Руководители проблемы в целом, с которыми мне довелось длительно общаться

По просьбе редакторов журналов я позволила себе дать общую оценку этим людям (И.В. Курчатов и А.П. Александров) и их роли в развитии медико-биологических аспектов проблемы. Хотела бы сохранить текст таким, каким он сложился тогда в юбилейные даты.

«12 января и 13 февраля 2003 г. знаменательные даты — столетние юбилеи Игоря Васильевича Курчатова и Анатолия Петровича Александрова. Этих очень разных по внешнему облику, особенностям характера, профессиональной деятельности людей объединяли не только близкие даты рождения — сама жизнь объединила их в творческом содружестве и даже в одной административной структуре — атомном проекте нашей страны.

В эти дни о них с гордостью и признательностью вспоминают физики и инженеры, практические работники атомной промышленности и энергетики, реализующие замыслы обоих великих ученых.

Дороги имена Курчатова и Александрова и медикам, и биологам — свидетелям того, как развивалась область применения источников ионизирующих излучений от чисто медицинской практики до нынешнего широкого распространения во всех сферах науки, техники и здравоохранения.

И.В. Курчатов и А.П. Александров были государственниками в самом высоком смысле этого слова, посвятившими свою жизнь сложнейшей и важнейшей для страны задаче — созданию ее атомного щита, атомного флота и энергетики.

Вопреки домыслам журналистов, не «кнут и пряник», а именно желание быть полезными стране в трудную пору, «отдать ей все свои силы и знания», как говорил Игорь Васильевич, руководило ими в их самоотверженном труде. Оба они в полной мере сознавали, сколь грозной опасностью могут обернуться результаты их деятельности. С первых шагов они искали пути использования атомной энергии для пользы человека. Проект первой в мире атомной станции возник в 1950 г., через четыре года после того, как стал создаваться промышленный реактор военного назначения.

Оба ученых являли собой великолепный пример работы в сложной огромной системе, которая охватывала всю страну, включала в себя самые разные отрасли промышленности и была связана практически со всеми существовавшими в ту пору ведомствами и учреждениями.

Оба умели вовлечь в проект множество талантливых ученых и умельцев, дать им почувствовать удовлетворение, самоуважение и востребованность их труда страной. Бытует мнение, что Курчатов и Александров в основном использовали доставленные разведкой из-за рубежа материалы. Однако имевшейся в то время весьма скудной информации было явно недостаточно, чтобы создать атомную промышленность, разработать приемлемые технические регламенты и нормы безопасности.

Лидеры атомного проекта проявляли особое внимание к медико-биологическому сопровождению отрасли, интересовались тем, что мы успели сделать для охраны здоровья людей. На первом промышленном реакторе существовал биоканал, в Курчатовском институте — биологический отдел, в научно-техническом совете министерства — специальная секция. Игорь Васильевич и Анатолий Петрович с теплотой и уважением относились к активно работающим медикам и биологам первого комбината.

В пятидесятые годы XX века, во времена бесчеловечного авторитарного режима, И.В. Курчатов и А.П. Александров создавали свои коллективы, в которых царила удивительная нравственная атмосфера. Они проводили в жизнь подлинно демократические установки, притом, что приходилось соблюдать строжайшую дисциплину, секретность, терпеть вынужденное ограничение общения, тягостное для всех подлинных ученых.

Они самоотверженно и увлеченно трудились, с готовностью брали на себя самое трудное, самое опасное. Мужественно принимали срочные, подчас рискованные, но необходимые решения, вступались за людей, хотя и бывали иногда резкими, предельно требовательными (впрочем, прежде всего к самим себе).

В нынешнее непростое время, когда экономические интересы нередко оттесняют этические принципы, чрезвычайно важен пример таких светлых, обаятельных личностей, руководителей, чья похвала стоила намного дороже формального признания, официальных наград, материального поощрения.

Ордена, звания, высокие оклады — все это было, но сегодня ветераны отрасли гордятся не этим, а своей причастностью к великому делу Курчатова, принадлежностью к коллективу Александрова.

Гостями Курчатова и Александрова были крупные зарубежные ученые, в их числе Нильс Бор и Фредерик Жолио-Кюри. Они тоже вспоминали уникальную атмосферу в доме, в институте, в лаборатории, в президиуме Академии Наук — везде, где задавали тон Игорь Васильевич и Анатолий Петрович. Эта атмосфера сохранялась еще долго после их кончины.

Да, 12 января и 13 февраля — знаменательные даты, напоминающие о наших великих современниках. И, наверное, долг тех, кто знал их лично, передать их облик следующим поколениям. Пожелаем молодежи встретиться в жизни с такими учителями, научиться принимать на свои плечи, казалось бы, непосильные нагрузки и решать актуальные и интересные творческие задачи, обрести коллективы, объединенные достойными целями, ощутить себя полезными людям, обществу, стране.

А ведь подобные задачи возникают и будут возникать всегда — достаточно сослаться на два примера: оказание помощи пострадавшим при крупномасштабной радиационной аварии (Чернобыль, 1986 г.) и беспрецедентном террористическом акте в Москве 23 октября 2002 г. Такие события требуют принципиально нестандартного мышления, организаторского таланта, самоотверженного служения делу. Необходимо, чтобы в стихийно сложившейся экстренной ситуации в коллективе нашлись руководители, обладающие высокими нравственными и профессиональными качествами, способные не просто приказывать, а выдвигать продуманную программу и увлекать других своим авторитетом.

Игорю Васильевичу и Анатолию Петровичу всегда были присущи критическое отношение к, казалось бы, незыблемым постулатам, к самой привлекательной, в том числе зарубежной, информации, ответственность суждений, честность и объективность анализа. Все это так нужно нам сегодня!

Склоним голову перед памятью И.В. Курчатова и А.П. Александрова, торжественно отметим юбилеи и с благодарностью скажем, что эти люди жили среди нас».

Несколько слов о наших «высоких» медицинских начальниках. А.И. Бурназян — периодически начальник 3-го ГУ и одновременно многолетний заместитель министра, курировавший эту отрасль медицины в масштабе страны. Деятельный, жесткий администратор хорошо ориентированный в сложной системе взаимоотношений с силовыми ведомствами страны, партийным руководством и многочисленными исполнителями, рассеянными по всей огромной территории страны. Существовал необъятный круг проблем, требующих срочных решений, при явном недостатке информации. Думаю, что в главном это была удачная кандидатура человека, умело обходившего какие-то рифы, досконально знавшего лабиринты власти и в основном правильно оценивавшего свои кадры. Это был руководитель, соответствовавший своему времени. Общение мое с ним было многолетним, иногда теплым и тесным в различных обстоятельствах. Бывали между нами и конфликты, о которых я частично уже рассказала, но не могу не отдать ему должное за все, что он сделал для медицинского сопровождения отрасли.

Из других начальников и сотрудников 3-го ГУ я уже с признательностью вспоминала о П.А. Соколове, о совместной успешной работе и корректном общении с П.П. Лярским, но особо хотелось бы сказать несколько слов о В.Н. Правецком. В.Н. пришел в Управление с полигона и являлся соавтором толковой и очень нужной небольшой открытой монографии об атомных взрывах. Отпечаток личного участия в работе на полигоне был явным и в его неформальном интересе к другим научным проблемам. В.Н. Правецкий отличался нетипичной для чиновника высокого ранга интеллигентностью, скрываемой эмоциональностью, участием к судьбе коллег, но, к сожалению, он был отмечен бедой, сгубившей в России многих достойных людей.

Общение с ним не ограничивалось его содержательным выступлением и репликами на совещаниях и конференциях. Он мог позвонить вечером домой, разделяя с нами тревогу за какое-то недостаточно аргументированное решение, или чтобы поделиться впечатлениями от интересного доклада, или даже... чтобы выразить свою солидарность и взаимопонимание в острой конфронтации позиций, например в вопросе о последствиях выброса в р. Теча. Тогда увлеченные и явно недостаточно образованные в области радиоэкологии ученые живописали будущее зоны отчуждения Уральского заповедника как «пустыню без признаков жизни, усеянную лишь черными маками». Тех же, кто пытался вернуть участников обсуждения к истине, называли антигуманистами и врагами рода человеческого в духе самых ярких мифологических сюжетов А.В. Яблокова в последние годы после Чернобыля.

Еще несколько слов о направляемых в ЦЗЛ для руководства биологическими исследованиями ученых. Одному из них я сочла необходимым ниже посвятить несколько страниц, призванных вернуть незаслуженно забытое имя ученого С.Н. Ардашникова потомкам.

Вспомним и других. Первым в 1949–1950 гг. в городе появился Шамшинов в сопровождении, как потом выяснилось, не совсем законно ввезенных им в город биологов и врачей для проведения экспериментов по действию излучений. В числе их был, например, С.В. Левинский, испытывавший позднее закономерные трудности в оформлении выезда из города на защиту (!) Для «обеспечения» экспериментов Шамшинов привез коллекцию совершенно непригодных для этих целей породистых собак (разных по весу, породе, не проверенных по общим правилам передачи животных в виварий). Их пришлось потом просто определять в различные дома и семьи, что было в период жилищного кризиса непросто, учитывая условия размещения самих людей. Помню, что одну маленькую таксу мы вручили командированному в город О.В. Попову со словами: «Мы надеемся, конечно, Вы полюбите наш город: лодка, озеро и такса скрасят Вам Челябинск 40».

Приключения этого явного авантюриста продолжались до момента его высылки из города и были отражены лишь в самиздатовской поэме под названием «Шамшиниада», но отнюдь не нашли какого-либо делового применения и объективной оценки.

Очень коротким, но ярким эпизодом был приезд в биологический отдел ЦЗЛ комбината семейной пары ученых из МО — Н.И. Александрова и его жены Н.Е. Гефен, патофизиологов. Оба они были увлечены более конструктивно, но по сути тоже не реализованной планомерно идеей о том, что суть и исход острой лучевой болезни определяются поражением барьера кишечная стенка — кровь. Идея эта больше фигурировала в дискуссиях, чем в постановке соответствующих экспериментов. Через какое-то время они уехали, не оставив заметного следа.

Еще предстояла и полоса освоения и вживания в коллектив ФИБ-1 вначале биологов из ЦЗЛ, а затем группы сотрудников из лаборатории Б (Сунгуль). Среди них были очень талантливые и образованные ученые (Ю.И. Москалев, В.Н. Стрельцова, Л.А. Булдаков, С.А. Рогачева и др.) со своими замыслами и опытом работы. Однако своеобразные условия их жизнедеятельности в Сунгуле, безусловно, отражались на их поведении и стиле общения: это был приход неорганизованных и не привыкших к строгой научной дисциплине людей, вошедших в коллектив с уже сложившимися правилами и требованиями. Думаю, что ситуацию эту шутливо передают доморощенные стихи, посвященные вновь прибывшим: «Из ближних, но глухих лесов привел сунгульцев Москалев. Все дики, нет для них законов, лишь вера, что во всех лесах активность меряют в кюрях». Все они были действительно в первую очередь токсикологами, а излагали свои идеи в тексте, точно переводили с немецкого на русский. Позднее все обошлось и было успешно.

И наконец, еще один — самый яркий, к сожалению, очень недолго проработавший непосредственно на Урале ученый С.Н. Ардашников.

В 1949 г. он был направлен на Урал в ЦЗЛ комбината «Маяк» для руководства медико-биологической лабораторией. К сожалению, его яркая и конструктивно-педагогическая деятельность в коллективе была прервана через несколько месяцев по доносу, что и там он «насаждает» запретные тогда генетические исследования.

Влияние С.Н. Ардашникова на нас, несмотря на краткий срок, было огромным, контакты с ним продолжались и в дальнейшем — во время коротких наших «наездов» в Москву, когда помощь его была неоценима.

Все мы вспоминаем его замечательный педагогический дар, сохраняющуюся изначальную увлеченность проблемой, широкое знание литературы, позволявшее указать нужный каждому из нас источник, готовность подобрать адекватный математический прием обработки данных и доступно пояснить его смысл, заинтересованность в общении, щедрость, с какой он «раздавал» свои идеи всем младшим по возрасту и опыту сотрудникам.

К сожалению, за периодом работы на Урале последовала самая тяжелая полоса в жизни этого человека — отказ в работе по специальности. Несмотря на формальное право инвалида не работать по болезни (1949–1952 гг.), он не мог так жить и пытался заполнить творческую пустоту случайными поручениями по переводам, статистической обработке, подготовке обзоров на различные темы. Но и в эти годы он сохранял присущие ему мужество, теплоту и внимание к людям, охотно помогал молодым ученым и врачам, коллегам, попавшим в беду, в чем ему деятельно помогала верный и преданный друг — жена.

В 1952 г. С.Н. Ардашников получил должность старшего научного сотрудника в радоновой лаборатории Института курортологии и физиотерапии МЗ РСФСР (вместе с талантливым физиком Л.С. Рузером).

Здесь проявилась его удивительная способность «регенерировать» во вновь изменившихся условиях деятельности и переключаться на новые проблемы, оставаясь верным главным своим научным замыслам и идеям, сформировавшимся еще в юности.

В связи с характером излучений, с которыми ему теперь пришлось иметь дело, в публикациях С.Н. Ардашникова 1953–1961 гг. фигурируют физические и биологические аспекты действия таких нуклидов, как радий, торий, и их дочерних продуктов. Исследования направляются на выяснение своеобразия первичного взаимодействия альфа-излучения с веществом, в частности в реализации или в отсутствии кислородного эффекта. Уточняется принцип адекватной дозиметрии источников этих излучений в клинической практике и глубоко исследуются особенности распределения энергии излучения, изменяющие его биологическую эффективность. Итогом этих работ явились две написанные С.Н. Ардашниковым в соавторстве монографии, специально посвященные механизму кислородного эффекта. Выполняются прикладные разработки, обосновывающие клиническое применение радоновых ванн и тороновых повязок.

В 1961 г. вышла книга Ардашникова с соавт. «Защита от радиоактивных излучений» и ученый получил почетное личное приглашение И.В. Курчатова на работу в радиобиологический отдел, формировавшийся в ИАЭ. Одновременно он выступил с блестящим программным докладом в Институте гигиены труда и профзаболеваний АМН о генетических аспектах лучевой патологии человека.

К великому сожалению, недолгая работа, впервые в жизни в полной мере соответствовавшая творческому профилю ученого (1961–1963 гг.), была прервана тяжелым фатальным заболеванием — острым лимфобластным лейкозом, оборвавшим его жизнь.

Наверное, по-другому сложилась бы и деятельность биологического отдела ИАЭ, хотя она и была успешно трансформирована сотрудниками в совершенно другом направлении — общей молекулярной биологии. Это не отвечало замыслу И.В. Курчатова развить в своем институте именно радиобиологию с ее огромным прикладным значением для отрасли.

Я так подробно написала об этом незаслуженно забытом человеке, имея в виду его для многих незаменимое и реальное влияние на радиационную медицину в структуре атомной отрасли. Свои замыслы мы продолжаем сверять с идеями С.Н. Ардашникова и сегодня.

На его немногих монографиях учились и учатся несколько поколений врачей-радиологов, и мы обращаемся к ним за некоторыми уточнениями.

Такова, в частности, вышедшая в 1947 г. в соавторстве с А.В. Козловой первая отечественная монография «Дозирование гамма-излучения при кюри-терапии в рентгенах». Это по сути была первая квалифицированная попытка оценки поглощенных доз с атласом их распределения при различных локализациях опухолей.

Этот ученый может быть с полным основанием внесен и в разряд наших пациентов, и в мартиролог жертв медицинского применения излучений.

Будучи хранителем изотопов и одним из создателей первых опытных образцов контейнера для высокоактивных нуклидов с образным названием «Чушка», участником испытаний первых источников ⁶⁰Со, изготовления и модификации аппликаторов на основе радия-мезотория, стандартизации источников, С.Н. Ардашников явно подвергался незапланированному облучению. Меткой этого контакта был полученный им ожог кожи пальцев рук. Поля по внешнему гамма-излучению, в которых он работал, по свидетельству профессора Н.Г. Гусева — тогда дозиметриста института, существенно превышали все принятые в то время нормативы облучения (30 бэр/год). Исход в лейкоз у ученого может быть со значительной долей вероятности отнесен к имевшему место переоблучению.

Руководство комбината и министерства в той мере, в какой я с ними непосредственно и более систематически соприкасалась, конечно, входит в число глубоко впечатливших меня встреч.

Первый директор комбината «Маяк» Б.Г. Музруков приехал из Свердловска, где руководил, в том числе и в безмерно трудные военные годы, Уралмашзаводом.

Красивый, стройный человек в генеральской форме с негромким голосом, но какими-то очень весомыми краткими словами и фразами, очень сдержанный, отягченный, помимо рабочих забот, еще и тяжелыми семейными обстоятельствами (болезнь его самого, болезнь и смерть жены). В общении он был немногословен, корректен, в просьбах «за людей» настоятелен, но терпелив, в знаках внимания (подарки во 2-е терапевтическое отделение для больных) обязателен и вдумчив.

Для себя лично запомнила я его участие и помощь в завершении нашей первой книги (закрытой, но срочно издававшейся) по лучевой болезни человека. Не могу забыть его просьбу в 1952 г., когда шел набор в клинику ИБФ, остаться на комбинате. Б.Г. Музруков сказал: «Я Вас не могу не отпустить... но у нас на комбинате начинается капитальный ремонт». И еще, немного помолчав: «Вы были бы очень нужны». Конечно же, я осталась до 1957 г. и не жалею об этом.

Таким я его запомнила и по общим с ним встречам с Е.П. Славским и А.П. Александровым во время их приезда на комбинат. Они всегда тревожились за здоровье директора, были как-то особенно с ним приветливы и даже ласковы. Лечащим врачом Музрукова была опытный терапевт В.И. Маслюк, периодически его консультировали приезжавшие из Москвы «светила». Все у В.М. Маслюк было сделано тщательно, включая документацию. Общение, по ее воспоминаниям, было легким. Потом я общалась с Музруковым уже во время своей поездки в Арзамас по сугубо деловым вопросам. Навещала его изредка в клинике во время последней его болезни. Не перестаю радоваться его долгой и успешной вопреки всем бедам жизни, вспоминала о нем и в выступлениях на юбилее, посвященном 100-летию А.П. Александрова, вдова Б.Г. тепло откликнулась на них.

Полной противоположностью по характеру и стилю общения был И.М. Ткаченко — мой бывший пациент, потому и встречи с ним и его семьей были по форме и по сути более частыми. Он являлся непосредственным представителем Берии, свято следуя его отношению к людям. Суровый, грубоватый, предполагавший в любых обычных поступках преднамеренность или непростительную неосторожность, быстро отказывавший в просьбе «за людей».

Таким же он был и в своей милой семье: думаю, очень непросто было с ним детям и жене. Последний раз я виделась с ним в Москве в Кремлевской больнице, где он погибал от метастазов рака в мозг. И там он не доверял врачам, считая, что «болен от облучения, а они в этом не понимают, да и сказать им ничего нельзя!..». Прожил он, наверное, трудную жизнь, следуя в узком достаточно сложном фарватере своего времени. Дети его, однако, выросли совсем другими и вошли достойно в новую жизнь.

Его помощником, непосредственно оформлявшим выезд из города (и отказывавшим в этом), был маленький, какой-то покосившийся на бок человечек Чикин (имени его не помню), которого знали все на комбинате. Он со всеми был на «ты», приветливо-грубоват в отказе: «без тебя похоронят», «а ты еще подумай, прежде чем проситься на развод», «подумаешь, делов-то — жена у него где-то рожает: все рожают» и т.п. Это тоже было частью нашей жизни, а «управу на него» приходилось искать у куда более жестких старших по должности (Ткаченко, Рыжов). Чикин был более человечным, но права его были невелики.

Н.А. Семенова я знала во многих его ипостасях — инженера на комбинате и заместителя министра атомной промышленности. Бывали мы с Г.Д. Байсоголовым и дома у него в Москве. Н.А. Семенов был неизменно деятелен, отзывчив на дельные просьбы (по филиалу — в строительстве здания клиники обещал помочь и помогал). Работал без страха. Был приветлив, доступен в общении, особенно в отношении людей, с которыми раньше работал (до 1971 г., когда он передал комбинат Б.В. Броховичу). Уже в 1970 г. у него появились признаки сердечно-сосудистого заболевания, которое он мужественно преодолевал, часто скрывая свои недомогания, не отказываясь от трудных командировок по стране и за рубеж. Говорят, умел и хорошо отдыхать на охоте, рыбной ловле, но я лично этого не видела. Уход Н.А. Семенова из жизни явился невосполнимой потерей не только для близких, но и для отрасли в целом. Говорят, что Е.П. Славский более часа после наступления смерти не отходил от него, не веря, что уже ничего нельзя сделать. Да и потом он тепло вспоминал о нем, горевал, чему я была свидетелем.

Роль этого человека в становлении промышленных реакторов на Урале и АЭС была для всех несомненной.

Дружны были многие работники нашего комбината, разделяли рабочие нагрузки, житейские беды, сострадали заболевшим. Этому следовали и уходившие «на повышение» в Москву сотрудники, и остававшиеся на месте. Я высоко ценю зафиксированную в книгах А.К. Круглова память о первопроходцах и создателях атомной промышленности, вместе с которыми он тоже достойно прошел свой путь. Горжусь и я принадлежностью к «Уральскому землячеству».

Свои воспоминания о Е.П. Славском и А.П. Александрове хотелось оставить такими, какими написала под впечатлением их ухода из жизни (см. начало книги).

Очень своеобразными были мои контакты с руководителями медицинских отделов гражданской обороны стран Варшавского Договора. Общалась я с ними в составе советских делегаций, организуемых 2-м Главным управлением МЗ СССР. Задачей контактов являлось достижение максимально возможной взаимопомощи и координации действий на случай ядерного конфликта, в том числе ядерного удара по СССР и странам Варшавского Договора. В делегациях, помимо менявшихся руководителей 2-го ГУ МЗ, участвовали ведущие хирурги (В.И. Поляков, А.А. Вишневский), токсикологи (С.Н. Голиков) и радиологи (Т.К. Джаракьян и я). Взаимопониманию содействовало и обучение специалистов из стран Восточной Европы в учебных заведениях Советского Союза (в первую очередь в Военно-медицинской академии). Несмотря на вполне понятную и прогрессивную идею объединения усилий, реализовалась она непросто. Это было связано со значительными различиями, да и с экономическими возможностями стран, особым структурным оформлением и менталитетом каждой из них.

Успешность действий зависела во многом от индивидуального авторитета участников главной — советской делегации. Внимательно прислушивались зарубежные коллеги к основным позициям по клинической токсикологии весьма компетентного в этих проблемах и в высшей степени корректного С.Н. Голикова. Непререкаемым был авторитет и восхищала своеобразная манера общения блестящего хирурга с неординарными личностными свойствами А.А. Вишневского. Многие его высказывания быстро становились афоризмами и принимались как руководство к действию (например, по использованию резервов гражданской обороны и их обновлению с учетом интересов гражданского здравоохранения: «шуба лежит, а шкура дрожит»).

А.А. Вишневский и раньше бывал во всех этих странах, знал о них многое и был для нас признанным руководителем — в том, что, где и у кого полезно увидеть и с кем продолжить контакты, кому и в чем помочь.

Мы с Т.К. Джаракьяном представляли, наверное, самую сложную и не имевшую реального практического опыта отрасль — организацию помощи при радиационных поражениях в случае ядерного удара, да и более других были ограничены рамками секретного режима. А потому действовали по собственному разумению, на основе прежде всего знания доступной литературы. Достигали успеха, используя все навыки преподавательской работы среди взрослых, иногда упрямых и амбициозных, но чаще доброжелательных и готовых к сотрудничеству. Иногда в этих совещаниях принимал участие и А.И. Бурназян. Внутри СССР также шла интенсивная работа, познакомившая меня с положением дел по проблеме в республиках (Грузия, Армения) сдружившая надолго с руководителями соответствующих республиканских управлений.

Отдельно хотелось бы сказать о двух замечательных военных медиках, с которыми я долго и с пользой для себя сотрудничала в очень разных ситуациях.

Ф.И. Комаров — главный терапевт не только армии, но по сути во многом глава клинической медицины в целом по стране. Он удивительно совмещал в своей деятельности многие входившие в жизнь организационные, теоретические и клинические аспекты терапевтического профиля (увы, все более ветвящегося по частным направлениям). Являясь председателем терапевтической секции ВАК, он блестяще демонстрировал это нам: быстро вникал в суть многообразных диссертационных тем и верно оценивал качество их исполнения, как и самого исполнителя.

Мы сотрудничали с ним при определении нормативов для войск и гражданских лиц во время аварии на ЧАЭС.

К Ф.И. Комарову можно было «запросто» обратиться с просьбой прочесть работу или выступить оппонентом по ней, когда для ее оценки было значимо его мнение, посмотреть больного.

Демократичный, доброжелательный, несмотря на все свои звания и награды, он неизменно вызывал у меня (да и, наверное, у многих) чувство радости от того, что среди нас есть такой человек.

Еще один военный медик — Е. В. Гембицкий, с которым, смею сказать, меня связывали не только деловые, но и теплые дружеские отношения в различные периоды его работы. Особое благородство и прямо-таки аристократические манеры отличали его общение с коллегами. Он так много видел и знал и в то же время так умел слушать обо всем, что узнали и увидели его коллеги! Рассказывать ему о своих впечатлениях было приятно и интересно.

Во время войны в Афганистане Е.В. Гембицкий принимал активное участие в организации и оказании терапевтической помощи раненым и больным.

Он активно участвовал в работе лечебных учреждений Минздрава СССР. Много лет по совместительству он являлся главным терапевтом Ленинградской области и руководителем Ленинградского межобластного токсикологического центра, после переезда в Москву стал профессором кафедры госпитальной терапии I Московского медицинского института им. И.М. Сеченова, председателем комиссии по терапии ученого совета Минздрава СССР, членом проблемной комиссии № 1 союзного значения и экспертного совета по терапевтическим специальностям ВАК СССР.

С первых дней Чернобыльской аварии он принимал непосредственное участие в работе военных медиков по ликвидации ее последствий.

Чрезвычайно широк был круг его научных интересов: сосудистая патология, ревматизм, проблемы пульмонологии, разработка методов диагностики и лечения профессиональной патологии. В области военной медицины многие его исследования имеют фундаментальный характер. Он внес огромный вклад в определение основных направлений развития военно-полевой терапии, сформулировал современную концепцию организации терапевтической помощи раненым и больным.

Мне вспоминаются и неординарные мероприятия на кафедре военно-полевой терапии, которые он проводил как ее руководитель, например собирал коллег-врачей и организовывал выставку их экслибрисов.

А как он умел показать Ленинград и ленинградцев! Никогда не забуду посещения с ним кружка художников, занимавшихся реставрацией Янтарной комнаты. Светлый след на земле хранят преданные ученики Е.В. Гембицкого, а с ними и мы все, имевшие счастье общаться с этим замечательным и невероятно скромным человеком.

Много лет я продолжаю и высоко ценю творческие контакты с одаренным высоким интеллектом и проницательностью военным медиком В.А. Резонтовым. Всегда вспоминаю блестящую защиту его «подлинно докторской» диссертации в научном совете нашего института.

Почти в те же годы в нашей стране и даже на рабочих местах (представители Польши в клинике Института профзаболеваний) возникли и контакты с такой высокой международной организацией, как Научный комитет по действию атомной радиации (НКДАР) при ООН, на X сессии ее Генеральной Ассамблеи. Комитет этот был создан в 1955 г. и включал первоначально довольно медленно обновлявшиеся по составу делегации ученых из разных (17–21) стран мира. Официальные доклады Генеральной Ассамблее направлялись Комитетом ежегодно, подробные отчеты-приложения — периодически по мере формирования. Они группировались, как и состав Комитета, в двух направлениях: источники излучения (физический подкомитет) и биологические эффекты (биологический подкомитет). Иногда особо выделялись материалы подгруппы генетиков. Первыми представителями медико-биологического профиля на сессиях НКДАР из СССР были А.В. Лебединский и Н.А. Краевский, позднее делегацию СССР возглавлял A.M. Kyзин, России — Л.А. Ильин. Я участвую в работе Комитета с 1967 г. Пятидесятые и семидесятые годы были очень трудными для его работы в политическом плане: до 1963 г. продолжались интенсивные испытания США и СССР ядерного оружия, запрещение которых было признано в качестве основной цели (аргументация этого запрета) деятельности Комитета.

Основным материалом для научного обобщения по проблеме были данные о последствиях атомных взрывов для населения Японии (взрывы в 1945 г. над городами Хиросима и Нагасаки, в 1954 г. попадание японской шхуны в облако экспериментального взрыва на атоллах Тихого океана). Вместе с тем все материалы длительно находились в руках ученых США. Только после 1951 г. фонд этот стал частично совместным японо-американским. Это порождало естественную напряженность да и различия в интерпретации материалов, фигурировавших в сообщениях и на заседаниях НКДАР.

Длительно в Японии работали в составе нескольких особых миссий известные американские ученые (Oughterson, Warren, Liebow, LeRoyn De Coursey) и одновременно — независимо от них японские врачи из различных медицинских учреждений (Японский институт здоровья, Военный институт и др.).

В 1958 г. в Японии действовала так называемая АВСС (Atomic Bomb Casualty Commission), в состав которой входили известные американские ученые P. Henshawh и A. Brues. НКДАР с самого начала, как и другие многочисленные организации, советы и их руководители, пыталась разобраться в материалах различных многостраничных отчетов.

В 1952 г. в Японии был создан специальный журнал, публикации которого базировались на разных доступных японским ученым контингентах. М. Tsuzuki, T. Kikuhci и др. пытались доводить эти свои данные до сведения мировой научной общественности.

Представителем Японии в НКДАР в годы начала моей работы в нем был К. Misono. Еще студентом он принимал непосредственное участие в оказании помощи пострадавшим в г. Хиросима в августе 1945 г. Это был удивительно выдержанный, корректный ученый, следовавший прежде всего поиску истины — добросовестно, без какой-либо тенденциозности, но с понятной болью за суть излагавшихся сведений. Он активно пытался найти приемлемую интерпретацию всех материалов по атомному взрыву из США и Японии.

Моя дружба с этим замечательным человеком и ученым, его семьей продолжалась долгие годы до его тяжелой болезни и мужественного ухода из жизни от рака пищевода. Лишь к 1961–1967 гг. были хотя бы частично согласованы когорты наблюдения пострадавших в Японии. Дальнейшая информация по ним поступала уже из фонда радиационных исследований (REPF в г. Хиросима и Нагасаки), отчеты стали носить более унифицированный характер, но оставалось еще поле для дискуссии по их интерпретации.

Я подробно остановилась на эпизодах начального периода работы НКДАР потому, что, по моему мнению, такой подход был характерным для этой международной ассоциации ученых, мудро преодолевавших трудности политического противостояния, объединявшихся в поиске истины и ее формулировок, приемлемых для большинства делегаций и столь значимых для судеб мира. Подобное взаимное уважение, готовность выслушать оппонента, бережное отношение к понятной недоговоренности между лицами, одновременно отягченными рядом режимных запретов в своих странах, были все годы характерными и очень привлекательными чертами деятельности Комитета.

Для меня это была великолепная High School по специальности с таким подбором учителей — ученых, который нельзя было себе представить в каком-либо ином месте.

Руководителями делегаций, подкомитетов и исполнителями этих ролей в ходе сессий, а также научными секретарями НКДАР были, как правило, крупные ученые. О некоторых хочется сказать особо.

Наверное, самой замечательной фигурой для меня был представитель Великобритании Sir Edvard Pochin. Его личные научные труды по оценке радиационных ситуаций и рисков и манера ведения заседаний биологической подгруппы Комитета остаются непревзойденным образцом организации международной научной дискуссии (и ее обобщения) по очень сложным проблемам. Умение выделить главное, погасить излишние эмоции, готовность воспринять необычную точку зрения, строгий контроль времени — все это позволяло эффективно продвигаться в поиске истины и приемлемого для большинства ее аргументированного оформления в тексте доклада.

Я однажды привезла Эдварду маленького чугунного чертенка (Каслинского литья), он выдвигал его на столе чуть-чуть вперед, когда спор терял результативность или приобретал элементы, лишенные логики и здравого смысла. Имела я счастье общения с этим человеком и вне заседаний: в Лондоне, который он показывал мне и о военном периоде которого замечательно рассказывал во время нашего ужина в Королевском научном обществе. Я счастлива, что имела возможность вместе с Р. Кларком навестить Эдварда в его доме, уже тяжело больного, но трогательно нам обрадовавшегося. Бережно храню его письма с маленькими рисунками — набросками к тем или иным датам.

Н. Jammet (Г. Жамме) — многие годы глава французской делегации в НКДАР, часто исполнявший обязанности председателя на сессиях НКДАР. Яркий, широко образованный ученый, принимавший личное участие во всех серьезных радиационных ситуациях в Европе, Африке, России. Он был клиницистом (лечащий врач Ирен Кюри) и радиобиологом одновременно и в равной степени достойно представлял обе эти специальности в мире. Глубокое уважение и радость научного общения с Жамме дополнялись счастьем дружеского человеческого контакта. Он показывал мне, А.В. Барабановой и А.Е. Баранову Париж (немного и Францию), лабораторию-квартиру Марии Кюри. Это незабываемые впечатления, которые никогда не были бы такими, если бы не его присутствие рядом — при ходьбе в быстром темпе или в его маленькой машине с открытым верхом на дорогах Франции, при приезде к нам в первые дни Чернобыля, о чем я уже рассказывала.

А ведь началось общение с острой эмоциональной дискуссии, которая, казалось, должна была бы перерасти не в дружбу, а в конфликт, — по поводу интерпретации клинической картины и лечебных мер у пострадавших при аварии в Винче. И потому, наверное, особая радость от признания обоснованности нашей концепции о неравномерном облучении — случай в Моле, который Жамме также вел, но на этот раз отказавшись от трансплантации костного мозга. В шутливых стихах это сближение позиций выглядело следующим образом (A.M. Кузин):

«Мадам! Вы не в своем уме», —

Когда-то ей кричал Жамме.

Затем — всем явная любовь,

Во всем поддержка — вновь и вновь!

Жамме отличал и высокий, подлинный гуманизм по отношению к больным, умение мужественно преодолевать трудности, а иногда и болезни в его далеких путешествиях. Логика суждений с критическим разбором ошибочных позиций, принципиальная поддержка трудных, но правильных решений были характерны для его выступлений. Боль утраты этого человека для меня неизгладима.

Я могу сказать добрые слова и в адрес его коллег по делегации Франции (Пеллерен, Лафума и новые, молодые с тем же стилем научного поведения), что не может меня не радовать. Думаю, очень правильно сделал наш руководитель академик Л.А. Ильин, посвятив Жамме свое вступительное слово на последней сессии REMPAN, проходившей в Москве. Ведь Жамме так много сделал для объединения усилий ученых мира в решении вопросов об организационных основах и мерах помощи пострадавшим при радиационных авариях! И в настоящей ситуации с облучением от радиоактивного источника в Грузии ведение пострадавших разделили между собой ученые России и Франции. Но как нам недостает Жамме, хотя и говорят, что незаменимых нет, — они есть, и Жамме тому пример.

Очень яркой фигурой в Комитете был Дан Бенингстон, также периодически находившийся на его руководящих постах. Еще одной, особой по значимости страницей в его научной жизни было участие в Чернобыльской эпопее, что я ощутила лично. Вспоминаю с признательностью нашу совместную с ним поездку в постчернобыльскую Белоруссию и встречи с членами АН тогдашней БССР.

Вот сидит Дан на сессии НКДАР на своем обычном месте — край правого фланга стола-подковы, что-то пишет, иногда даже, кажется, дремлет, и вдруг — самый нужный вопрос или реплика, жесткая конструкция аргумента или точная формулировка того, что давно и безуспешно искали. Достоинство и уверенность в своей позиции в острой и порой не вполне корректной дискуссии, инициированной академиками БССР. Твердая, последовательная линия поведения, на которую можно было опереться и председателю НКДАР, и нам — участникам поездки по Белоруссии. С трудом укладывается в сознании, что теперь уже нельзя на сессии НКДАР оглянуться на привычное его место и спросить: «Дан, как нам поступить?».

Всегда традиционно сильная и хорошо сотрудничавшая во все годы с делегацией нашей страны делегация ученых США от Чемберлена, Брунера и Моссли до Меттлера. Длительное время ее возглавлял удивительно работоспособный математик и физик, хорошо ориентировавшийся в биологических проблемах, Уоррен Синклер, отличавшийся полезной деятельностью в МКРЗ, НКРЗ США, обобщающими публикациями и докладами на международных совещаниях, участвовавший в подготовке проектов решений по наиболее сложным проблемам нормирования и оценки эффектов действия радиации.

Вспоминаю Хеймекера — блестящего патоморфолога и историка неврологии из американского космического агентства и еще многих американских коллег (Кимелдорф, Хаит, Хаарли и др.).

Особенно теплые дружеские чувства и глубокое уважение к его деятельности не только в НКДАР, но и в реализации международного Чернобыльского проекта, в издании нашей общей книги по авариям я питаю к главе делегации США — выдающемуся ученому Фреду Меттлеру с его уникальным образованием в области радиологии, математической статистики и общественного здравоохранения.

Весьма профессионально компетентной была соседствовавшая с нами за столом в НКДАР делегация Швеции (Линдель, Холм, Ваиндер и др.). Дружелюбие и высокий уровень их медико-биологической и радиационной культуры ощущала я и во время командировки в Швецию, и в процессе обсуждения ряда документов в Комитете и в МКРЗ, особенно по актуальной проблеме тиреоидной патологии при облучении (Холм). Не зря мы шутили:

Не дом купи, купи соседа,

Послал нам Бог в соседи шведа,

Он все измерит и проверит,

А мир его расчетам верит.

Несколько позднее в Комитете появилась делегация Германии. Контакты с учеными этой страны начались еще во время приезда в СССР нашего в прошлом земляка — основоположника радиобиологии Б. Раевского, позднее среди них были Штиве, Якоби, Келлерер, Штреффер и др.

Их вклад был ощутим, особенно в некоторых актуальных проблемах радиобиологии: действие урана, радия и дочерних продуктов его распада в окружающей среде и в некоторых отраслях горнодобывающей промышленности.

Много интересных и очень нужных специальных работ поступило из Германии по радиационной эмбриологии. Особую группу составили международные публикации по радиационной гематологии с участием немецких ученых (Т. Fliedner и др.). Ряд сотрудников из Германии принимали участие в Чернобыльском международном проекте, имели опыт экспертных решений в проблеме рисков (Арнатт и др.). Как-то особо отличали немецких коллег черты исключительной добротности и ответственности, бережное отношение к фактическому материалу, осторожность в количественных оценках по радиобиологии. Хочется думать, что это было обусловлено воспитанием их в «школе» Б. Раевского.

Очень нестандартной фигурой в составе польской делегации был другой наш «сосед» в НКДАР — вечно молодой Збигнев Яворовски. Поражал его живой и реализуемый часто в виде реплики, письма отклик на появление сведений об интересных для него исследованиях. Он одновременно направлял адресату (на Урал — З.Б. Токарской) вместе с отзывом ссылки на литературу, оттиски, старался помочь в переводе русскому коллеге-соседу и т.д. Со своими исследованиями уровня радиоактивности Збигнев в прошлом прорывался в самые неожиданные места (древние гробницы и памятники прошлого), всегда много путешествовал, азартно спорил, не опасаясь остаться в одиночестве, отлично знал широкую специальную литературу.

С признательностью вспоминаю научных и технических секретарей Комитета (Силини, Беннет, Хольцер и др.). Их помощи во многом была обязана результативность нашей работы.

Запомнились из Комитета и многие члены других делегаций. Свою признательность им я высказала в речи на X конгрессе Международной Ассоциации при вручении мне медали Зиверта, отдавая должное всем, у кого училась. Привожу фрагменты моего выступления.

«Глубокоуважаемый господин Президент!

Дорогие коллеги! Дамы и господа!

Вручение мне высокой награды Шведской королевской Академии наук — Золотой медали за радиационную защиту — сегодня и в городе, пережившем самые масштабные трагические последствия воздействия радиации на человека, приобретает особую значимость.

Я принимаю эту награду с глубоким волнением и признательностью и пытаюсь найти ей оправдание в моей полувековой врачебной деятельности и научной работе по проблемам защиты человека от неблагоприятного действия радиации.

С момента появления первых сведений о так называемых «x-лучах» и открытия радиоактивности наряду с огромной, многоликой значимостью для всего мира стала очевидной их реальная опасность для людей. Был начат тотчас же «скорбный лист» — мартиролог лиц, поплатившихся за недостаточные к тому времени знания о природе этих новых для человека факторов и самоотверженные усилия исследователей в попытках к познанию и овладению их свойствами.

Польза и вред, тесно сплетенные в действии излучений, требовали количественной характеристики и высокой точности в измерении воздействия и меры порожденных радиацией эффектов. Только эти знания могли стать основой аргументированного нормирования излучений.

Значение тех ученых, которые были первыми на этом сложном и неизведанном пути, трудно переоценить. Одним из самых первых среди них был замечательный шведский ученый P.M. Зиверт. Имя его закономерно присвоено одному из терминов, определяющих количественную характеристику эквивалента энергии ионизирующего излучения. Ему принадлежат первые публикации (1926–1928) о методах оценки доз излучения от тела человека и многие ныне актуальные представления о том, что нормирование должно в качестве основополагающего базиса опираться на уровень естественного излучения в среде, окружающей человека, и его собственной фоновой радиоактивности.

В чем можно все же увидеть нашу причастность к пути познания, научного обоснования и практической реализации защиты человека от неблагоприятного действия излучений на протяжении многолетней работы в области радиационной медицины?

Позволю себе выделить несколько этапов развития этой области науки в моей стране, в которых я и руководимые мною сотрудники принимают непосредственное участие. Первое десятилетие — до 1957 г. я работала вместе с моими тогда молодыми коллегами Г. Байсоголовым, В. Дощенко, Е. Емановой, В Кирюшкиным и др. непосредственно на первом атомном предприятии нашей страны. Это было на Урале на заводе, получившем известность в мире под заслуженным названием «Маяк».

Все было и для нас впервые: медицинский отбор персонала для работы на опасном и новом по технологии предприятии, определение правил медицинского наблюдения и диагностики самых ранних проявлений реакции на облучение, лечение первых пациентов с лучевой болезнью. И главное — это принятие ответственных решений о предупреждении неблагоприятных исходов лучевой болезни и последствий переоблучения путем прекращения воздействия при первых признаках болезни либо при достижении определенной суммарной дозы и мощности дозы, которые, по нашему небольшому тогда опыту, могли стать опасными. Прекращение или значительное снижение уровней облучения обеспечило очевидное восстановление здоровья у 90% переведенных по нашему решению в благоприятные условия нескольких тысяч людей, вернуло им работоспособность, продлило долголетие до возраста, большего, чем средний в стране.

Через полвека после этих событий нам удалось услышать доклад Томаса Сида с соавт. из США, в котором на основании обширных, тщательно обработанных экспериментальных данных было подтверждено и аргументировано то, что поняли и сделали тогда мы — молодые врачи. Снижение мощности и ограничение суммарной дозы облучения до определенных размеров не только смягчало непосредственные эффекты хронического гамма-излучения, но и профилактировало и уменьшало частоту таких тяжелых его последствий, как лейкоз.

Таким образом, мы не только приняли участие в клиническом обосновании предельных уровней профессионального облучения, но — на основе наших критериев реально участвовали в эффективной защите от радиации наших подопечных. Вместе с ними мы пережили радость сохранения их здоровья, их социальной и соматической реабилитации. А наши ученики и последователи продолжали в последующие 30–$40 лет наблюдения за ними, их детьми и внуками. Они продолжали также осуществлять все возможные лечебно-профилактические мероприятия, призванные максимально смягчать возможные отдаленные последствия облучения у этих контингентов.

Принимая сегодня высокую награду, я считаю, что ее по праву разделяют со мною участники этого невероятно трудного раннего и значительного этапа защиты от излучений персонала первого атомного предприятия страны».

Особо следует сказать еще об одной форме моей работы в международных организациях, чему посвящена вторая часть моей «зивертовской» речи. Это работа в Ассоциации врачей, участвующих в борьбе за предотвращение атомной войны, — отдельная страничка в моей жизни. Началась она в 1969 г., когда круг единомышленников был еще совсем узким. В маленьком, очень живописном местечке Айрли-Хауз собралось 40–50 человек. Делегацию СССР представляли Е.И. Чазов, Г.А. Арбатов и др., в ней была и я. Из Японии прибыл г-н Окита — непосредственный участник событий августа 1945 г. Из США более всего я запомнила (и храню подаренный мне текст выступления) эмигранта из России Д. Кистяковского, участвовавшего в разработке взрывных устройств первой атомной бомбы США, испытанной в Алемогардо. Был там и Бернард Лаун — кардиолог из США, позднее возглавлявший движение вместе с Е.И. Чазовым, Л.А. Ильиным и М.И. Кузиным.

Первые доклады в Айрли-Хауз были и наиболее яркими, и безусловно новыми по постановке вопроса, а также более аргументированными, чем выступления на ту же тему в НКДАР в начальном периоде его работы.

В дальнейшем движение окрепло и расширилось. Однако, по моему мнению, в нем появились более случайные и менее квалифицированные спутники, приходившие в него из политических амбиций, «выплескивающие вместе с водой и самого ребенка» (атомную энергетику). Более взвешенные и проникнутые настоящей болью за судьбу уже пострадавших от применения атомного оружия людей доклады (из Японии, СССР) стали перемежаться с расширенным толкованием вреда «радиации вообще», устрашающими вовлеченных в радиационные ситуации лиц публикациями, приносящими их здоровью больше вреда, чем пользы, культивирующими застывшую неприязнь вместо утверждения мира.

«Мы совместное Е.И. Чазовым и Л.А. Ильиным в 1984 г. подготовили книгу «Nuclear war: The medical and biological consequences». Это было непросто изложение своей точки зрения на проблему, как сказано в подзаголовке книги «Soviet physicians pointview». Проведенный нами самостоятельный кропотливый анализ этой трагической ситуации стал не просто основой научных размышлений и аргументов в борьбе за мир на Земле. Взрывы над городами в Японии прошли через наши сердца, наполнив их болью и горячим сочувствием к пострадавшим. Они стали основой убежденности, что повторение подобных событий — не только катастрофа для населения пострадавшей страны, но «would be a catastrophe threatening the very existence of human civilization».

«Анализ последствий других массовых и локальных радиационных инцидентов для здоровья людей, формирование клинических обоснований безопасности различных видов антропогенных источников излучения — от космоса до урановых шахт — во всем мире и для нас стал содержанием второго этапа радиационной медицины на протяжении от 1957 г. до 1986 г.; я и мои коллеги принимали в нем посильное участие. Ведь в орбиту контакта с источниками излучения последовательно вовлекалось все большее число людей, в том числе не только профессионалов, но и населения. В помощь новым когортам медиков, призванных решать эти новые для них вопросы, мы написали ряд книг. Назовем главные:

— «Лучевая болезнь человека» (1971 г.);

— «Организация диспансерного наблюдения за лицами, работающими с источниками ионизирующего излучения» (1975 г.).

«Рецепты» касались огромных контингентов и потому требовали особой ответственности и точности формулировок, аккумуляции международного опыта по оценке источников излучений и порождаемых ими эффектов.

Обобщенный опыт работы по оказанию помощи при радиационных авариях был отражен и в ряде инструктивно-методических документов, обсуждавшихся на международных конференциях и совещаниях.

Вернусь к тексту своей речи на X конгрессе МКРЗ в Хиросиме.

«Претворением прикладных аспектов решений безопасности излучений являлась деятельность МКРЗ — моей второй, хотя и более краткосрочной, «научной школы», пребывание в которой также очень много дало в последние годы для моего образования.

И наконец, последний этап — 1986 г. и по настоящее время. Апрель 1986 г. ворвался в нашу жизнь одновременно открывшей нас миру гласностью и непосредственным участием в одной из самых крупных радиационных аварий в мире. В апреле 1986 г. в Чернобыле одновременно заболели острой лучевой болезнью 134 человека, в половине случаев отягощенной бета-дерматитом; 28 из них не удалось сохранить жизнь. В орбиту аварийной ситуации были вовлечены сотни тысяч людей моей страны, само же событие резонировало во всем мире и привлекло к анализу ситуации ряд зарубежных ученых. Особо следует отметить совместную работу с так называемым Чернобыльским проектом, возглавлявшимся Г. Шигематсу. Несмотря на весь предшествующий опыт руководства клиникой Государственного научного центра — Института биофизики, это богатое событиями время стало серьезным испытанием для меня и моих коллег. Молодые взрослели профессионально — «на глазах», старшие, забыв о возрасте, самоотверженно трудились на любых порученных им участках, успевали учить стажировавшихся в клинике врачей, после короткого пребывания уезжавших в аварийные регионы. Я бы тоже хотела назвать хотя бы несколько имен из многих разделивших со мною эту великую ответственность: А. Баранов, А. Барабанова, С. Пушкарева, Г. Селидовкин, А. Моисеев, Р. Друтман, Н. Надежина, М. Кончаловский, Г. Груздев, Е. Пяткин и др. А в регионе аварии квалифицированно работали мои коллеги по Уралу: М. Косенко, Н. Окладникова, В. Дощенко, Е. Еманова и др.

Я считаю, что очень скоро — всего через 3,5 месяца после аварии, в августе 1986 г. мы уже поделились с научной общественностью мира первыми обобщениями своего клинического опыта. Мы сделали это весьма полно и честно, сообщив о своих успехах, трудностях и неудачах в процессе диагностики и лечения пострадавших. В виде специального приложения в подготавливавшемся в НКДАР с 1984 г. разделе доклада по острым эффектам мы дали этот наш текст 1986г., появившийся в печати в соответствии с планом комитета в 1988 г. Опыт наш и готовность сделать его достоянием мира были высоко оценены научной общественностью мира специальным заявлением в тексте доклада.

Как уже говорилось выше, с этого момента внимание мира было привлечено и к ранее накопленному нами опыту. Он стал все более и более полно использоваться учеными различных стран в научном обосновании основных положений по опасности и мерам защиты от действия излучений. На базе этого уникального опыта возникли многочисленные кооперативные исследования и появились совместные публикации ученых России и других стран. Наверное, эта замечательная способность к интеграции знаний и международному сотрудничеству является еще одной удивительной чертой науки о действии излучений и защите от радиации, отличая ее от многих других научных дисциплин в течение целого века существования.

Как подтверждение этого свойства — радоваться и ценить успехи ученого другой страны я рассматриваю и награждение меня медалью Королевской Шведской Академии и считаю эту награду самым высоким и дорогим для меня знаком участия в мировом научном сообществе.

Еще раз: моя искренняя признательность и благодарность за эту награду».

Наверное, здесь логично упомянуть, что все, что мы писали и говорили, всегда являлось попыткой аккумулировать опыт своих предшественников и коллег во всем мире. Как к никакой другой к нашей области знания в большей мере относится известное высказывание о том, что «не может быть национальной арифметики». Но не откажу себе, однако, и в чувстве гордости за то, что мы стали равноправными участниками этого процесса в мире накопления знаний. Претворением этого явилось и почетное приглашение Ф. Меттлера участвовать мне, И.А. Гусеву в качестве соредакторов, а ряду отечественных ученых как авторам в международном руководстве 2-го издания Medical Management of Radiation Accidents (2000 г.).

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ — «УСЛЫШАТЬ БУДУЩЕГО ЗОВ!»

Даже самые яркие воспоминания, если они обращены только в прошлое, не становятся связующей нитью между поколениями. Они будут нужны только сверстникам, соратникам, «однополчанам» или потребуют «перевода» и попытки говорить на языке, воспринимаемом поколением, которое живет и строит жизнь сегодня, т.е. говорить о них — о будущем.

При этом возникает несколько главных тем и вопросов.

Что принесла конкретным людям — каждому человеку и его близким сопричастность событиям, участниками которых они были? Что может оказаться полезным для судьбы страны в новой исторической эпохе в прошлом опыте со всеми его ошибками, заблуждениями и величайшими свершениями?

Какова должна быть оптимальная система подбора и подготовки кадров и оформления коллективов, если перед обществом возникнут задачи подобного масштаба или повторится аналогичная пережитой радиационная ситуация?

Постараюсь последовательно изложить и аргументировать свои ответы на эти вопросы.

Итак, что принесло участие в атомном проекте человеку и его близким? Я много общалась с людьми, непосредственно участвовавшими в становлении атомной промышленности страны. Имена, упомянутые в книге, составляют лишь малую долю от тех многих судеб, которые прошли через мои ум и сердце за эти очень долгие годы.

Среди них были руководители, лидеры и рядовые труженики, тяжело пострадавшие — на первых этапах от мало зависящих от них опасностей труда, но и от своих ошибок и недостатка знаний. Были люди, прошедшие благополучно и успешно свой трудовой путь, без существенного влияния условий их деятельности на здоровье.

Наверное, самым существенным, основным для них и типичным для нас, сопровождавших их на этом пути, было гордое ощущение сопричастности великим и значимым в масштабах страны делам, чувство востребованности и полезности, а порой и незаменимости в общем великом деле и в его результативности.

А ведь такое чувство — непреходящая ценность и сегодня! Именно такими общими целенаправленными — дружными усилиями шахтеры и горноспасатели на шахте «Западная» сумели спасти почти всех своих товарищей. Они поистине сделали невозможное в тех тяжелейших условиях, опрокинув все представления о реальных сроках возможной выдержки и преодолении препятствий. Наш Президент нашел нужные слова, адресованные этим людям при их награждении. Однако одновременно с восхищением их подвигом он сказал и о горьких уроках происшедшего.

Об этом хорошо написала и Л.П. Сохина в своей книге о сверстницах, взявших в свои «девичьи руки» опасный нуклид, заплативших за это своим здоровьем, но и проложивших одновременно безопасный путь для тех, кто придет им на смену, и чем можно было гордиться и им самим.

Эта тональность оценок пережитого была привнесена и в семьи, которые я тоже знала. Дети в них были нежны и заботливы к родителям, полны уважения и верны светлой памяти к их прошлому, когда те уходили из жизни. И это очень важно. Таковы дети и внуки Л.П. Сохиной и Г.В. Халтурина, А.С. и Е.С. Никифоровых, В.К. Лемберга, Т.П. Николаева, В.П. Муравьева, Б.Г. Дубовского и Р.Д. Друтман и многих других.

Конечно, дети и внуки принадлежат к новому поколению и соответствуют по менталитету уже другому — быстро меняющемуся времени. Однако они сохраняли те высокие морально-этические критерии и нравственные принципы, по которым строили жизнь люди нашего поколения, и мне общаться сними было легко и просто, точно им генетически передалось то, что объединяло меня со своим поколением — их родителями.

Попытаюсь осознать и то, что лично мне принесла работа в те годы, в которые были и беды, и конфликты, и несправедливость, и боль за нее. И, однако, при всем том можно «в итоге» считать себя счастливым человеком. А я ведь одна из многих, кто проделал подобный путь. Наверное, у меня еще были исходные благоприятные предпосылки. Прежде всего это семья, в которой выросли мы с сестрой. Родные мои были всеми корнями прочно связаны с Уралом по рождению, длительной работе и жизни. Папа — заслуженный врач, вернувшийся благополучно с двух войн (1914–1918 и 1941–1945 гг.), участником которых был, высокочтимый коллегами и пациентами, сохранявшими теплую память о нем многие годы после его ухода из жизни. Мама — центр семейного очага, собиравшего многочисленных друзей, музыкантов, актеров, художников, техническую интеллигенцию города, инициатор всех культурных программ (по специальности она пианистка). Сестра — почетный гражданин Г. Нижнего Тагила, профессор, знаток истории Урала и в первую очередь истории уральской металлургии, создававшейся династией Демидовых.

Я пришла работать в систему медицинского обслуживания первого комбината отрасли на Урале в возрасте 25 лет, по окончании медицинского института и ординатуры также на Урале — в Свердловске, с завершенной, но еще не защищенной кандидатской диссертацией по невропатологии. Пришла в коллектив, в основном состоявший из сверстников, ставших потом единомышленниками, соратниками, а в большинстве и моими друзьями.

Мы были очень самостоятельными. Ведь старшие знали едва ли больше, чем мы, в этой совершенно новой области знания. Все приходилось делать и решать впервые, учиться и одновременно учить других тому, что необходимо в повседневной работе, творчески размышлять об увиденном. Поэтому мы быстро взрослели, но не от рано приобретенных званий, должностей и наград, а от очень высоких обязанностей, возложенных на нас самой жизнью. Отсюда и особая удовлетворенность достигнутыми с твоим непосредственным участием результатами, ощущение себя частицей какого-то большого общего дела, радостное ощущение жизни.

Я думаю, сказывался и особый подбор персонала, работающего в атомной отрасли: старшие — это интеллектуальная элита страны, младшие — с готовностью к самоотверженной работе, способные или даже одаренные от природы, но успешно завершившие лишь первые ступени среднего и высшего образования в смежных областях знаний и потому открытые всему новому.

Общение с этими людьми, с их в большинстве добрыми, человеческими свойствами, юмором, преодолевавшими житейские невзгоды и трудности, с любовью к жизни во всех ее проявлениях, безусловно, было отличной школой взросления и возмужания для нас — медиков.

Чудесная природа Южного Урала с его голубыми озерами, окруженными невысокими сине-зелеными горами с каменистыми россыпями и вершинами, солнечное лето, беловато-голубой зимний пейзаж с прозрачно-черным льдом озер не могли не рождать отклика в наших молодых душах. Они скрашивали ограничения в выезде, наполняли счастьем короткие часы отдыха, содействовали общению друг с другом, порождали стихи и