Лесной хозяин

Владимир Григорьевич Корнилов

Владимир Григорьевич Корнилов родился 22 марта 1923 года в городе Ленинграде. Участник ВОВ, в Белоруссии под Витебском получил тяжёлое ранение, потерял обе ноги.

Окончил Литературный институт им. М. Горького в Москве.

Автор романов «Семигорье», «Годины», «Идеалист», «Жизнь», повестей «Искра», «Лесной хозяин», «Мысли в пути» и рассказов.

Более тридцати лет возглавлял Куйбышевскую организацию Союза писателей, а в 1960 году стал основателем и возглавил Костромскую писательскую организацию. Многократно избирался секретарём Союза писателей России.

В.Г. Корнилов Лауреат Государственной премии РСФСР, почётный гражданин г. Костромы. Награждён военными и трудовыми медалями и орденами.

Второе издание повести «Лесной хозяин» отпечатано на средства вдовы писателя Жанны Павловны Кокоревой-Корниловой.

* * *

Мальчишки сидели на брёвнах, плотно прижавшись друг к другу, молча следили, как от леса к деревне подползают сумерки…

Как будто и солнце недавно светило и уж нет его, сумеречнеет в полях, неясные тени ложатся у сугробов, и жёсткий ветерок вдруг потянет откуда-то снизу, охолодит лицо, шею.

Домой надо бы: наигрались, наговорились за день, но никому не хотелось нарушать дружное молчание и уютное тепло, скопившееся в тесной живой кучке.

Так бы и сидели, если бы не задумчивый голос Лёньки:

–– Человек из лесу идёт…

Головы, как одна, повернулись к дороге.

–– Это ж Игнат! –– крикнул Петька.

Мальчишки врассыпную скатились с брёвен в снег, толкаясь, побежали навстречу. Не добежав шагов десяти, остановились, поспешно расступились по обочинам.

Мишка Жогин один остался на дороге. Покрепче поставил ноги, упрямо нагнул голову, исподлобья глядел на подходившего Игната:

«Пусть толкнёт, пусть!..»

Игнат прошёл, задев по плечу торчащим вокруг пояса патронташем. Его тяжёлый, обшитый красной резиной валенок ступил рядом с мишкиным валенком, с хрустом раздавил валявшуюся на дороге ледышку. Проплыла мимо глаз висевшая за спиной Игната лиса, протащились, постукивая, широкие лыжи, привязанные бечёвкой к поясу. Пробежала усталой рысцой нелюдимая Игнатова собака Лохма. От рыжей куртки Игната пахнуло дымом.

Мишка судорожно вздохнул.

–– Костром пахнет, –– сказал он.

–– Пахнет, –– подтвердил Петька.

–– Опять не взглянул даже.

–– Не взглянул, старый.

–– Этак и за два года с ним не подружишься.

–– Не подружишься, –– как эхо, отозвался Петька.

Мальчишки, перешёптываясь, шли за Игнатом, издали разглядывая убитую лису. Петька, по росту самый маленький из своих однолеток, с белобрысой чёлкой на лбу и озорными глазами, растолкав мальчишек, подкрался к Игнату. Сдвинув на затылок большую солдатскую ушанку, он посмотрел на лису, на мальчишек, подмигнул Мишке и вдруг шумно подул в густую лисью шерсть.

Игнат обернулся.

–– Дядя Игнат… –– храбро начал Петька, но, поймав неласковый взгляд Игната, осёкся, юркнул обратно к ребятам.

Мальчишки остановились.

Мишка торопливо пробрался вперёд, но Игнат уже шёл дальше. Перед Мишкой знакомо плыла широкая сутулая спина с привязанной наискосок лисой и голова в беличьей шапке. Почти каждый вечер они встречали Игната, и каждый раз провожали только эту сутулую спину. Заговорил бы, взглядом приветил! Не оглянётся Игнат. Шагает и шагает, не спеша переставляя ноги, как будто вымеряет дорогу.

Мишка кипел от обиды. Шёл среди мальчишек, стараясь не смотреть на убитую лису, но с каждым шагом всё сильнее и сильнее хотелось подпрыгнуть, кулаками стукнуть в эту неподвижную спину, пронзительно свистнуть в большое Игнатово ухо, чтобы вздрогнул Игнат, выругался, ударил –– всё равно, лишь бы заметил их, мальчишек, увидел тоскующий по ружью взгляд Мишки.

Пройдя мост через ручей, Игнат повернул направо, к крайнему дому, скрылся за углом забора. Мальчики остановились на мосту, почему-то хмурясь, ждали, когда в сенцах у Игната хлопнет дверь.

Кто-то со вздохом сказал:

–– Вот у Мишки отец был!..

Да, разве таким был его отец! Бывало, возвращается он с охоты. Идёт по деревне весёлый, окружённый ребятнёй, пар валит от него, как от самовара. Подойдёт к дому, присядет на крылечко, даст ребятам рассмотреть убитого зайца, помять руками его пушистую шубку и тут же, веником обметая валенки, со всеми подробностями расскажет, как выследил косого на поле. И у всех, сколько не соберётся народу, блестят глаза, в увлечении кто-нибудь даже пальцами пощёлкает или языком поцокает.

Когда отец ещё был дома, он любил возиться с Мишкой. Своими сильными руками подкидывал его в воздух и кричал:

–– Смотри, Мишук, кругом смотри, оттуда лучше видно!

Мишка, с восторгом взлетая над отцовской головой никак не успевал посмотреть дальше нового колодца на улице.

–– Ещё, ещё, тять! –– настойчиво просил он. –– Я ничего не видел!

Отец смеялся, сажал его, раскрасневшегося, на плечо, широкими, хозяйскими шагами шёл в поле, рукой показывая на усатые колосья хлебов, на распаренные солнцем хвойные леса, на небо, в котором медленными кругами плавал сарыч, приговаривал:

–– Смотри Мишук, высматривай, всё перед тобой лежит –– всё твоё!

И Мишка на всё, что было перед ним, от золотистой соломинки, обронённой на дороге, до синего, зовущего к себе, простора с белыми разгуливающими облаками, смотрел изумлённо и памятливо.

Казалось, всё испытал Мишка на деревенской улице. Гонял латаный-перелатаный футбольный мяч. Лазил по вечерам в чужие огороды, потом вместе со всеми забирался на сеновал и там, в темноте, торопливо хрустя морковкой, слушал страшные рассказы о вредителях и шпионах. Здесь, на деревенской улице, он захотел быть смелым, сильным и самым что ни на есть ловким. И когда однажды он увернулся от разозлённого бычка и не убежал, а смело накинул ему на шею верёвку и привязал бычка к дереву, первым похвалил Мишку отец.

Пришёл срок, отправился Мишка в школу. Увлёкся, увидев перед собой на парте букварь с картинками, остро очинённые гранёные карандаши, чёрную перевёртывающуюся доску. Смотреть, как на доске появляются из-под мелка буквы, короткие и длинные слова, как они исчезают, чтобы затем вновь легко появиться, стало для Мишки удовольствием. С тех пор, как он впервые прочитал написанное на доске слово, чёрную доску перед каждым уроком вытирали усердные Мишкины руки. И в школу, где было шумно, как на речке в жаркий день, впервые привёл его отец.

Но тянул к себе Мишку простор, раскинувшийся за порогом школы. Сколько здесь открывалось глазам! Глядеть не переглядеть все богатства полей!..

И упрямый, горячий трактор, плывущий, как пароход, покрывающий поле чёрными волнами. И умные носатые грачи, молча падающие на свежий, отваленный лемехом пласт. И огромный ток, зимой доверху набитый соломой, опустевший и молчаливый летом, осенью кипящей вокруг злой ревущей молотилки ворохами соломы, роем мелькающей половы. И сколько ещё было в этом весёлом мире!…

Совсем особенным местом была для Мишки стоящая на краю поля маленькая кузница, чёрная, как печь, окружённая изломанными телегами, боронами, проволокой и железом. Когда Мишке становилось грустно, он приходил сюда, садился на узенький порожек и, упрятав глубоко под брови глаза, молча следил за руками кузнеца Михайлы. Вот такие же руки были у отца –– сильные, умелые. Он так же играючи бил молотом. Когда он поднимал руку, кулак его напоминал молот. Сколько помнил Мишка отца, тот всё время калил и бил упрямое железо. Зато никто так не любил машины. Когда отец выпускал подлеченный трактор, он похлопывал его как человека. Похлопает, погладит, засмеётся:

–– Работай, брат!..

Всю жизнь отец лечил машины, а сам погиб в бою, раздавленный фашистским танком…

Часами просиживал Мишка в звенящей от ударов кузнице. И хотя сам Михайла был совсем не похож на отца, –– он был волосат, угрюм и часто, ударив по раскалённому железу, вдруг швырял его обратно в горн и, раздувая меха, ругал кого-то, – всё равно Мишка не уходил, только плотнее прижимался к косяку, пристальнее смотрел на ловкие, мелькающие в отсветах пламени чёрные руки.

Любил Мишка ходить к трактористу Володьке Безгину. Правда, руки у того были короткие, толстые, совсем непохожие на отцовские руки. Зато, замирая сердцем, Мишка смотрел на самого тракториста, на ясные, с лукавым блеском его глаза, на широкую белозубую улыбку, сверкавшую на круглом открытом лице, –– это было родное, отцовское. Когда отец, покопавшись в моторе, вдруг распрямлялся и, вытирая руки о паклю, говорил: «А ну крутани!» –– у него была такая же белая от открытых зубов улыбка, такие же ясные, с лукавым блеском глаза…

Привлекала Мишку и просторная колхозная конюшня, в которой стояли могучие битюги с пышными волнистыми гривами, дикими влажными глазами, –– точь-в-точь как на школьной картине кони трёх богатырей. Когда мальчишкам приказывали сгонять лошадей на водопой, Мишка с телеги взбирался на коня и тотчас же воображал себя богатырём. Нарочно приотстав, он пускал коня степенным шагом, грозно сдвигал брови, из-под ладони всматривался вдаль. Он старался не обращать внимания на скакавший впереди табун с белыми пузырями рубашек и убеждал себя, что могучий богатырь должен странствовать один. Шагов пятьдесят он крепился, потом не выдерживал –– гикал, пятками бил коня и с победным криком догонял дробно топочущий табун.

И могучие кони напоминали об отце. Отец первым привёл его конюшню, сам посадил на коня. И когда Мишку затрясло и он, забыв обо всём, вцепился в лошадиную гриву, испуганно глядя на подпрыгивающую землю, отец, бежавший рядом, закричал:

–– А ну, не позорь отца… Хозяином, хозяином держись!..

И Мишка нашёл в себе силы выпрямиться, доскакать до ворот конюшни.

И он, отец, первый привёл его в старый Векшинский лес, уходящий далеко-далеко, к берегам большой реки Вятки. Тогда Мишка на шаг боялся отойти от отца. Широко открытыми глазами смотрел на высокие, прямые стволы, будто нарочно утыканные сухими сучьями, увешанные зелёными бородами мха, вслушивался в таинственные лесные шорохи, вздрагивал пугливо от каждого треска, шелеста, писка. Отец, улыбаясь, поглядывал на оробевшего Мишку, потом, рукой поддерживая ружьё, приложил его к мишкиному плечу, и Мишка, зажмурясь, дрожащими пальцами рванул курок. И когда гул выстрела раскати среди деревьев, в лесу стало тихо. Лес замолк. Лес испугался! Это было так неожиданно, это было так здорово –– почувствовать себя сильнее страшного леса, что Мишка восторженно крикнул. С того дня он забыл о полях…

От воспоминаний Мишке взгрустнулось. С другом Петькой они подошли к дому, молча сели на крыльце. Вот так сидеть в темноте и молчать Мишка мог долго. Но, не успел Мишка как следует раздуматься, как Петька начал наводить его на разговор о самом сокровенном, о чём говорить они могли только наедине. Ещё осенью Мишка и Петька организовали общество «Братство». На половинке листа в клеточку, вырванного из тетради по арифметике, они написали:

1. Дружить и помогать друг другу во всём.

2. Готовиться к суровой жизни в тайге.

Посоветовались и написали ещё:

3. Никому не выдавать про общество.

Мишка, задержав над бумагой ручку, пристально посмотрел в глаза Петьке, сурово сжав губы, приписал:

«Кто разболтает, пусть постигнет того презрение и самая страшная ненависть».

Тут же решили скрепить тайну кровью. На этом настоял Мишка. Взяв иголку, он ткнул себе в большой палец. Каплю крови, выступившую спелой брусничиной, как печать приложил к бумаге.

–– Больно? –– моргая ресницами, спросил Петька.

–– Не, как комар, –– Мишка передал иголку Петьке и тут же, взглянув в окно, побежал выгонять из огорода соседскую козу.

Петька посмотрел на палец, на иголку, подумал: «Вот бы комара поймать! Он, паразит, крови бы напился, его и раздавил бы на бумаге…» Но комара не было. Петька, морщась и потея, долго расковыривал свой мизинец иголкой. Выдавив, наконец, кровинку и размазав её на бумаге, Петька потряс рукой, небрежно сказал возвратившемуся Мишке:

–– Ерундистика. Комар больнее…

В обществе их пока было двое. Под вопросом находился Лёнька Луковников. Но дело было начато. Ребята упорно готовились к таёжной жизни. Жить они хотели только в тайге, за Уралом. Свои леса, как ни были они огромны и безлюдны, не устраивали их.

–– Ни медведей у нас, ни соболей, –– говорил Петька. –– Верно? Простору нет. Развернуться негде. А там Тай-га!..

Тайга! Само слово дышало чем-то необыкновенным. В мечтах они уже бродили по лесистым склонам, пересекали горные реки, заваленные камнями, слушали рёв зверей, шум взлетающих таёжных птиц.

К середине зимы у Мишки в добротном ящике под кроватью уже хранились два спичечных коробка пороху, полбанки из-под консервов дроби и свинца, три бумажных гильзы шестнадцатого калибра и алюминиевый котелок. У Петьки –– ножны, видно, от хорошего кинжала, двадцать девять жёлтых капсюлей, три настоящих патрона от малокалиберной винтовки. Каждое утро мальчишки обтирались холодной водой, решительно отказались от ватных одеял и спали, кутаясь в тонкие одеялки, под утро от холода сжимаясь комочками. На крытом дворе у Мишки сделали турник, каждый день подтягивались на нём. С охотой кололи и пилили дрова, таскали из колодца воду, щупая друг у друга мускулы. Мишка даже научился у мамки варить кашу. Перед самыми каникулами ребята поспорили: когда уезжать?

Петька, размахивая руками, кричал:

–– Пять классов –– куда больше? Шкурки пересчитать сумеем и порох отвешивать… Пятый кончим –– и фьюить!..

Мишка сам рвался в тайгу, но в споре с Петькой стоял на своём:

–– Семь классов нужно. Сейчас и в тайге –– знаешь!..

Что в тайге, он сам не очень ясно представлял. Но слышал, что без семи классов везде сейчас трудно. Но главное было не в этом. Главное было в ружье. Отцовское ружьё больше, чем все рассуждения, удерживало Мишку дома.

Уже шесть лет, смазанное, завернутое в тряпицу, лежало оно на дне мамкиного сундука. И Мишка знал: только когда ему исполнится 15 лет, мать отдаст ему ружьё. Так наказал отец.

Об этом Мишка не хотел говорить Петьке. Петька давно высказал своё отношение к ружью:

–– Ружьё отцовское? Отцовское. Наказано тебе? Тебе. Возьмёшь до срока – что изменится?..

Мишка и сам понимал, что ничего не изменится, но он не мог обмануть мамку. И он спорил с Петькой, уговаривая его подождать.

На улице стемнело, у конюшни торопливо запыхал движок, в домах засветились окна. Петька подвинулся ближе к Мишке:

–– Я, знаешь, что думаю, –– шепнул он. –– Игната бы в наше общество. Ружьё у него, припасов охотничьих полно, а?..

–– Не пойдёт. На что ему общество?

–– А вдруг пойдёт? Одному-то, знаешь, как в лесу жить – тоска! А он всё один. Ты что думаешь, он вот так просто ходит и молчит? Не-ет… –– Петька оглянулся, горячо зашептал. –– Ты заметил, как он глядит на всех? Слово даю – он друзей ищет, лесных, верных, вроде нас!.. А то зачем ему в нашей деревне селиться было?..

Мишка пошевелился. Может, Петька и правду говорит?..

Старый охотник Игнат Севастьянович Волков перебрался в деревню прошлой осенью. До этого знали его мало, хотя 14 лет жил он неподалёку, в почернелой от времени лесной сторожке у Черёмушкиного ручья. До неё прямиком было часа два ходу. Колхозники заглядывали в сторожку редко, когда ходили по грибы или по ягоды. Игнат показывался в деревне и того реже. Служил он обходчиком в лесничестве и, видимо, в лесу ему жить было сподручнее, чем на людях.

Когда умерла у него жена, год он прожил один, потом продал корову, тёлку, взял в лесничестве расчёт и подался в колхоз, стал сторожем на ферме. Дом Игнат купил на краю деревни, обнёс кривым крепким забором и в первую же осень так густо насадил перед домом бузину, что даже сквозь голые осенние ветви не видать стало окон.

Мишка не раз слышал, как вечерами, когда Игнат шёл сторожить и останавливался у правления выкурить трубочку, колхозники, сидевшие на ступеньках, а больше всех бригадир дядя Вася, шутили:

–– Вот! Игнат! Сам оброс, дом облесил, гляди, и душа зарастёт!..

Игнат посмеивался в рыжую бороду, не спеша вытягивал из-под усов трубочку, загадочно говорил:

–– Душа темнеет, когда брюхо пустеет…

Дядя Вася удивлялся:

–– Ты ж за два дня день получаешь?! Тебе полторы сотни трудодней, что борову червяк, –– проглотил и нет… Иди в полеводы, мне мужики нужны!

Игнат, всё так же посмеиваясь, отвечал:

–– Полевод солнышко любит, а мне, старику, тень нужна. В тени живёшь –– меньше хлебушка жуёшь. Да и ружьишко пособляет…

Зоркими глазами он смотрел на бригадира, полусерьезно, полунасмешливо добавлял:

–– Уж не обессудь, Василь Митрич, привычка ногами работать!..

Легонько постукивая трубочкой о приклад, он выбивал пепел, совал трубочку в карман, чуть наклонив голову, прощался зараз со всеми и, поправив на плече ремень двустволки, неслышной походкой уходил вниз к ферме.

Мишка, прижавшись к заборчику, не отрываясь смотрел на ружьё, мерно вздрагивающее от шагов Игната, и глубоко, до боли завидовал старому лесовику.

Припомнил Мишка и сегодняшнюю обиду: он стоял на самой дороге, прямо перед Игнатом, а Игнат прошёл, даже не взглянул! Ну, разве такой он был, если б искал верных друзей?

А Петька все шептал своё:

–– И знаешь, в тайге с Игнатом не было б страшно… В общем, здорово было бы! В лесу он – хозяин. Он знает лес, как свою бороду, знает: чесанёт пальцами и какой нужно волосок поймает! Надо его к нам, а?! Давай поговорим с ним?!

–– Вот ты и поговори…

–– Я боюсь, –– сразу сник Петька. –– Он на дороге как глянул на меня, так во мне всё захолонуло. Медведь и тот бы удрал… А ты не боишься! Давай, поговори, а Миш?!

–– Я бы поговорил, –– нерешительно начал Мишка и вдруг обиженно крикнул. –– Поди поговори, когда он даже глядеть не хочет!..

Оба замолчали. В небе было темно, в деревне –– тихо. Одиноко пыхтел движок. По дороге, поскрипывая, ехал воз. Звуки доносились мягко, как будто через вату, –– к погоде.

–– Утром пороша будет, в лес поедем, –– примирительно сказал Мишка.

–– Поедем, –– согласился Петька. –– Хоть на целый день. Хоть на все каникулы…

Они ещё немного посидели и разошлись.

Ни Мишка, ни Петька не знали в этот вечер, какие важные события готовит для них недалёкое утро.

* * *

Мишка и Петька росли бок о бок, как два гриба из одной грибницы. Лет им было одинаково, дома стояли напротив, мальчишки вместе в школу пошли. Оба любили лес, правда, каждый по-своему. Петька приходил в лес, как в чужой огород. Он сам говорил: «Здорово в лесу: ничего не садил, а половчее будешь –– всего напробуешься». В лесу он был суетлив, как белка. Ягоды хватал пригоршнями, срывая гриб, глядел, где другой…

Мишка, наоборот, в лесу делался медлительным, молчаливым, ходить старался бесшумно, внимательно приглядывался к деревьям, к бугоркам сухой земли у кротовых нор, где и летом можно было заметить отпечаток лисьей лапы или маленькую лунку, в которой купался рябчик. Он замирал, увидев бегущую по сосновому стволу мышь, и терпеливо ждал её возвращения, гадая, зачем она лазила туда, наверх. Поползав по черничнику и покрыв дно корзины ягодами, чтобы ребята не застыдили, Мишка садился в сторонке на пенёк, как будто отдохнуть, а сам, забыв о ягодах, жадно ловил лесные звуки. Он старался понять, о чём поёт зяблик в своей красивой песне, почему так печально свистит у ручья иволга, кто так обеспокоил горихвостку, –– то и дело она перелетала с куста на куст, раскрывая свой хвост, в котором язычком пламени вспыхивали оранжевые пёрышки, –– как будто хвост горел!

Стараясь вникнуть в полюбившуюся ему птичью песню, он начинал тихонько подсвистывать. И такая теплота и лукавство светились в его глазах, когда какой-нибудь птичий голос откликался ему! Надо было видеть его в эти минуты! Сидит на пеньке, подобрав одну ногу, голова слегка наклонена к плечу, широкое скуластое лицо обращено кверху, толстые губы сложены колечком, методично высвистывает: «фью-ти… фью-ти…»

И вдруг: «Тень-тень… ти-ти!» –– доносится откуда-то сверху, и, точно падающий лист, спархивает на ветку перед Мишкиными глазами быстрая синица с жёлтым брюшком, в чёрном галстуке и чёрной шапочке. Хвост её суетливо дёргается, она смотрит на Мишку маленьким чёрным глазом, сначала одним, потом другим, снова дёргает хвостом, нетерпеливо спрашивает:

–– Фью-ти?

–– Фью-ти-ти, –– едва дыша отвечает Мишка. –– Фью-ти…

Синица прислушивается, наклоняет голову набок, точь-в-точь как Мишка, и сверлит его своим чёрным глазом. И так близко она, и так требовательна в своём вопросе «фью-ти… кто ты?», что Мишка, забывшись, заговаривает с ней. Карие глаза его в эту минуту делаются почти чёрными и такими же блестящими, как у синицы. Но голос его не похож на тонкий птичий посвист. Не поняв Мишкиных ласковых слов, синица испуганно вскидывает крылья, перепархивает на верхнюю ветку, сердито смотрит вниз, коротко свистит «ти-ти», перепархивает ещё выше и скрывается в своём зелёном, недосягаемом для Мишки царстве. Проводит Мишка синицу глазами и долго сидит, не шевелится, положив подбородок на коленку. А то посмотрит наверх и вздохнёт…

А Петька, перекрикиваясь, уже собирал мальчишек, хвастая перед каждым полным ведром ягод. Он показывал всем Мишкину полупустую корзину, смеялся синим от черники ртом. А когда подходили к деревне, торопливо, как будто боясь раздумать, на глазах у мальчишек подсыпал в Мишкину корзину своих ягод. Мишка сердился, Петька тихонько уговаривал:

–– Чего ты? Ведь пополам всё. В тайге-то небось тоже поделимся!..

И Мишка уступал.

Совсем другое отношение было к Лёньке Луковникову. Лёньку Мишка не то что бы недолюбливал, просто не чувствовал особого интереса. Правда, Лёнька здорово умел доставать самые что ни есть увлекательные книги. Где он добывал потрёпанные книжки Жюль Верна –– ни Мишка, ни Петька не знали. Но каждую неделю он обязательно приносил им что-нибудь нечитанное… Озабоченно входил в избу и почему-то всегда торопливо предупреждал:

–– На три дня. Руками меньше трогайте –– со стола читайте. Края уж до букв истрепались…

Мишка и Петька бережно брали завёрнутую в газету книгу и тотчас, забыв о Лёньке, садились за стол. Только книги и подружили их с Лёнькой. А вообще-то он был такой чудной! Мишка с Петькой учились в одной школе, в четвёртом классе. Лёнька обогнал их на год и ходил в семилетку, в соседнее село. В лес распутывать следы он не бегал с ними. Всё больше дома сидел, чего-нибудь придумывал и делал. Мишка видел одну его поделку. В огороде стоял шест, на нём крестовина вроде самолёта, на ней три пропеллера –– крутятся от ветра, как бешеные, даже шест гудит! Со стороны смотреть –– пустяк. А оказалось, под шестом, в земле, доска зарыта, гул с шеста на доску, потом на землю передаётся –– земля гудит, с огорода мышей отпугивает. Мишка подивился, уважительнее стал к Лёньке, но всё равно Лёнька оставался Лёнькой! Далёк он был от тех широких планов, которые тайно вынашивали они с Петькой.

И всё-таки сегодня, в первый день каникул, Мишка ушёл в лес один.

Лес издали казался сплошной белой стеной с зубцами и башнями. Вблизи стена раздвинулась, затемнела лесная глубина. Серые стволы елей, запорошенные снегом, будто загораживали дорогу. Снег лежал всюду: на изогнутых еловых лапах, на развилках стволов, на голых ветках осин, даже на метёлке жёлтой травинки, выбившейся из сугроба и робко жавшейся к можжевеловому кусту. Казалось, лес выпустил множество белых зверьков, они разбежались по кустам и деревьям и разом застыли, свесив хвосты и лапы.

Тень под деревьями мешалась с яркими пятнами солнца, снег на них искрился. А в самой глубине леса вверх уходили оранжевые стволы сосен.

Лес был неподвижен. Всё в нём молчало. Доносился лишь глухой стук дятла.

Мишка залюбовался. Глаза его по особенному светились, как будто вся эта зимняя красота была создана его руками. Осторожно, стараясь не задеть на кустах снег, он повернул лыжи влево и в предчувствии радостных открытий побежал вдоль леса до знакомой просеки.

Он мчался рядом с высокой стеной леса по снежному, залитому солнцем полю. Мороз холодил лицо, а Мишке было жарко. Он вдруг весело подумал: «Оттолкнуться бы палками да взлететь бы над лесом в небо!..» И взмахнул палками, как птица крыльями, и даже озорно подпрыгнул.

«На дальний овраг заехать бы… Там у нас трамплин… Да одному неинтересно. С Петькой бы! Вот, Петька-Петух, не пошёл в лес! –– с досадой думал Мишка. –– Будет с Лёнькой долговязым в парной избе сидеть да горохом кидаться. Штаны протрёт, исчихается от пыли. А тут в лесу здорово! Морозом пахнет. Зайца ещё вот увижу, то-то завидки Петьку возьмут…»

Мишка не мог не думать о Петьке. Без Петьки и хороший день как следует не радовал. Так уж привык он –– и в лесу, и в деревне, и в школе всегда рядом был Петька.

В ложбине у поваленных осин, где всегда по ночам кормились зайцы, Мишка отыскал ровный ходовой след –– отсюда заяц пошёл на лёжку. След был чуть припорошен. Снег перестал падать, когда было уже светло. Значит, косой был здесь под утро. Мишка знал: заяц на день не ляжет там, где кормился, и, поначалу не хоронясь, шёл рядом с заячьим следом, на ходу прослеживая его путь.

«Вот обязательно этого зайца увижу», –– подумал Мишка и снова пожалел, что Петьки нет с ним.

Мишка шёл и тихонько разговаривал сам с собой.

–– Надо ж Петьке быть таким пустословом –– хуже сороки! Вчера на крыльце точно договорились: утром в лес. Петька сам сказал: хоть на целый день, хоть на все каникулы. И день так хорошо начался! С утра вместе прослушали по радио «Клуб юных географов» –– про полярных исследователей, интересная передача была! Раза два спели полюбившуюся им песенку: «Дорога ты, дорога, широкие пути…» Только слова у них были придуманы свои, охотничьи. Потом собираться в лес стали. И вдруг –– нате вам! –– только лыжи приготовили, пришёл Лёнька Луковников, притащил пушку с каким-то замысловатым прицелом, горохом бьёт… Ну, попробовали бы и хватит! Так нет, игру затеяли. Петька как увидел пушку, так все планы кувырком полетели. И нога у него сразу разболелась, и в лес ему расхотелось…

Мишка сам был не прочь пострелять из пушки. Но в окно так светило солнце, такой свежий снег лежал на дворе и на нём так отчётливо виднелись следы, что Мишка не мог усидеть. Нарочно долго он привязывал у крыльца лыжи, искоса поглядывал на окошко: всё надеялся, Петька передумает и поедет с ним. Но Петька даже к окну не подошёл!

«И всё из-за Лёньки с его пушкой!» –– думал Мишка, стараясь хоть как-нибудь оправдать Петьку.

Ровная дорожка следов неожиданно оборвалась. Мишка насторожился.

–– Ага, вздвоил след косой. Теперь недалеко и сам… Поосторожнее, потихонечку… –– шептал Мишка, не отрывая глаз от затонувших в снегу кустов можжевельника. С каждым шагом всё чаще, всё сильнее стучало сердце, от напряжения лоб покрылся испариной. Когда Мишка подходил к густой еловой поросли, он почти не дышал. Но в ёлках зайца не оказалось. Мишка поднял его много дальше, в маленьком болотце, там, где среди занесённых снегом кочек стояли коричневые метёлки вейника.

Зашумев сухой травой, заяц выметнулся из-под снега, широкими упругими прыжками махнул наискосок через болотце к лесу.

Мишка восхищённо ойкнул и тут же, вложив пальцы в рот, пронзительно свистнул. Заяц плотнее прижал к спине длинные уши, пулей влетел в кусты. Тихий лес где-то в белых вершинах отозвался далёким приглушённым свистом. Мишка вздохнул; отцовского ружья в руках нет. В такие минуты он почти с отчаяньем ощущал своё бессилие. А сколько бывало таких минут! Рвёт ли певунью-малиновку ястреб-перепелятник, этот полосатый разбойник с холодными оранжевыми глазами, перебегает ли дорогу хитрая остромордая лиса, держа в зубах задушенного тетеревёнка, –– бессилен Мишка сбить ястреба, остановить лису! Крикнет, гикнет с досады, да толку что? Лениво взмахнув крыльями, взлетит ястреб, пустив по ветру ещё два-три малиновых пёрышка, как ветром сдунет лису –– и только. Не может Мишка распорядиться птицей, зверем, нет у него такой силы, нет в руках отцовского ружья…

Мишка вздохнул, выбрался обратно на просеку, медленно переставляя лыжи, пошёл мимо высоких елей, как по ущелью между снежными скалами. В правую сторону от него отошли первая, вторая, третья квартальная просеки. Правую часть леса Мишка знал и любил. Ему нравился порядок её лесных улиц и простор, который придавали чистые, светлые просеки лесу. Налево места были низкие, летом сырые, они не были лесниками разбиты на кварталы, вдоль просеки сплошь тянулись старые, замшелые, спутанные ветвями ели. Болотист и дик был здешний, налево уходящий лес. Никто из деревенских ребят не ходил туда, всех пугала царящая в сумраке еловых урочищ мертвенная тишина.

Мишка озяб. Передёрнув плечами, прибавил ходу. Как будто догоняя его, откуда-то сбоку донёсся свистящий рокот. Через просеку мелькнула изломанная тень –– над лесом проплыл пассажирский самолёт. Он летел низко. Под тёмными крыльями ясно виднелись буквы, на сверкающем фюзеляже –– много маленьких квадратиков-окон, точно приклеили к его боку кусочек киноленты. Мишка обеспокоено проводил самолёт глазами. На деревне давно приметили: самолёт по трассе летит низко –– быть непогоде.

Мишка постоял в раздумье, оглядел мутнеющее небо:

–– А! До березняка успею… Вот тетеревов посмотрю и домой!

Он поправил варежки, крепче ухватил палки и побежал, взвихривая лёгкую снежную пыль. От бега приободрился и даже запел на ходу:

И зайца мы косого,

И рябчика найдём…

У лесного овражка, к которому спустилась просека, наткнулся на чуть припорошенный лыжный след. Человек шёл без палок. Лыжня широкая. Такие лыжи были только у Игната Волкова, и палками он не пользовался.

«Ну ясно, –– Игнат…» –– утвердился Мишка, приметив пересекающий лыжню знакомый след собаки.

Значит, рано утром, когда ещё падал снег, здесь прошёл на охоту Игнат.

В глазах Мишки промелькнуло беспокойство. Он опасливо оглянулся вокруг, ничего не заметил и рассердился на себя за то, что испугался. Нахмурился, с упрямой сосредоточенностью стал рассматривать следы.

По угловатому отпечатку задников лыж определил направление, прошёл вперёд. След тянулся по светлой просеке, потом круто сворачивал влево, скрывался в старом нехоженом лесу.

Сердце тукало в грудь, как перед бедой, и хотелось пойти по следам Игната, узнать, наконец, одну из его охотничьих историй, и страшно становилось, когда он смотрел в глубину дикого безмолвного леса, где терялись следы Игнатовых лыж.

«За Петькой бы сбегать, –– думал Мишка, волнуясь и нерешительно топчась у лыжни. –– Вдвоём бы веселей…»

Он стоял, не в силах ни двинуться вперёд, ни уйти. Потом как-то сразу подтянулся, надвинул на лоб шапку и по запорошенным следам вошёл под нависшие своды елей.

Чем дальше он шёл, тем больше удивлялся. Трижды лыжня пересекала свежие заячьи следы. Не заметить их Игнат не мог. Значит, не зайцы были ему нужны? Вот лыжня наткнулась на аккуратную цепочку лисьих следов и так же равнодушно ушла дальше.

«Что же это? –– дивился Мишка. –– За кем же он идёт? Уж не за волками ли? Как бы в Горелое не завёл…»

Присев на корточки, он глянул меж стволами и, холодея от страха, увидел беспорядочно нагромождённые мёртвые деревья. Они стояли вкривь и вкось, лежали одно на другом, покрытые снегом. Точно медведи дыбились вывороченные корни. Такая свалка могла быть только в Горелом болоте –– глухом, мрачном углу Векшинского лесничества. Нынешним летом по деревне носился слух, что в Горелом жили волки.

Настороженный, скованный ожиданием страшного, Мишка не сразу уловил неясный шум. Что-то прошумело вдали и, словно расширяясь и поднимаясь, быстро придвинулось, наконец, тяжело навалилось упрямой ревущей силой. Жалобно заскрипели стволы, полетели сухие ветки, потекли струйки снега, глухо зашлёпали сбитые с деревьев снежные комья. Всё двигалось, качалось… Снег осыпал Мишку. Шапка, плечи, рукавицы, лежащие на палках, побелели. Лес хмуро дышал, гнал назад, и Мишка давно нёсся бы домой, если бы не сковал его ещё больший страх, –– страх повернуться спиной к тому чёрному, что выглядывало из сугроба. Там –– он чувствовал –– кто-то притаился, глаз не спускает, ждёт, чтобы он повернулся спиной.

Судорожно сжимая палки, Мишка ждал: вот-вот рыкнет там, под завывание ветра выметнется из снега лохматая зверюга –– и всё, всё будет кончено. Наутро найдут одни обглоданные лыжи…

Не в силах больше ожидать, он, замирая, шагнул вперёд и, закричал:

–– Не хочешь первый, так на тебе!, –– что есть силы ткнул палкой.

Отвалился снег, посыпалась ржавая труха.

–– Фу-у-у, –– облегчённо выдохнул Мишка. –– Пенька испугался!

Он смущённо улыбнулся, стряхнул с воротника снег, палкой погрозил елям, которые вдруг успокоились и как будто в насмешку чуть-чуть покачивали вершинами.

–– Ишь, дёрнуло вас! Всего засыпали!

Натянув рукавицы, он пошёл дальше по лыжне, настороженно косясь на одинокие и мрачные кусты можжевельника. Страх не оставил его, и, когда след начал спускаться прямиком в Горелое болото, беспокойство снова охватило Мишку. Так и тянуло повернуть назад.

«Выехал бы в поле, покатался с горки, да и домой. И чего лезть в это болото, ещё в самом деле вышугнешь зверюгу…» –– думал Мишка, с тревогой вглядываясь в заваленное деревьями болото и всё медленнее переставляя лыжи. Одно удерживало: след широких лыж стал чистым, отчётливым, может, осталось пройти каких-нибудь шагов двести, чтобы добраться до Игната.

«Одному обратно через лес страшнее. А с Игнатом хоть в каком болоте не страшно, –– подбадривал себя Мишка. –– И ружьё у него… Только бы до Игната добраться…»

Мишка забыл, сколько огорчений, обид нанёс ему Игнат. Сейчас Игнат был ближе всех, и только он мог помочь в этом страшном лесу. Только бы добраться до Игната…

Снова враждебно дохнул лес. Шумящий ветер с налёту толкнул высокие ели. Они качнулись, их тяжёлые снеговые тулупы рассыпались, с шелестом, шлёпом попадали вниз. Ели словно ощетинились, вразнобой махали на Мишку косматыми ветвями, швыряли в лицо холодную снежную пыль.

В кармане ватника Мишка нащупал складышек. Суетливо скинул рукавицу, достал ножик, торопясь, застругал конец лыжной палки.

–– Ну, сунься какой гад –– палкой в глаз получишь! –– с пугливым ожесточением крикнул он и, ничего не видя, начал спускаться в болото. Где-то за болотом коротко бухнул выстрел.

* * *

Мишка недоумённо держал в руке конец узкого брезентового ремешка. Другой конец был туго обвязан вокруг шеи Лохмы. Она сидела рядом, часто дыша открытой пастью, высунув между клыков розовый язык. Лохма то и дело ставила торчком уши и напряжённо смотрела в осинник, где был Игнат.

Мишке и самому хотелось посмотреть, что делает там Игнат, но широкие еловые лапы, опущенные к земле, словно стенки шалаша, загораживали осинник…

То, что произошло, было неожиданно и непонятно.

Мишка нёсся под горку по широкой лыжне Игната, подгоняемый глухим шумом леса. Рядом мелькали чьи-то крупные размашистые следы –– он не успел разглядеть их.

Продравшись сквозь цепкий ельник, мишка выскочил на поляну перед частой осиновой порослью и в испуге остановился. Навстречу, проваливаясь по брюхо в снег, с лаем скакала Лохма, за ней, дико устремив на Мишку круглые глаза, бежал Игнат.

Игнат подбежал вплотную к Мишке, тяжело дыша и загораживая от него своим большим телом поляну.

–– Туды давай… Поворачивай!.. –– задыхаясь, приказал он. Подталкивая Мишку, он увёл его с поляны под густую ёлку с обломанной вершиной и усадил на корень спиной к стволу. Суетливо пошарив руками, снял с себя брезентовый пояс, привязал к нему Лохму, конец сунул Мишке:

–– Сиди тута. Крепче держи, –– он зорко глянул на Мишку. –– Капканы ставлю, попасть можно…

Зачем-то поглядев, загораживают ли еловые ветви поляну, он побежал назад, в осинник.

И вот Мишка сидит под ёлкой, послушно держит неспокойную Лохму. Только что Лохма бегала по поляне, а теперь он должен её держать. Зачем? Он сам не понимает. Ему вовсе не хочется сидеть вот так, бесполезно держа в руках ремешок, когда сам Игнат ставит капканы.

–– Что, Лохмочка? Не нравится? А мне, думаешь, нравится?!

Мишка осторожно потрепал собаку по лохматой шее. Глаза его вдруг озорно блеснули.

–– А вот мы возьмём да и посмотрим! –– сказал он тихонько и, стараясь не задеть сухие сучки над головой, поднялся. Рукой протолкнул снег, в дырочку глянул…

Игнат был на краю поляны у приметной, дугой согнувшейся берёзы. Ногами он торопливо накидывал снег на темнеющий среди осиновых зарослей бугор.

Мишка, приникнув к дырочке, глядел и ничего не понимал. Что же там такое –– земля?.. Но откуда? Ведь Игнат ставит капканы? Яму вырыл?.. Зачем же ему яма?.. А, в яму же волков ловят…

Мишка заволновался, он решил бежать помочь Игнату снегом маскировать нарытую землю, но Игнат уже встал на лыжи, шапкой вытирал лицо.

Мишка видел, как Игнат, тяжело передвигая ногами, подошёл к ели, долго стоял, прислушиваясь к чему-то. Потом пролез под сучья, присел на корточки напротив Мишки, из кармана достал кисет из протёртой беличьей шкурки, короткую трубку. Пальцы у него дрожали, когда он набивал в трубку размятый табачный лист. Закурил он не от спички. Плоским осколком напильника ударил по камешку, раздул фитиль в медной трубочке, прикурил. Тлеющий конец фитиля прикрыл пустой гильзой от ружейного патрона.

Мишка зачарованно следил за Игнатом, жадно смотрел на каждую вещь, которые брали Игнатовы пальцы. Всё, что появлялось в руках у Игната, было полно значения, даже едкий запах табака говорил о необыкновенной жизни лесного хозяина.

Игнат сунул трубочку под усы, выпустил дым. Он внимательно разглядывал Мишку из-под косматых, близко сдвинутых бровей. Они торчали у него над глазами, как хохолки на ушах белки.

–– Чей будешь?

Что-то мелькнуло в глубоко запрятанных глазах Игната, когда Мишка назвал себя. Игнат покурил, снова спросил:

–– На кой в такую чащобу забрался?

Мишка смутился, вспомнив, что он шёл по следам Игната, опустил голову.

–– Следы искал… –– тихо сказал он.

Игнат задержал у бороды руку с трубочкой, настороженно спросил:

–– Чьи следы?

–– Заячьи… –– прошептал Мишка.

Концом трубки Игнат приподнял Мишкину голову, долго, с усмешкой смотрел в его широко раскрытые испуганные глаза.

–– С Игнатом Волковым не хитри, парень. Он сквозь дерево видит. На поляне что видел?

Мишка обрадовался: выдался случай показать, что он пара лесному хозяину, что он тоже и хитрый и зоркий, и, не задумываясь выпалил:

–– Видел… Только зачем Вы один, дядя Игнат? Я б помог заваливать снегом!..

Игнат не пошевелился, всё в нём словно окаменело, только измятые морщинами веки дрогнули, прикрыв глаза. Минуту он сидел не двигаясь, потом, хрустнув коленями, поднялся, вылез наружу.

Мишка, не понимая, что он сказал такого обидного, и боясь, что Игнат уйдёт сейчас один, изо всех сил тянул к себе ремешок, стараясь удержать хотя бы Лохму, которая рванулась вслед за хозяином. С тревогой он смотрел, как Игнат, сняв шапку, настороженно прислушивается к глухому лесному шуму, потом, отойдя в сторону, долго глядел мимо ёлки на поляну. И когда Игнат вернулся и снова присел на корточки рядом, Мишка так обрадовался, что, засуетившись, выпустил ремешок из рук. Лохма тотчас выскользнула из-под ёлки. Перепуганный Мишка привстал, хотел броситься за ней. Игнат рукой сердито осадил его. Покурив, сказал глухо:

–– Я тебе, парень, лесной закон скажу…

И Мишка, сразу забыв обо всём, раскрыл глаза и замер.

–– Лесной закон, парень, не писанный, да всё по нему действует. Он силу уважает. Человек –– это понять надо –– владыка над всем. По силе в лесу он хозяин. По закону, который на бумаге пишется, –– более прав дадено зайцу. Тот закон, что лесина на пути: туда не должно, сюда не можно… Вот и вникай: ты вроде и хозяин и вроде, выходит, тварью распорядиться не можешь…

Игнат сдвинул на затылок шапку, волосы космами выбились ему на лоб. Он подвинулся к Мишке:

–– Вот я и веду к тому: ежели кто лес любит, единая отрада он ему, заместо дома, одним словом, тот сдружиться должон. Лес, он тесноту любит, запомни, парень. Одинокую лесину на поле и малый срубит, ты попробуй лес повалить! Так-то…

Всё время, пока Игнат говорил, он то зорко взглядывал на Мишку, то настороженно прислушивался к гулу леса.

–– Ты, парень, случаем не свистел, когда в лесу шатался?

–– Свистел, –– признался Мишка. –– Зайца поднял…

Игнат с заметным облегчением сунул трубку в угол рта:

–– Понятно. Ружьишко тебе надо. Отцово-то мать не даёт? Хорошее ружьё. Знаком. Отец-то твой тоже охотничал, да больше по птице…

Игнат прищурился, припоминая что-то, усмехнулся, в его глубоко запрятанных глазах сверкнул огонёк.

–– Отец твой, парень, в лесу хозяином хотел быть. Один. Со мной делиться не желал. Умён был. А выгоды от Игната Волкова не понимал. Не хотел понимать… А сынок понимает?

Он близко наклонился, властно заглянул в испуганно метнувшиеся Мишкины глаза:

–– Должон понимать.

Он встал, сунул трубочку в карман:

–– Ружьишко я тебе пожалую, есть у меня такое… Только завсегда помни: что глаза твои видят –– язык твой не знает. Дружки на том держатся. Понял?

–– Понял, дядя Игнат, –– млея от восторга, тонким звенящим голосом выкрикнул Мишка. –– Не смотрите, что я маленький… Я понимаю. Я что хошь для Вас сделаю… Да я…

Угрюмо-неподвижное лицо Игната раздвинулось, посветлело. Он огладил бороду и, неуклюже переставляя затёкшие ноги, пошёл к лыжам.

Весь обратный путь Мишка шёл, благоговейно глядя в широкую неподвижную спину Игната, плывшую перед его глазами. Ему казалось, лес раздвигается могучим телом Игната и ветер покорно стихает, ударяясь о его грудь. Сзади, в глухо ропщущем сумрачном лесу скрылась поляна, где Игнат выкопал коварную волчью яму. Не видать было и ели с обломанной вершиной, под которой Мишка так неожиданно познал суровый закон лесной дружбы и молчания. Ни за что он не отступит от этого закона! Игнат не хочет, чтобы язык знал, что глаза видели? Что ж, Мишка сумеет сделать свой язык немым даже перед Петькой, даже перед мамкой! Лес любит тесноту, дружбе учит? Уж кто-кто, а Мишка-то знает, что такое дружба. Пусть-ка кто сунется на Игната! Вот даст Игнат ружьё, против любого волка Мишка выступит, себя не пожалеет, а Игната сбережёт…

Так шёл Мишка, мечтая и нашёптывая себе слова верности, не замечая, как всё темнее становится вокруг, как гулом полнится лес. Ветер уже не рывками –– сильно, настойчиво дул в спину. Низкое, хмурое небо сыпало жёсткий снег, выравнивало снежную целину.

В поле Мишка оглянулся. Среди деревьев бушевал ветер; чёрные ели, сцепившись ветвями, раскачивались, как пьяные. Снег повалил гуще. Всё потонуло в снежном вихре, лес едва проглядывал темнеющей стеной, как сквозь дрожащую марлю.

Мишка спрятал замёрзшее лицо в воротник.

Игнат, обернувшись и захлёбываясь ветром, крикнул:

–– Начисто след заметёт…

Подгоняемые разгулявшейся метелью, они устало потащились к деревне.

–– Никому не говори, что встречались. Идёт?

–– Идёт…

* * *

Стряхнув с себя снег, Мишка ввалился в тёплую светлую избу. Вместе со снегом он словно оставил на крыльце все переживания трудного дня. Мать дала согретые на печи валенки, заставила переодеть мокрую рубашку, накормила и не упрекнула ни словом. Только её глаза, беспокойно ощупавшие его на пороге, сказали, как она переживала за него.

Мать у Мишки была удивительная, не ругалась, не кричала. За все свои тринадцать лет жизни Мишка ни разу не получил подзатыльника, не слышал в дома злой бесполезной ругани. Она и наказывала по-своему: не набрасывалась, как Петькина мать, со шлепками и криком, а как будто забывала про Мишку. И поесть соберёт, и постель приготовит, но не улыбнётся, не поговорит с ним, не послушает, как он книжку читает вслух. Слоняется Мишка день, вечер слоняется, никому не нужный, потом не выдержит, ткнётся матери в колени, повинится.

–– Давно бы так», –– скажет мать. –– Ну, давай, разберёмся.

Посадит его на лавку рядом с собой, расскажет, что он плохо сделал, за что его наказала. Говорит тихо, гладит его волосы, и пальцы её почему-то вздрагивают. А то вдруг замолчит, охватит Мишкину голову рукой, крепко прижмёт к себе, и Мишка замрёт, щекой ощущая материнское тепло. Слыша, как стучит в груди у неё сердце, он смотрит мимо её плеча серьёзными глазами, думает: какой он всё-таки ещё плохой и как много, ох, как много, нужно ему, чтобы сделаться хорошим…

Сегодня мать не наказала его молчанием, но и не стала ни о чём расспрашивать. Накормила, велела забраться в тепло. Растянувшись на печке, отдыхая и наслаждаясь теплом, Мишка с удовольствием слушал, как мать разговаривает с соседкой Марфой.

Мишке нравилась и не нравилась соседка Марфа. То, что она была болтушкой из болтушек, ему не нравилось. Когда бы Мишка её ни встретил –– утром, вечером, она говорила и говорила. Даже над Мишкой посмеивалась, смущала его вдруг каким-нибудь словечком. Но ему и нравилось вот так, со стороны, слушать её весёлую болтовню. Сейчас она сидела у кухонного стола на лавке, вытянув короткие ноги в валенках, и сердито честила правленцев. Дескать, вот они, умные люди, придумали в этот год садить картошки в два раза больше, а бригада-то и с прежней не управлялась! Мать терпеливо слушала её ворчливый говор. Мишка знал, она ждёт, пока Марфа выговорится, но Марфа всё не выговаривалась. Тогда мать своим негромким голосом перебила её:

–– Постой, Марфуша, ты зря их так.

Их –– это председателя Василия Ивановича, секретаря Алексея Григорьевича…

«Это за них мамка вступилась», –– разъяснил себе Мишка.

–– Не так всё это просто –– сидели и придумали. Они подальше видят. Ты даже не дождалась, что завтра на собрании скажут, а ругаешься. Думаешь, как прошлый год управляться будем –– руками да лошадьми? А вот и нет! За этот год машину новую придумали –– картошку сажать. А для осени другая машина есть –– выкапывать картошку. Уже и договор на неё с МТС подписали… А ты ругаешься…

Мишка внимательно слушал и радовался, что у него такая хорошая мать, что говорит она с соседкой так складно, чуточку нараспев, точно поёт свою, особенную песню. Ходит по кухне, переставляет что-то уставшими за день руками, а сама всё поглядывает на печку беспокойными глазами. И Мишке очень даже понятно, что означают эти озабоченные взгляды. Здесь ли он, хорошо ли ему, не нужно ли чего –– об этом думает его хорошая заботливая мама. Куда бы она ни отошла, он с печки видит её голову. Гладко причёсанные, собранные на затылке узлом волосы отсвечивают, когда она проходит мимо электрической лампочки. Когда она поднимает своё круглое лицо и смотрит на печку, он видит её открытый лоб и маленький острый нос. Мишка тайком щупает свой нос, широкий, курносый, и ему делается немного обидно, что нос у него не мамкин.

Соседка Марфа, слушая мать, всё косилась на неё своими смешливыми глазами и как бы невзначай вдруг спросила:

–– А где ж ты, Вареника, такие новости узнаёшь?

–– А мне Алексей Григорьевич сказывал., –– просто пояснила мамка. Но, увидев смешливые глаза соседки, покраснела:

–– Да ну тебя! –– сказала смущённо и засмеялась.

Марфа, как-то по-особенному играя голосом и растягивая слова, проговорила:

–– Ой, Варенька, цветик ты мой строгий! Монашек-то давно здесь нет…

Мишка понял, о чём говорила Марфа. Он приподнялся, весь –– и торчащими вперёд короткими волосами, и колючим взглядом –– ощетинился на соседку Марфу. Как она смеет говорить такое мамке? Лучше отца никого на свете нет! Он хотел такое крикнуть соседке Марфе, но мамка сама заговорила, и теплом и тревогой обдал Мишку её незнакомо низкий голос:

–– Да не монашка я! Просто Илюша к большой жизни приучил. Найду ровню ему –– выйду, а жизнь мельчить не буду…

Мишка отодвинулся от края в темноту.

«Ровню папке всё равно не найдёшь!» –– подумал он, радуясь, что мать так здорово ответила Марфе.

Перед сном Мишка накинул шапку, ватник, вышел во двор. Ветер гнал мимо освещённого окна стаи снежинок. В высоких берёзах ветер не то чтобы шумел –– шипел, пробиваясь сквозь голые ветки. Лампочка под железным колпаком на уличном фонаре болталась, будто её нарочно дёргали. Всё, кроме белого круга под столбом и освещённого квадрата у крыльца, тонуло в густом сумраке.

Мишка поёжился. В такую погоду да в лес –– у-у-у!..

Он уж хотел юркнуть обратно в сени, как вдруг рядом с ним выросла тёмная фигура. Мишка испуганно отпрянул к двери.

–– Это я, парень.

Игнат стоял, вобрав голову в воротник, со спины весь белый от снега. Страх у Мишки сменился живой радостью. Он шагнул к Игнату, придерживая рукой шапку:

–– Что Вы здесь стоите, дяденька Игнат? Идёмте в избу…

Игнат молчал. Потом медленно, подняв смутно сереющее бородатое лицо, спросил:

–– Никому не говорил?

Мишка отрицательно закачал головой.

–– Смотри, держись, парень! За человека тебя считаю… Ну, покудова. Приходи завтра, коли вьюга уймётся.

Он ушёл.

Метель не ослабевала. В её шуме Мишка отчётливо услышал тоненькое подвывание, словно кому-то было очень больно и он плакал. И это тоненькое, протяжное подвывание, звучащее сначала в ушах, стало звучать в груди, у сердца, и здесь оно не перестало тревожно ныть даже тогда, когда Мишка зашёл в сенцы и догадался, что это подвывает ветер, пробиваясь в щель у маленького оконца.

Ожил в памяти весь необычный день. Нет, что-то скрывалось в этом дне, что-то заставило дядю Игната выйти из дому в такую метель… «Что-то было», –– думал Мишка, мучительно доискиваясь до причины своей тревоги. Он припоминал

…Дружба с Игнатом обязывала Мишку жить как-то по-другому, как он никогда не жил. Теперь об Игнате он должен молчать, и о яме, и об охоте.

Мишка устоял. Отодвинулись, исчезли куда-то мальчишки, Петька, теперь он боялся мамкиной ласки…

* * *

Мишка любил по утрам чуточку полежать, послушать, как по-своему живёт изба. Вот скрипнула половица под мягкими шагами матери, вот звон ковшика, а вот ухват стукнул о печку…

…Мишка вскакивает, включает радио, взмахивает руками, приседает: раз-два, раз-два… Одевается…

–– Дров хватило? –– баском спрашивает он. Ему и хочется сказать мамке что-нибудь ласковое, от чего ей стало бы радостнее хлопотать у печи… Петька вон не ласкается, да и Лёнька тоже… И Мишка первым делом проверяет корм в птичьих кормушках, корм особый, из бутылки высыпался, новый… Ешь –– не хочу! Слушая птичий писк и стук, он чувствовал себя хозяином этих синиц и лазоревок…

Мишка спускался во двор, проверял, есть ли сено у коровы, потом колол дрова, таскал воду. Он был выдумщик и, если колол дрова, думал, что он борется с врагами… Треснет дубовый кругляк, развалится –– Мишка торжествует как победитель!..

…Часто по утрам, когда мать уже уходила в бригаду, приходил Алексей Григорьевич:

–– Часок у меня свободный. Есть что-то поделать?

Мишка не хотел, чтобы он приходил к ним, но Алексей Григорьевич помогал по хозяйству, и отказаться от этого было нельзя: он перестелил пол, совсем прогнивший в хлеву, с больной ногой, он всё же залез на крышу и починил её. Мишка понимал, что он сам бы этого сделать не смог.

Когда Алексей Григорьевич починил на кухне половицу, которая поскрипывала, Мишка повыдергал все гвозди и опять сделал половицу скрипучей. Пусть знает, кто в доме хозяин!..

–– Так, что сегодня поделаем? –– спросил Алексей Григорьевич.

–– Ничего, всё переделано, –– отвечал Мишка.

–– Видишь, чугуны стоят на полу. Давай, сделаем полочку?

Мишка хотел отказаться, но всё же пошёл за доской…

…Когда простая, но крепкая полка была готова, они переставили на неё чугуны. Мишке понравилось…

«Чудной какой!» –– думал Мишка, не в силах решить, как ему относиться к Алексею Григорьевичу. Мамка знала о каждом приходе Алексея Григорьевича и как радостно смотрела она на все обновки; то на полку, то на починённую лавку, то на новые перила у крыльца.

Мишка не утерпел и однажды сказал, что всё он делает с Алексеем Григорьевичем. Мамка сказала, что всем, у кого с фронта не вернулись мужики, помогают… На собрании так решили.

…После встречи с Игнатом Мишка круто переменил своё отношение и к дому, и к Алексею Григорьевичу. По утрам он уже не слушал, как живёт изба, теперь он просыпался рано –– и в лес. А Алексею Григорьевичу предоставлял полную свободу делать по дому всё, что он хочет…

* * *

Как тень бродил Мишка за Игнатом, даже походку и ту Мишка перенял у Игната, он ждал, когда Игнат скажет: «Ну, парень, слушай и примечай!»

Но напрасно ждал он каждого привала. Отдыхая, Игнат молча жевал, а спросить Мишка не решался. Игнат не любил расспросов.

…Мишка, пересиливая свою робость спрашивал:

–– Кто это так пищит?

–– Птица всякая…

–– Дяденька Игнат, Вы знаете сто про клеста? Он еловыми шишками питается, клюв у него –– щёлк, и семечко прямо в рот. Чудная птица, она и птенцов зимой выводит. В лесу мороз, а ей хоть бы что, лишь бы шишки были. А помрёт –– хоть десять лет пролежать может, как мумия…

–– Сам видал, что ль?

–– В «Пионерской правде» прочитал…

–– А!.. –– только и сказал Игнат.

Каникулы подходили к концу, а Игнат не любил заячьей охоты. Если Лохма поднимала зайца, Игнат ловил Лохму, привязывал:

–– С лисы всё же семьдесят рублёв, –– как-то сказал он. –– А заяц –– трёшница цена ему…

Однажды Мишка прицелился добить зайца, а Игнат:

–– Обожди, парень! Заряд денег стоит… –– взял и разбил голову зайца о ствол берёзы.

Мишка стоял в оцепенении…

* * *

Кончились каникулы. В школу в первый день занятий Мишка пришёл рано. Как ни увлекала его охота, трудно было ни с кем не делиться, волноваться и переживать одному, по ребятам соскучился…

В школе было шумно. Мишку сразу окружили, и он радостно пожимал всем руки. Петька был тут же. Смущённо моргая ресницами, он протянул руку, и Мишка сильно пожал её, радостно заглянув в пытливые Петькины глаза. «После уроков обо всём расскажу. Ему нужно сказать…» –– подумал Мишка, чувствуя, как сразу стало легче, он прямо-таки стосковался по Петьке!…

–– Ну, что у тебя, рассказывай! Охотился в каникулы, да? –– спросили ребята.

–– Да нет, так по лесу бродил… –– уклончиво ответил Мишка.

–– А Петька говорит, ты с Игнатом охотничал…

Мишка вспыхнул:

–– Петька болтун! Ему сорока на хвосте принесла.

–– Хитришь, Мишка! Тебя и Алёшка видел с Игнатом.

–– Говорю, так по лесу бродил! –– неожиданно резко ответил Мишка и ушёл от ребят в класс. Всё его радостное настроение сломалось…

А там пошло одно за другим. На уроке Полина Михайловна спросила, что он прочитал за каникулы. Мишка стоял и молчал.

–– У тебя что-нибудь случилось? –– допытывалась Полина Михайловна.

…А на втором уроке Петька вдруг придвинулся, зашептал:

–– Я же тебе что ни на есть друг. Ну, чего ты от меня скрываешь? Расскажи, как вы там с Игнатом, а?..

–– Болтун ты! Душа у тебя сорочья… И не лезь со своей дружбой! –– отвернулся, показывая, что между ними всё кончено.

…Каждый раз, возвращаясь с охоты, Игнат, зорко вглядываясь в Мишкино лицо, напоминал:

–– Смотри, парень, лесной закон всегда помни…

И Мишка помнил. Ни словом не обмолвился об Игнате…

Ми приходилось ссориться с товарищами и раньше. Однажды –– было это ещё летом –– Петька разыскал на краю леса гнездо. Сбегал в деревню за мальчишками, привёл их к сосне.

–– Ястребиное! –– сказал он. –– Всех кур перетаскает…

Засунув толстую палку за пояс, Петька полез на дерево. Птица пищала…

По печальному писку Мишка сразу узнал сарыча, безобидного полевого мышатника.

–– Петька, Слезай! Это мышатник! –– закричал он.

–– Не, этот кур потаскал, я знаю, –– отозвался Петька с дерева.

Давай, Петька, палкой их давай! –– кричали мальчишки…

Мишка покраснел от досады. Он готов был драться один со всеми. Он знал, что сарыч –– самая полезная птица. Мишка полез за Петькой, схватил за ногу, мол, слезай… Петька слез.

–– Всё равно разорим, –– кричали ребята…

Мишка не уступил. Петька сам подошёл мириться:

Ладно, не карауль, не будем разорять. Вот ястреба-тетеревятника поймали, это он кур таскал… Дядя Вася его подстрелил… –– сказал Петька и виновато посмотрел на Мишку. –– Похожи они. Кто ж их разберёт…

И Мишка был рад, что устоял. Тогда он знал, что прав, и не отступил…

Петьку он старался избегать, он опасался его болтливого языка. Чтобы Петька не досаждал вопросами, Мишка пересел от него на свободную парту, поближе к большому квадратному окну. Из окна виднелся лес. Мишке легче было сидеть на уроках, глядя на покрытые снегом ели.

Когда Полина Михайловна требовала внимания, он послушно отрывал глаза от окна, но смотрел не на доску, где аккуратно большими буквами она писала предложение, а в раскрытый учебник географии, где была знакомая картинка: в зимней тайге два охотника стоят под деревом и целятся в белку.

…Охота принесла Мишке новые ощущения, новые волнения. Когда-то он бродил по лесу и досадовал, что лес живёт сам по себе, а он как посторонний смотрит и не может вмешаться в его жизнь. Теперь у него было ружьё, сам Игнат водил его по затаённым лесным углам. И Мишка, сжимая в руках холодную берданку, чувствовал себя сильным, как Игнат. Захоти он, и дятел, который каждое утро стучит на сухой ёлке, перестанет стучать, упадёт к Мишкиным ногам. И вообще, любой птицей, любым зверем он теперь мог распорядиться, как хозяин. Но Мишка стал замечать и другое. Раньше столько птичьих голосов он слышал среди деревьев! Полон значения был для него взгляд маленьких глаз затаившейся мыши, столько рассказывали ему царапины на сосновой коре, оставленные острыми беличьими коготками! Теперь всё это исчезло. Лес стал другим, большим и каким-то пустым. В лесу остались лишь лисы, зайцы. Только их следы замечал теперь Мишка. Только они вызывали в нём неудержимое желание догнать и подстрелить. Мишка убил уже двух зайцев –– ему казалось мало. Если бы он встретил двадцать зайцев, он бы всех поубивал…

Однажды Мишка подстрелил дятла, подстрелил просто так, чтобы позабавиться своей силой. Дятел лежал у него на ладонях, запрокинув голову, и одна его лапа, перебитая дробиной, свисала как надломленная. Мишка с жалостью и страхом смотрел на дятла и не понимал, зачем он убил полезную птицу. Что-то тревожно ныло у него в груди, как в тот памятный вьюжный вечер, когда вдруг пришёл к его дому Игнат.

Дятла Мишка похоронил в снегу у квартального столба, но этот свой выстрел долго не мог забыть. А Игнат даже не взглянул на убитого дятла, только недовольно покосился на пустую дымящуюся гильзу, которую Мишка вынул из ружья.

* * *

В один день Мишка получил две двойки. Домой пришёл расстроенный. «Как же теперь перед мамкой…» –– думал он. Нехотя поел. Снял с гвоздя шапку, хотел по привычке идти к Игнату, но, постояв в раздумье, повесил её обратно, сел к окну. Достал из сумки дневник, –– дневник казался тяжёлым, как мешок с дробью, –– перелистал. На всех страницах ни одной двойки, а тут –– подряд лежат в клеточках, как червяки…

«Как же теперь перед мамкой…» –– опять подумал Мишка и, тяжело вздохнув, потащил сумку с учебниками к столу. Долго сидел, шелестел бумагой, глядя в потолок, шептал слова, писал, торопливо макая ручку в чернильницу.

Когда он вышел на улицу, уже смеркалось. Но думать о завтрашнем дне было легко, и он не пожалел, что остался дома.

Не побывать у Игната он всё-таки не мог. И пошёл к нему, но не бегом, как всегда, а неторопливо, с интересом приглядываясь ко всему, что встречалось на пути. По улице, уныло поскрипывая полозьями, тянулся обоз и, видать, издалека: бока лошадей потемнели от пота, шерсть заиндевела –– лошадиные морды казались седыми. На розвальнях лежали тугие мешки с мукой –– видно, ехали в районный центр на базар.

Мишка пожалел лошадей, неодобрительно оглядел возчиков, неподвижно сидевших на мешках в тулупах, –– они сами напоминали торчком поставленные жёлтые мешки.

«Вот упустили время, когда машины ходили… А теперь дороги занесло –– на лошадях выезжают… Тоже мне, хозяева…»

Сердитым взглядом он проводил обоз. Из-за дома, навстречу ему, выскочила чёрная лошадь, запряжённая в короткие сани. На санях –– бочка, сзади бочки, держа вожжи в руках, примостился колхозный водовоз дядя Василий. Он догнал хвост обоза, и вдруг на улице требовательно загукал автомобильный гудок. Возчики, высвобождая головы из высоких воротников, удивлённо оглядывались. А дядя Василий, нажимая старую автомобильную грушу, приделанную к бочке, уже обгонял обоз по обочине дороги. Потревоженные возчики грозили весёлому водовозу кнутами. А Мишка был доволен.

К Игнату Мишка вошёл не как всегда, тихо прикрывая за собой дверь, а шагнул через порог прямо, так, что пристукнула под его шагом ссохшаяся половица. Вошёл и остановился у порога, удивлённо оглядывая избу. Он рассматривал всё так, как будто впервые зашёл сюда, как будто не проводил долгих вечеров здесь, у Игната, копаясь в гвоздиках, дощечках, дощечках, баночках с порохом, рассыпанных капсюлях, гильзах, дробинках –– во всех несметных богатствах вон того длинного дощатого стола, который приткнулся к маленькому окошку. Нежилым веяло от голых бревенчатых стен, низкого, тёмного потолка, холодной русской печи, когда-то белой, а теперь покрытой пылью и зализами копоти. На шестке стояли чёрные от сажи чугуны, таганок, ножками утонувший в золе. К ведру с водой прислонился обгорелый ухват. Тут же лежала охапка тонких полешек и поперёк неё –– ножовка. Видно, и дров-то Игнат не готовил впрок. Над всем этим висела и неуютно светила мутная электрическая лампочка.

Мишка представил свой дом, просторный, чистый, красивые обои на стенах, яркий свет по вечерам, музыку, которой наполнял дом не умолкающий громкоговоритель, и стало ему неловко оттого, что до сих пор он не замечал, как плохо живёт дядя Игнат.

Он прошёл в избу, сел на табурет, но повернулся не к столу, как обычно, а к Игнату, который сидел на дощатых нарах у печной стены и, словно не замечая Мишки, продолжал задумчиво чистить свою трубочку.

Мишка понаблюдал, как из трубочки на пол вываливаются комочки недокуренного табака, потом внутренне встряхнулся и, пересиливая неожиданно нахлынувшую робость, спросил:

–– Дядя Игнат, почему у Вас дома так плохо?

Игнат удивлённо поднял брови-хохолки, из-под них внимательно посмотрел на Мишку, снова стал ковырять в трубочке.

Мишка обиделся. Упрямо сжав губы, он настойчиво повторил:

–– Нужно как следует жить!

Игнат был в редком для него настроении. Он долго молчал, продолжая шевелить гвоздиком, потом, не поднимая глаз от трубочки, едва заметно усмехнулся:

–– А на кой устраиваться-то?

–– Как на кой? –– не понял Мишка.

–– На что, говорю, устраиваться… Прочности жизни теперь нету… Взять дом. Свой, на земле, тридцать с лишком вёрст от большой дороги, а поди вон, покою-то и нет… Понагнали тракторов разных, день ли., ночь, ровно вожжа под хвост попала, крутятся по деревне –– ни пройти, ни обойти. Борода керосином пропахла, тьфу ты, господи! Строить надумают –– дом чужой, словно бузины куст, пересадят –– пообвыкай, человек… Лес на что корень пускает, кажись, костьми ляг –– нипочём с