Примечания

Глава двадцать четвертая ПОПЫТКИ СИНТЕЗА 1. Сочинения Панеция (или Панэтия) не сохранились. О его воззренияхизвестно из ссылок Цицерона и других античных авторов. Эти фрагменты собраныв книге: Panaetii Rhodii Fragmenta. Ed. M. van Straaten. Leiden, 1962. 2. Диоген Лаэртский, VII, 149. 3. См.: Секст Эмпирик. Против ученых, XI, 73. 4. Люцилий, XX, 1. 5. Варрон. Цит. по бл. Августин. О Граде Божием, VI, 5. 6. Цицерон. О дивинации, II, 33. 7. О жизни Лукреция известно мало. Единственное античное свидетельствобиографического характера содержится в труде бл. Иеронима (IV в.),написанном в дополнение к "Хронике" Евсевия Кесарийского (в русском переводеэта книга Иеронима начинается с годов после Рождества Христова). Против даты95 г. до н. э. бл. Иероним пишет: "Рождается поэт Тит Лукреций. Впоследствиивпавши в умопомешательство от приворотного зелья и написав в промежуткахмежду припадками безумия несколько книг, которые впоследствии отредактировалЦицерон, он покончил самоубийством на сорок четвертом году своей жизни".Полагают, что бл. Иероним почерпнул свои сведения из более раннихисточников, в частности у Светония. По сообщению биографа Вергилия-Доната,Лукреций умер в 55 г., и, следовательно, год его рождения падает на 99 г. Ознакомстве Цицерона с поэмой Лукреция есть упоминание в письме Цицерона кего брату Квину. См. Ф. Петровский. Биографические данные о Лукреции.-В кн.Лукреций. О природе вещей, т. II М., 1947, с. 275 сл. 8. Лукреций. О природе вещей, II, 1150 сл. 9. Там же, V, 1196-1201. 10. Фрагменты из творений Посидония собраны в кн.: C.J. De Vogel. GreekPhilosophy. Leiden, 1959, v.3, p. 247-274; Posidonius. The Fragments. Ed.J.G. Kidd, L. Edelstein, v. I. Leiden, 1972. См.: P. Wendland. DieHellenistische-Romische Kultur in ihren Beziehungen zu Judentum undChristentum. Tubingen, 1907, S. 29, а также: Оригинальную реконструкциюучения Посидония, которую предпринял Ф. Зелинский, посвятивший емуспециальную главу своей книги "Религия эллинизма" (Пг., 1922, с. 110-127). 11.См. И. Невзоров. Мораль стоицизма и христианское нравоучение.Казань, 1892; О поздних стоиках см.: Ф. Фаррар. Искатели Бога. Пер. с англ.СПб., 1898; F. Copleston. A History of Philosophy, v. I, р. 11, 172-181. 12. Диоген Лаэртский, VII, 142. 13.См.: С.Утченко. Идейно-политическая борьба в Риме накануне паденияреспублики. М., 1952, с. 111. 14. Диоген Лаэртский, VII, 149. 15.См.: B. Bultmann. Primitive Christianity..., р. 173. 16. V. Махimus. De dictis, factisque memorabilibus, Э 3, 2. 17. Диодор, II, 30. 18. Саллюстий. Письма к Цезарю, II, 5. 19. Аппиан. Гражданские войны, I, 83. 20. Десять веков, или "Космический год", были равны 1100 годам. См.: М.Еliаdе. Тhе Мyth оf thе Еtеrnаl Rеturn, р. 134. Глава двадцать пятая МИСТЕРИИ Рим и Восток, 80-65 г. до н. э. Рим был толкучкою заимствованных богов и завоеванных народов, давкою в два яруса, на земле и на небе. Б. Пастернак Даже когда сроки, в которые ждали конца мира прошли, римлянам все ещечудилось, что катастрофа неминуема. Любой дурной знак истолковывали какпредвестие гибели. Преступление весталок, нарушивших свой обет, заговоры,народные волнения, выкладки астрологов-все вызывало в Риме панику. Чувствотревоги не покидало и самых здравомыслящих граждан. В 79 году Корнелий Сулла, любимец Судьбы, сложил с себя званиедиктатора и удалился от дел. Говорили, что он пресытился властью и предпочелей пиры, охоту и рыбную ловлю в своем имении. Но властолюбие-болезнь, откоторой так легко не излечиваются. Поступок Суллы был, по-видимому,продиктован тайным сознанием своего бессилия, страхом и неуверенностью. Рим,на время обузданный террором, переживал затишье перед бурей, поэтому Суллане стал дожидаться, пока новая гражданская война поставит под угрозу егожизнь, и решился на добровольную отставку. Через два года он умер, а события подтвердили его опасения. Опятьвспыхнули беспорядки, разжигаемые главарями враждующих партий. По словамАппиана, теперь они прибегали "не к заискиванию перед народом", а к"сплоченной военной силе". В этой схватке призом, как говорили в Риме, сталасама родина. Уже рвались к штурвалу империи магнат Красс, Помпей и Цезарь,пуская в ход интриги, золото и солдат. Тем временем с востока надвинулась угроза парфянского нашествия,Митридат снова стягивал свои армии, морские пути парализовал флот пиратов,осложнилась проблема продовольствия, в Капуе поднялись гладиаторы Спартака.Если что и спасло Рим от окончательной гибели, то это правовая закваска иостатки нравственной дисциплины, которые еще сохранялись в обществе. Внешне республика по-прежнему выглядела могущественной, но внутреннийкризис постоянно углублялся. Молох военной бюрократии обернулся противлюдей, его создавших. Держава Рима, справляясь со своими врагами, ширилась,а положение рядовых ее граждан становилось от этого лишь тяжелее. Послеблестящих триумфов им грозил призрак анархии и разрухи. Мы отвратили от наспомышленья богов справедливых, Боги оказывать честь не хотят уже сборищам нашим. И не являются нам в сиянии света дневного, писал в ту эпоху Катулл (1).Надвигалась ночь, и в грозном мерцании созвездий Рим читал приговор Рока,который никто не в силах отменить. Те, кто прежде уповал на государство, теперь опускали руки, теряяинтерес к жизни. Участились случаи самоубийств. Для последователей Эпикура истоика Панеция смерть сулила покой небытия. Цицерон откровенно высказывалсяв этом же духе. Многих предчувствие конца побуждало спешить пользоваться радостямижизни. Одна из характерных римских эпитафий гласит: "Я был ничто и теперьстал ничто. Прохожий, ешь, пей и веселись". Даже Египет, где народ издавнаверил в бессмертие, не избежал подобных настроений. Надпись на могиле I векадо н. э. показывает, насколько широко распространился безнадежный взгляд научасть смертных: "О, брат, супруг, друг, не уставай пить и есть, напивайся, наслаждайсялюбовью, празднуй, следуй желанию сердца своего день и ночь... ВедьЗапад-страна снов тягостного мрака; это место спящих в своих мумиях, непробуждающихся, чтобы видеть своих собратьев, своих отцов и матерей; забылосердце их жен и детей. Вода жизни, что на земле живущих, для меня-гниль..."Смерть всецелая"-имя того, кто всех связывает вместе, и все идут к нему,трепеща от страха; нет никого, на кого бы не взирал он, будь то бог иличеловек... он не слушает молений, не взирает ни на какие дары" (2). В те годы пессимизм проник и в среду иудеев диаспоры. АлександрийскаяКнига Премудрости так излагает взгляды людей, сочетавших дух Экклезиаста сэпикурейской философией: Коротка и прискорбна жизнь наша, и нет человеку спасения от смерти, и не знаю, чтобы кто спасся из Преисподней. Случайно мы рождены и после будем как небывшие. Дыхание в ноздрях наших - пар, и слово - искра в движении сердца нашего. Когда она угаснет, тело обратится в прах, а дух рассеется, как жидкий воздух. И имя наше забудется со временем, и никто не вспомнит о делах наших, И жизнь наша пройдет, как след облака, и рассеется, как туман, разогнанный лучами солнца и отягченный теплотою его. Ибо жизнь наша-прохождение тени, и нет нам возврата от смерти. Ибо положена печать, и никто не возвращается. Будем же наслаждаться благами сегодняшнего дня и спешить пользоваться миром, как юностью (3). Для греков и римлян гераклитовское "все течет" приобретало зловещийсмысл, напоминая о бренности всего земного. Если "Я"-только краткая вспышкасознания в океане мрака, какой же толк в делах человеческих, во всехпобедах, империях, партиях? Любые усилия людей бесплодны: и индивидуума, иобщество в равной мере ожидает уничтожение. Неудивительно, что людей, у которых почва заколебалась под ногами,стала преследовать мысль о конце. Античный человек и прежде был склонен ктрагическому взгляду на будущее; к тому же древний мир действительноблизился к закату. Поражает другое: наряду с этим пессимизмом неожиданнозатеплилась вера в спасение. Она давала надежду, пока еще смутную инеопределенную, предчувствие, что не все еще потеряно, что есть какие-товысшие силы, которые укажут человечеству выход из тупика. Постепенно из восточных провинций в Рим начинают просачиватьсярелигиозные веяния, созвучные этой настроенности. Римляне открывают для себямир эллинистических мистерий и пытаются найти в них опору, которой не давалаим вера предков. Нередко этот переход римлян от рационализма к вере объясняют однимитолько внешними причинами: разорением Италии, гражданскими войнами, тяжелымположением пролетариев. Все это, бесспорно, не могло не сказаться насостоянии умов. Однако не здесь следует искать причину религиозногоброжения. Ведь иначе вдохновителями его должны были быть рабы. В самом деле, разве не они оставались наиболее бесправным и угнетеннымсословием Рима? Пусть порой встречались и гуманные хозяева, и слуги,искренне преданные им, большинство греков и римлян относило невольников кразряду "говорящих орудий" в хозяйстве (4). Без рабов уже не моглиобходиться нигде: ни в гостиной, ни в мастерских, ни на полях; при этом ихненавидели и боялись. "Сколько рабов-столько врагов",-говорили римляне.Когда рабы пытались бежать или бунтовали, к ним не знали пощады: ихклеймили, бросали хищным зверям, пытали и распинали на крестах. Казалось бы,именно среди этих обездоленных прежде всего должны были иметь успехвосточные религии спасения. Но ничего подобного не произошло. Правда, некоторые историки ссылались на существование некой "религиирабов", но это такая же фикция, как и пресловутая "революция рабов". И то идругое-изобретение исторического материализма, который хотел во что бы то нистало выискать у рабов соответствующую их классу идеологию. А, посколькуфакты не подтвердили ее наличия, то в качестве "религии рабов" пыталисьизобразить христианство. Однако и тут налицо беспочвенная схема: началохристианства никак не было связано с невольниками (5). Высказывалось мнение, будто неудачи восстаний должны были привести кросту религиозности среди рабов. Известна крылатая фраза французскогокоммуниста Эншлена: "Христос победил потому, что потерпел поражениеСпартак". Слова эти звучат впечатляюще, но они были бы справедливы лишь втом случае, если бы Спартак боролся против самого рабства; между тем едва лив намерения вождя гладиаторов входила отмена рабовладения как института. Из документов эпохи видно, что рабы не имели ни собственноговероучения, ни социальной программы. Если в XIX веке борьба против рабстваопиралась на идею равенства всех людей, то в дохристианском мире идея эта непользовалась популярностью (6). Сами невольники рассматривали рабство какнечто естественное. Быть рабом, разумеется, никто не желал, но и мало ктоверил в возможность общества без хозяев и слуг. Основную массу рабов Рима составляли иноплеменники, и их заветноймечтой было бегство на родину. Сам Спартак, военнопленный из Фракии, вюности воевал с римлянами, а в ходе восстания задумал переправить своевойско за Альпы или вывести его морем из Италии. Он вовсе не был"представителем античного пролетариата", как назвал его Маркс. СчитатьСпартака революционером, борцом за переустройство общества, могут сегоднялишь те, кто судит о нем по романам и кинофильмам. Обычно целью восставшихрабов была месть за жестокость господ или же "исход" из Рима. Свободныепролетарии, городская чернь, только пользовались волнениями рабов, чтобыбезнаказанно грабить. За семьдесят лет до Спартака рабы Сицилии, образовав собственноегосударство в знак разрыва с Римом, объявили себя "сирийцами", а их вождьЭвн принял имя "царя Антиоха". Он также не собирался упразднять системурабства; после его победы оставшихся в живых пленников в свою очередьсделали подневольными. Словом, "кто был ничем стал всем", и наоборот... К Эвну на суд приводили рабовладельцев, но судили их не за то, что ониимели невольников, а за издевательства над ними. Из Десятков восстаний рабоведва ли хоть одно можно назвать подлинно освободительным или связанным сособой религией (7). Что же касается верований рабов, то повторяем: ни до, ни послевосстаний они не принимали специфических "рабских" форм. Мы встречаем срединих либо старые национальные культы, либо примитивные суеверия. ЖенаСпартака, фригийская жрица Диониса, предрекала ему великое будущее итрагический исход. "Царь Антиох", предводитель рабов Сицилии, объявил себяжрецом азиатской богини Атаргатис. Перед сражениями он вещал, изрыгая пламяпри помощи нехитрого устройства (8). Все это было вполне в духе времени, апо существу Эвн и ему подобные никогда и не были основателями "религиирабов" или пророками новых вероучений. Сама психодогия рабов была настолькоизвращена унизительным положением, чю делала их мало способными к духовномутворчеству. Религиозный прилив, начавшийся в Риме незадолго до Рождества Христова,захватил главным образом свободных людей: горожан, земледельцев,ремесленников, риторов, ученых и солдат. Политическая неразбериха и упадокхозяйства содействовали этому движению, но отнюдь не породили его. Переломже вызвали именно изменения в самом сознании людей, переросших стадиюпатриархального коллективизма. Если раньше римляне видели смысл жизни в исполнении гражданскихобязанностей, то теперь такой взгляд перестал их удовлетворять. Человек какбы обретал наконец самого себя, все чаще задумываясь над собственной судьбойи ее значением. Откуда я пришел, для чего я живу, куда иду, что ждет меняпосле смерти? Вот вопросы, которые порождало новое мироощущение индивида.Фрэзер усматривал в этом признак декаданса, но он недооценил рольличностного начала в истории. Именно оно отличает историю от природнойэволюции. Все творческое возникает благодаря усилиям личности, в которой,как в фокусе, воплощается дух человечества (9). Пока она не пробудилась, неподнялась над племенной массой, цивилизации тысячелетиями дремали вмагическом сне. Религиозные поиски в греко-римском мире означали, что личность ощутиласвою силу и призвание, возвысившись над родовым началом. В религии уже нехотели видеть лишь средство для поддержания государства. К ней обращались заответом на высшие запросы духа. Религия сердца, религия личного спасенияполучила перевес над казенным патриотическим благочестием. Новый, индивидуальный характер веры требовал и новых форм общности.Повсеместно стали множиться чуждые политике братства, союзы, тайные клубы,которые сближали людей теснее, чем государство и нация. Возникали замкнутыекружки поклонников Геракла, Орфея, Эскулапа (10). Принимали в них толькопосле длительных испытаний. Участие в эсотерических обрядах и общиенравственные каноны явились основой для сплочения этих групп. Собираясь насовместную молитву и братские трапезы, посвященные чувствовали себя членаминастоящей духовной семьи. Эти культовые союзы напоминали пифагорейский орден, а в иудаизме иханалогом был Кумранский монастырь. Так, за столетие до своего рождения Церковь уже имела прообраз всакральных корпорациях античного мира. Одной из характерных особенностей возникающих по всей империи союзовявилось почитание восточных божеств. И это понятно, если вспомнить,насколько были расшатаны основы официальной греко-римской религии. Раз богиотцов отвернулись от нас или бессильны помочь, то надо искать спасения наВостоке,- так рассуждали многие римляне и греки. Их прежнее высокомерноеотношение к "варварам" сменилось уважительным. У народов древних культур онистали находить большую духовную глубину, свободную от просветительскогорационализма. Этот пиетет перед Востоком выразил Элиан, живший уже вимператорскую эпоху. "Кто бы отважился,-спрашивал он,-отказать варварам вмудрости? Ведь никто из них не был безбожником, никогда они не подвергалисомнению того, существуют боги или нет и проявляют ли они попечение о людях;никогда ни жителю Индии, ни кельту, ни египтянину не приходило на ум, чтоутверждали Эвгемер из Мессены, Диоген из Фригии, Гиппон, Диагор Сосий илиЭпикур" (11). Люди Запада объединялись вокруг богов, чтимых в Сирии и Египте, Фригиии Персии, наделяя их новыми именами Так, поклонники долихенского Ваалаокрестили его Юпитером Долихеном. В текстах того времени фигурируютГор-Аполлон, Юпитер-Амон, Исида-Деметра, Осирис-Вакх. Религиозный синкретизмперекочевал из греческих городов в Италию. "Римляне,- писал позднее МинуцийФеликс,-ищут повсюду чужестранных богов и делают их своими, строятжертвенники даже неизвестным богам" (12). Хотя власти продолжали противиться иноземным культам, борьба с нимистановилась, однако, все более вялой. Иной раз, когда в Риме издавали эдикто разрушении храма какого-нибудь восточного божества, было трудно найтилюдей для исполнения указа. Алтари экзотических богов внушали римлянамбольшее благоговение, чем собственные национальные святыни. "ПочитайБожественное. Жертвуй всем богам. В каждый храм входи с молитвой"-эти словагреческой надписи вполне отражают религиозную атмосферу в годы паденияреспублики. Следует признать, что той творческой силы, которая была присущаУчителям мировых религий, эпоха синкретизма достичь уже не могла. Визвестном смысле эллинизм породил даже реакцию на проповедь великихреформаторов. Они боролись за обновление духа и пытались преодолеть магизмдревних культов; теперь же древность, идеализированная и разукрашеннаяфантазией, приобретала в глазах людей несравненное обаяние. Упрочилосьубеждение, что в незапамятные времена боги были ближе к людям. Поэтомуделались попытки воскресить полузабытых богов и демонов, реставрироватьстарые ритуалы, найти их глубокое тайное значение. Религиозная реакция несла много темного. Толкователи снов, знахари изаклинатели странствовали по городам, устраивали лечебницы, вывешивалиобъявления; к ним спешили люди всех званий, желающие вернуть себе здоровьеили успокоить душу. Но эти поверхностные явления не должны заслонять от насглавного: человек искал смысл жизни. Когда он был прочно спаян с обществом,эта проблема для него не существовала. Осознав себя, личность должна былапройти через кризис и агонию, на какое-то время пережить опыт умирания имировой бессмыслицы. И тогда человеку могла открыться причастность его киному Целому, высшее содержание собственного бытия. Чем острее становилось самосознание отдельных людей, тем активнеепротивились они самой мысли об уничтожении. Посидоний потому и имел такойуспех, что говорил о нетленном начале в человеке; греко-восточные мистериипотому и влекли римлян, что обещали бессмертие. Старые таинства Деметры,которые некогда спасли Элладу от кошмара Аидовых бездн, вторично, теперь ужев римскую эпоху, обещали народам желанную пристань. Паломники ехали в Элевсин, к берегам Оронта и Нила, входили под сводыстранных чужих храмов, чтобы принять посвящение и получить залог бессмертия.Им было мало рассуждений всех философов - от Платона до Посидония,- вечностьдолжна была войти в них ощутимой реальностью, быть достоверным откровением,а не только доводами разума. И именно мистерии, казалось, давали это. Их участники как бы проходили весь путь человечества: погружались вотьму могилы, томились на краю ужаса, и лишь потом наступал катарсис -мистагог выводил их к свету, приобщая к иным мирам. "Душа, - писал Плутарх,- в минуту смерти испытывает то же, чтоиспытывают те, кто посвящается в великие мистерии. И слова, выражающие этопонятие, сходны; т.е. слова "умереть" и "быть посвященным". Сначала этоблуждание наугад, извилистый путь, тревожное и бесконечное шествие впотемках. Перед последней минутой страх достигает крайнего предела: мороз покоже, дрожь, холодный пот ужаса. И тут вдруг взорам открывается волшебныйсвет: переходят к местам открытым и на луга, где звучат голоса и происходяттанцы; священные слова, божественные видения внушают священное благоговение"(13). Писатель намеренно говорит о таинствах в самых общих чертах.Мистериальная драма завершалась моментом, который каждый посвященныйобязывался держать в секрете. Мы никогда поэтому не узнаем, в чем состоялакульминация действа. Но можно думать, что мука отчаяния и смерти исторгалаиз душ мистов новые силы и перед лицом тьмы они внезапно получали озарение,причастие к Божественному. Этот экстатический опыт и делал мистерии стольпривлекательными для душ, ищущих единения с Богом (14). О таком пути "черезтернии к звездам" говорил впоследствии Кьеркегор. Неизреченный миг вхожденияв божественный свет и был опытом бессмертия "здесь и теперь". Ради негомисты шли на тяжкие искусы, давали страшные клятвы; ведь их ждала победа надСудьбой и разрушающим временем. Однако ни церемоний в честь Аттиса и Сераписа, ни ритуальных омовений,ни кропления кровью жертвенного быка, ни размышлений над символами не былодостаточно, чтобы стать мистом. Посмертие и богопознание прочно соединилисьс идеей нравственной чистоты и воздаяния. Перемены эти трудно переоценить.Здесь эллинизм сомкнулся с учением реформаторов, утверждавших этическийаспект религии. Посвященный обязывался оставить прежний греховный образ жизни. Ондолжен был научиться господствовать над телесным. В религии фригийского богаСабазия верные искали освобождения от всеобщего греха, тяготеющего над миром(15). Лица, жившие при храме Сераписа, следовали аскетическим правилам. Вэтом пункте мистерии продолжали традицию Платона и стоиков, укрепляя вязычестве идеал умерщвления плоти. Надежда на божественное милосердие углубляла ту область мистики, гдеВысшее Начало воспринималось в образе Матери. Как у индусов это быламногоименная Шакти, так и в странах эллинистической культуры она имеларазные названия: Кибела, Деметра, Деа Бона (Добрая Богиня). Даже после тогокак изваяние Матери увезли в Рим из Пессинунта, пилигримы продолжалипосещать этот город. Но, пожалуй, самой популярной из ипостасей Богини былав то время Исида. Еще и раньше она находила почитателей среди греков (см. гл. IX). Вконсульство Мария храм Исиды построили в римском порту Путтеоли, а при Сулле- уже на самом Капитолии подле храма Юпитера (16). В позднем культе Исиды особенно сильно ощущалась нравственная струя. Кмистериям египетской богини готовились, отрясая прах греховной жизни. "Посвящение, - говорит Плутарх, - предписывающее постоянно умеренныйобраз жизни и воздержание от многих видов пищи и любовных услад, ослабляетразнузданность и любовь к наслаждениям и приучает людей пребывать в служениинепреклонными и суровыми, целью чего является постижение Первого,Владычествующего и доступного только мысли; богиня призывает искать Его, иОн пребывает вместе с ней; рядом с ней и в связи с ней" (17). О вступлении в "церковь Исиды" с наибольшей полнотой рассказано уАпулея. Хотя его книга "Метаморфозы" ("Золотой осел") написана во II веке н.э., в ней изображается культ египетской богини таким, как он выгляделзадолго до Апулея. "Золотой осел"-произведение двуплановое: это одновременно иприключенческий роман, и назидательная книга. Автор ее хотел показать двауровня человеческой жизни, проследить историю души, поднявшейся от низинпошлости к возрождению*. ------------------------------------------------------------ * Роман стал впоследствии прототипом сказочной повести Карло Коллоди"Пиноккио", в которой также изображен внутренний путь человека. В первых главах герой Апулея Луций ничем не отличается от обычныхмолодых людей своего времени. Простодушный, любопытный, "жадный до всегоредкостного и чудесного", он с головой погряз в чувственности. Это как бысобирательный портрет человека, порабощенного страстями, не умеющегоотличить добро от зла. Приключения его происходят среди темных личностей,шарлатанов, пьяниц и распутных служанок. Жертва пороков и суеверий, Луций вконце концов из-за роковой неосторожности превращается в осла. Скотскийоблик сделался зримым выражением его душевного состояния. Злополучный юноша прошел через многие мытарства, изживая в страданияхсвои грехи. Наконец его с неодолимой силой охватывает желание вновь обрестичеловеческое лицо. В душе его зарождается вера в освобождение. Он уповает навеликую богиню и просит возродить его к новой жизни. "Владычица небес,-молится Луций Исиде,-будь ты Церерою, благостноюматерью злаков, что, вновь дочь обретя, на радостях упразднила желуди-дикийдревний корм,-нежную и приятную пищу людям указав, ныне в Элевсинской землеобитаешь; будь ты Венерою небесною... будь Прозерпиною, ночными завываниямиужас наводящею... Как бы ты ни именовалась, каким бы обрядом и в каком быобличий ни надлежало чтить тебя-в крайних моих невзгодах ныне приди мне напомощь... Достаточно было страданий, достаточно было скитаний! Совлеки сменя образ дикий четвероногого животного, верни меня взорам моих близких,возврати меня моему Луцию!" (18) И богиня откликается на этот вопль плененного духа. Луций видит ее восне выходящей из пенистых волн моря. Она открывает заколдованному Луцию своютайну. Да, она единая Матерь мира: она и Венера, и Геката, и Кибела, нонастоящее, древнейшее ее имя Исида. Она зовет юношу на свой праздник иобещает совлечь с него ослиную шкуру. Утром на морской берег сходятся толпы почитателей Исиды. Солнцесверкает, отражаясь в спокойных водах, и озаряет людей в масках икарнавальных костюмах. За ряжеными следует процессия женщин в белом,служительниц богини, а потом идут и сами мисты-"мужчины и женщины всякогоположения и возраста". Ход замыкают жрецы, несущие изображения богов.Внезапно в толпу протискивается осел и едва он касается священного венка,как на глазах у всех начинает превращаться в человека. При виде этого чуда народ славит богиню, а священники спешат облачитьспасенного в белую тунику. Одному из них уже ведома тайна свершившегося. Содна порока и унижения душа вознесена к свету высшего познания и прощения.Жрец обращается к юноше с торжественным наставлением: "Вот, Луций, после скольких всевозможных страданий, после сколькихвеликих гроз, воздвигнутых Судьбою, пережив величайшие бури достиг наконецты спокойной пристани Отдохновения... Слепая Судьба, злобно терзая тебя иподвергая самым страшным опасностям, сама того не зная, привела тебя ксегодняшнему блаженству. Пусть же идет она и пышет неистовой яростью,придется ей искать для своей жестокости другой жертвы. Ведь над теми, коговеличие нашей богини призвало посвятить служению ей, не имеет властигубительная случайность... Вот избавленный от прежних невзгод Луцийпразднует победу над своей Судьбой" (19). Речь эта глубоко знаменательна. В противовес учению астрологов истоиков религия Исиды провозглашает возможность избавления от тиранииСудьбы. Выйдя из горнила очищенным, человек становится причастникомбессмертного бытия. Таков главный пафос эллинистических мистерий. Единение с Высшим естьпуть к свободе. Подобно Исиде-Деметре, скорбь которой сменилась радостью,подобно Осирису или Адонису, убитым, но вернувшимся к жизни, мистыисторгаются из пасти ада. Принимая адептов, жрецы восклицали: Мужайтесь,посвященные! Как бог был спасен, Так и для вас грядет спасение от страданий (20). Однако дар Исидыраспространяется лишь на отдельные избранные души. Ее религия не видитвпереди полного преображения мира, эсхатология мистов далека от библейской.Излагая мистериальное учение египтян, Плутарх замечает, что, по их мнению,"злое начало не может погибнуть совершенно, так как оно присуще значительнойчасти тела и значительной части души Всеобщего и постоянно ведет упорнуюборьбу с лучшей силой" (21). "Все возвращается на круги своя", о чемсвидетельствует и постоянство явлений природы. Несмотря на возвышенный характер, таинства Исиды и прочие мистериальныекульты не могли вьйти из границ натурализма. Ведь все великие богини -Исида, Кибела, Шакти - были не чем иным, как олицетворением природы. Человек уже не раз пытался найти в ней последнюю истину. Между темприрода несет в себе не только отблеск Сущего, но и темные волныбесчеловечия, демонизм пожирания и слепой силы. Поэтому любой пантеизм-отпочитания фетишей до новейших философских систем - в итоге отдалял человекаот Абсолюта, Божества, запредельного твари. Искушение поставить знакравенства между материей и Богом неизменно возвращало религию к циклизму,магии и наконец-к бездуховности. Этот груз языческого поклонения твари препятствовал и другой попыткеобрести единого Бога. Она была связана с культом Солнца, которому в Азиипокровительствовали Селевкиды (см. гл. IX). Почитание Аполлона и другихсолнечных богов приблизилось к подлинному монотеизму (22). Однако религияСолнца была неотделима от дневного светила и поэтому остановилась на стадииобоготворения природы. К тому же, кроме Солнца, на небосвод выходила Луна вокружении звезд, и они требовали своей доли почитания. А это в свою очередьукрепляло астрологию и веру во всемогущество Судьбы. Правда, был среди солнечных культов единственный, который, подобноВетхому Завету, возвещал всеобщее спасение и преображение мира. Мы имеем ввиду митраизм, проникший к римлянам на исходе I века до н.э. В 67 году сенат, решив обуздать бесчинства пиратов, направил к берегамАзии Гнея Помпея. Экспедиция завершилась блестяще. Помпей полностью очистилморские пути от разбойников. Во время этой кампании его солдаты впервыепознакомились с религией Мифры, или Митры, который через два века стал однимиз самых чтимых богов империи (23). В середине II века н. э. сатирик Лукиан изображал недоумениеОлимпийцев, которые дивились, откуда взялся среди них "этот мидиец Митра вперсидском платье и в тиаре, который даже не говорит по-гречески, так что ине понимает, если пьют за его здоровье" (24). А уже при Диоклетиане он сталв глазах римлян почти равен Юпитеру. Те, кто утверждал, что христианство победило лишь потому, что былотогда якобы "единственной возможной мировой религией", забывали о митраизме,который вполне мог претендовать на эту роль (25). Древнейшие тексты, упоминающие Митру, показывают, что ему издавнапоклонялись во многих странах. По-видимому, культ Митры возник еще доразделения индоевропейских народов и сохранился у них, когда пути ихразошлись (26). Около 1400 года до н. э. его именем заключали договоры вцарстве Миттани. Гимны Риг-Веды помещают Митру среди арийских богов, онсвоего рода "небесный кшатрий", двойник громовержца Индры, несущийся назолотой колеснице рядом с богом ночного неба-Варуной. Митра-бог утреннего света. Его рождение из скалы напоминает о первыхлучах зари, золотящих вершины гор. Его сила поддерживает жизнь на земле. И вто же время свет Митры изгоняет всякое лукавство и ложь. Поэтому его считалигарантом клятвы и верности, покровителем космического и племенного порядка."Тот же, кто думает, что скроется от него, кто думает, что Митра-слеп,ошибается. Митра настигнет его в равнинах и воздаст по заслугам" (27). Однако у ариев этот бог постепенно затерялся в сонме прочих "сыновВечности", зато иранцы стали чтить его едва ли не наравне с Агурамаздой.Хотя говорили, что Агура - создатель Митры, последний часто именовалсяпросто Бага, то есть верховное Божество*. В Авесте есть многозначительныеслова Агурамазды, который сказал: "Когда я сотворил Митру, я сотворил его,чтоб ему поклонялись, как мне" (28). ---------------------------------------------------------------- * Отсюда - русское слово "Бог" Есть предположение, что Заратустра одобрял культ "тысячеглазого итысячерукого" Митры, но скорее всего пророк считал его одним из дэвов,низших богов, от которых следует отречься. В VI-V веках до н. э. Митру, видимо не без влияния Заратустры, предализабвению, но ненадолго. В IV столетии его имя вновь появилось в документахперсидских царей, а вскоре жрецы-маги окончательно ввели Митру в маздеизм. Но этого мало. Почитание Митры распространилось больше, чем учениеиранского реформатора. Заратустрийство с его враждой к иноземным богамосталось чисто иранской религией, Митре же начали поклоняться по всейимперии Ахменидов, включая Вавилон. Особенно велик был его успех в Понте,Фригии и Каппадокии. Митра снискал популярность и в среде малоазийскихгреков. Именно у них появились хорошо известные статуи Митры. Его изображалив виде юноши, "прекрасного, как Аполлон", в развевающемся плаще, фригийскойшапке и ореоле лучей вокруг головы. Создание Аршакидами обширного Парфянского царства окончательно оторваломитраизм от иранских корней. Религия же Авесты, напротив, все болеезамыкалась в национальных границах. Этому содействовали и политическиепричины. Маги-заратустрийцы были втянуты в противоборство Востока и Запада. Онименьше всего заботились о том, чтобы нести свои верования народам враждебнойимперии. Даже те маги, которые оказались в Малой Азии, поворачивались киноплеменникам спиной (29). Митраизм тем временем полностью преодолелнациональную узость. Когда греки были изгнаны из Парфии, Рим тщетно пытался подчинить этудержаву. Мечту о походе на Восток лелеял Цезарь. В 53 году Марк Красс,победитель Спартака, вторгся во владения Аршакидов. Но при Харране еголегионы попали под ураган парфянских стрел и сам Красс погиб. Его головабыла торжественно доставлена парфянскому царю. В Рим из бесславного походаКрасса вернулись только жалкие остатки армии. Но эта военная победа Востока лишь предварила его духовные завоевания. К сожалению, до наших дней не дошли митраистские тексты, да и вряд лиэта религия имела нечто подобное Авесте. Мы знаем о ней только из описанияее обрядов (30). В городах Галатии и Киликии, в суровой гористой Малой Азииих стали совершать по образцу мистерий. Приверженцы Митры, называвшие себя fratres, братья, собирались намолитву в подземельях и пещерных храмах. Стены их украшали знаки Зодиака икосмические символы. Кульминацией богослужения был момент, когдаотдергивалась завеса и "братья" созерцали статую Митры; как правило, егоизображали в момент заклания им гигантского быка. Это животное издавна считалось символом стихийной мощи природы. Умногих народов жертвам и обрядам с участием быка придавали огромное значение(следы их сохранились в испанской корриде). Митраизм, однако, отказался отпринесения быка в жертву. Его церемонии были лишь напоминанием о космическойбитве, в которой бог света одолел чудовище и из его тела создал землю.Возможно, здесь мы имеем дело с вариантом древнего вавилонского мифа:созидание и свет торжествуют над хаосом. Митраистские мифы повествовали о борьбе Митры против духа тьмы, оспасении им людей от засухи и потопа. Бог света выступает в роли Агурамазды,который, согласно Авесте, должен освободить мир от козней Аримана (См. том5). Поэтому римляне называли Митру salutaris, спаситель, а греки -справедливый. Его последователи давали обет блюсти "заповеди" и биться водном строю с Митрой, защищая правду. В общины митраистов принимали лишьтех, кто был "Благочестиво наставлен добру". Идеалом были мужество исправедливость. Образ Митры слился с фигурой иранского "мессии" - Саошианта(31). Верили, что в конце времен он дарует своим почитателям бессмертие иблаженство. Римские солдаты охотно прибегали к покровительству этого могучего бога,а когда возвращались из походов, то заносили семена митраизма во все уголкиимперии. И поныне в Африке, в Британии, на Дунае и Рейне сохранились остаткипещерных митреумов. Они сооружены по единому плану, что указывает наединство обрядов и учения в рассеянных повсюду братствах (32). У них былосемь ступеней посвящения, по числу планет. Во главе верных стоял жрец,носивший титул "Отца отцов". Все это: торжественные обряды и мистерии, братская атмосфера и стройнаяорганизация, нравственные принципы и учение о вечной жизни-давало митраизмушанс стать религией, не знающей границ; соперничать с ней было трудно. Таким образом, Митра начал медленное завоевание империи, а учениеЗаратустры, обособившись, разделило судьбу законнического иудаизма (33).Идеи Авесты пролагали себе путь в обличии митраизма, подобно тому как ВетхийЗавет в конце концов пришел в мир через Евангелие. Воинственная религия Митры была по душе многим завоевателям. Одним изпервых ее принял Митридат Евпатор. Позднее и римские цезари стали почитатьМитру под именем Sol Invictus, Непобедимого Солнца. Они называли его"устроителем империи". Митра был им близок тем, что освящал верховнуювласть, дисциплину и воинскую доблесть. В эпоху Константина митраистов было, вероятно, не меньше, чем христиан,и поистине остается загадкой, как Кесарь мог предпочесть веру Евангелия этойрелигии. Ведь митраизм куда больше соответствовал духу военной державы.Недаром Юлиан Отступник, пытаясь реставрировать язычество, обратился именнок Митре. Официальное принятие империей христианства, хотя и принесло Церквинемало соблазнов и бед, все же показывает, что бог Солнца не смог достичьполной победы в душе римлянина. Произошло одно из чудес истории: мифическийгерой-избавитель, воин Митра принужден был отступить перед БогочеловекомХристом. Следы огромного влияния митраизма сохранились, однако, и поныне. О немговорит хотя бы тот факт, что к 25 декабря, "дню рождения Солнца", было в IVвеке приурочено празднование Рождества Христова. Св. Иустин и Тертуллиан ещево II веке поражались сходству некоторых обрядов митраизма с церковными.Христианские писатели говорили, что это демоны, соблазняя верных, подражаютЦеркви (34). Историки обычно приводят эти слова с насмешкой. Между тем естьвсе основания считать, что митраизм действительно испытал влияниехристианства. Во всяком случае, Рим, казалось бы созданный для такой религии, каккульт Митры, избрал Крест. И произошло это не потому, что латинствунедоставало мужества, которого требовал Митра. Евангелие есть тоже призыв кподвигу. Апостол Павел, говоря о "воине Христовом", прибегал к выражениям,напоминающим митраистские. Но жрецы Митры проповедовали насилие, их идеаломбыл солдат-триумфатор. Апостол же разумел духовную силу и духовное оружие,которые может обрести каждый, кто познал благодать Искупления. Тем самымхристианство открывало врата всем и даже само страдание превращало внравственную победу. Это противоборство двух сил, земной и духовной, будет ощущаться итогда, когда митраизм полностью исчезнет. Соблазн насилия останется до концавеков. Митра вновь и вновь будет оживать, скрыто являя свою власть наддушами каждый раз, когда христианский мир, забыв о Кресте, станет уповать намеч Кесаря...