Семейная жизнь

Но в то время Л.Н. Толстой уже был женат и имел восемь детей. Рожденная и выросшая в кругах близких к царской семье, его жена, как и все люди этого круга, была совершенно лишена высших потребностей анализа социального состояния общества и сострадания несчастным, той необходимости, которая была основной движущей силой внутренней жизни Толстого. Лев Николаевич или, как обычно она его называла, Лёвочка, был необходим ей как граф и всемирно известная личность, как несравненный добытчик денег и как мужчина. Но как самостоятельно мыслящая личность, мучительно познающая жизнь, как друг страдающего человечества, он был не только чужд ей, но и крайне неприятен. О взаимопонимании, о "согласии сторон" не могло быть и речи.

Поэтому с момента великого откровения, который Толстой любил называть своим духовным рождением, у Льва Николаевича начались фундаментальные разногласия с его женой и некоторыми из детей, которых Софья Андреевна сумела настроить против отца.

Затруднения, которые эта женщина настойчиво и почти с преступной неразборчивостью доставляла своему мужу, детям и людям, были неизмеримы. Если она не могла, как, например, жена Ганди, заботиться о великой душе своего мужа, то, по крайней мере, должна была глубоко уважать его священные права и дать ему полную свободу организовывать жизнь по своему желанию, а детям дать полную свободу следовать учению отца.

Это было вполне возможно, т.к. материальные проблемы в семье не стояли остро. Толстой согласился передать жене авторские права на произведения, появившиеся до 1882 года. Он также дал ей право вести все денежные дела и управлять имением. В первый год нашего знакомства она сказала мне, что издание произведений Толстого приносит ей двадцать четыре тысячи ежегодного дохода.

Кроме того, Толстой имел несколько больших поместий. Так что при дележе каждый из детей получил свою часть от имений, и части эти были весьма большими. Я слышал однажды о сумме в 200000 рублей наследства одному из сыновей. (Подробнее об этом см. главу "Раздел имущества".)

Но графиня не желала ни в чём уступать. Если бы Толстой заупрямился, эта женщина, принимаемая при дворе, сумела бы найти себе царственного покровителя и использовать его против своего мужа. И этого она добилась бы так же легко, как она сумела после его смерти добиться от царя разрешения нарушить последнюю волю покойного -- отменить его официальное завещание.

Безвыходность семейной драмы Толстого зависела в большей части ещё и от свойства его характера, а именно, от его безграничной сердечности и веры в три догмата.

Когда мужчиной в значительной степени владеют высокие человеческие чувства, супружеские отношения создают в нём глубокие сильные взаимосвязи с женщиной. Разорвать эти связи, освободиться от морального долга, который их составляет, было для Толстого настолько трудно, что он нашёл для этих связей ещё более сильное оправдание в своих догматах О нерушимости любви, о нерасторжимости брака. Третьим догматом было, что "грех" сексуальных отношений прощается только рождением ребенка. И эти душевные свойства и догматы даются в руки графине, которая борется против мужа. Воистину -- оружие непобедимой силы.

Атака началась с упрёков в жестокости, но это не возымело действия, затем последовала угроза самоубийства и, наконец, даже ложная попытка его.

Самые младшие сыновья также искусно пользовались этим оружием. Они кутили, проигрывали большие суммы и часто, страдая от отсутствия денег, искали поддержки матери.

Непрерывное столкновение этих сил приводило к неизбежной борьбе, которая делала семейную жизнь писателя сущим адом.

Автор "Крейцеровой сонаты как-то записал: "Обычно, романы заканчиваются тем, что герой и героиня вступают в брак. Повествование нужно начинать с этого, а заканчивать так, чтобы они развелись; это будет означать, что они освободились один от другого. Но описывать жизнь людей так, чтобы закончить рассказ женитьбой, означает то же самое, что, описывая путешествие какого-то героя, прервать рассказ в тот момент, когда путешественник попадает в руки разбойников". И, говоря это о своей семейной жизни, Толстой не преувеличивал.

Его письма и "Дневники" навсегда сохранили для нас ужасные подробности этой семейной борьбы. Уже в марте 1881 г. сразу же после того как Софья Андреевна против воли мужа переселилась со всем семейством из Ясной Поляны в Москву, она писала своей сестре: "У нас в этом году часто случались размолвки. Я даже хотела уйти. Вероятно, это происходит потому, что началась жизнь по христиански! По-моему, раньше без этого христианства жизнь была лучше ".

Через три недели Толстой записал в дневнике: "Они (члены семьи) затеяли разговор. Вешать людей необходимо, наказывать розгами необходимо, бить более слабых в зубы, без свидетелей, необходимо. Иначе народ выйдет из повиновения. Это пугает. Бить жидов не является чем-то плохим!"

Затем, перемешав беседу о бунте с удовольствиями, продолжал: "Кто сумасшедшие -- они или я.... Вот прошёл месяц, самый тяжёлый из всей моей жизни.

Через год я читаю: Снова в Москве. Снова я пережил ужасные душевные страдания. В течение более месяца!"

Со своей стороны Софья замечает что муж громко крикнул ей, что самое страстное его желание уйти из семьи⁽¹⁷⁾.

Так это начиналось. Так это продолжалось! Продолжалось изо дня в день, из года в год, всё острее и глубже. Продолжалось -- в это трудно поверить -- тридцать долгих лет!...

И в этих невыносимых обстоятельствах великий мыслитель должен был жить, творить и бороться.

Прозревший Толстой начал бороться на три фронта.

Во-первых, он боролся с самим собой. После шестидесяти лет жизни он радикально изменил свои графские привычки. Лев Николаевич вставал рано утром, еда его была весьма проста. Он отошёл от светской жизни, перестал охотиться, курить, а в часы свободные от напряжённого писательского труда занимался до полной усталости физическим трудом. В поле он заботливо выполнял сельхозработы для бедных вдов. Зимой в Москве он ежедневно колол дрова и качал воду для всей семьи, а затем вёз в бочке, установленной на санках, вёз её на кухню. Несколько раз он с "босяками" ходил далеко за город на Воробьёвы горы, где рубил старые деревья для топки печи. В те времена это была работа для нищих.

Во-вторых, Толстой, писатель и обличитель капиталистической верхушки, один боролся против всего мира.

Так называемые, историки "просвещённого абсолютизма 19-го века" не преследовали именно Толстого. Они боялись придать Толстому ореол мученика. Поэтому правдивое и пламенное слово могло открыто распространяться по всей России. Он был переведен на все языки и читаем во всех странах.

И, наконец, третий, и возможно самый жестокий фронт -- это борьба с женой.

Действительно, в течение этой напряжённой и неравной борьбы против всего мира Софья регулярно и предательски наносила ему удары с тыла. Она посылала в газеты враж-

дебные ему статьи, обращалась к церковникам, в полицию, к царю и, по возможности, настраивала против него детей.

-- Вот она выдумывает какую-то историю, вот бежит, чтобы броситься под поезд, вот появляется с кинжалом или бутылочкой яда", -- рассказывала мне Мария Шмидт. И Толстой, в силу своей огромной сентиментальности, и следуя своему учению христианской любви, жалеет её, уступает еще и ещё, уступает сверх меры человеческого терпения.

Во время своих первых визитов я, как и многие, был настолько изумлен несоответствием положения, которое занимал в доме мыслитель и "святая святых" его души. Только позже, годы спустя, шаг за шагом я понял героическое долготерпение и самоотверженность Толстого.

"Моя домашняя жизнь -- это хождение по острию ножа", -- несколько раз говорил он своему лучшему другу Илико Накашидзе. Но я ни разу не слышал от него упрека в адрес членов семьи. Если случалось что-то плохое, он лишь говорил "Что делать? В их возрасте я был хуже". Произнося это, Мастер не замечал, что он клевещет на себя, т.к. с юных лет непрерывно без устали работал, думал, учился и творил...

Однажды, еще в 1906 году, вскоре после созыва первой русской Думы, я вместе с Марией Шмидт после обеда прогуливались по дорожке Яснополянского парка, проложенной между двух рядов высоченных столетних лип. Рядом играли в теннис "За!.. Нет!... Нет, аут!" -- слышалось оттуда. Неожиданно выйдя из густого кустарника, к нам приблизился Толстой. Я тотчас заметил на его лице выражение страдания, как у сильно больного человека.

-- Это невыносимо, -- тихо произнёс он, поклонившись нам. -- Прежде, пока народ этого не замечал, такое можно было терпеть. Но теперь, когда всё это колет всем глаза, подобная жизнь невыносима! Надо уходить. Это всё выше моих сил!... -- Голос его задрожал, и он быстро повернувшись, удалился, чтобы продолжить свою прогулку.

-- Вечером того же дня, когда я вошел к нему в кабинет, Толстом в полутьме одиноко в глубокой задумчивости сидел в странной позе у стены, прямо напротив перехода, далеко от своего стола. Я хотел незаметно пройти мимо и взять вновь поступившие письма, чтобы зарегистрировать их прибытие. Но Толстой внезапно сделал энергичное движение рукой, как будто отмахнувшись от навязчивой мысли, и горячо заговорил.

-- Мне совершенно ясно, куда бы я ни удалился, через один-два дня там снова появится Софья Андреевна с лакеями и докторами, и всё станет как прежде!... Тогда (в 1906 г.) я уже приобрёл опыт жизни рабочего⁽¹⁸⁾.

Такой образ жизни Софи не признавала за интеллигентом. Неэффективность принципа "неучастия в мировом зле" был для меня очевиден. Я пробовал деликатно и спокойно намекнуть об этом Мастеру.

-- Что же, Лев Николаевич! При других обстоятельствах так же будет обилие зла.

-- Что!.. Что ты такое говоришь!.. Как можно!.. -- воскликнул он, сурово сдвинув свои серые брови.

Я тогда весь был страстно проникнут важностью работы Толстого, что едва обратил внимание на его речь. Ялишь вспомнил, что Илико Накашидзе уже рассказывал мне, как однажды, много лет назад, Лев Николаевич уже собирал чемодан, чтобы уйти навсегда из Ясной, а после, сжалившись над женой и детьми, распаковал чемодан, разбросав свои вещи.

Несколькими днями позже, часу в пятом, после чаепития, младшие сыновья сидели с отцом на веранде. Два сына, оба помещики с крайне правыми взглядами, жаловались на свою судьбу: "Народ совершенно вышел из повиновения! Всюду поджигают имения, грабят помещиков. Прежние традиции попираются. Не осталось никакого смысла в жизни!..." -- повторяли они, совершенно подавленные и испуганные.

Задумавшись, отец молчал, слушая их. Переживаемый момент был действительно очень важным. Наконец он заговорил убежденно и успокаивающе.

-- Это всё не такие уж страшные беды, чтобы их нельзя было вынести. Каждое поколение переживало большие трудности. У наших дедов -- Наполеоновское нашествие, еще раньше -- Пугачев или холера, потоп, землетрясение. У нас -- революция. У каждого поколения свои испытания, которые оно должно вынести...

-- Да! Хорошо тебе говорить! -- резко перебил отца Андрей -- Ты входишь в свой кабинет, закрываешься и ничего не хочешь знать!

Толстой заметно разволновался.

-- Для меня то хорошо, что я каждую неделю собираю чемодан! -- с горькой усмешкой произнёс он. -- Но пока ещё сдерживаю себя!

Он поднялся и скрылся за дверью.