Мой последний визит

Этот разговор очень взволновал меня. Но через год с небольшим, когда я вернулся с Кавказа, чтобы провести месяц с любимым учителем, я начал всерьёз волноваться за него.

В Ясной Поляне я нашёл много перемен. В соседнем имении поселился Чертков, который возвратился после амнистии из зарубежного изгнания. У него был целый штат переписчиков. Все едва законченные произведения здесь переписывались, а одна копия пересылалась в Англию, в "стальную комнату" на хранение.

Произведения, которые были запрещены цензурой, но Толстой хотел их опубликовать, перепечатывались на пишущей машинке в количестве двадцати четырех копий! Чертков рассылал их в запечатанных конвертах друзьям. А те, в свою очередь, как и я, размножали их на гектографе. И хотя мы всё это делали тайно, тем не менее, многие из наших друзей познакомились за это с тюрьмами и изгнанием.

В Англии Чертков весьма аккуратно издавал на русском запрещенные произведения и тайно распространял их в России. За границей он также заботился об издании произведений Толстого на других языках. От преследования его спасала личная дружба с министром внутренних дел Треповым. Этот генерал, глава московской полиции, был его другом детства. Трепов, в своём роде, был очень честным человеком. Он только взял со своего друга честное слово -- никогда не использовать гектограф. Поэтому Чертков никогда не применял множительные аппараты. В тот период, переписка произведений вручную официально не была запрещена законом.

Чертков привёл к Толстому отличного стенографиста, единомышленника Толстого, Н. Гусева. У великого писателя это был первый и единственный оплачиваемый секретарь. Ещё и Чертков платил ему. Все остальные работали чисто по идейным соображениям и по дружбе, отклонив так же, как и я, все денежные отношения с Мыслителем. Александра, самая младшая дочь, повзрослев, стала для отца подлинной моральной опорой и самоотверженной помощницей в переписке произведений. Она тоже изучила стенографию.

Немного помогали и приходившие друзья. В общем, в делах царил порядок. Но другая часть семьи всегда была напряжённо-сдержанна по отношению к Толстому и весьма недоброжелательным взглядом следила за общим чемоданом, который он ежедневно привозил, чтобы взять рукописи. За спиной Толстого всегда возникали разговоры о правах наследства на его произведения, о его 25 внуках, о том, что на его изданиях "богатеют жиды, а члены семьи лишены этой выгоды".

Однажды к моему большому ужасу Софья в моём присутствии и в присутствии младших детей сказала всё это прямо в глаза своему мужу. Кровь отлила от лица старца. Он сгорбился под её напором. Его колени подогнулись

-- Соня! Мне и так с полным правом суют в нос, что я живу в такой роскоши! Теперь ты хочешь отнять у меня последнюю совесть!... -- сказал он совершенно ослабевшим голосом. Но и против этого исключительного аргумента последовали возражения долгие и настойчивые!... Мое сердце замерло. Я выскочил из комнаты, услышав только как Толстой, сдавленным голосом, но убеждённо произнёс: "Последнюю совесть!... Последнюю совесть!..."

В течение нескольких дней я, молодой и здоровый, не мог прийти в себя от этого потрясения.

Авторские права Толстого представляли собой огромное богатство. Чтобы вообразить себе его размеры, достаточно вспомнить, что роман "Воскресение" после своего появления в журнале "Нива" передавался по телеграфу в Америку!... За несколько лет до кончины Льва Николаевича один из редакторов журнала, издаваемого в США, предложил Толстому по два доллара за каждое слово за право первым опубликовывать его новые художественные произведения и статьи. (Толстой резко отверг предложение.) А сколько можно было получить за отдельные издания, за переводы на другие языки и за постановки его пьес во всём мире!

После всего увиденного я понял, -- уже ничто не остановит враждебно настроенную часть его семьи. В последний момент его жизни они вырвали у него, умирающего, желанное для них завещание. В случае неудачи, семья даже после его смерти легко сумеет нарушить последнюю волю отца. А Толстой в своей неземной доброте наивно думал в то время, будто простое заявление в газетах достаточно, чтобы право свободного издания его произведений было гарантировано всем.

Надвигалось нечто действительно ужасное. В течение более тридцати лет они мучали его и преследовали. Ему мешали жить, как он хотел, а сегодня они готовятся обмануть и предать его, отобрать " его последнюю честь!... " Если бы он был осужден на смерть, я был бы готов разде-

лить с ним его участь. Но теперь!... Как предупредить его об опасности?! Он был так стар и так морально измотан, а я был столь юн!

Что думает об этом моя давнишняя и уже старая знакомая Мария Шмидт? Видит ли она опасность так же как и я?

На следующий вечер мы сидели с ней в её одиноком домишке, затерянном посреди ржаного поля, одни при свете керосиновой лампы, сделанной из жести. Мягко я подвел разговор к теме о планах наследников Толстого. Мария Шмидт как-то очень остро отреагировала на мои слова. Очевидно, я коснулся давно наболевшего.

-- Ха! Дорогой мальчик, ты тоже это заметил!... Хорошо! Я это уже давно увидела... Как только Лев Николаевич умрёт, они тотчас присвоят себе его рукописи и авторские права. Недаром Софья Андреевна всё, что может, перевозит в московские музеи. Она не только заберёт себе, но и конечно что-то выбросит. Она ведёт дневник! Вы этого не знаете? Да, дорогой мальчик. Она всё записывает, и всё против Льва Николаевича! Ну, да бог с ней. Наш дорогой Лев Николаевич совершенно не знает людей. Он даже не подозревает, что такое возможно, что они могут попрать его последнюю волю... Я много думала об этом, но решила не вмешиваться. Мне его очень жаль А ведь он никогда не согласится официально обратиться к правительству.

Этот разговор усилил моё чувство нежности к Мастеру, который запретил мне касаться этой слишком личной стороны обстоятельств. Толстой жил в окружении влиятельных, преданных и решительных друзей Дочь Александра, Маковицкий, Чертков, Гусев были преданы ему всем сердцем. Я был уверен -- они сделают всё возможное, чтобы защитить от нападок умершего. А потому, спрятав свой страх и боль, я решил вернуться к моему хозяйству на Кавказе. На