2015-07-04
173
время пребывания у нас она заколдовала аллигатора, заставила его
выйти из воды, схватить мою сестру и сожрать ее>. Представление
о несчастной случайности не появилось в сознании родственников
жертвы. Крокодил был сочтен лишь орудием. Несколько ниже Мэр-
рей сообщает, что <крокодилы представляют большую опасность для
беглецов и что на части побережья залива Папуа распространено
поверье, будто крокодилы выступают союзниками властей. Поверье
основано на том обстоятельстве, что один пленник, бежавший из-
под стражи, был жестоко искалечен крокодилом при переходе через
реку... Однако не все крокодилы служат правительству. Большинст
во из них остаются верными колдунам, они нападают на человека
лишь в том случае, если им прикажет колдун. Мне предстояло од
нажды переправиться через реку, про которую говорили, что она
кишит крокодилами. Я спросил у сопровождающего меня туземца,
не боится ли он. <Нет, - последовал ответ, - крокодил никогда
тебя не тронет, разве только кто-нибудь сделал пури-пури против
тебя (т.е. околдовал тебя). Но если кто-нибудь это сделал, то все
равно погибнешь - он доберется до тебя тем или иным путем: если
не при помощи крокодила, то как-нибудь иначе. Так что крокодилы
сами по себе значения не имеют>. Опасность заключается в чем-то
совершенно другом. Самого животного бояться нечего, и если оно
нападает, то это происходит потому, что человек ему был <предан>.
Если мы попытаемся установить, как туземцы представляют себе
отношения между колдуном и животным, то натолкнемся на почти
непреодолимые трудности. Их мышление не знает тех логических
требований, что наше. Оно в данном случае, как и во многих дру
гих, подчинено закону сопричастности. Между колдуном и крокоди
лом устанавливается такое отношение, что колдун становится
крокодилом, не сливаясь, однако, с ним. С точки зрения принципа
противоречия необходимо одно из двух: либо колдун и животное
должны представлять собою нечто единое или тождественное, либо
быть отдельными существам*. Пра-логическое мышление легко при
способляется к обоим утверждениям сразу. Наблюдатели отлично
чувствуют характер сопричастности, но не имеют средств для того,
чтобы его выразить. Они подчеркивают то тождественность, то раз
дельность указанных двух существ: сама сбивчивость в плане выра
жения их мысли знаменательна. Так, например, балда> (колдунам)
приписывают способность переселять души мертвых в змею, кроко
дила и т. д. В переселении чаше всего фигурируют крокодилы. Та
ким образом, это чудовищ*, т.' будучи ни богом, ни даже духом,
оказывается предметом страха и почитания. Оно образует нечто
единое с тем лицом, которое произвело превращение: между ними
обоими существует, так сказать, тайное соглашение, сознательный
союз. Лицо это может приказать крокодилу схватить такого-то, а
крокодил отправится исполнять приказание и не ошибется... Сказан
ное нами объясняет, почему после того, как кто-нибудь унесен кро
кодилом, <туземцы в первую очередь принимаются разыскивать
мумии, который послал чудовище, причем всегда находят преступ
ника. Судьба его решается быстро>. Бенгала уверены, что <никогда
крокодил не сделал бы этого (т. е. не опрокинул бы лодки и не унес
бы человека), не получи он приказа со стороны молоки (колдуна)
или если бы молоки не вошел в крокодила, чтобы совершить пре
ступление>. Миссионер рассматривает, таким образом, эти две гипо
тезы в отдельности, тогда как для туземца они каким-то
непостижимым для нас образом слиты между собой.
В области реки Габун <поверье о человеке-тигре, - говорит от
личный наблюдатель Де-Тестю, - не менее темно, чем поверье о на
важдении, колдовстве. Оно существует в двух формах. В одном
случае тигр (а также леопард или пантера), совершивший преступле
ние, - действительно животное, принадлежащее известному лицу,
повинующееся ему, исполняющее его приказы; тигр переходит к его
наследникам, как и прочее движимое имущество. Такой-то, говорят,
имеет тигра. В другом случае зверь лишь воплощение в некотором
роде: неизвестно даже хорошенько, имеем мы дело с человеком, ко
торый принял облик зверя (причем зверь является лишь видимо
стью), или здесь перевоплощение в собственном смысле слова
человека в настоящее животное... Представление туземцев о челове
ке-тигре крайне темно>.
Майор Леонард рисует вещи несколько иначе. <Одна старуха в Ут-
ши была обвинена в том, что она умертвила Ору, направив своего
духа в крокодила, который съел Ору, но при этом она не преврати-
лась душой и телом, как можно было бы предположить, в крокодила.
Невозможность подобного превращения с очевидностью вытекает в
данном случае по крайней мере из того факта, что пять других были
обвинены аналогичным образом. По воззрениям туземцев, большое
число духов может быть связано с одним объектом или проникнуть в
тело одного животного, хотя обычно так не бывает>.
Приведем рассказ одного туземца из его собственных уст: <Может
случиться, что в час, когда солнце над горизонтом, ты собираешься
пить пальмовое вино с человеком, не зная, что в нем сидит злой дух
(сам человек этого может не знать). Вечером ты слышишь крик нко-
ле-нколе (крокодила), ты уже знаешь, что одно из этих чудовищ под
стерегло, засев в илистой воде у берега, какую-нибудь бедную
жертву, которая пришла черпать воду. Ночью ты просыпаешься от
тревожного кудахтанья в твоем курятнике, а утром замечаешь, что
число домашних птиц у тебя поубавилось после посещения мунтула
(дикой кошки). И вот, человек, с которым ты пил пальмовое вино,
крокодил, унесший неосторожного жителя, кошка, укравшая твоих
кур, - все это одно и то же лицо, одержимое злым духом>. Здесь
весьма ясно выражена сопричастность. Достаточно туземцу почувст
вовать ее реальной, и он уже не ставит вопроса о том, как эта сопри
частность осуществляется.
Поскольку случайности нет и первобытное мышление не считает
нужным доискиваться, при каких условиях совершается или не совер
шается тот или иной факт, то из этого вытекает, что все неожиданное,
из ряда вон выходящее, необычайное воспринимается первобытными
людьми с чувством, гораздо более сильным, чем простое удивление.
Представление о необычайном, странном хотя и не выражено столь яс
но, как в нашем понятии, тем не менее весьма знакомо первобытному
мышлению: это одно из тех, одновременно общих и конкретных пред
ставлений вроде понятий о дана, аренда, мила и т. д., свойства кото
рых анализировались мной в другом месте.
Из ряда вон выходящее может быть относительно довольно частым,
и безразличие первобытного мышления ко <вторичным> (естествен
ным) причинам возмещается, так сказать, постоянно напряженным
вниманием к мистическому значению всего, что его поражает. Наблю
датели нередко отмечали, что первобытный человек, который, собст
венно говоря, ничему не удивляется, легко возбудим и подвержен
эмоциям. Отсутствие умственной любознательности сопровождается у
него крайней чувствительностью к появлению чего-то такого, что его
поражает.
Среди необычайных фактов следует также различать такие, ко
торые случаются очень редко, однако занимают определенное место
в коллективных представлениях, а также такие, которые появляют
ся совершенно непредвиденно. Например, рождение близнецов -
редкое, но известное явление. Почти во всех низших обществах
рождение близнецов дает место целому ряду обычаев и обрядов: по
велительная и беспрекословная предассоциация строго определяет,
как следует поступать в этом случае для того, чтобы предотвратить
опасности, знамением или причиной которых может служить данное
явление. То же наблюдается и в отношении солнечных или лунных
затмений. Что же касается фактов абсолютно неожиданных, то тут
поведение первобытного человека совершенно неопределимо напе
ред. Но как воздействуют на первобытное мышление эти факты,
когда они случаются (что бывает довольно часто)? Неожиданное не
застает первобытного человека врасплох. Он сейчас же признает в
нем проявление таинственных сил (духов, душ мертвых, магических
действий и т. д.) и истолковывает его обычно как предвозвестие
больших бед.
Глава VIII
МИСТИЧЕСКИЕ И НЕВИДИМЫЕ СИЛЫ (ПОТУСТОРОННИЙ МИР)
После всего изложенного в предыдущей главе нам легче будет по
нять, почему первобытное мышление не стремится выяснить то, что
мы называем причинами явлений. Недостаток любознательности про
исходит не от умственного оцепенения и не от слабости ума. По
правде говоря, это не изъян: согласно схоластическому выражению,
его основание не просто отрицательного характера. Недостаток любо
знательности имеет реальное и положительное основание: он - не
посредственное и необходимое следствие того факта, что первобытные
люди живут, мыслят, чувствуют, двигаются и действуют среди мира,
который во многом не совпадает с нашим. Поэтому массы вопросов,
которые опыт ставит перед нами, для них не существует, ибо на эти
вопросы ответ дан заранее, вернее, система их представлений такова,
что подобные вопросы для них не представляют интереса.
Я уже изложил те основания, которые заставляют нас рассматри
вать первобытное мышление как мистическое и пра-логическое.
Очень трудно передать достаточно точное представление об этом. Со
знание европейцев, даже тех, которые обладают наиболее сильным
воображением, - самых чистых поэтов и метафизиков, - чрезвы
чайно положительно по сравнению с сознанием первобытных людей.
Для того чтобы примениться к установке, которая столь противопо
ложна умонастроению, для нас естественному, мы необходимо долж
ны нарушить все наши наиболее укоренившиеся умственные навыки,
вне которых, как представляется, мы и не в состоянии больше мыс
лить.
Предассоциации, которые имеют не меньше силы, чем наша по
требность связывать всякое явление с его причинами, устанавливают
для первобытного мышления, не оставляя места для колебаний, не
посредственный переход от данного чувственного восприятия к дан
ной невидимой силе. Говоря точнее, это даже и не переход. Данное
выражение подходит для операций нашей дискурсивной, логической
мысли, оно не выражает точно процесса первобытного мышления, ко
торый похож скорее на непосредственное восприятие или интуицию.
В момент, когда первобытный человек воспринимает то, что дано его
внешним чувствам, он представляет себе и мистическую силу, кото
рая таким образом проявляется. Он столь же непосредственно <за
ключает> от одного к другому, как мы <заключаем> от слова, которое
слышим, к его смыслу. Согласно очень тонкому замечанию Беркли,
мы действительно понимаем этот смысл в тот же миг, когда мы вос
принимаем слово, точно так же как мы читаем выражение симпатии
или гнева на лице человека, не нуждаясь в предварительном воспри
ятии знаков этих чувств для того, чтобы знаки затем истолковать.
Это не операция, происходящая в два последовательных приема. Она
совершается сразу. В данном смысле предассоциации равнозначны
интуиции.
Конечно, интуиция подобного рода не делает невидимого видимым
или неосязаемого осязаемым: она не в состоянии дать чувственное
восприятие того, что не воспринимается внешними чувствами. Одна
ко она дает полную веру в присутствие и действие невидимых и не
доступных чувствам сил, а уверенность равняется, если только не
превосходит ее, тому, что дается самими внешними чувствами. Для
пра-логического мышления наиболее важные элементы реальности не
менее реально даны, чем другие. Именно эти элементы и осмыслива
ют для первобытного мышления все происходящее. Нельзя дажа ска
зать, чтобы все происходящее нуждалось в объяснении. Ибо в тот
момент, когда данное явление происходит, пра-логическое мышление
непосредственно представляет невидимое влияние, выражающееся
таким образом. Именно о пра-логическом мышлении можно с полным
правом сказать, что окружающий его мир - язык, на котором духи
говорят духу. Это язык, в отношении которого первобытное мышле
ние не помнит, когда научилось ему, и который благодаря предассо-
циации его коллективных представлений является для него
прирожденным языком.
С данной точки зрения опыт первобытных людей должен пока
заться более сложным и содержательным, чем наш. Выдвинутая идея
поначалу кажется почти смешной, если сравнить кажущуюся бед
ность умственной жизни первобытных людей с активностью нашей.
Кроме того, не отметили ли мы сами, что они обходятся без мышле
ния всякий раз, когда это возможно, и что самое простое рассуждение
вызывает у них непреодолимую усталость? Однако наш парадокс ста
новится более приемлемым, если мы прибавим, что речь идет об их
непосредственном опыте.
Наш опыт в своей совокупности составляется из относительно не
большого числа данных и бесконечного числа индукций. Опыт перво
бытного мышления, напротив, содержит индукции лишь в очень
малой пропорции, но зато включает в себя много непосредственных
данных, которым мы отказываем в объективной ценности, хотя они,
на взгляд первобытного человека, тоже реальны и даже более реаль
ны, чем данные внешних чувств.
Именно переизбыток мистических данных и наличие императив
ных предассоциаций между чувственными данными и невидимыми
влияниями и делают бесполезными те индукции, при посредстве ко
торых развивается наш опыт, именно они мешают опыту первобыт
ного мышления обогащаться подобно опыту нашего мышления. Когда
перед нами возникает что-либо новое, мы знаем, что нам предстоит
искать объяснение этого явления, что число проблем будет расти по
мере того, как будет расти наше знание. Первобытное мышление, на
против, во всех случаях наперед знает все, в чем оно нуждается.
В каком-нибудь из ряда вон выходящем факте оно сейчас же усмат
ривает проявление невидимой силы. Оно не направлено, в отличие от
нашего мышления, к познанию в собственном смысле слова. Ему не
ведомы радости и полезность знания. Его коллективные представле
ния в значительной части носят эмоциональный характер. Его
мышление и речь остаются в слабой степени логическими, концепту
альными; именно этим легче всего может быть изморено расстояние,
отделяющее его от нас.
Другими словами, умственная жизнь первобытных людей (а сле
довательно, и их социальные институты) зависит от того основного
и первоначального факта, что в их представлениях чувственный мир
и мир <иной> составляют нечто единое. Совокупность невидимых
существ для них нераздельна от совокупности существ видимых.
<Иной> мир дан не менее непосредственно, чем видимый, он обла
дает большей действенностью и внушает более страха. Поэтому он
в большей мере владеет их душой и отвращает их сознание от ана
лиза и выяснения тех данных, которые мы называем объективными.
Зачем все это, коль скоро жизнь, успех, здоровье, строй природы,
наконец, зависят в каждый данный момент от мистических сил? Ес
ли человеческие усилия могут что-нибудь дать, то не должны ли
они быть направлены в первую очередь на то, чтобы истолковать,
отрегулировать, а если возможно, и вызвать проявление таких сил?
Именно по этому пути первобытное мышление и пыталось в дейст
вительности развить свой* опыт.
Вкратце можно невидимые влияния, которыми постоянно занято
первобытное мышление, сгруппировать в три категории, которые,
впрочем, часто переплетаются между собой: духи мертвых, духи в са
мом широком смысле слова, одушевляющие разные предметы приро
ды, животных, растения, неодушевленные предметы (реки, скалы,
моря, горы, изготовленные человеком предметы и т. д.), наконец, ча
ры или колдовство, источником которых являются действия колдунов.
Иногда все три категории различаются весьма отчетливо. Так, соглас
но Пехуэль-Леше, знахари в Лоанго оперируют при помощи духов,
которые одушевляют предметы-фетиши, однако ни за что в мире они
не согласились бы иметь дело с духами мертвых, которых очень бо
ятся. В других местах представления менее отчетливы (или наблюде
ния менее точны), и здесь незаметным кажется переход между
духами мертвых и другими невидимыми существами. Однако везде
или почти везде в низших обществах мистические влияния - непо
средственные данные, а предассоциации, в которые они входят в ка
честве преобладающего элемента, управляют коллективными
представлениями. Факт этот хорошо известен, и я ограничусь лишь
несколькими иллюстрирующими его примерами.
У папуасских племен германской Новой Гвинеи <колдовство игра
ет роль еще более значительную, чем страх духов. Если нет дождя
или дождей слишком много, если урожай плох, если кокосовые паль
мы не дают плодов, если свиньи дохнут, если охота и рыбная ловля
неудачны, если трясется земля или море, выступая из берегов, сме
тает селения на побережье, если свирепствует эпидемия или мор, то
туземец никогда не удовлетворится естественными причинами: для
него всюду и во всем скрыто колдовство>.
Подобным образом в большинстве низших обществ колдовство
представляется находящимся всегда настороже для того, чтобы при
чинить зло или нанести ущерб. Это, так сказать, <постоянная воз
можность> колдовства, подстерегающего всякий удобный случай.
Число случаев неопределенно: наперед совершенно немыслимо охва
тить их целиком. Колдовство проявляется в самый момент действия;
когда оно обнаружено, то зло уже свершилось. Отсюда вытекает та
постоянная тревога, среди которой живет первобытный человек, ко
торая, однако, не дает ему никакой возможности предвидеть беду,
ожидающую его, и сделать попытку предупредить ее. Он всегда и
всюду боится колдовства и считает себя обреченной ему жертвой. Вот
одно из оснований, причем из самых сильных, которое объясняет не
истовую злобу первобытных людей против колдуна. Речь идет не
столько о том, чтобы наказать колдуна за его злые чары в прошлом,
от которых они пострадали и размера которых даже не знают, сколь
ко о желании заранее обезвредить те чары,, которые колдун мог бы
употребить против них в будущем. Единственный способ - убить
колдуна: обычно его бросают в воду или сжигают, что сразу уничто
жает злого духа, сидящего в колдуне и действующего через его по
средство.
Злые чары, которые может навести колдун, неисчислимы. Если он
<обрек> (doomed) какого-нибудь человека, то раздобудет что-либо
ему принадлежавшее, что в силу сопричастности тождественно этому
человеку (волосы, обрезки ногтей, испражнения, следы шагов, тень,
изображение, имя и т. д.), а затем, проделав ряд магических обрядов
над частицей человека, погубит его. Либо он колдовским путем вы
зовет течь в челноке человека, осечку его ружья. Либо он ночью во
время сна сделает надрез в теле человека и украдет его жизненное
начало, удалив жир с почек. Либо он <предаст> свою жертву дикому
зверю, змее или врагу. Либо он сделает так, чтобы его жертву раз
давило дерево или насмерть ушиб камень, оторвавшийся от скалы,
и т. д. до бесконечности. При нужде колдун сам может превратиться
в зверя. Мы видели, что в Экваториальной Африке крокодилы, уно
сящие людей, никогда не считаются обыкновенными животными, их
рассматривают как послушные орудия колдунов или даже как кроко
дилов-колдунов. В английской Гвиане <тигр, обнаруживающий не
обычную дерзость и не боящийся приближаться к людям, часто
совершенно парализует даже храброго охотника, которому сейчас же
приходит в голову мысль, что это, может быть, пгр-канаима>. Если
этот тигр, думает про себя индеец, только обыкновенный дикий
зверь, то я могу его убить пулей или стрелой, но что со мной будет,
если окажется, что я напал на убийцу людей, на ужасного канаима!
Многие индейцы думают, что эти животные-гонацда одержимы ду
хами людей, склонных к убийству и людоедству (верование похоже
на то, которое мы встретили в Экваториальной Африке, где колдуна
боятся и как людоеда).
Абипоны, по словам Добрицгоффера, говорили то же самое, что и
индейцы английской Гвианы. Арауканцы, <стоит им только заметить
что-то необычное в каких-нибудь птице или животном, сейчас же за
ключают, что птица (животное) <одержима>. Лисица или пума, бро
дящая ночью близ хижины, - это колдунья, пришедшая посмотреть,
нельзя ли чего украсть. Преследуя такое животное, туземец старается
не причинить ему никакого зла из страха мести. Вообще, все, что не
поддается непосредственному объяснению, приписывается действию
либо злых духов, либо колдовству>. Согласно Геваре, арауканцы
<приписывают все, что они видят, или все, что случается из ряда вон
выходящего, вмешательству злых духов или сверхъестественным при
чинам. Идет ли речь о плохом урожае, о повальной болезни среди
животных, о падении с лошади, о болезни, о смерти... во всем всегда
виноваты колдуны. От них зависят продолжительность жизни чело
века, всякие беды, случающиеся на жизненном пути, и т. д.>. Обилие
и разнообразие амулетов, талисманов, заклинаний, обычаев всякого
рода, при помощи которых пытаются так или иначе защититься от
возможных бед, свидетельствуют о том, как сильно забота о колдов
стве владеет умами в низших и даже в более развитых обществах.
Когда случается неудача или обрушивается какое-нибудь несча
стье, то одно несомненно: здесь проявилось какое-то таинственное
влияние. Часто, однако, трудно узнать, какое именно. Само по себе
событие, будь то неудачная охота, приключившаяся болезнь, засуха,
губящая посевы, и т. д., как будто ничем не позволяет указать, дей
ствуют ли здесь колдуны, недовольные покойники или злые духи.
В ряде приведенных выше наблюдений, как и во множестве других,
указывается: <колдуны или злые духи>. На деле злые духи могут
быть на услужении у колдунов и наоборот: иногда колдун без своего
ведома одушевлен каким-нибудь злым духом. Оба представления в
таком случае наслаиваются одно на другое. Между ними, однако, су
ществует то различие, что колдун по необходимости выглядит чело
веком, членом данной или соседней общественной группы, о котором
имеется, следовательно, отчетливое и точное представление, в то вре
мя как понятие о духах (поскольку они не являются духами мерт
вых) остается более или менее смутным и расплывчатым, если судить
по тем обществам, в которых оно наблюдается. Это понятие даже
варьирует внутри обществ в зависимости от индивидуального вообра
жения и класса, к которому те или иные лица принадлежат.
Между отчетливым понятием о духах, которые - как бы настоя
щие демоны или боги, имеющие свои имя, атрибуты и часто культ,
с одной стороны, и между представлением, одновременно общим и
конкретным, о силе, присущей предметам и существам (маца), о силе
еще не индивидуализированной, с другой стороны, существует беско
нечное множество посредствующих форм, из которых одни более оп
ределенны, другие более расплывчаты, смутны, хотя и не менее
реальны для того в малой степени концептуального (логического)
мышления, в котором еще господствует закон сопричастности.
В большей части мистические силы, проявляющиеся в природе,
одновременно диффузны, расплывчаты и концентрированны, индиви-
дуализированны. Необходимость сделать выбор между двумя форма
ми представлений никогда не ощущалась первобытными людьми, у
них даже не возникало мысли о подобной необходимости. Поэтому
совершенно невозможно предугадать их ответы на вопросы, которые
они даже не думают ставить себе. Слово <дух)>, хотя и слишком точ
ное, наименее неудобно из всех слов, имеющихся в нашем рас
поряжении, для обозначения тех влияний и действий, которые
непрерывно происходят вокруг первобытных людей.
Чем больше миссионеры проникают, с течением времени, в тай
ники обычных мыслей туземцев, тем яснее становится для них мис
тическая направленность первобытного мышления. Последняя
улавливается в описании миссионеров даже тогда, когда употребляе
мые ими выражения внушают мысль о более отчетливых представле-
Виях. <Можно сказать, - пишет миссионер Жетте, - что племя тона
поддерживает почти непрерывные сношения с этими нежеланными
обитателями мира духов. Туземцы верят, что могут видеть и слышать
их в любой момент. Стоит раздаться любому непривычному шороху,
как тотчас какая-нибудь фантазия их воображения облекается в фор
му проявления демонов. Когда они видят, как почерневший ствол де
рева, весь пропитанный водой, качается на волнах, то ныряя, то
показываясь под влиянием течения, они усматривают в нем некедзал-
тара. Когда они слышат в лесу пронзительный звук, непохожий на
крик знакомой им птицы, то это означает, что их зовет некедзалта-
ра. Не проходит ни одного дня на индейской стоянке, чтобы кто-ни
будь не сообщил, будто он видел или слышал что-нибудь в этом
роде... Проявления присутствия демона столь же знакомы тена, как
шум ветра или пение птиц>. В другом месте этот же миссионер пи
шет: <Сила и объем их веры в демона превосходят наше понимание.
Их воображение всегда насторожено, всегда готово различить какого-
нибудь демона, приближающегося в темноте или даже средь бела дня,
в зависимости от случая: нет такой причуды расстроенного воображе
ния, которой бы они не поверили. Слушая их разговоры, можно по
думать, что они находятся в постоянных сношениях с демоном, что
они видели его сотни раз>. Замените демона (devil) теми сбивчивыми
представлениями о духах, о которых речь шла выше, и описание
Жетте целиком согласуется со всеми многочисленными свидетельст
вами, которые подчеркивают вездесущие более или менее диффуз
ных, расплывчатых мистических сил в мире первобытных людей.
Хороший наблюдатель Хобли рассказывает об одном племени бан
ту: <Крайне важно при изучении общественного строя этих народов
постараться представить себе, до какой степени реально и непосред
ственно влияние предков на повседневную жизнь туземцев. Этнолог,
который не жил с ними в их повседневной жизни, который не пытал
ся понять их точку зрения, лишь с большим трудом в должной мере
оценит это влияние>. То же самое можно сказать о большинстве низ
ших обществ. Иезуиты из Новой Франции (Канады) часто подчер
кивали то значение, которое занимали покойники в мыслях
индейцев. Кодрингтон эту же идею удивительно отчетливо выражает
в одном замечании относительно меланезийских языков. <Когда ту
земец говорит, что он человек, то дает понять, что он - человек, а
не дух (ghost). Отнюдь не следует понимать, что он - человек, а не
животное. Разумные существа в мире делятся в его глазах на две ка
тегории: на людей, которые живы, и на людей, которые умерли, у
племени моту - на та-маур и та-мате. Когда меланезийцы впер
вые видят белых, они принимают их за та-мате, т. е. за духов, вер
нувшихся к жизни, а когда белые спрашивают у туземцев, кто они
(туземцы) такие, то последние себя называют та-маур, т. е. людьми,
а не духами>.
Точно так же у чиригуанов (Южная Америка) два человека,
встретившись, обмениваются следующим приветствием: <Ты жи
