Ростки флоры и фауны 8 страница

Антоний Муза изучал травы. Одной из таких трав — буквице, Муза посвятил сохранившийся до наших дней труд De herba vettonica liber.[1211] Его брат Евфорб был также был известным врачом и ботаником. В его честь был назван род растений молочай — Euphorbia. Евфорб был личным врачом нумидийского царя Юбы II.[1212] Буквицей кормил своих солдат от запоров Суворов:

«Бойся богадельни, немецкие лекарственницы издалека, тухлые, всплошь бессильные и вредные. Русский солдат к ним не привык. У вас есть в артелях корешки, травушки, муравушки. Солдат дорог, береги здоровье, чисти желудок, коли засорился. Голод — лучшее лекарство. Кто не бережет людей: офицеру арест, унтер-офицеру и ефрейтору палочки, да и самому палочки, кто себя не бережет. Жидок желудок? Есть хочется? На закате солнышка немного пустой кашки с хлебцем; а крепкому желудку буквица в теплой воде или корень коневого щавелю».[1213]

Жаловался на способ, которым лечил Муза и Гораций:

В Велии, Вала, что за зима, что за небо в Салерне,

Что за люди в той области, что за дороги, — ведь Баи

Лишними Муза Антоний счел для меня, но однако

Ненависть там мне навлек, заставив меня обливаться

В стужу холодной водой. Конечно местечко вздыхает,

Что покидают в нем рощу с презреньем к источникам серным,

Как говорили, из нерв извлекающим старую немощь

И ненавидит больных, что брюхо и голову смеют

Мыть в Клузинских ключах, да едут в Габии в холод. [1214]

Лечение, которым Муза пользовал Горация и Фурина, выглядит как русская баня зимой с нырянием в прорубь.

У русских баня уже не только для мытья, но и для наслаждения. Человек, которого соборовали, считается наполовину покойником и уже не имеет права идти в баню.[1215] Есть недвусмысленная пословица: «Баба да баня — одна забава».[1216]

Имя врача Августа указывает на то, что он вольноотпущенник Антониев. Если подаренная Октавианом Фраату рабыня была родственницей врача, вылечившего Августа, то перед нами сюжет, который недостаточно освещен. Из Ирана он выглядит так:

«Муза, римская рабыня, была преподнесена императором в подарок Фраату IV. Фраатом овладела любовь к этой женщине, и он на ней женился. Она родила сына по имени Фраатак (20 г. до н.э.). Для того чтобы сделать его наследником, Фраат отправил остальных своих сыновей в Рим и приказал им жить там. Этих четырех царевичей звали Вонон, Сераспадан, Родасп и Фраат. Определенно, Муза приложила руку к избранию нового преемника и постаралась посадить Фраатака на трон. Последний во 2 г. до н.э. отравил отца, а затем воцарился на троне вместе с матерью. В это время Рим вмешался в дела Армении, сменив там царя. Тогда же из-за старости Августа и отсутствия достойного для управления делами полководца империя была слаба, и Иран и Рим находились на пороге войны. Муза разом достигла двух целей: и посадила сына на престол, и спасла Рим от окончательного поражения. Фраат IV положил начало упадку Аршакидской династии, и если мы вспомним, что он вернул римские знамена, оставшиеся от разгромленного Красса, то лучше осознаем значимость этой рабыни. Фраатак попросил императора вернуть братьев, чтобы убить их.

Цезарь потребовал у Фраатака гарантий и отправил в Парфию войско под командованием своего внука. Фраатак вступил с Гаем, внуком цезаря и командующим войском, в переговоры и отказался от Армении. Это было еще одним следствием того, что римская рабыня завладела престолом. В это время в Армении случилось восстание, Гай был убит, однако Фраатак ничего не предпринял. Отцеубийство Фраатака, его покорность римлянам, соплеменникам его матери, особая связь между ним и его матерью, совместное с ней воцарение, именование ее царицей, изображение ее лица на монетах и признание ее богиней, уступка Риму Армении, которая была передним краем фронта двух империй, привели к восстанию в Иране, низложению и убийству Фраатака. Фраатак был недостойным человеком. Он был первым аршакидским царем, разрушившим величие Парфии и покорившимся римлянам. После него на царство выбрали Орода, однако и тот творил столько насилия, что его убрали. Потом призвали на царство Вонона, сына Фраата IV, пребывавшего в Риме, и цезарь с радостью согласился.

Вонон взошел на престол, однако римские нравы Вонона раздражали знать, и его также свергли, и, наконец, троном завладел Аршакид Артабан, царь Атропатены.

Большинство рабынь, танцовщиц и музыкантш царей и вельмож были гречанками. Их привозили пленными из греческих городов и помещали в гаремы. Иногда греки, жившие во владениях Аршакидов, давали своим дочерям образование, учили их пению и игре на инструментах и преподносили в качестве подарка в гарем парфянского царя».[1217]

Существовала легендарная версия происхождения Аршакидов, возводившая их род к ахеменидским царям.[1218]

X

На Восток Август так и не выступил.[1219] Причина крылась в тысячах невозвращенцев.

Невозвращенцы по-своему поняли предсказание сивилл, что Парфию сможет покорить только царь. За десятилетия, проведенные на Востоке, они осознали, что каждый из них царь — rex.[1220] Это открытие так их смешило, что стало привычной кличкой осознавших. Они пришли к этому без усилий. Они больше не ненавидели слово rex.

Корень reg- видим в названиях: 1) Регистан — пустыня в Афганистане. 2) Регистан — наименование парадных площадей в городах Среднего Востока. 3) Регистан — площадь в Самарканде, памятник средневекового зодчества.[1221]

Римская Регия — по преданию, жилище царя Нумы Помпилия — была сооружена еще в дореспубликанскую эпоху, то есть до 509 г. до н.э., и находилась на Форуме рядом с другими культовыми сооружениями. В регии жили жрецы Юпитера — понтифики.[1222]

Знаменита ода Горация, где он пишет о римских пленных. Песня эта посвящена Августу,[1223] датируется 27–26 гг. до н.э.,[1224] относится к циклу Римских од:[1225]

Мы верили досель, что в небесах громами

Юпитер властвует. Но богом может слыть

И Август, овладев британскими брегами,

Коль грозных персов он успеет покорить.

Ведь Красса воины на варварках женились

И с ними жили же во вражеских странах,

И (боги, до чего безумцы развратились!)

Зятьями старились при чуждых знаменах,

Царя мидийского склонялся к порогу.

И сын Апулии и Марзы перед ним,

Не помня о щитах, забыли имя, тогу,

Зевеса, Весты храм и даже вечный Рим.

Так! Регул это все предвидел духом ясным,

Когда он низкия условия врагов

Отверг, и положил, что лучше, чем опасным

Примером послужить для будущих веков,

Пусть гибнут юноши от варварского плена.

«Я видел, — он сказал, — как римские кругом

Развешаны значки средь храмов Карфагена,

С оружьем, сложенным без боя пред врагом.

Я видел, — говорит, — как, руки за спиною

Связавши гражданам свободным, их вели.

Ворота отперты, и нашею войною

Опустошенные поля позаросли.

Ужели, золотом искупленный, храбрее

Вернется воин к вам? Нет, говорю я, нет!

К стыду прибавится убыток. Шерсть светлее

Не станет, если раз попала в красный цвет.

Прямая доблесть то ж. С ней стоит лишь расстаться,

Она не встретится с униженным борцом.

Не вступит в бой олень, которому прорваться

Случилось из тенет; не будет храбрецом

Тот, кто среди врагов познал всю горесть плена,

Кто на руках своих таскал узлы ремней,

И не пойдет войной тот против Карфагена,

Кто смерти трепетал от вражеских мечей.

Нет! Он, спасая жизнь, не знал, на что решиться,

И мир смешал с войной. О стыд! Да, с этих пор,

Великий Карфаген, ты можешь возгордиться,

Когда Италию покрыл такой позор!»

И тут он, говорят, стыдливые лобзанья

Супруги и детей невинных отклонил,

Как недостойный член гражданского собранья,

И мужественный взор на землю устремил,

Доколь совет его неслыханный, но здравый,

Не вызвал наконец решимости в умах

Патрициев. Тогда изгнанник величавый

Оставил медленно друзей своих в слезах.

А знал он подлинно, какие ждали муки

Его у варваров; но пред собой вперед

Так точно раздвигать его старались руки

Толпу, искавшую его замедлить ход,

Как будто, только что окончивши все пренья

Суда, в котором был им защищен клиент,

В Венафре он спешил искать отдохновенья

Или в спартанский шел отправиться Тарент. [1226]

В песне пять действующих лиц: Юпитер, Август, собирательный образ римского пленного, царь мидиец и римский консул. Царя мидийца Гораций именует словом rex. Деятельность Юпитера, который грохочет на небе, Гораций определяет инфинитивом regnare. Из легендарных римских героев, Гораций выбирает именно героя с именем Regulus, то есть Царек. Это не случайно. Гораций умеет играть словами. Все римские пленные — и Марс, и Апулиец, и воин Красса, слиты у Горация в грамматическом единственном числе с глаголом.

Упомянув в начале оды Юпитера и Августа, Гораций создает собирательный образ римского воина в плену, описывая его риторическим вопросом: «Неужели воин Красса, опозоренный супругой варваркой муж, жил (живет) и состарился под царем Мидийцем, при оружии чужих тестьев?» Слово socer — это и тесть и свекор. В русском языке это разделение мы видим. В латинском — нет.[1227]

В традиции, идущей еще от Порфириона, в царе Мидийце видят царя парфян.[1228] Однако это может быть и царь Малой Мидии, Атропатены:[1229] в это время Мидия еще сохраняет свое старое, официальное наименование и является приграничным с Римом царством. Эта деталь важна, потому что Парфянская держава не являлась чем-то монолитным, а отношения между Парфией и Мидией-Атропатеной имели свою непростую историю.[1230]

Гораций упрекает невозвращенцев в браках с варварками, то есть в признании детей от них;[1231] в забывании ими святынь Рима;[1232] в старении на чужбине.[1233] Все эти упреки показывает отменную осведомленность Горация: все именно так и обстоит. Любопытно, однако, обвинение пленных в небрежении священными щитами.

Когда лагерники шли за Крассом в поход, в Риме был один священный щит, по преданию, упавший с неба в царствование Нумы Помпилия и хранившийся вместе с 11 копьями легендарного второго царя. Нуме же приписывается упорядочение календаря, учреждение религиозных культов, жреческих и ремесленных коллегий.[1234]

Второй щит (ancile), посвященный гению Рима, был объявлен священным при Августе. Гений — бог мужской силы, олицетворение внутренних сил и способностей мужчины. Именно Август ввел почитание гения Рима и императора (то есть, себя самого), посвятив тому на Капитолии щит с надписью «или мужу, или женщине», поскольку имя и пол гения — хранителя Рима теперь скрывались.[1235]

Корень слова genius мы видим в русском слове жена, женщина.[1236]

Ранее Гораций уже порицал одного римского воина, ставя ему в вину нечестивую брачную связь: Марка Антония, который даже не состарился под царем мидийцем, а умер под царицей варваркой — Клеопатрой.[1237] Впоследствии Флор именно словами Горация из рассматриваемой оды опишет Антония.[1238]

В Иране также считают, что виной упадка парфян была нечестивая брачная связь:

«Единственным и особым исключением из этого правила является Муза, мать Фраата V, что свидетельствует о полной моральной деградации парфянского общества. Кроме этого случая царь никогда не подпадал под влияние женщин и полновластно управлял государством, не позволяя вмешиваться в дела также евнухам или вазирам. На аршакидских монетах не изображались женщины, за исключением только Музы, матери Фраата V. Был и еще один случай — царица была изображена на одной из надписей молящейся. Положение царицы было таково, что некоторые ученые полагают, оно было не намного ниже царского.

Незаконные жены царя были отделены от царицы, для каждой из них возводили отдельный дворец. Сохранение прав царицы и жен и одновременно их невмешательство в дела государства относительно защищали двор от трудностей, появлявшихся из-за интриг жен и подростков гарема. В этом отношении парфяне заслуживают большего уважения по сравнению с Ахеменидами и Сасанидами, так как они в этом смысле оказались успешнее этих двух династий. Пирнийа считает это одним из факторов долговечности и продолжительности существования Парфянского государства».[1239]

Большинство ветеранов в Риме пополняло ряды мелких и средних землевладельцев на захваченных землях провинций.[1240] В ставших привычными для невозвращенцев краях целинной земли было в избытке. Поселившись на такой земле с многочисленными женами и детьми любой невозвращенец становился царем в собственном царстве.

Отказ спаянных неповторимым опытом тысяч римских мужчин возвращаться в родную казарму был для Августа непреодолимым препятствием для начала войны с Востоком.[1241] Это понимал близкий ему Гораций.

Мудрость и образованность Горация неоспоримы. Мой учитель В. С. Дуров любит повторять: «У Горация есть все».[1242] Именно Гораций отчеканил по латыни прочнее меди нехитрые положения умеренности, воздержания, ловли золотой середины (aurea mediocritas) в непрочной жизни.[1243] К тому же направлял Будда, к этому же устремлял иудеев Мошиах-Христос, это же определяют просветленные учителя и ныне:[1244] «Я есть то, что есть здесь и сейчас».[1245] Именно эта идея выражена в той же Чхандогья-упанишад в известном изречении «то есть ты» (tat tvam asi), т.е. все, что тебя окружает, есть ты сам, твоя душа, едино с тобою.[1246]

То же читаем и в коптских гностических текстах: «Я есмь» в сочетании с противоположными определениями повторяется с первых же строк, «Я есмь то, что одно существует», — слышится в финале документа».[1247]

Латинская поговорка «молчание — золото» построена на игре слов и в прямом переводе на русский: aurum auris.[1248] Горацию удалось передать в живой латинской речи мировоззрение, которое обычно связывают с учением Будды, с учением о недвойственности, адвайтой-ведантой.[1249]

«Первое, что бросается в глаза при подведении итогов многовековой истории ведантистской традиции, — это ее чрезвычайная пластичность, способность принимать весьма различные (и часто во многом противостоящие друг другу) формы при одновременном сохранении общей для них всех основы. Это показывает уже история классической веданты».[1250]

В новой истории представителями этой традиции являются Л. Н. Толстой,[1251] М. К. Ганди и Р. Тагор: «Древнейшее откровение Ригведы гласит: Истина одна — человек зовет ее разными именами».[1252]

Предысторию события, к которому преподнесена ода, можно уточнить. В 31 г. узурпатор Тиридат захватывает власть в Парфии. Фраат при помощи саков (и римских невозвращенцев) вынуждает его бежать в Рим (прихватив заложником сына Фраата) и просить помощи.

В Риме появляется царь Мидии Артабазд и царь адиабенов Артаксар[1253]. Затем Фраат также отправляет в посольство и своих детей заложников, с приказом жить в Риме.[1254] Мы знаем их имена: Вонон, Сераспадан, Родасп,[1255] и Фраат.[1256]

От решений Августа зависит порядок вещей на Востоке. И Август вроде бы меняет его в пользу Римской республики, римлян. Египет покорен, Антоний и Клеопатра мертвы. Антропатена-Мидия, Армения, а впоследствии и Парфия превращаются в союзников (в зависимых от) Рима. Фраата вновь привели на престол Август и поддержавшие его, а не Тиридата, невозвращенцы.

Август выступил в роли судьи между воюющими парфянскими вождями. Они очень старались заслужить его благосклонность. Положение в Парфии было настолько шатким, что ранее даже привлекло внимание гуннского вождя Чжи-чжи.[1257]

Н. К. Дибвойз: «Из Египта Октавиан проследовал через Сирию в провинцию Азия, где провел зиму 30–29 гг. до н.э. Примерно в это же время Фраат и его «скифские» союзники изгнали Тиридата из Парфии, и он бежал в Сирию, где Октавиан позволил ему мирно жить.[1258] Из-за нерасторопности царской стражи Тиридат смог украсть младшего сына Фраата, которого он взял с собой в Сирию. Фраат, тогда уже единственный правитель Парфии, услышав об этом, отправил посланников к Октавиану с просьбой вернуть сына и выдать Тиридата. Когда Октавиан отправился в Рим, сын парфянского царя и претендент Тиридат поехали вместе с ним. Они предстали перед Сенатом, который передал это дело Октавиану для урегулирования. Сын Фраата затем был отправлен к отцу при условии возвращения захваченных римских боевых знамен, но прошли годы, прежде чем римляне действительно получили их.

Монеты Аттамбела II из Харакены, надчеканенные Фраатом примерно в это же время, показывают, что первый потерпел какое-то поражение от сюзерена.[1259]

Весной 26 г. до н.э. Тиридат двинулся вниз по Евфрату, причем, очевидно, с такой неожиданной скоростью, что Фраат был вынужден убить свой гарем на небольшом острове, расположенном недалеко к югу от Билеси Библада (Кал’ат Булак).[1260] Возможно, что именно тогда Тиридат выпустил монеты с уникальной надписью ΦΙΛΟΡΩΜΑΙΟ (Любящий римлян).[1261]

Гораций пишет и об этом:

— Вот что еще попрошу я тебя мне поведать, Тирезий:

Как бы, каким бы мне средством поправить растрату именья?

Что ж ты смеешься?.. — Лукавец! А разве тебе не довольно

Возвратиться в Итаку свою и отчизны Пенатов

Вновь увидать?.. — Никого ты еще не обманывал ложью!

Видишь, что наг я и нищ возвращаюсь, как ты предсказал мне.

Ни запаса в моих кладовых, ни скота. Без богатства ж

И добродетель, и род дешевле морского пороста!

— Прочь околичности! — Если ты бедности вправду боишься,

Слушай, как можешь богатство нажить. Например: не пришлет ли раннюю птичку тебе кто-нибудь или редкость другую;

Ты с ней беги — к старику, накопившему много именья.

Ранний плод сада, или домашнее, что есть получше,

Пусть он, почетнейший Лар, и отведает прежде, чем Лары.

Будь он хоть клятвопреступник, будь низкого рода, обрызган

Кровию братней, из беглых рабов, — но если захочет,

Чтоб ты шел в провожатых его — не смей отказаться!

— Как? чтобы с Дамой позорным бок-о-бок я шел? — Я под Троей

Был не таков: там в первенстве я с величайшими спорил!

— Ну, так будь беден! — Все может снести великое сердце!

И не то я сносил! — Но ты продолжай. — Где я мог бы

Золота кучу достать, где богатство? Скажи, прорицатель!

— Что я сказал, то скажу и опять! — Лови завещанья

И обирай стариков! А если иной и сорвется

С уды, как хитрая рыбка, приманку скусив рыболова,

Ты надежд не теряй и снова готовься на промысл.

Ежели спорное дело между двоих заведется,

Важно ли, нет ли, кто из соперников силен богатством, —

Ты и в ходатаи! Нужды нет, если он нагло и дерзко

Честного тянет к суду. Будь ответчик хоть лучший из граждан,

Но есть сын у него, да жена — за него не вступайся!

"Публий почтенный!" скажи или "Квинт!" (затем, что прозванья

Знатности признак — приятны ушам!) — "меня привязало

Уваженье к тебе; а дела и права мне знакомы.

Лучше пусть вырвут глаза мне, чем я допущу, чтоб соперник

Хоть скорлупкой ореха обидел тебя. Будь покоен!

Ты не будешь в потере; не дам над тобой наругаться!"

После проси, чтобы шел он домой и берег бы здоровье.

Сам хлопочи, хоть бы рдеющий Пес раскалывал злобно

Статуи вовсе безгласные; или с распученным брюхом

Фурий плевал бы снегом седым на высокие Альпы!

"На, посмотри-ка!" тут скажет иной, толкнувши соседа:

"Вот трудолюбец, вот друг-то! вот прямо заботлив!"

С этим огромные рыбы сами собой повалятся

В сети твои, а из них и в садок! Но ежели хворый

В доме богатом есть сын, то, чтобы отвлечь подозренье

Холостых богачей, угождай и поползай, в надежде

Быть хоть вторым в завещаньи, на случай ежели мальчик

Рано отправится к Орку. Тут редко случится дать промах!

Если кто просит тебя прочитать его завещанье,

Ты откажись и таблички рукой оттолкни, но сторонкой

Сам потихоньку взгляни между тем: что на первой табличке

В пункте втором, и один ли назначен наследником, или

Многие вместе; все это быстрей пробеги ты глазами

Иногда ведь писец, излагавший последнюю волю,

Так проведет, как ворону лиса! А после Коранус

И начнет хохотать над ловцом завещаний, Назикой!

— В исступленьи пророческом ты или шутишь в загадках?

— О Лаэртид! что изрек я, то будет, иль нет, непременно!

Дар провещанья мне дан самим Аполлоном великим!

— Ежели можно, однако, скажи мне: что это за басня?

— Некогда юный герой, страх парфян, от Энеева рода,

Славой наполнит своею и землю, и море. В то время

Дочь за Корануса выдаст в замужество Назика, из страха

Чтобы Коранус, богач, с него не потребовал долгу.

Вот же что сделает зять. Он тестю подаст завещанье

С просьбой его прочитать. Назика противиться будет.

Но возьмет наконец и прочтет про себя и увидит,

Что ему завещают одно: о покойнике плакать!

Вот еще мой совет: когда стариком управляют

Или хитрая женщина или отпущенник, нужно

Быть заодно; ты хвали их ему, чтоб тебя расхвалили!

Будет полезно и то! Но верней овладеть головою:

Может быть, сдуру стихи он пишет плохие, старик-то?

Ты их хвали. Коль блудник он — не жди, чтоб просил: угождая

Мощному, сам ты вручи Пенелопу ему. — "Неужели,

Думаешь, можно склонить столь стыдливую, чистую, ту, что

Все женихи совратить с прямого пути не могли ведь?"

Дива нет — шла молодежь, что скупа на большие подарки,

Та, что не столько любви, сколько кухни хорошей искала.

Вот почему и чиста Пенелопа; но если от старца

Вкусит она барышок и разделит с тобой только раз хоть, —

Ты не отгонишь ее, как пса от засаленной шкуры. [1262]

По всей видимости, Тиридат правил очень недолго, так как единственные его монеты этого периода датированы маем 26 г. до н.э. Вскоре он вновь сбежал со многими своими приверженцами к Октавиану, который находился в Испании. Надпись, найденная в Сполато, кажется, упоминает сына Тиридата, который в конечном итоге стал римским гражданином под именем Гай Юлий Тиридат и погиб, будучи командиром каких-то парфянских вспомогательных войск, служивших в римской армии.

От Тиридата не так-то легко было отделаться. В марте 25 г. до н.э. он вновь чеканит монеты на монетном дворе в Селевкии. Однако к маю Фраат восстановил контроль настолько, что уже выпускал там свои монеты, и с тех пор нам о Тиридате ничего более не известно.

Между тем римские потери в столкновениях с парфянами не были забыты. Война на Востоке определенно входила в планы Гая.

Компания должна была быть направлена против Парфии, и по крайней мере часть войск должна была следовать по маршруту Антония. Упоминаются даже мечты о Бактрии и Индии; послы или агенты, один из которых именовался «Ликот», не раз проникали в эти страны. Возлюбленная Ликота знала, где течет Аракс и сколько миль может пройти парфянский конь без воды, и могла обратиться к цветной карте, чтобы найти место, где живут дахи».[1263]

Зима 30–29 гг. до н.э. в Индии стала первой для беглецов из Египта. Римляне, оказавшиеся на Востоке ранее, уже давно вели там свою войну:

Аретуза посылает это письмо своему Ликоту —

как часто ты меня бросаешь и вообще можешь ли быть моим?

Если, когда ты будешь его читать, чего-то не разберёшь

из-за пятна, то знай: это пятно от моих слёз.

А если письмо где-то окажется неразборчиво,

значит, его писала рука умирающей женщины.

Недавно Бактры видели тебя во второй раз на дорогах Востока,

недавно — враги Невры на облачённых в доспехи скакунах,

жители зимних стран Геты, Британцы на пёстрых колесницах

и загорелые под пламенным небом Индийцы, живущие у восточных вод.

Такова твоя супружеская верность? Вот награда за ночи лобзаний

для неопытной и покорной — ты её торопил, а она тянула к тебе руки?

Вещим был тот брачный факел, который несли передо мной, —

его чёрный свет был похищен из углей погребального костра.

Меня окропила Стигийская влага, и повязка на волосах

легла не по обычаю: бог не был благосклонен к нашему браку.

Ах, на всех дверях висят мои приношения, пагубные для меня же:

вот я тку для тебя уже четвёртый походный плащ.

Пусть пропадёт тот, кто вздумал рубить на валы невинные деревья

и смастерил из костей трубу, издающую жалобный стон!

Лучше бы ему, вместо Окна, согнувшись, плести верёвку

и непрестанно утолять ею голод, вечный голод ненасытного осла!

Скажи мне, не жжёт ли тебе белые плечи в жёстком панцире?

Не натирает ли нежные ладони тяжкое копьё?

Но пусть уж скорее это, чем если бы какая-нибудь девушка

оставляла зубами на шее губительные для меня знаки!

Говорят, ты исхудал с лица; но мне хотелось бы,

чтобы эта бледность была вызвана тоскою по мне.

А я, когда вечер ведёт за собой тоскливую ночь,

лобзаю твоё оружие, которое ты оставил дома;

а потом жалуюсь, что покрывало не лежит ровно на постели

и не поют птицы, вестники утреней зари.

Зимними ночами я тружусь над пряжею для воинственной одежды

и шью из кусков Тирийской шерсти перевязь для меча,

изучаю, в какой стороне течет Араке, где вам нужна победа,

и сколько миль без воды может проскакать Парфянский конь.

Мне приходилось смотреть на карту и разглядывать изображённые

на ней страны, как они расположены по воле премудрого бога:

какая земля скована льдом, какая — рыхлая от зноя,

какой ветер сулит парусам добрый путь в Италию.

Рядом со мной сидит лишь сестра, а кормилица, побледневшая от тревог,

клянется, — лжёт! — что ты медлишь из-за зимнего времени.

Повезло же Ипполите! Она сражалась с голой грудью,

по варварскому обычаю прикрыв шлемом нежную голову.

Вот бы и для Римских девушек было открыто военное поприще!

Я бы была для тебя надёжным военным снаряжением,

и меня не задержали бы Скифские хребты в ту пору,

когда Отец покрывает ледяной коркой глубокие воды.

Хоть любовь сильна всегда и везде, она сильней, если видишь супруга —

сама Венера раздувает факел, поддерживая её жизнь.

А так для кого мне блистать в Финикийском пурпуре

и носить на руках прозрачный, как вода, хрусталь?

Всё смолкло... и лишь изредка по привычке в день календ

одна служанка открывает запертое святилище Ларов.

Меня развлекает лишь жалобный вой собачонки Кравгиды:

она — единственная, кто требует твоей половины ложа.

Я убираю святилище цветами, украшаю вербеною перекрёстки,

и на старом очаге трещит Сабинская трава.

А если неподалёку застонет сыч, сидящий на чьей-нибудь крыше,

или скупой светильник захочет, чтоб его окропили вином,

значит, этот день грозит закланием годовалым ягнятам,

и помощники жреца, подпоясавшись, радостно ждут нового прибытка.

Молю, не гонись за славой, стремясь влезть на Бактрийские стены

или сорвать с умащённого вождя покрывало из тонкого полотна,

когда в воздухе так и свищут свинцовые снаряды из пращей

и лук в притворном бегстве всадника не скупится на стрелы.

Но (пусть боги позволят тебе, смирив питомцев Парфянской земли,

проследовать с копьём без наконечника за триумфальной колесницей)

не оскверняй заключённый нами союз и общее ложе!

Вот единственное условие, при котором я жажду твоего возвращения:

когда же я по обету понесу оружие к Капенским воротам, я напишу

на нём: БЛАГОДАРНАЯ ДЕВУШКА МУЖУ — ЦЕЛОМУ И НЕВРЕДИМОМУ. [1264]