостаточно. Лич­ность начинается там, где совершается творческий акт, где есть «победа над тяжестью мира, торжество свободы над рабством» [там же].

Погружение в мир виртуальной реальности способно дать ощу­щение абсолютной, ничем не ограниченной свободы. Это дорога к свободному творчеству, которое не детерминировано чем-то внеш­ним, включая само пространство и время или причинно-следст­венные связи, его источником буквально служит ничто.

Развивая идеи экзистенпиальной философии, Н.А. Бердяев и Ж. Сартр больше всего опасались утраты личностью свободы, ее растворения в стихии во всех ее формах — природно-космической, социальной, интеллектуальной, моральной. И если наступление эры виртуалистики означает победу над всеми потенциальными угрозами рабства, то возникает вопрос: что представляет собой эта виртуальная свобода, какую цену придется личности заплатить за ее обретение? Это свобода по ту сторону добра и зла, на нее не распространяется кантовский категорический императив. Здесь дозволено все. Отсутствует и главный постулат религиозного со­знания — чувство зависимости человека от высшего начала. А потому освобождение личности от всех и всяческих мыслимых барьеров есть не что иное, как люциферическая свобода.

Феномен свободы, полученной таким путем, издавна привле­кал внимание художников. Известна средневековая легенда о док­торе Фаусте, которую использовали в своих произведениях И. Гёте

и Т. Манн. Ему посвящены повесть «Шагреневая кожа» О. Баль­зака и роман «Портрет Дориана Грея» О, Уайльда. В истории братьев Карамазовых эту тему исследовал Ф.М. Достоевский. Наделяя человека свободой, дьявол каждый раз назначает одну и ту же цену, которой оказывается человеческая душа. Виртуаномика придает этой теме новый поворот.

Абсолютизация свободы равнозначна бесовскому хаосу, в кото­ром растворяются, исчезают все ценностные ориентиры. Среди постулатов экзистенциальной философии есть и такой — онтоло­гический нигилизм, неприятие бытия. Эта идея имеет старую ис­торию. «Для мысли, — писал еще Гегель, — не может быть ничего более малозначащего по своему содержанию, чем бытие» [15].

Постмодернистское стирание барьеров и ориентиров в мире виртуаномики ведет к парадоксальному результату: личность дей­ствительно получает здесь абсолютную свободу, но платой за это обретение становится растворение этой самой личности в без­брежном хаосе виртуальных возможностей. Само понятие «Я» как самодостаточной категории утрачивает в этом мире всякий смысл. Между Эго, получившим свободу, и виртуальным топосом бытия больше не существует никаких границ.

Одна из центральных тем современной философии — проблема деонтологизированного субъективизма как той ментальной среды, которая порождает социальный и технологический модернизм [59, 14]. Это именно та почва, на которой произрастают такие вредо­носные плоды, как экологическая безответственность, безудерж­ное потребительство и т.п. Возникает вопрос: не может ли виртуа­лизация человеческой среды обитания привести к снятию этой проблемы или, по крайней мере, к ее смягчению? Надеяться на это не приходится: входя в виртуальный мир, человечество отнюдь не покинуло двух более «низких» этажей своего дома — мира приро­ды и техносферы.

А вот для самоидентификации человека как свободной личнос­ти виртуализация его бытия может иметь самые драматические последствия. Учитывая все сказанное по поводу антропологичес­кого кризиса, который приобретает новые измерения в мире виртуаномики, уместно вспомнить опасение, М. Фуко, о том, что конец человека, быть может, уже недалек. «И тогда, — продолжал философ, — человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке» [78]. Очевидно, более пессимистическую про­екцию постмодернистского человековидения на поле интересов онтологии трудно себе представить.

Если коротко определить смысл духовной настроенности Запа­да как целостной саморазвивающейся системы на современном этапе его эволюции, то надо назвать связку глобализм, неолибе­рализм и постмодернизм — как в философии, так и в культуре. Д. Белл, автор весьма оптимистической концепции постиндустри­ального общества, оценивая ход исторических событий последую­щих лет, проникся по их поводу значительной долей скептицизма, сравнив «космологические принципы» индустриального и по­стиндустриального миров, для первого он определил их как раци­ональность и прогресс, а для второго- страх и трепет (fear and trembling) [90].

Интересно проследить, какой путь прошла западная цивилиза­ция по лестнице парадигмальной ментальности и почему ее совре­менное мировосприятие, внешне столь самоуверенное, на поверку оказывается тревожным. Отвечая на этот вопрос, начнем издалека. 1250 г. — высокое Средневековье, или, как еще иногда говорят, раннее Возрождение. Именно в это столетие Европа, пожалуй, впервые осознала свое духовное единство. Был завершен великий синтез философской, теологической, политической и социальной мысли предшествующих веков. Лучшее свидетельство тому — перечень имен блестящих интеллектуалов — философы, ученые и теологи Альберт Великий, Роджер Бэкон и Фома Аквинский, свя­той Франциск Ассизский, защитник единства католической Евро­пы папа Иннокентий III, государственные деятели святой король Людовик IX и неугомонный еретик император Фридрих II.

Затем 1400 г. — вершина Возрождения, век гуманизма, осенен­ный великими именами Данте, Петрарки, Боккаччо. Структурооб­разующим принципом культуры этой эпохи становится антропо­центризм. Еще полтораста лет спустя, 1550 г. — эпоха Реформации. Это принципы индивидуализма и толерантности, протестантская этика. Всю послереформационную культуру О. Шпенглер назвал фаустианской. Следующие полтора столетия — и мы попадаем в 1700 г. — время Ньютона, торжество рационалистического миро­воззрения, либерализм, идеология которого обоснована Джоном Локком. Первые шаги Просвещения.

Но уже к следующей дате восходящая линия идеологических поисков западной цивилизации заканчивается. 1850 г. — первые теории социализма, претендующие на научность и явственно отра­жающие глубокий внутренний кризис, зреющий в недрах западно­го общества. И наконец, наше время, рубеж второго и третьего тысячелетий. Квинтэссенция западной ментальности — стратегия

глобализма, а также неолиберализм и постмодернизм как ее про­екции в пространстве социологии, философии и культуры. Это уже несомненное свидетельство идеологического упадка, нисходящая ветвь западной ментальности.

Таким образом, можно отметить не только циклическую смену парадигмальных типов ментальности Запада, которая довольно точно отражает динамику капиталистической формации, начиная с ее первых шагов, но также и прогрессивный или регрессивный характер этой динамики. Переход западной цивилизации к инфор­мационному технологическому укладу и начало постиндустриаль­ного исторического суперцикла не только не помогли снять кри­зисных явлений предшествующей эпохи, но и привели к возник­новению новых серьезных проблем. Среди них противоречия между Метрополией и Периферией, между мировыми финансовы­ми центрами и суверенными государствами, между администра­тивной, финансовой и криминальной элитой и остальным населе­нием, между когнитариатом и прочими слоями населения. Вероят­но, этот список можно продолжить.

Ничего лучшего, чем триада глобализм — неолиберализм — постмодернизм в качестве отклика на этот вызов истории полити­ческая и интеллектуальная элита Запада предложить не смогла. Можно было бы ожидать, что технологии виртуальной реальности помогут если не снять, то хотя бы ослабить остроту этих проблем. Однако этого не произошло, напротив, все это привело лишь к дальнейшему обострению всех конфликтов и кризисных ситуа­ций. Виртуаномика оказалась бессильной разрешить проблемы антигомеостатичности западной цивилизации. Что ее ожидает в XXI в. — эволюционный тупик или новый виток эволюции?

Дать правильный ответ на этот вопрос помогает футуросинергетика. Во-первых, следует перенести анализ на иерархически более высокий уровень и перейти от рассмотрения модели однопо­люсного мира к более общей социокультурной констелляции, ко­торой, очевидно, является все человечество как целостная самоор­ганизующаяся система, образованная совокупностью равноправ­ных локальных цивилизаций. И тогда станет ясно, что существует разумная альтернатива тупиковому сценарию имперского глоба­лизма. Этой альтернативой является глобализация, основанная на принципах равноправного партнерства автономных цивилизаций. Заметим, именно этот сценарий соответствует принципу когерент­ности — одному из базовых постулатов синергетики.

В качестве второго этапа снятия глобального кризиса, который также подсказывается синергетической теорией, целесообразно сделать следующий шаг по лестнице иерархических эволюционных смыслов и сосредоточить внимание на социоэкологической, или геосоциальной, системе. Иными словами, речь должна идти о единстве человечества и среды его обитания, взятом во всех трех его аспектах — природном, технологическом и виртуально-инфор­мационном. Этот переход означает эволюцию по сценарию ноосферогенеза В.И. Вернадского. Основные принципы этого сцена­рия состоят в представлении человечества как единой системы, в демократии и уважении прав личности, в примате научного подхо­да во всех крупномасштабных программах, в коэволюции природы и общества, смысл которой состоит в обеспечении гомеостаза био­сферы (см. по этому поводу [49]). На практике для проведения этих программ в жизнь потребуется глубокая перестройка рент­ных взаимоотношений, а также корректировка этической системы и мировоззренческого базиса.

Третья ступень иерархической лестницы, на которую предсто­ит подняться на следующем этапе синергетического анализа, — это выход за пределы планеты, обращение к Космосу как к главному источнику жизни на Земле. Это означает работу на философском, социокультурном и инновационно-технологическом пространст­вах в их взаимосвязи и взаимовлиянии. Странная отличительная особенность почти всех работ, посвященных проблемам постинду­стриального перехода, состоит в том, что, провозглашая приоритетную роль фундаментальной науки для этого перехода, авторы этих работ даже не пытаются поставить вопрос, о чем конкретно может идти речь. Даже в последнем докладе Римскому клубу, который подготовили Э. Вайцзекер и его коллеги, говорится всего лишь о технологических инновациях [11].

Между тем Универсум еще полон загадок, которые таят новые фундаментальные открытия, ведущие к появлению новых прорыв­ных технологий. Развитие научного знания подчиняется цикли­ческим закономерностям, как это и должно происходить в соответствии с теорией самоорганизующихся систем. Этим циклам соот­ветствуют волны постиндустриальной трансформации. Первая в ряду этих последовательных волн была ознаменована началом ос­воения космоса, вторая — информационной революцией. Какой новый поворот научного знания станет основой третьей волны?

По этому поводу высказаны разные предположения. Ограни­чимся здесь указанием на одну возможность, которую можно рас-

сматривать как прямое продолжение идей виртуальной реальнос­ти. Речь идет об успехах теоретических и экспериментальных ис­следований физики квантового вакуума и, в частности, квантовой психофизики (ч.ч. 4 и 5). Нельзя исключить, что дальнейшее развитие этих работ приведет к созданию принципиально новых тех­нологий межличностного общения, эффективных систем обучения и мобилизации интеллектуальных ресурсов головного мозга, способов прямого взаимодействия человека с искусственным ин­теллектом и т.п. Если эти возможности будут реализованы на практике, то у виртуаномики появится новое поле для научных иссле­дований.

Оценивая перспективы продвижения в новых направлениях, нельзя забывать, что одного только прогресса в области науки для преодоления кризиса недостаточно. Чтобы достичь этой цели, по­требуется большая работа в социокультурной сфере и прежде всего в части мировоззренческих, нравственных, аксиологических и телеологических аспектов общечеловеческой динамики в ноосферном хронотопе XXI в.

Главное, чего, пожалуй, следует опасаться, выбирая ноосферный сценарий движения в будущее, — это новые обманчивые мифы и завлекательные утопии, от которых в прошлые времена нередко кружились даже самые умные головы, но расплачиваться за кото­рые приходилось потом подчас всему человечеству. Небесполезно поэтому напомнить, что одно из эффективных лекарств от этих стародавних болезней — синергетический стиль мышления. Воз­никает вопрос: какое место может занять Россия в виртуальных мирах XXI века? В 1829 г. Петр Чаадаев в своем философическом письме отмечал, что российская культура развивается не на основе собственных традиций, а путем заимствования чужих достижений и подражания им. Поэтому, писал он, шествуя вперед, мы полнос­тью отбрасываем пережитое, которое пропадает для нас безвоз­вратно.

За это царь приказал объявить философа сумасшедшим. С его точки зрения, прав был шеф жандармов Бенкендорф, у которого был иной взгляд на российскую историю. Прошлое России было удивительно, утверждал генерал, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать самое смелое воображение.

Но правда была на стороне философа, а не жандарма. И до нашего времени в России при очередном историческом повороте прежние идеи выметаются новыми, причем это новое, как правило,

в готовом виде заимствуется на Западе. Именно по этому рецепту действовали наши либерал-реформаторы 1990-х годов. Их работу точно, хотя, быть может, и излишне резко оценил Джульетте Кьеза: на глазах изумленного мира Россия сделала себе харакири.

В результате усилий «реформаторов», активно поддержанных Западом, Россия все больше превращается в ресурсно-сырьевой придаток развитых стран. Такое ее положение вполне устраивает стратегов глобализации по американской модели однополюсного мира, а также ту часть отечественной элиты, которая зарабатывает большие деньги на распродаже национального достояния.

В мире виртуаномики Россия занимает весьма скромное и под­чиненное положение. Доля собственных производств, относящих­ся к информационному технологическому укладу, не превышает 2% ВВП. Зато очень активно современные информационные системы используются для манипулирования национальным самосо­знанием [26]. У нас любят говорить, что заработная плата профес­сора в Москве втрое меньше зарплаты дворника, но стараются не упоминать, что диктор центрального телевидения получает в 200 раз больше профессора, видимо, для кого-то роль диктора намного важнее.

Однако те, кого такое положение дел устраивает, очень скоро убедятся, что время работает не на них. На всероссийской конфе­ренции «Россия — XXIвек» эксперты в области геологии и горного дела, оценивая ситуацию с минерально-сырьевыми ресурсами, признали ее катастрофической [69]. После распада СССР мы ли­шились таких стратегически важных минералов, как хром, марга­нец, титан, цирконий. Резко сократился потенциал по алюминию, золоту, урану, причем основные месторождения расположены в труднодоступных регионах Севера и Востока. Рост цен на горючее и стройматериалы сделали невыгодной разработку многих из этих месторождений.

Близки к исчерпанию запасы ныне разрабатываемых залежей. Месторождения нефти опустошены наполовину, причем крупней­шие из них — Самотлор и Ромашкинское — даже на 65-85%. Есть прогнозы, согласно которым из-за нехватки сырья к 2010 г. должен встать Норильский горнодобывающий комплекс. Ухудшается ка­чество добываемого газа, возрастает стоимость содержания трубо­проводов и одновременно риск новых аварий.

Этот мрачный сценарий для России в эру постиндустриальной виртуаномики вполне вероятен. Парадокс, однако, состоит в том, что именно отличительные особенности виртуаномики дают Рос-

сии реальный шанс выбрать для себя иную, значительно более достойную судьбу. Вспомним снова слова Чаадаева: у отечествен­ных реформаторов есть традиция заимствовать свои проекты на Западе. Спрашивается, почему бы в основу очередного этапа ре­форм не положить именно теорию постиндустриальной трансфор­мации?

Осевая идея постиндустриальной парадигмы состоит в призна­нии приоритетной роли мировой квазиренты в ее различных фор­мах — интеллектуальной, информационной, инновационно-технологической, организационно-управленческой. Основным источ­ником ВВП в постиндустриальном обществе становится уже не труд, а знания. Но ведь наряду с богатствами, которые хранятся в ее недрах, именно высокий интеллектуальный потенциал является главным национальным достоянием России.

Отношение к науке ельцинских «прорабов реформ» наиболее ясно выразил В. Черномырдин в одном из своих высказываний, которое не требовало перевода на нормальный русский язык: «Я вам не завлаб какой-нибудь». Начинать надо с изменения этих настроений. А затем следует разработать и провести в жизнь про­грамму приспособления отечественного варианта рыночной экономики к требованиям научно-технического прогресса. Подчерк­нем: не науку надо приспосабливать к рынку, а рыночное хозяйст­во сделать восприимчивым к научным инновациям.

Новому поколению российских реформаторов неплохо было бы поучиться у западных политиков уважению к науке. Мне хочет­ся процитировать высказывание по этому поводу бывшего прези­дента США Б. Клинтона: «Технология — двигатель экономическо­го прогресса, а наука служит топливом для этого двигателя. Мы должны вкладывать средства в фундаментальную науку в интере­сах нас и наших детей, чтобы вооружить их знаниями и умениями, необходимыми для жизни и работы в XXI веке» (цит. по [85]).

Есть одно требование, которое необходимо выполнить для того, чтобы этот шанс стал реальностью, а не разделил участь многочис­ленных утопических проектов, которыми так богата история нашей страны. Историки культуры B.C. Жидков и К.Б. Соколов недавно опубликовали монографию, в которой показали, что в России успешными оказывались действия только тех реформато­ров, которым удавалось предлагать перемены, близкие по менталь­ности консервативному русскому сознанию [22]. «Верхушечные» начинания либо заканчивались провалом, либо, получив народ-

ную поддержку, сметали на пути все препятствия и приводили к успеху.

В чем же состоит заветный ключ, обеспечивающий поддержку российского общественного мнения? Обобщая опыт тысячелетней российской ментальности, Жидков и Соколов пишут: русский народ склонен к удобным схемам, открыт для восприятия чуже­земных теорий. Это ли не гарантия успеха реформ по модели по­стиндустриальной виртуаномики?

Глава 3.2