VI Первые учителя

Судьба незаметно вела меня навстречу музыке, отсекая прочие возможности. В 1957 году я узнал, что при Московском союзе композиторов работает семинар самодеятельных композиторов. Видимо, он мыслился как аналог курсам кройки и шитья. Занятия проводились раз в неделю по воскресеньям. И тут мне действительно повезло. Моим педагогом по композиции стал замечательный композитор Николай Каретников, автор симфоний, балета «Ванина Ванини», оперы «Тиль», оратории «Страсти по Иоанну», а также музыки к кинофильмам «Мир входящему», «Скверный анекдот», «Тиль» и т. д. Он был ненамного старше меня и по взглядам был типичным шестидесятником. Как музыкант он был ярым сторонником додекафонии — системы Арнольда Шёнберга. Он познакомил меня с фильмом Феллини «8½», театром на Таганке, где он писал музыку к спектаклю «10 дней, которые потрясли мир», в общем, приобщил меня к современной культуре. Он сразу и безоговорочно одобрил мои незрелые опусы, хотя как педагог был крайне строг. Вторая удача — преподавателем анализа музыкальных композиций в семинаре был беженец из фашистской Германии еврейский музыкант Филипп Моисеевич Гершкович. Это была легендарная личность. Едва ли мне потом встречался музыкант с таким грандиозным пониманием музыки. Он был учеником великого нововенского классика Албана Берга, автора знаменитых опер «Воццек» и «Лулу», и первым редактором его полного собрания сочинений. (Забегая вперёд, скажу, что в 80-х годах он по приглашению Венского общества Албана Берга уехал в Вену редактировать второй выпуск полного собрания сочинений своего учителя.) Это был фанатик нововенской школы, язвительный и парадоксальный музыкальный философ, ставший гуру нашего российского авангарда. Недаром у него брали уроки и Шнитке, и Губайдуллина, и Денисов. Мне же он достался по прихоти судьбы. В семинаре были замечательные люди — достаточно назвать будущего знаменитого балетмейстера Володю Василёва. Но уроки Гершковича превратились в диалог со мной, может быть, потому, что, как это ни странно, Филипп Моисеевич совсем не играл на рояле (остальные делали это ещё хуже). Поэтому все разбираемые им сочинения — а это в основном были сонаты Бетховена — играл я. Гершкович мог, не повторяясь, 2 часа разбирать два такта Бетховена. Вот когда я узнал мистический ужас перед непостижимой тайной сочинения музыки. Безусловно, Каретников и Гершкович если не сформировали моё мировоззрение — это было впереди — то сделали из меня музыканта. Более того, когда семинар через два года закончился, Каретников взял на себя ответственность сказать моему отцу, что мне суждено быть композитором. Надо ли говорить, что отец, натерпевшийся всего, встретил это без восторга, но мужественно — он сказал, что я должен всё решать сам.

Мои родители были далёкими от музыки людьми, а отец, хотя и был гуманитарием, очень уважал технические науки. Он занимался техническими переводами с английского, немецкого и французского. Профессия инженера была для него понятнее и надёжнее, чем профессия композитора. Я понимал его правоту. Кто я был? Я не мог поступить в музыкальное училище, потому что у меня не было справки об окончании музыкальной школы. Я был никто в стране, где бумажки означали всё. Но именно это и дало мне шанс. У меня был аттестат зрелости об окончании 10 классов общеобразовательной школы, а с ним я имел право поступать в любое высшее учебное заведение, в том числе и в консерваторию. У меня просто не имели права не принять документы.