Совет Марии Шмидт

26-го октября снова приехал Андрей. В тот же день Толстой верхом приехал к Марии Шмидт. Он долго беседовал с ней о своей жизни и, наконец, сказал, что хочет уйти из семьи.

Шмидт попробовала убедить его не делать этого.

-- Дорогой наш, не уходи. Это слабость, Лев Николаевич, это пройдёт, -- повторяла она.

Толстой молчал, задумавшись.

-- Да, это слабость, -- сказал он наконец, но это не пройдет.

После этого разговора Мария Шмидт осталась очень взволнованная. Но Толстой почувствовал новый прилив сожаления к жене.

Он записывает, что все больше и больше его тяготит этот образ жизни. "Мария Александровна не "позволяет" мне уходить. Мое сознание также не позволяет этого. Итак, терпеть и страдать, не меняя стороны внешней, а только внутреннюю".

Однако кошмарный сон возможного насилия над ним с целью вырвать завещание и заставить изобразить кажущееся раскаяние и возврат в лоно церкви так придавил его, что в течение этих дней он почувствовал необходимость перечитать роман Достоевского "Братья Карамазовы". Ночью 27-го октября он еще читал эту книгу и оста-

вил ее открытой на странице, где описывается, как сын издевается над отцом.

В эту ночь он уснул около одиннадцати часов. В три часа он проснулся. Дверь его комнаты и кабинета была закрыта, но сквозь щели он увидел свет и услышал, как тайком вошла Софья и начала что-то искать на его столе. Было очевидно, что она, как и в прошлые ночи, снова ищет тайную тетрадь или, по крайней мере следы завещания. Вопреки всему она с сыновьями хотела вырвать у него также и ту часть его авторских прав, которую он хотел отдать всему человечеству. То, что он уже отдал им в наследство и намеревался ещё передать, очевидно было для них недостаточно. И не было сомнений -- больше ничто их не остановит...

Невыразимое отвращение и негодование поднялось в душе Толстого. Он попробовал уснуть, но не мог из-за возникших чувств. Час ворочался, встал, зажёг свечу и сел на кровать. Внезапно дверь отворилась, и вошла Софья. Как будто ничего не случилось, она любезным голосом осведомилась о здоровье и выразила удивление, что он не спит.

Толстой едва не задохнулся от возмущения, но подавил его в себе и не выказал волнения, но когда Софья ушла, он принял окончательное решение.

Давно, ещё восемнадцатилетним юношей, я разговаривал с Мастером о моих разногласиях с матерью. На постоянные и настойчивые советы -- уступать, я представил Мастеру давно приготовленные возражения:

-- Если молодое поколение постоянно уступало бы старшему, мы до сих пор жили бы в пещерах в каменном веке.

-- Ну, это вне всяких сомнений! -- без колебаний согласился Мастер. -- Всегда существует граница, к которой нельзя приближаться.

С каким-то подлинно самоотверженным геройством Лев Николаевич отклонялся от этой границы. Как камыш,

он сгибался под неудержимым напором бессердечной порочной жадности. Но, когда ни на чём не основанные требования перешли все границы, старый Толстой выпрямился.

Быстро написал он прощальное письмо жене, разбудил доктора Маковицкого и дочь Александру, попросил их упаковать самое необходимое и, боясь быть перехваченным, побежал к конюшне.

Какая ужасающая, бросающая в дрожь драма!

Гениальный, восьмидесятилетний мыслитель и писатель, любимый и почитаемый во всём мире, должен был как преступник бежать из своего собственного дома! Бежать от бездонной пучины, которую создаёт между людьми различие их главных инстинктов!

Толстой бежал к дальней конюшне через большой яблоневый сад, один, в холодную глухую ночь. За ним гнался ужас быть схваченным и снова призванным к порядку в невыносимых обстоятельствах, в которых он задыхался в течение долгих тридцати лет!

Перед ним, наконец, мелькнула свобода, так давно желанная, ожидаемая! И, наконец, -- возможность, хотя бы на короткий срок, хотя бы перед смертью, снять тяжесть с души! Возможность исполнить долг перед своим сознанием и трудящимся человечеством!...

Ему мешали жить. Теперь он, по крайней мере, может достойно умереть...

Толстой трепетал всем телом. От волнения он неожиданно потерял под ногами дорогу. Пытаясь отыскать ее, он метался из стороны в сторону, но попадал в чащу, которая его всего исколола. Попробовал вернуться, но ударился о ствол большой яблони, упал, потерял шапку. Долго и напрасно искал её на ощупь в сырой траве... Наконец Толстой нашёл дорогу и вернулся домой.

Взяв другую шапку и фонарь, он снова поспешил к конюшне и теперь достиг цели. Опасаясь преследования, Лев Николаевич нетерпеливо дрожащими стариковскими

руками помогал кучеру запрягать... и, наконец, уехал. Уехал, чтобы никогда не вернуться.

Преданный друг, доктор Душан Маковицкий сопровождал его.