Ростки флоры и фауны 9 страница

В Араксе видят кавказский Аракс, Сырдарью, Амударью, Дон и Волгу; подтверждением отождествления с последней считается ее древнее название Ра (Ra, Rha) финского происхождения. Финские мордвины еще в XIX веке называли Волгу Raw или Ran.[1265]

В другом стихотворении Проперция из этой же книги мы впервые в латинском языке встречаем слово murreus[1266] (предположительно датируется 16 г. до н.э.): murrea... pocula — мурриновые... кубки, обожженные в печах у парфян. Светоний сообщает, что Фурин, завоевавший Александрию (в 30 г. до н.э.), взял себе из царской утвари (Птолемеев) только один мурриновый кубок.[1267] Указаний о более раннем по времени знакомстве с мурринами нет, поэтому примем сообщение Плиния о том, что в Риме впервые муррины стали известны с 61 г. до н.э. (год третьего триумфа Помпея).

Глина, обоженная в печи парфян, это то, что мы знаем под именами фарфор (англ. porcelain от ст. ит. porcellana (раковины Каури), лат. porcellus, поросенок)[1268] и фаянс,[1269] то есть вид керамики,[1270] непроницаемый для воды и газа.

В Египте из фаянса делали бусы, амулеты, подвески и сосуды еще в додинастическое время. Такие найдены от Англии на западе до Китая на востоке, от Южной Африки и Аравии на юге до Сибири на севере. В землях Кушанского царства в поселениях и погребениях обычны мелкие фаянсовые изделия: амфорки, кулачки-кукиши, виноградные гроздья, скарабеи, лягушки, подвески в виде елдаков, бусы и статуэтки египетских богов. Вывоз из Египта в Центральную Азию всех этих побрякушек делал бы их слишком дорогими. В целом ряде мест Центральной и Западной Индии в римских слоях обнаружены мастерские по изготовлению стеклянных и фаянсовых бус. Индийские исследователи, опубликовавшие материалы раскопок из Невасы, отметили, что фаянс не был известен в Индии до первых веков нашей эры, т.е. до времени наиболее активных контактов с Римской империей. Распространение египетского фаянса в Центральной Азии шло из Китая.[1271]

Распространеннейшая фаянсовая подвеска в Азии: кривоногий бритоголовый и безбородый карлик Бес.[1272] Т. А. Шеркова показала, что на оберегах кушанского времени: Бес = Птах-Секер-Осирис.[1273] Карлик со змеями в руках или поедающий их был оберегом как от гадов, так и от разных зол вообще. В чем помогали нашейные фарфоровые елдаки и кукиши единого мнения нет. Однако то, что в Кушанском царстве, в Беграме и Таксиле, почитали египетских богов, одновременно почитаемых в и Риме, установлено.[1274]

К времени посещения Октавианом Египта относят изобретение в Китае знаменитого фарфора, давшего имя Китаю в английском языке: China — Чайна. Слово China, заимствованное из персидского (иранского) نیچ, в свою очередь, видим в санскритском Cīna (चीन).[1275] Впервые встречается в журнале португальского толмача с языка малаялам Дуарты Барбосы (1516), промышлявшего в захваченном индийском Гоа.[1276] При обжиге китайского фарфора температура в печах достигала 1400 градусов Цельсия.[1277]

Бес = Бэс,[1278] оберегал семейный уют, женскую красоту и рожениц от злых сил, почитался как змееборец. Почитание Бэса как покровителя музыки, появившийся в Египте с XVIII династии, сохраняется вплоть до греко-римского периода. Согласно знаменитому сказанию, повествующему о возвращении богини Хатхор-Тефнут из Нубии, боги Бэсы плясками и ударами в бубен развлекали всех участников торжеств. Бэсов также изображали играющими на двойной флейте. При Птолемеях распространение получили групповые статуэтки, изображающие семью Бэсов. Бэс изображался со своей супругой Бэсит, иногда в сопровождении детей: жена тащит на себе мужа, а малыши цепляются за ее ноги. Бэс-Бес прочно вошел в античный мир. Его статуэтки найдены по всему Средиземноморью и на побережье Черного моря.[1279]

Была ли у Фраата седина, неизвестно, но есть русская поговорка: седина в голову: Бес в ребро. Среди римлян седина самое обычное дело.

Если пергамен, написанный по-гречески и обнаруженный с двумя другими в Авромане (Курдистан), датируется по селевкидской эре, тогда у Фраата было по меньшей мере четыре царицы: Оленниейра, Клеопатра, Басейрта и Бисфейбанапс.[1280]

Фраат и невозвращенцы помогли Августу покончить с Антонием и Клеопатрой. Без боя отдали Мидию и независимую Армению, выполнили все римские обряды. Они вынудили Августа закрыть ворота Януса. Но ненадолго, он их еще раз откроет и в 25 году до н.э. закроет их во второй раз.

Фурин собрал только в Испании не менее 6 легионов, вспомогательные войска и флот. Летом 26 г. до н.э. войска тремя колоннами вторглись в маленькую Кантабрию. Гай передает командование Гаю Антистию Вету, а сам едет в Тарракон (там он и принимал послов). Пока он отсутствовал, войска загнали кантабров на гору и морили голодом осады. Ворота Януса Октавиан второй раз закроет, избрав предлогом покорение в 25 году испанского племени горцев астуров. Чтобы избежать войны с Октавианом Фраат за год до этого будет принуждать пленных вернуться. Угроза была, ворота опять были открыты опасным привратником.

И

О восприятии войны и плена русским деревенским мужиком, всадником, рядовым 206 кавалеристского полка РККА, мужем, которого ждала на Вятке жена, говорил дед моему отцу. Вот как выглядит повествование в отцовой записи:

«Вот что дед твой Николай Александрович мне рассказывал:

Сформировали. Конь по кличке Окунь. Амуниция, щетка, скребница, торба. Видел главного инспектора кавалерии маршала С. М. Буденного на смотре соединения. Перед отправкой на фронт полк переформировали. Отобрали лошадей.

Меня направили в минометчики (здоровый — плиту таскать может). Потом под город Белый (1942 г. — Д. Н.).[1281] Немцы бомбят, в землю вжимаешься. Каждая бомба в тебя норовит угодить. Грохот. Командир орет, где миномет поставить. Потом дожди пошли. Кругом воронки, земля с человечьим мясом и говном[1282] перемешана, бежать с плитой тяжело.

Сначала боялся, потом вижу, что бомбы с солдатами делают, хуй с ним, думаю, все равно рано или поздно ухлопают. Закрою живот да яйца и бегу, куда приказано.

Наших убитых много было. НЗ приходилось из ихних сидоров вытаскивать.[1283] Менял позицию под обстрелом. Ранило, видимо мина сзади сбоку рванула и ляжку мне располосовала. Командир в медсанбат направил. Оттащили.

Дня через три заходит военврач и говорит.

Кто может, уходите. Немцы окружают. Назвал деревню, где наши еще расположены.

Я уже с палкой мог ходить. Человек восемь ходячих нашлось и я с ними пошел. Взялся вести один старший лейтенант татарин. Без карты. Шли несколько дней. На ночь на веретье в мох легли спать.

Утром немцы разбудили, «Хенде Хох!» — орут.

Полевой лагерь для военнопленных село Ополье, Ленинградской области, (100 км от Ленинграда по Таллинскому шоссе). Охрана эстонцы, во много раз хуже немцев. Били сволочи без повода, мне пару раз хорошо досталось. Один раз из-за картошки, другой — побег приписали. Сбежал бы да силы уже не те. Измудохался жратвой да переходами. Это уже по дороге на остров Эзель.

Заосеняло. Много доходяг. У них, кто покрепче, забирал все. Сдирали шинели, сапоги, ботинки. Дохли они, как мухи. На Эзеле много не оставались. Погрузили в трюм и в Гамбург.

После всех разбили по специальностям и отправляли кого–куда. Я попал в работники к бауеру в местечке Эспенхайн, недалеко от города Галле. Не бил, но кричал много. Русише швайне-райне.

Так и промытарился больше двух лет. Хорошо, что никуда бауер не отдал. Когда американцы пришли, меня забрали отвезли на сборный пункт. Наших собирали. А потом отправили в Ростовскую область, город Шахты. Восстанавливать шахтное хозяйство.

В 1947 году попросил мать (Мария Ивановна, моя бабка,[1284] — Д. Н.) обратиться к Бряндину (ее бывший довоенный начальник по совхозу Дороничи) сделать на меня запрос, что я кончил курсы и работал полеводом, и вызвать в Киров.

По этому запросу и отпустили меня домой в 1948 году. Спасибо Бряндину, что не испугался взять к себе предателя Родины».[1285]

Риторически вопрошаемые Горацием пленные из войска Красса всю жизнь провели на Востоке, обросли множеством сыновей, внуков и хозяйством: если бы на момент пленения легионеру Красса было 20 лет, то к часу написания оды ему бы было 47 (Горацию в это время 39). Упреки лишь рассмешат невозвращенцев. На востоке невозвращенцы стали действительно значительными людьми:

«Подданные Аршакидов непарфянского происхождения, подчиняясь силе оружия, проявляли полное повиновение, покорность и благоговение по отношению к царям, наместникам, вельможам и государственным деятелям в провинциях; последние также были двух видов. Одни управлялись парфянскими, аршакидскими наместниками и со всех точек зрения были лояльны и покорны, другие находились под властью местных удельных царьков. Эти правители выражали покорность Аршакидам, а в пределах своих владений были полностью вольны, не обращались к аршакидскому двору и не были вынуждены просить и получать санкции у парфянских правителей и их представителей. Их подчинение выражалось только в том, что они платили определенную дань и при необходимости или во время войны собирали войско и посылали его к месту боевых действий или в специально оговоренный пункт. Их власть была наследственной и передавалась от отца к сыну. Аршакидские цари не могли назначить иного человека управлять делами этих провинций или регионов. Это напоминало наместничества в Индии; практически такой же порядок правления был принят по всей Европе вплоть до XII в.: каждый район даровался князю, маркизу, графу или барону на правах бенефиция или аллода. Крупными регионами наделяли князей, относительно меньшими — маркизов, еще меньшими — графов, а самыми маленькими — баронов.

Затем этот обычай исчез, и некоторые полагают, что такой порядок правления был характерен только для Европы. Однако в прошлом этот обычай был в ходу в Иране, Индии и у удельных царьков, подчинявшихся Аршакидам».[1286]

Семейные истории невозвращенцев станут очень популярными в Европе позже:

«У весьма богатого и могущественного короля Помпея была единственная дочь-раскрасавица, которую он так любил, что приставил к ней пятерых рыцарей, дабы под страхом сурового наказания они охраняли ее ото всякой опасности…»[1287]

Война с Востоком превращалась в случае вторжения Гая в продолжение Гражданской. Это был неприемлимый для Осьмушки-Августа расклад. Гай воевал иначе. Щедрый как Аполлон Август подарил Фраату рабыню гречанку Музу. Фраат принял подаренную рабыню как жену, избавился от предыдущих детей, отправив их в Рим, а сына от подаренной Музы Фраатака сделал наследником. Считается, что 17-летний сын в 2 г. до н.э. убил отца и занял трон как Фраат V-ый:

«У Орода было тридцать сыновей, однако в конце его царствования его любимый сын Фраат IV предал мечу их всех. Аршакидское государство столкнулось с дефицитом достойных принцев, и вскоре Рим очень сильно «поднял цены» на тех царевичей, которые находились там. Почему такое положение стало частым у парфян? Матерью Фраата IV была певица-гречанка. Филэллинская политика парфян в это время проникла в гаремы, и когда Ород возмутился братоубийством Фраата IV, его сын незамедлительно и безжалостно отправил его вслед за ними».[1288]

«Сурену Гирод вскоре умертвил из зависти к его славе, а сам потерял своего сына Пакора, побежденного римлянами в сражении. Затем, когда его постиг недуг, перешедший в водянку, другой сын его, Фраат, со злым умыслом дал отцу акониту. Но яд подействовал, как лекарство, и вышел вместе с водой, так что больному стало легче, и тогда Фраат, избрав самый верный путь, задушил отца».[1289]

Задолго до объявления Октавиана Отцом Отечества (2 г. до н.э.) Гораций приторно льстит ему, изображая значительнее Юпитера.[1290] В оппозиции Юпитер–Август, второй выглядит господином сущего: он же в этот момент судья, царь царей, в царствах которых находятся римляне. Величие Августа Гораций подчеркивает предметно, говоря о подчинении власти Рима персов и британцев (которые не были покорены).

Вижу в imperio gravibusque гендиадис. «В то время как британцы и персы присоединяются высшей властью тягот (властью и тяготами)». Imperium, вынуждающий тяготами подчиняться персов и британцев, — Августа.[1291]

Augustus divus praesens habebitur, по словам Горация. И это так, ведь тот собственноручно закрыл ворота Януса.

Римляне получили на Востоке волю стараниями Августа. Так казалось из Рима, где жизнь маргиналов у черта на куличках долго представлялась ужасом. Пленные же и их дети глядели с ужасом на Рим и без почтения на Августа-Осьмушку.

Гораций сравнивает пленных с консулом Марком Атилием Регулом, сожалеет о Риме времен войн с Карфагеном: ныне римский воин смог смириться с пленом и даже, как заметил М. М. Позднев, найти в нем удовольствие![1292]

В pro curia inversique mores помимо гипербатона также гендиадис.[1293] В стихах такое изменение создает медлительную и торжественную интонацию.[1294] Какой ужас!

У Горация есть еще одна крылатая строка в другом стихотворении: «Греция, взятая в плен, победителей диких пленила»[1295].

Ее можно понять и применительно к невозвращенцам, если посмотреть на последствия битвы при Каррах ровно противоположно взгляду Т. Моммзена, недостаточно знавшему об истории римлян на Востоке и написавшему так в середине XIX века: «В Вакханках Еврипида актер, игравший роль Агавы, которая, в припадке безумного, чисто дионисовского восторга, разрывает на части своего собственного сына и возвращается с берегов Киферона, неся на жезле его голову, заменил ее окровавленной головой Красса и запел, к великой радости публики, состоявшей из полуэллинизированных варваров, известный напев:

Мы несем домой

Из далеких гор

Славную добычу,

Кровавую дичь.

Со времен Ахеменидов это была первая победа, одержанная Востоком над Западом; глубокий смысл заключался в том, что для празднования этой победы лучшее произведение западного мира, греческая трагедия, в этом страшном фарсе сама над собой издевалась устами своих павших представителей. Римское гражданство и гений Эллады одновременно начинали подпадать под власть султанизма».

Гораций мог иметь в виду не только пресловутую эллинскую культуру, но и власть, которую получали греки в римских семьях, разделенных после разгрома при Каррах, ведь они становились посредниками в сообщениях разлученных. Не пройдет и ста лет, как греки станут самым многочисленным племенем в городе Риме. История падения Трои повторялась на новый лад.

Разница в восприятии стихотворения Горация у людей, находящихся под влиянием римской пропаганды, и людей, называющих друг друга запросто regibus-царями, достигает предела, ведь слово rex у римлян было ругательным: invidiosum apud Romanos nomen.[1296]

Сетования Горация на испорченные нравы невозвращенцев, Горация, знающего о жизни пленных и имеющего опыт плена у соотечественников, выглядят дерзко. Вспоминая впоследствии о начале своей литературной деятельности, Гораций в одном из посланий сообщает, что писать стихи его побудила «дерзкая бедность».[1297]

Его ранние произведения очень определенны по своим общественно-политическим установкам. Так, написанная первой, 7-я сатира 1-й книги звучит актуальным политическим анекдотом, связанным с убийством Цезаря:

Глум всего рассказа о перебранке двух ядовитых противников по иску, заявленному ими на суде Марка Брута (убийцы Цезаря), бывшего в в 43 году до н.э. пропретором в Азии, заключается в непереводимой игре со словом rex — царь:

Как изгнаннику Рексу Рупилию Персий ублюдок

Отплатил за злобную пену и яд, — я считаю

Всем глазами больным известно и всем брадобреям.

Этот Персий богатый ворочал большою торговлей

В Клазоменах и с Рексом завел несносную тяжбу;

Был человек он упрямый, в злобе сильнее и Рекса,

Самодовольный, надутый и едкий словами настолько,

Что и Сисеннов и Барров на белых конях перегнал бы.

К Рексу вернусь я. Когда добиться согласия оба

Не могли: ведь все враждебные вправе сражаться

Как герои, которых сводит война; так и между

Гектором Приамидом и мужества полным Ахиллом

Гнев до того был могуч, что смерть их одна разлучила,

И по причине лишь той, что в обоих доблесть таилась

Высшая; если ж вражда нерешительных станет тревожить,

Или неравным война предстоит, вот как Диомеду

С Главком Ликийцем, то вялый уходит и даже подарки

Шлет еще. — Перед претором Брутом что правил богатой

Азией, схватились Рупилий и Персий, такая

Пара, что лучшей представить не может и с Бифом сам Вакхий.

Яро врываются в суд, чудесное зрелище оба.

Персий свой иск доложил; собой насмешил все собранье,

Начал Брута хвалить, хвалить и совет его тоже,

Солнцем Азии Брута назвал, и благими звездами

Назвал советчиков, за исключением Рекса: его же

Назвал созвездьем Собаки, оратаям гнусной. Ревел он

Словно зимою ручей в местах, недоступных секирам.

Тут Пренестинец на шумный поток язвительной брани

Дубоватым ответил ругательством, как виноградарь,

Неподатливо-грубый, от коего часто прохожий

Прочь убегает, хоть крикнул ему громогласно: кукушка!

Грек же, Персий, облит Италийским уксусом, крикнул:

«Брут, во имя богов, умоляю тебя, ведь привычен

Ты царей убивать, чего ж ты теперь не зарежешь

Этого Рекса? Поверь мне что это вполне твое дело». [1298]

Публий Рупилий Рекс, родом из Пренесты, попав в проскрипции, бежал к Бруту в Азию. Персий назван ублюдком вследствии происхождения от азиатского грека и римлянки, передавшей ему, вероятно, с римской фамилией и право гражданства. Он был богатый торговец в ионийском городе Клазомене. Предмет и исход распри неизвестен, но если припомнить рассказанную Гомером историю десятилетней тяжбы троянцев с многочисленными царями ахейцев, то глум становится ядовитым.

Ранние эподы Горация (7-й и 16-й) взывают к гражданскому миру. «Вот уже два поколенья томятся гражданской войною!» — «Куда, куда вы валите, преступники, мечи в безумьи выхватив!» — восклицает поэт.[1299]

В своем восприятии окружающего мира невозвращенцы уже были похожи на русских казаков, первопроходцев, следопытов, конкистадоров, им трудно было представить себе более вольготную жизнь.[1300] Жизнь, в которой опасность несли не только люди.

Клеопатра приняла смерть от укуса змеи. Места, где обосновались римляне, еще в начале XX века кишели змеями и тиграми-людоедами вроде бенгальских.[1301] Марсы (род сабинян, смешавшихся с латинами, живший в Средней Италии) считались знатоками змей и лечения змеиных укусов, лечили они травами и заговорами.[1302]

Ранее именем марсов именовалось одно из германских племен. «В бытность свою легатом Сулла захватил вождя тектосагов[1303] Копилла, а будучи военным трибуном, склонил большой и многолюдный народ марсов к дружбе и союзу с римлянами».[1304]

Среди пленных Красса Гораций выделяет марсов особо вместе с апулийцами. Говорили марсы на собственном наречии умбрского языка (наиболее близким ему считается оскский).[1305]

Такое было и раньше. Ядром войск Ахиллы, атаковавших Цезаря в полумиллионной Александрии зимой 48 г. до н.э., были бывшие солдаты Габиния, которые, как пишет Цезарь, «уже освоились с александрийской вольной жизнью и отвыкли от римского имени и римской дисциплины».[1306]

Поначалу среди пленных произошел раскол. Похожее случилось в XX веке в Шанхае, где российское эмигрантское сообщество четко разделилось на две части: белоэмигрантов и так называемых советских подданных, чьи жизнь и существование проходили в постоянной борьбе друг с другом.[1307]

Одни римляне сочли несение караульной службы на Востоке, строительство будущих городов и дорог своим долгом. Другие предпочли активное участие в войне с соплеменниками. Постепенно ко всем пришло понимание, что они не стали рабами в римском понимании (servus). И те и другие укоренялись на Востоке, связывая, скрепляя собой и потомками разные племена. Их сила и взаимодействие росли, в Парфии невозвращенцы влияли на выбор царя, на Востоке действовали совершенно самостоятельно. Гражданская война в Риме, закинувшая их в центр Азии, расползалась по Азии как чума. Римский Либер широко разгулялся.

Какая воля их ждала в Риме? Та libertas, которая, по словам Лукана, покинула Рим? Или та, тяжесть которой испытал на себе ссыльный Овидий?

Овидий, впрочем, пожив на Черном море подольше, стал оценивать действительность поспокойнее:

«Ты любопытствуешь, кто населяет Томитанскую землю[1308] и каковы обычаи, среди которых я живу? Хотя [население] этого побережья представляет собой смесь греков и гетов, все же определяет его вид в основном плохо замиренные геты. Большая толпа сарматского и гетского племени разъезжает на конях по дорогам. Среди них нет ни одного, кто не носил бы колчана, лука и стрел, смертоносных из-за змеиного яда. Дикий голос, страшное лицо — настоящий образ Марса; ни волосы, ни борода не подстрижены ничьей рукой; его правая рука готова немедля наносить раны крепким ножем, который имеется у всякого варвара у бедра. Среди них и живет, увы, твой поэт, забывший об утехах любви, их он видит, их он слышит, мой друг!»[1309]

Драться с соплеменниками в очередной войне им тоже не хотелось. За годы издалека события в Риме воспринимались как возня.

Октавиан пишет: «Ко мне царь парфян Фраат, сын Орода, своих сыновей и внуков всех послал в Италию, не будучи побежденным в войне, но нашей дружбы прося, отдавая в залог своих детей».[1310] Такой итог дипломатической игры Августа пришелся на 20 г. до н.э.

Светоний: «Слава о такой достойной умеренности Августа побудила даже индийцев и скифов, лишь понаслышке нам известных, просить через послов о дружбе Августа и римского народа. А парфяне по его требованию и уступили ему беспрекословно Армению, и вернули ему знамена, отбитые у Марка Красса и Марка Антония, и добровольно предложили заложников, и даже царем своим выбрали из нескольких притязателей того, которого одобрил Август».[1311] Проперций пишет, полагаю, не без улыбки:

За это Акцийский Феб получил свой памятник:

одна его стрела — и нет десяти вражеских кораблей.

Но довольно я воспевал войну: победитель Аполлон требует кифару,

он снимает оружие ради мирных хороводов.

Теперь пора устраивать блистательные пиры в нежной роще,

пусть розы, ниспадая по моей шее, ласкают её,

пора наливать вино, выжатое в Фалернских давильнях,

пора мне умастить волосы Киликийским шафраном.

Пусть Муза возбудит пыл растянувшихся на ложе поэтов —

Вакх, ты лучший помощник своему брату Фебу.

Тот пусть напомнит, как стали рабами болотные Сикамбры,

а этот воспоёт Цефееву Мерою и царство опалённых солнцем людей.

Иному достанутся и Парфяне, которые хоть поздно, но заключили мир:

верните нам Ремовы знамёна, а к ним прибавьте и свои! [1312]

Если Август всё же решит пощадить восточных стрелков,

пусть трофеи этой победы останутся его детям.

Радуйся, Красс, если среди чёрных песков тебе оставлены чувства:

теперь открыт путь через Евфрат к твоей могиле. [1313]

Август поддержал одну из сторон в Гражданской войне в Парфии. Отправка Фраатом заложников в Рим означала вступление с Римом в союз.[1314] Почти целый век еще в Риме будут решать, кто станет следующим парфянским царем:

«Ссылка сыновей в Рим вошла в обычай (Вологез I отправил своего сына на службу к Нерону). Римское воспитание стало проблемой для царевичей, оно отдалило от них знать и вельмож. Бесконечные войны за определение преемника, в которые вмешивались желания и корыстные цели знати, широко распространились и привели Аршакидов к слабости и упадку, а в конце концов и к гибели.

Когда власти Парфии узнавали, что на страну нападет войско из-за границы, они рассылали гонцов на быстроногих лошадях во все уголки государства и требовали помощи от вассальных царей и наместников. Парфянская знать по приказу властей также набирала из своих бенефициев конников и пехотинцев и выступала в поход. Они собирались в определенном месте, образуя армию. Группы, присылаемые удельными царями, должны были быть вооружены и экипированы. Те, кого присылали из бенефициев, также были вооружены. Юстин пишет: Число знатных людей, участвовавших в войне с Крассом, составляло четыреста человек, а войско Аршакидов насчитывало сорок или пятьдесят тысяч солдат, однако количество воинов одного главы рода или землевладельца иногда доходило до десяти тысяч человек».[1315]

Война на Востоке стала означать для Рима продолженим гражданской, ведь воевать пришлось бы с римлянами, ставшими царями. Пришлось назвать этих царей легатами (послами, начальниками):

«Цезарь Октавиан, перешедший путем усыновления из рода Октавиев в род Юлиев, в отмщение за убийство Юлия Цезаря, который сделал его своим наследником, победил в Македонии организаторов убийства, Брута и Кассия. Сына Гнея Помпея, Секста Помпея, добивавшегося получить имущество своего отца, он разбил в Сицилийском проливе. Консула Марка Антония, управлявшего Сирией и увлеченного любовью к Клеопатре, он победил у Акция на побережье Амбракии. Остальные части мира он покорил себе при помощи своих легатов. Парфяне вернули ему римские знамена, отнятые у Красса. Инды, скифы, сарматы и даки, которых он не покорял, прислали ему дары. Врата в храме двуликого Яна, дважды запиравшиеся до него: первый раз при Нуме, второй раз после Первой Пунической войны, он запер своей рукой. Назначенный пожизненным диктатором, он за свои подвиги получил от сената титул божественного Августа».[1316]

Любопытная параллель в новейшей истории с особенностями XX века:

«А теперь вдумаемся в слова советского историка-коммуниста: "...отказался вернуться в СССР". Как называется на коммунистическом жаргоне этакий фрукт? Правильно: невозвращенец. В те времена был придуман даже более точный термин — злостный невозвращенец. Сталин не верил Рихарду Зорге потому, что Зорге — невозвращенец минимум с парой высших приговоров. Один ему явно врубили в 38-м по общему списку сотоварищи. А уж потом еще и за злостное невозвращенчество добавили. Сам товарищ Зорге не очень верит товарищу Сталину, оттого не возвращается. Как же товарищ Сталин может верить тому, кто Сталину не верит?»[1317]

О возврате пленных Светоний не пишет. Не пишет о том и Фурин.[1318] Для Гая пленные стали злостными невозвращенцами.

Лишь у Юстина мы находим что-то о возвращении пленных. Причем принудительном: «Когда Цезарь, окончив войну в Испании, прибыл в Сирию для приведения в порядок дел на Востоке (20 г. до н.э. — Д. Н.), Фраата охватил страх, как бы Цезарь не вздумал идти войной на Парфию. Поэтому со всей Парфии собрали пленных из войск Красса и Антония и отослали их вместе с их военными значками к Августу».[1319]

Сколько собрали, неизвестно. Но немного, раз Август о возвращении пленных умалчивает. Пленные не хотели возвращаться. Нежелание римлян возвращаться, по крайней мере, с точки зрения Фраата, чуть не привело к войне.

12 мая 20 г. до н.э. произошла передача Ремовых знамён и пленных Тиберию:[1320]

«Орлы (aquilae), потерянные Крассом в битве при Каррах, видны на монетах и на панцире статуи Августа из Прима-Порта,[1321] благодаря чему нам известен цвет signum (знамя, знак). Оснащенный подтоком штандарт имел для удобства знаменосца рукоять, расположенную посреди древка. Сегодня восстановлен цвет phalerae (металлические блины, медали), он голубой — такой же как и цвет самого орла, что символизировало голубое серебро (caesium argentum. — Д. Н.), древко же было коричневым. В альтернативной реставрации цветов статуи Фенгером фалеры и орел — золотые, но момент обнаружения знамени так описан Амелунгом: «…голубые также и два диска боевого signum…» Второй орел легионов Красса представлен на монете Августа, отчеканенной в 20 г. до н.э.».[1322]

Чтобы не дать повода для войны Фурину, Рим посетило блестящее посольство с Востока, удивившее римскую гражданскую (квиритскую) публику непривычными монгольскими, индийскими или китайскими лицами, слонами, геммами и маргаритами. Послы рассказывали о грандиозных успехах римлян на востоке и без рискованного похода:

«И вот были покорены все народы на западе и на юге, на севере — между Реном и Данувием — и на востоке — между Киром и Евфратом. Остальные, независимые от империи племена чувствовали ее величие и начали питать почтение к римскому народу как к владыке мира. Скифы и сарматы отправили послов с просьбой о дружбе. Серы и живущие под самым солнцем инды, принеся в дар геммы, жемчуг (маргариты. — Д. Н.) и слонов, сочли наибольшей данью длительность пути, на который у них ушло четыре года. Уже цвет кожи этих людей допускал, что они пришли из другого мира. Парфяне как бы раскаивались в своей победе: они добровольно вернули знамена, какие добыли во время поражения Красса. Так повсеместно среди рода человеческого воцарились либо прочный мир, либо перемирие, и поэтому Август в 751 году от основания Рима закрыл храм двуликого Януса, который до этого закрывался всего два раза: при царе Нуме и после первого поражения Карфагена. Теперь, посвятив себя миру, он с помощью многих суровых и строгих законов пытался удержать в узде век, обратившийся ко всем порокам и роскоши. За эти великие дела он был провозглашен несменяемым диктатором и отцом отечества. Дошло даже до обсуждения в сенате, не назвать ли его Ромулом, поскольку он основал империю. Но более священным и почетным представилось имя Август. Ведь тем самым он обожествлялся при жизни».[1323]