Иначе мыслящие

Личность живет мыслью и появляется как феномен общественной жизни благодаря мысли, когда мотив поведения, продиктованный словом, перевешивает естественные стремления (безжалостные и целесообразные). Так что было бы логичным в первую очередь рассмотреть обстоятельства, мешающие человеку правильно понимать фактический характер и социальный смысл происходящего. Ведь примитивно мыслящий видит мир иначе, а заблуждающийся нелепо интерпретирует очевидное. Из этих установок мы и намерены исходить.

Начнем с того, что хороший интеллект – прекрасный компенсатор иных недостатков психики. И, напротив, слабый интеллект готовит человеку множество неприятностей адаптивного свойства, особенно во взаимодействии с самим собой (когда в этом возникает необходимость). И если учесть, что последнее время отечественная тенденция «уклоняться от выявления личности как субъекта познания, накладывание на него (мышление. – Б.А.) матриц общественно-политического познания, приведшее к тому, что принципиально исчез социально-психологический аспект мышления и нам недостает эмпирических исследований когнитивного стиля личности» [10], пришла в явное противоречие с общими установками психологической науки, приходится менять ориентиры «от способности к присвоению культуры к ее порождению» [11]. В такой ситуации оценка умственной недостаточности как помехи развития личности приобретает некоторую специфику.

Как заметил Л. Леви-Брюль, примитивное мышление (по его терминологии, «пра-логическое») и логическое – не ступени развития, а разные способы мироощущения. «Они и в обычном обществе не отделены друг от друга глухой стеной. Более того, они существуют как мыслительные структуры часто, быть может всегда, в одном и том же сознании. Слово пра-логическое нередко переводят термином "алогическое" чтобы показать, что оно чуждо законам мысли, не способно осознавать, судить и рассуждать подобно тому, как это делаем мы. Очень легко доказать обратное. Первобытные (нынче принято использовать термин "природосообразно"живущие) люди весьма часто дают нам доказательства поразительной ловкости и искусности в организации своих природно-ориентированных предприятий, обнаруживают дар изобретательности и мастерства в произведениях искусства, говорят на языках, чрезвычайно сложных, а в миссионерских школах индейские дети учатся так же хорошо и быстро, как дети белых» [12].

Отличия, как заметил П. Блонский, наиболее отчетливо дают о себе знать лишь тогда, когда сопричастность и отождествление себя с реальным окружением должны, по законам развития личности в цивилизованном обществе, сменяться отчуждением, означающим конец экстравертированности и поворот от внешнего мира к внутреннему. Тут-то и происходит возврат к культуре предков.

«Деятельность людей с такой организацией мышления определяется сознанием, слишком малодифференцированным для того, чтобы можно было в нем самостоятельно рассматривать идеи или образы объектов независимо от чувств, эмоций и страстей, которые вызывают эти идеи и образы. То, что считается у нас собственно представлением, смешано у них с другими элементами эмоционального или волевого порядка, окрашено, пропитано ими, предполагая, таким образом, иную установку сознания в отношении представляемых объектов. Коллективные представления этих людей совершенно иные, нежели наши понятия. Они не являются продуктом интеллектуальной обработки в собственном значении этого слова... Сила коллективных представлений и существующих между ними ассоциаций столь велика, что самая впечатляющая очевидность совершенно бессильна против нее в то время, как взаимозависимость необычайных явлений служит объектом непоколебимой веры. В обществах, где преобладает первобытное мышление, оно непоколебимо для опыта» [13]. В обычном обществе о стабилизации личностного развития на уровне несформированного самосознания писал В. Лупандин [14]. О «первобытном складе мышления» у заключенных, примыкающих к уголовной субкультуре, говорил Д.С. Лихачев. А в психотерапии, по замечанию А. Кемпински, одна из самых трудных обязанностей – все время приноравливаться к по-детски примитивным способам мыслить, которые свойственны вполне взрослым людям, когда они входят в мир своих неотреагированных комплексов. По его словам, необходимость быть больше педагогом, чем врачом, утомляет больше всего [15].

Остается лишь посетовать на то, что при исчерпывающих описаниях этого феномена с помощью литературного языка, технических приемов исследования «кататимного», как его называл Э. Кречмер, мышления пока явно недостаточно. Так что эта общая тенденция включается как некая базисная основа в классификации, обслуживающие прагматические задачи обучения, воспитания и профессиональной ориентации.

Зона умственной отсталости, пространство которой располагается между олигофренией и более или менее условными отклонениями от общепринятых стандартов, представляет собой своеобразную форму отставания в развитии, феномен которой определяется культурой и цивилизацией. Например, архаичный способ мышления в природосообразно устроенном обществе вполне адекватен, тогда как в наших условиях он если и приемлем, то в довольно узких рамках бытия, а в школе может обеспечить разве что посредственные оценки на невысоком уровне образования. Недаром социальные проблемы сосуществования народов с разным укладом жизни часто возникают именно в сфере обучения и воспитания подрастающего поколения.

По данным Всемирной организации здравоохранения ООН, 3 % детей рождаются умственно отсталыми, а 10 % должны быть отнесены к пограничной умственной отсталости, не препятствующей социальной адаптации, но создающей серьезные затруднения в учебе и овладении профессией.

Естественно, чем больше общество и государство озабочено умственным развитием населения, тем глубже его феноменология изучается научно, но не следует забывать, что мотивы политического, социального и административного свойства влияют на соответствующие оценки и классификации. В частности, в нашей стране роль и значение психологии, педагогики и клиники в оценке умственной слабости сильно зависели от позиции властей и политических режимов. Так, констатируя, что «торжество демократического принципа выдвигает вопрос образования на первый план среди принципов государственного устройства», реформаторы XIX века в России отмечали, что «у нас, где дело народного просвещения находилось в руках церкви, к нему относились подозрительно, как причине шатания веры. По выражению регламента духовной коллегии, "свободная мысль воню безбожия издает из себя"»[4]. Во всяком случае, к концу XIX века число неграмотных призывников на военную службу в России составляло 69 %, а во Франции – 4 %, несмотря на то что после отмены крепостного права среди принципов народного образования (бесплатность, доступность, обязательность) третьему отдавали явное предпочтение и даже устанавливали своеобразную «школьную повинность» для крестьянских детей, которых родители отвлекали для домашних работ.

При советской власти в оценке отклонений умственного развития был сделан крен в сторону олигофрении, чему тоже были причины непсихологического свойства. Поначалу заботы об «умственно отсталых и морально дефективных» (по терминологии 20-х годов XX века) были возложены на Наркомат социального обеспечения в сотрудничестве с наркоматами просвещения и здравоохранения, но вскоре обнаружилось, что в столь сложном деле молодое государство еще не разбирается. Сферу социального обеспечения пришлось отдать политическому управлению, включившемуся в решение вопроса о государственном попечении подрастающего поколения, а у просвещения отобрать педологию в связи с разгулом педагогической дискриминации в отношении малоодаренных и плохо воспитанных детей. Медицина с ее традициями, неподвластными конъюнктуре текущей истории, казалась более надежной. Врача и сделали ответственным за «медико-педагогическую» диагностику в комплектовании учреждений дефектологической ориентации. Естественно, процент олигофрении начал расти в статистике вариантов умственной отсталости, чему способствовал фактор административной зависимости врача от системы здравоохранения. Дело в том, что участковый врач обязан был иметь на учете определенное количество пациентов (норматив в те годы составлял около 600–700 человек). Для врача, обслуживающего взрослое население, ничего не стоило увеличить число вдвое, так как наркологией тоже занималась психиатрия. Но детский психоневролог попал в сложное положение. Дети психически болеют редко и набрать их в соответствии с нормативом на своем участке невозможно. Нужно было либо увеличивать территорию обслуживания до неимоверных размеров, либо искать пациентов на стороне. В поисках рационального выхода из положения врачи взяли на диспансерный учет воспитанников вспомогательных школ. А дальше начал работать принцип любой формализованной системы – количество объектов стали подгонять под контрольные цифры. Постепенно общество и государство перестали принимать медико-педагогическую диагностику всерьез. Вечерние школы доучивали выпускников вспомогательных школ без особых проблем. Олигофренов стали даже призывать на военную службу. Потребовалось более полувека, пока ситуация не исчерпала себя социально, морально, политически и административно. Преодолев отчаянное сопротивление врачей, ни за что не желающих упускать диагностику умственной отсталости из своих рук, государство передало ответственность психологам (комиссия нынче называется психолого-медико-педагогической), понимая, что клинический подход не обеспечивает успеха социальной реабилитации в целом и должен занять свое скромное место в проблеме, решение которой гораздо больше зависит от правильной организации реабилитационного дела. Но и сегодня процесс размежевания сфер компетенции между смежниками и партнерами еще не завершен. Привычка мыслить и оперировать симптомами, а не критериями адаптации, сформировала ментальность, нацеленную на дефект, а не на сильные стороны психики, опираясь на которые можно преодолеть имеющиеся недостатки. С этим приходится считаться.

Олигофрения – врожденное слабоумие, которое с детства делает психику человека «совершенно не похожей на нормальную». В крайних вариантах – идиотизм и имбецильность – дети являются инвалидами с детства и забота о них возложена на органы социальной защиты населения. Педагоги участвуют в обучении по специальной программе, но о воспитании личности здесь не может идти и речи.

Дебильность – вариант врожденного слабоумия, не исключающий возможности жить без посторонней помощи и справляться со скромными повседневными заботами. Таких детей обучают во вспомогательных школах, программа которых не включает предметы, развивающие отвлеченное мышление. Задача педагога – привить прочные навыки, хорошие и надолго. Как неоднократно подчеркивали основатели олигофренопедагогики, «умственно отсталый ребенок, не прошедший школы специального обучения, ничего знает, не может и не хочет знать... самым тяжелым испытанием для олигофрена бывает стремление удержать его в обычном учебном коллективе». Вместе с тем разумно поставленное воспитание и социальная поддержка приносят ощутимые результаты. По нашим данным середины 70-х годов прошлого века, среди олигофренов, признанных негодными к военной службе (в те годы их можно было призывать в нестроевые части), из примерно 2000 обследованных инвалидами были только 1,5 %; 89 % работали на сравнительно простых работах; осуждены за уголовные преступления 2 % (что много ниже средних цифр с учетом возраста и пола обследованных). Да и сравнение на уровне отдельных психических процессов особых различий не выявило. Мышление может оперировать достаточным запасом слов, а то, что между словами устанавливаются лишь конкретные связи, в обыденной жизни не бросается в глаза. Отсутствие так называемых интеллектуальных эмоций также не является серьезным препятствием адаптации. Отклонения в волевой сфере, когда сочетание внушаемости и упрямства раздражает окружающих, поводов для серьезных конфликтов, как правило, не дают.

Истинные отличия проявляются на уровне самосознания и личности, когда приходит время тому, что называется «способностью отдавать себе отчет в своих действиях». Олигофрены свободны от изнуряющего душу мотива самоактуализации (по А. Маслоу). Они остаются в скорлупе ролей-функций и не чувствуют потребности выйти из нее или, говоря другими словами, углубиться во внутренние структуры статусных ролей, не говоря уже о ролях-принципах. Особенно заметно отсутствие организующего начала, когда олигофрен остается без руководящего влияния со стороны. Буквально на глазах аккуратность сменяется гигиенической запущенностью, взятые обязательства забываются, а трудолюбие испаряется без остатка. Если к этому добавляется влияние алкоголя, о социальных навыках можно даже не вспоминать.

В отличие от олигофрении, пограничная умственная отсталость сохраняет задатки личностного развития. Требуется лишь воспитывающая воля, так как собственной инициативы здесь явно не достает. Ребенок готов остановиться в самосовершенствовании, как только обстоятельства ему это позволят. Такая склонность к стабилизации интеллектуального роста просматривается с детства. В раннем возрасте ее можно заметить по стереотипности игр, в последующем – по вялости мышления познающего (неспособности, малоодаренности) при известной сообразительности в рамках житейской хитрости и наглядно-действенных ассоциациях. В руках опытных учителей и мудрых родителей такие дети пусть медленно, но постоянно растут духовно благодаря непрекращающемуся потоку впечатлений, создаваемых взрослыми для компенсации недостатка воображения. Плюс регулярное вовлечение в прагматичную деятельность, где полученная информация может быть тотчас пущена в дело, а значит, остается в памяти. В дальнейшем полученные знания служат надежной базой для социальной адаптации, хотя специфические особенности примитивного (как говорили предки) мышления дают о себе знать на протяжении всей жизни, главным образом во взаимодействии с окружающей средой.

Во-первых, это затруднения в различении слова и предмета или явления, им обозначаемого (мифичность). Образы, создаваемые речью, быстро превращаются в памяти в события и факты. И чем сильнее чувственный фон, тем быстрее возникает миф. Недаром к людям с такого склада мышлением относятся как к детям, для которых воображать себя кем угодно не составляет никакого труда.

Во-вторых, фрагментарность в воспоминаниях о пережитом, когда наглядное мышление, не позволяющее проникать в суть явлений и искать обобщающие формулировки, компонует впечатления кататимно
(по Э. Кречмеру), т.е. на основе доминирующего чувства, отдающего приоритеты тому, что резонирует с настроением или напоминает о значимом. Недаром беседа с примитивным человеком абсолютно непродуктивна до тех пор, пока собеседник не поймет, какое содержание вкладывается в те или иные слова, объективный смысл которых может быть совершенно иным.

В-третьих, растерянность при необходимости делать выводы из стечения не связанных между собой обстоятельств. Недостаточность стохастичности, как иногда называют это качество, мышления подталкивает к поиску причинно-следственных связей там, где нужно смириться с избытком информации, при помощи воображения заполняющего вопиющие логические бреши самыми нелепыми предположениями. И если способность охватить мыслью несколько фактов одновременно и у обычно мыслящего человека не велика (когда диагностическая техника обрушила на врачей десятки признаков, оказалось, что для выводов используются не более 10–12), то здесь она одна из основных причин подозрительности и недоверчивости.

В-четвертых, замена движения представлений (систематизируемых той логикой, которая прививается в школе) потоком впечатлений, компонуемых обстоятельствами жизни. Привычка плыть по течению, забывая день вчерашний, способствует внушаемости, когда убеждения меняются «в зависимости от очередной передовицы в газете».

В-пятых, короткая перспектива мысли, не позволяющая брать
в расчет цели и ценности отдаленного будущего. Слабость познающей воли отдает все приоритеты чувствам и настроениям здесь и сейчас, когда мотив «надоело» считается вполне достаточным для того, чтобы отказаться от серьезных обязательств, взятых накануне.

Если детей с пограничной умственной отсталостью воспитывают плохо, они сами по себе не совершенствуются в способах мышления и остаются, если можно так выразиться, природосообразно ориентированными. Ч. Ломброзо, со свойственной ему склонностью к броским эпитетам, называл их «питекантропами в цивилизованном мире». К тому же, не понимая объяснений педагога и будучи постоянно готовыми получить неудовлетворительную оценку, такие дети рано теряют всякие надежды на успех в системе и охотно выбирают в учителя социальную стихию. Так что ко времени ухода из школы (по ее окончании или выставленные за дверь до срока) им нередко бывает присуща враждебность к коллективу инако (логически) мыслящих людей.

У хорошо воспитанных детей в обществе, где, по словам Л. Выготского, «на смену интеллектуалистической трактовке проблемы приходит новая теория, пытающаяся поставить во главу угла расстройства в области аффективной природы жизни отсталых ребят», недостатки умственного развития трансформируются в трудности экзистенциального характера [11]. Нравственные ценности и образы – их носители, будучи извлечены из потока впечатлений мыслью, «не желающей знать действительность», делают личность очень своеобразным участником общественных отношений. Недаром культура и цивилизация не торопились с предоставлением человеку права на свободный нравственный выбор, понимая, что «тяжела разнузданность без особой гениальности» (Ф.М. Достоевский). И недаром многие века глашатаи нравственных правил действовали на людей не столько словом, сколько личным примером, на глазах прихожан жертвуя ценностями мирской жизни во имя тех отвлеченных понятий, которые проповедовали. Например, возможностью передать детям нажитое или вообще иметь законнорожденных детей (в общественном сознании – отказаться от будущего в его обыденном представлении). И пока механизм передачи от поколения к поколению этических традиций удерживался на уровне живого созерцания, известная примитивность мышления не препятствовала вполне эффективной адаптации. Образы, которым следовало подражать, были связаны между собой так жестко, что какая-либо мистика или индивидуальное толкование были попросту исключены. И если человек не хотел попасть в инакомыслящие, он должен был полагаться на веру и не рассуждать. Особенно в нашей стране, где порядок, согласно которому «возвышение общечеловеческих ценностей ущемляло национальные запросы русского народа», удерживался примерно на пятьсот лет дольше, чем в Европе. Так что сегодня, когда переход от чувственно конкретного образа носителя идеологии к словесному идеалу стимулирует процессы эмансипации, привычка к самобытности (по А. Герцену) дается не без труда.

О том, что примитивно мыслящие люди консервативны, знают все. Они строят свои отношения с миром таким образом, чтобы меньше напрягаться, усваивая новое, и не тяготятся монотонным повторением уже известного, что не надоедает им, а успокаивает. Однако такой стиль жизни (К. Маркс называл его «идиотизмом деревенской жизни») в современном мире мало кому доступен. В условиях конкуренции и свободы предпринимательства те, кто теряет движение, быстро опускаются в социальном отношении, и эта угроза бывает постоянным источником страха для тех, «кому шаги прогресса недоступны и губительны». Бегство от свободы (по Э. Фромму) – нормальная потребность архаично мыслящего обывателя. И если политика не предоставляет ему возможности уйти под покровительство авторитарного государства, невроз становится убежищем неконкурентоспособных, которым для того, чтобы уйти в пространство между «проезжей дорогой, работным домом и тюрьмой», недостает характера. В какие именно варианты защитного реагирования трансформируется хроническое недовольство жизнью, зависит от обстоятельств, но столкновение интересов архаично мыслящего человека с цивилизацией, как заметил З. Фрейд, – обычное явление.

Страх – постоянный спутник умственно отсталого человека. Как сформулировал Ф.Б. Бассин в главе «Психическая травма» своего руководства, «стресс от неопределенности и стресс от неупорядоченности», когда тягостная неуверенность, создаваемая «этим новым», которое «не вписывается в рамки знакомых форм поведения, может выступать как своеобразный травмирующий психологический фактор... У некоторых в быту, в повседневном режиме, в конкретной окружающей обстановке, а у других – в области идеологии, мировоззрения, этических норм, личностных индивидуальных отношений» [16]. С учетом советской лексики сказанное можно интерпретировать как установку на страхи, порождаемые необычной ситуацией (внешние, информационные) и опасением когнитивного диссонанса, когда новое противоречит ценностно-ролевому в личности, и к тому, что человек не верит среде, присоединяется неуверенность в самом себе.

Страх в новой обстановке человеку современной цивилизации не очень знаком. Прошли те времена, когда русские дворянские дети панически боялись командировки за границу (указ Петра I «Об освидетельствовании дураков в Сенате» был направлен против таких уклонистов, ссылавшихся на неспособность). Единство культурного, правового, экономического пространства добавило уверенности в себе обычному человеку, так что он склонен больше к любопытству, чем к испугу. С более или менее серьезными проблемами средовой адаптации приходится сталкиваться лишь людям с низким уровнем развития и примитивным складом ума. Не освоив навыков социального отчуждения, они слишком сильно зависят от аффилиативных побуждений, так что когда не ясно, с чем себя нужно отождествлять, чувство одиночества, эмоциональной потерянности вызывает серьезные опасения.

Для примера мы приводим два описания из недавнего прошлого, на основе которых легко понять смысл феномена, чтобы в современных условиях провести аналогии с теми конкретными случаями, многообразие которых классифицировать мы просто не беремся.

На необходимость учитывать психическое состояние военнослужащих из числа умственно отсталых указывает наставление вермахта от 1944 г., когда дефицит пополнения вынуждал немецкое командование призывать на службу не совсем годных людей. «Надо знать, что требования военной службы, которые для здорового не дают никакой нагрузки, чрезвычайно легко вводят слабоумного в такое состояние, в котором он способен на решительные внезапные действия. Нередко слабоумный в легкой степени, сталкиваясь с кажущимися ему непреодолимыми препятствиями, вступает на путь самоубийства. Все воинские чины, являющиеся руководителями рабочих команд и рабочих мест, где находятся такие лица, должны понять и знать, что обращение с ними должно быть строгим, но терпеливым и полным понимания, что они не могут самостоятельно справляться даже со своими малыми заботами».

Из судебной практики преступлений на фоне дезадаптации мы взяли случай, описанный Э. Кречмером, где точность наблюдений компенсирует архаичность сюжета. «Молодая девушка из деревни, слабая, кроткая и застенчивая, поступает на городскую службу в прислуги. Первые недели она выглядит больной и ус талой, но не жалуется. Вдруг однажды дом объят пламенем, а дети хозяев убиты. На суде открывается, что тоска по родине стала аффективным побуждением, отколотым от остальной личности, имеющим самодовлеющее значение... У обыкновенной прислуги мысль о возможном преступлении должна была бы пройти длинный и запутанный путь через все интерполяции, которые создались бы дальше из запаса чувств и представлений целостной личности: сострадание к хозяевам и детям, мысль о родителях, страх перед наказанием, внушенные в школе религиозные и моральные принципы и т. д. И по прохождении этих интерполяций импульс тоски по дому не привел бы к действию в форме поджога и убийства. Он был бы заторможен, видоизменен дюжиной противоположных энергетических импульсов и побуждений, так что в конце концов моторная реакция явилась бы чем-то совершенно безобидным. Нашу преступную девушку отличает то обстоятельство, что импульс тоски по родине не прошел через фильтр целостной личности, а непосредственно воздействовал на психомоторную сферу и вызвал действие, наиболее бессмысленное для личности в целом[9 ].

Приведенные случаи рисуют картины, знакомые каждому человеку по воспоминаниям детства, когда мир казался очень сложным и оторваться от среды, с которой себя отождествлял (главным образом – семьи), казалось очень страшно, ибо человек спокоен только тогда (по Л. Фестингеру), когда воспринимает себя участником событий, смысл, содержание и цели которых доступны его пониманию, что позволяет: а) анализировать информацию (дифференцировать); б) оценивать значение фактов в сравнении с принятой шкалой ценностей (дискриминировать); в) связывать факты в обобщающую структуру цели (интегрировать).

Заблуждения примитивно мыслящего человека становятся предметом клинического исследования, когда он попадает под давление фрустрации, не угрожающей, но обидной. Его стремление отгородиться от ситуации может принимать характер сверхценной идеи, мифический смысл которой может быть самым разным.

«Вся личность согласуется со сверхценной идеей, отдавая ей добровольно всю имеющуюся у нее психическую энергию; личность растворяется в идее, отождествляется с ней, идея является ее ядром и вершиной. В отличие от комплекса (навязчивости), когда человек старается побыстрее отделаться от него, сверхценная идея собирает в наименьшей точке наибольшую силу. Все укладывается концентрически вокруг нее и направлено на нее. Все мысли с ней соотносятся. Она выбирает из имеющегося в ее распоряжении материала только те наблюдения и воспоминания, которые ей подходят и могут быть обращены в ее пользу, все же, что не имеет для нее цены или ей противоречит, исключается из сознания и не находит отзвука» [9]. В частности, продолжает Э. Кречмер, «в таких профессиях, как учитель, где обнаруживается резкий контраст между энергичным стремлением к высоким целям и недостатком внешнего признания, особенно легко развиваются параноические тенденции».

При сильной воле мечтательность уступает место деятельности, и тогда человек стремится изменить не только свой образ жизни, но и повлиять на ход событий, довести мысль до народа. Примитивность идеи, ее банальность, сочетающиеся с недостаточностью критики к себе, чаще всего приводят таких изобретателей, реформаторов, религиозных фанатов к столкновению с действительностью и гордому исходу на обочину. Как заметил С. Довлатов, «можно быть рядовым инженером, рядовых изгоев не бывает».

Аутистическое исполнение желаний – также весьма распространенный способ уйти от отвергающей действительности. Он обязан своим существованием способности к отчуждению в мир воображения незаметно для окружающих, когда стремление удовлетворить потребность эмоционального контакта реализуется, как это бывает у детей, без реального воплощения.

В жизни каждого человека наверняка были моменты, когда воображение помогало ему смириться с обстоятельствами подобным образом. И можно было бы привести разные примеры, особенно из области психопатологии, но мы посчитали правильным процитировать работу автора этого термина Э. Кречмера, с тем чтобы, уловив основную мысль, в дальнейшем проводить аналогии с современной практикой при необходимости.

«Тихая, трудолюбивая, внутренне всегда довольная девушка, не обращавшая внимания на жизнь окружающих, увидела на фабрике надзирателя, который ей очень понравился. Каждый его взгляд она считала знаком любви. Когда он на долгое время покидал те места, она оставалась с твердой надеждой, что впоследствии он женится на ней. Этим представлением она жила долгие годы, внутренне счастливая, как невеста. Она не нуждалась ни в чем для полноты своей уверенности и никакое внешнее обстоятельство не разрушало в ней этой уверенности» [9]. Далее он отмечает, что на подобной почве могут развиваться типы интригующих сплетниц и анонимных корреспонденток, которые изживают фантазию недосягаемых из-за своей беспомощности желаний в распространении клеветы.

О специфике обучения детей, которые мыслят иначе, чем их сверстники, когда речь идет не об отставании, а о просто о своеобразии когнитивного мира, где мысль становится источником чувств и тем замыкает «кольцом самотворчества» мироощущение человека, мы в этой книге говорить не намерены по той причине, что всю свою профессиональную жизнь приходилось работать не с одаренными, а с ущемленными и неприспособленными. Так что этот аспект проблемы оставим за скобками, понимая, что и ему нашлось бы место в представлениях об аномальном, тем более, что работы такой направленности есть, но отходить от заданного направления мысли не хочется.