2015-07-14
391
Моя природа пригодна для любого облика:
куда и как ни поверни, я буду прекрасен.
Облачи меня в Косскую ткань — и получится недурная девушка,
одень в тогу — кто не скажет: вот истинный муж!
Дай мне серп и накинь на лоб венок из сена
ты поклянёшься, что я только что косил траву.
Когда-то я носил оружие, и, кажется, не бесславно;
взваливал на плечи корзинку, был и жнецом.
Для тяжб и споров я трезв, но когда я с венком на висках,
ты сам же громко воскликнешь, что мне в голову ударило вино.
Только я надену на себя митру — и тут же похищаю облик Иакха, [2768]
присвоил бы и Фебов, дай мне только в руки плектр.
Взяв тенёта, иду на охоту; запасшись тростником,
как Фавн, отправляюсь на ловлю пернатого племени.
Могу стать возничим, погоняющим лошадь, и даже уподобиться тому,
кто легко перекидывает тело с одного коня на другого.
Будет у меня удочка — пойду с удочкой ловить рыбу,
и, опустив тунику, стану дельным разносчиком.
Согнувшись над посохом, сойду за пастуха, и я же
могу в плетёной корзине нести розы, ступая по песку.
Что уж добавлять, чем я и без того славен —
что мои руки щедры для садовых плодов?
Зелёный огурец и тыква с громадным брюхом,
капуста в венке из лёгкого камыша — они сами говорят за меня;
не распустилось такого цветка на лугу, который
не лёг бы красиво в венок у меня на лбу.
И за то, что я один принимаю любой облик,
за мою превратность — отеческий язык дал мне имя Вертумна.
И ты, Рим, вознаградил моих Этрусков
(откуда пошло нынешнее имя Тусской улицы)
в ту пору, когда союзники — Ликомеды пришли с оружием на помощь
и отразили Сабинские клинки свирепого Тация.
Я видел, как смешался их строй, как пали на землю мечи,
и враг показал нам спину, обратившись в постыдное бегство.
Ты же, Отец богов, сделай так, чтобы веками толпы Римлян,
облачённые в тогу, проходили пред моими стопами.
Остаётся шесть стихов: тебя, спешащий в суд, я не задержу —
здесь проведена мелом последняя черта моего поприща.
Я был кленовым бревном, которое поспешно обтесал серп, —
бедным богом в городе, который принял меня ещё до Нумы.
А тебе, Мамуррий, художник моего бронзового изваяния,
пусть Оскская земля не натрет искусные руки —
ты сумел отлить меня в столь замечательной форме:
потрудился ты один раз, но похвалят твой труд не единожды. [2769]
За именем Проперций по латыни слышится понятие, скрытое за русским прозвищем Шустрый. Написал Проперций и о теле, которое мы знаем под именем Меценат:
Меценат, всадник, в чьих жилах течёт кровь этрусских царей,
зачем ты, сам не желая преступать пределов собственного жребия,
отправляешь меня в столь пространное поэтическое море?
Широкие паруса — не для моего челнока.
Постыдно взвалить на плечи бремя, которое не в силах снести,
чтоб под ним подломилось колено и согнулось плечо.
Не все занятия одинаково пригодны для всех дарований,
и одну и ту же пальму не получишь на одинаковой вершине.
Слава Лисиппа — изваянные им живые статуи;
Каламид хвастает передо мной своими превосходными конями;
Апеллес требует первенства, написав Венеру;
Паррасий добывает себе почётное имя в искусстве малыми вещицами;
что до Ментора, то красоту его фигур дополняет сюжет,
а Мисов акант плетётся по скромному пути;
Фидиев Юпитер украшает себя слоновой костью,
и Праксителя расхваливает мрамор его собственного города.
Есть те, кому доставляет пальму Элейская квадрига,
кто-то стяжает себе славу проворством ног,
тот рождён для мира, а этот выказывает себя дельным на войне;
каждый даёт взойти семенам собственной природы.
Я же, Меценат, получил твои жизненные наставления,
и теперь я должен превзойти тебя, следуя твоему собственному примеру.
Тебе дано с властительными секирами — знаками Римской чести —
произносить приговоры на середине форума,
тебе же — пробиваться сквозь Мидийские копья
и наполнять свой дом прибитым к стенам оружием,
и да прибавит тебе на всё это сил Цезарь, и непрестанно
пусть богатства крадутся к тебе лёгкой стопой —
но ты скромен, ты удаляешься в смиренную тень,
ты сам приспускаешь паруса, наполненные ветром.
Верь мне, твоя жизнь сравняет тебя с великими Камиллами,
и ты также станешь притчей на человеческих устах,
ты последуешь в своей славе непосредственно за Цезарем:
ценнейшим достоянием Мецената будет его верность.
Я не рассекаю пенную пучину на паруснике и не тороплюсь
расстаться с тихой речушкой, где я в безопасности.
Я не буду оплакивать Кадмову цитадель, рухнувшую на пепел отцов,
ни семь одинаково жестоких сражений, не буду
повествовать о Скейских воротах и Аполлоновой твердыне —
Пергаме, о Данайских кораблях, вернувшихся домой на десятую весну,
с тех пор как по стенам — Нептунову труду — прошёлся Греческим
плугом победный деревянный конь, созданный искусством Паллады.
Довольно, если мои стихи будут нравиться наряду с книжками Каллимаха;
мне достаточно для песен ладов Косского поэта.
Пусть в них будет пламя для юношей, пламя для девушек,
пусть они назовут меня богом и станут приносить мне жертвы!
Веди меня — я стану петь и брань Юпитера, и грозящего небу
Кея, и Евримедонта на Флегрейских хребтах;
сочиню песню о высоком Палатине, где паслись Римские быки,
о стенах, крепких Ремовой кровью,
о царях-близнецах, воспитанных молоком лесного зверя,
и моё дарование возрастёт в меру твоих повелений;
я приступлю к ликующим колесницам от одного края земли и другого,
к Парфянским стрелам, пущенным в притворном бегстве,
к оплоту Пелузия, прорванному Римским мечом,
и Антонию, которого не пощадила собственная рука.
Ты же, покровитель моей нежной юности, возьми мягкую узду
и дай мне благоприятный знак для колесничного бега.
Ты, Меценат, уступаешь мне эту славу, и зависит от тебя,
чтобы говорили — сей был из твоего круга. [2770]
Превзошел ли сочинитель Проперций сочинителя Мецената, чье имя стало нарицательным, вопрос спорный. Меценат был велик во многом, например в словах, переданных Дионом Кассием: Surge tandem, carnifex! (Да полно же тебе, мясник!), которыми он удержал Августа от подписания смертных приговоров.[2771] Август не зря назвал Мецената Tiberinum margaritum.[2772]
«Имени Мецената также приписывается изобретение стенографии; он написал диалоги (Прометей), автобиографию О развитии тела (De cultu suo), в которой выступают Вергилий, Гораций и Мессала, Похвалу Октавии (In Octaviam). Создавал он также стихи по форме и тематике ориентированные на Катулла. Язык и стиль Мецената поражали современников (Августа) и последующие поколения (Сенеку Философа) неотчетливостью и небрежностью, неологизмами, чересчур смелыми переносами».[2773]
В неотчетливости можно упрекать и Проперция. Элегии первой книги Проперция описывают развитие любви и ее отдельные этапы: ссоры и примирения, ревность, измены и возвращения.[2774] Однако удивительна осведомленность Проперция и его образованность в географии:
Каллимаховы Маны и святыни Косского Филита,
молю вас, позвольте мне войти в вашу рощу!
Я первым прихожу, жрец прозрачного источника,
чтобы воплотить Италийские таинства в Греческих хороводах.
Скажите, в какой пещере вы так отточили свой стих?
Как вы туда вошли? Какую воду пришлось вам пить?
Ах! Распрощаемся с теми, кто держит Феба в военном лагере!
Стих должен быть до блеска отполирован гладкой пемзой:
и тогда Молва вознесёт меня над землей, а Муза, рождённая мною,
будет праздновать триумф на колеснице с венценосными конями;
на ней вместе со мной понесутся маленькие Амуры,
а за нашими колёсами будет гнаться толпа поэтов.
Что вы состязаетесь со мной? — это напрасно, хоть скачите
во весь опор! Путь Муз неширок и открыт немногим.
Пусть те, кто воспевает Бактры как грядущий предел державы,
хвалят тебя, Рим, в своих анналах — таких немало,
но этот труд (да прочтёшь ты его в мире) с горы девяти Сестёр
сошёл на наши страницы по нехоженой дороге.
Итак, Пегасиды, возложите на вашего поэта нежный венец:
для моей головы жёсткий венок не подходит.
Но чего завистливая толпа лишит меня при жизни —
то с двойной прибылью мне посмертно возместит Честь.
Посмертно всё минувшее представляется величественнее —
после похорон твоё имя произносят с большей важностью.
Ведь кто бы знал о твердыне, сокрушённой деревянным конём,
о том, как реки, Идеец Симоис и потомок Юпитера Скамандр,
схватились врукопашную с Гемонийским героем, и о том,
как тело Гектора окровавило колесницу в троекратном беге?
Деифоб, Гелен, Пулидамант и Парис — каков бы он ни был в бою —
о них едва бы слышали и у них на родине.
Не говорили бы теперь о тебе, Илион, и о тебе, Троя,
дважды взятая по воле Этейского бога.
Да и самому Гомеру, рассказавшему о превратностях твоей судьбы,
довелось увидеть, как растёт его слава с течением времени. [2775]
В 14 элегии второй книги свою победу над Кинфией Проперций ставит выше победы Августа, только что одержанной им над парфянами:
Атрид, сломив великую силу Лаомедонтовых потомков,
не так радовался Дарданскому триумфу;
не испытал такого веселья завершивший странствия Улисс,
коснувшись берега своей дорогой Дулихии,
и Электра, увидев Ореста живым и здоровым, —
брата, чей мнимый прах она только что оплакивала.
Не с таким счастьем Миноида взглянула на Тезея,
которого её нить направляла по Дедалову пути,
какое выпало мне на долю минувшей ночью:
ещё одна такая ночь — и я стяжал бы бессмертие!
А ведь недавно я униженно брёл, понуро опустив голову,
обо мне говорили — иссохший пруд!
Теперь же она не ранит меня беспричинной надменностью
и не может оставаться безучастной к моим слезам.
О! с каким опозданием изведал я все эти ласки!
Не мне — моему пеплу — досталось лекарство!
А ведь я, слепец, не различал даже путь под ногами!
Всякий, одержимый любовным недугом, теряет зрение.
Но вот что я понял: вооружитесь презрением, юноши!
Это полезнее; это превращает вчерашнее «нет» в сегодняшнее «да».
Все прочие напрасно стучали и звали госпожу:
глухая к их мольбам, она лежала, прильнув ко мне головой.
Для меня эта победа дороже разбитых Парфян —
вот моя добыча, вот мои пленные цари и триумфальная колесница!
Я прибью великие дары к колонне твоего храма, Киферея,
и под нашим именем будут такие стихи:
ЭТУ ДОБЫЧУ, БОГИНЯ, ПРИНОСИТ К ТВОЕМУ ХРАМУ ВЛЮБЛЁННЫЙ
ПРОПЕРЦИЙ ЗА ЦЕЛУЮ НОЧЬ СО СВОЕЙ ГОСПОЖОЙ.
Так что ж теперь — прибудет ли к тебе на берег невредимой
моя ладья или сядет на мель среди пути?
Потому что, если ты переменишься ко мне из-за какой-нибудь
моей вины, мне останется только умереть у входа в твой дом!
Аппетиты[2776] Проперция не меньше чем у его соплеменника Мецената. Вообще они сильно похожи друг на друга.
«В одной элегии Проперция влюбленная женщина пишет своему избраннику, оказавшемуся в далеком походе, что она изучает разрисованную карту, где изображены различные страны. Варрон упоминает о том, что его друзья рассматривали изображение Италии на стене какого-то храма, такого рода была и карта Марка Випсания Агриппы, выставленная Августом после смерти Агриппы в портике его имени для публичного обозрения, а также карта мира, за обладание которой сенатор Метий Пампузиан был казнен Домицианом, увидевшим в этом стремление захватить власть над миром (карта была нарисована на коже и на стене в ванной)».[2777]
Напрашивается вывод, что разделение Римской res publica на западную и восточную произошло еще во время Тиберия, когда пасынок Октавиана к власти пришел после убийства родственника: сына Агриппы:
«Кончину Августа (19 августа 14 года. — Д. Н.) он держал в тайне до тех пор, пока не был умерщвлен молодой Агриппа. Его убил приставленный к нему для охраны войсковой трибун, получив об этом письменный приказ. Неизвестно было, оставил ли этот приказ умирающий Август, чтобы после его смерти не было повода для смуты, или его от имени Августа продиктовала Ливия, с ведома или без ведома Тиберия. Сам Тиберий, когда трибун доложил ему, что приказ исполнен, заявил, что такого приказа он не давал, и что тот должен держать ответ перед сенатом. Конечно, он просто хотел избежать на первое время общей ненависти, а вскоре дело было замято и забыто».[2778]
«В том же году дерзость одного раба могла бы, не будь своевременно приняты меры, привести к смуте и гражданской войне и потрясти государство. Раб Агриппы Постума по имени Клемент, узнав о кончине Августа, задумал с несвойственной рабской душе отвагою отплыть на остров Планазию и, похитив там силою или обманом Агриппу, доставить его затем к войску, стоявшему против германцев. Осуществлению его замысла помешала медлительность торгового судна, и расправа над Агриппой была совершена. Тогда Клемент, решившись на еще большее и более дерзновенное, выкрадывает его прах и, перебравшись на мыс в Этрурии Козу, скрывается в уединенных местах, пока у него не отросли волосы и борода; а внешностью и годами он был похож на своего господина. Затем, при посредстве сообщников, пригодных для этого и знающих его тайну, он распространяет слух, что Агриппа жив, о чем сначала они говорят с осторожностью, как это обычно бывает, когда речь заходит о чем-нибудь недозволенном, а затем широко и открыто перед людьми бесхитростными и легковерными, готовыми ловить их слова, или недовольными существующими порядками и жаждавшими поэтому перемен. Клемент и сам, после того как стемнеет, посещал муниципии, избегая, однако, показываться на людях и нигде подолгу не оставаясь, и так как истина утверждает себя доступностью взорам и временем, а ложь — неопределенностью и суетливостью, он здесь оставлял по себе молву, а там упреждал ее.
Между тем по всей Италии распространился слух, что попечением богов Агриппа спасся от гибели; верили этому и в Риме: уже в народе шли толки о его прибытии в Остию, уже в городе происходили тайные сборища, а Тиберий, озабоченный и встревоженный, все еще метался между двумя решениями, обуздать ли своего раба военною силой или выждать, чтобы этот нелепый слух со временем рассеялся сам собою: колеблясь между стыдом и страхом, он то утверждался в мысли, что нельзя пренебрегать никакими мерами, то — что не подобает всего бояться. Наконец, он поручает Саллюстию Криспу взяться за это дело. Тот выбирает из своих клиентов двоих (по словам некоторых — воинов) и внушает им, чтобы, притворившись единомышленниками Клемента, они посетили его, предложили ему денег и уверили в своей преданности и готовности разделить с ним опасности. Они поступили как им было приказано. Затем, выждав ночь, когда он остался без всякой охраны, и взяв с собою достаточно сильный отряд, они связали Клемента и, заткнув ему рот кляпом, доставили во дворец. Рассказывают, что на вопрос Тиберия, как же он стал Агриппою, Клемент ответил: «Так же, как ты — Цезарем». Его не смогли принудить выдать сообщников. И Тиберий, не решившись открыто казнить Клемента, повелел умертвить его в одном из глухих помещений дворца, а труп тайно вынести. И хотя говорили, что многие придворные, а также всадники и сенаторы снабжали Клемента средствами и помогали ему советами, дальнейшего расследования произведено не было».[2779]
История восточной части Республики, в таком случае, до сих пор не написана.
XXII
«В это время географические сочинения в Риме пишут люди самых разных профессий, в основном гуманитарии — риторы, полигисторы, грамматики, литераторы, а также просвещенные политические деятели (как видно из списка источников Плиния, даже императоры!). В качестве римских источников для географических книг Плиний упомянул около трех десятков авторов, среди которых есть и известные нам, и совершенно неизвестные нам личности: Turranius Gracilis, Cornelius Nepos, Titus Livius, Titus Livius filius, Cato Censorius, Marcus Agrippa, Marcus Varro, Divus Augustus, Varro Atacinus, Antiatis, Huginus, Lucius Vetus, Pomponius Mela, Curio pater, Caelius, Arruntius, Sebosus, Licinius Mucianus, Fabricius Tuscus, Lucius Ateius philologus, Ateius Capito, Verrius Flaccus, Lucius Piso, Gellianus, Valerianus, Domitius Corbulo, Claudius Caesar, Seneca, Nigidius, Suetonius Paulinus».[2780]
Многих римлян охватило ощущение своей мировой значимости. В жизни это привело к любопытным следствиям:
«Два утверждения можно считать вполне обоснованными: почти повсеместной практикой финансирования какого-либо коммерческого предприятия в римской Италии был заём; финансовая стратегия сенаторов ограничивалась выбором между владениями сельскохозяйственными землями и займом денег под проценты. Если италийские торговцы пускались в коммерческое предприятие, связанное с доставкой товаров из Индии, резко возрастал спрос на займы, и, несмотря на риски, прибыли оказывались колоссальными. Заём, как средство увеличения состояния, в результате победил, быстро уничтожив традиционные представления о коммерческой добродетели».[2781]
«Финансовые затруднения римское государство испытывало уже в последние годы правления Августа. Тиберий, особенно в первые годы своего правления, проявлял исключительную расчётливость и бережливость. В связи с этим иной, чем у Августа, была его политика по отношению к плебсу. Обычные раздачи сохранялись, но зато реже и с меньшей пышностью устраивались театральные зрелища, что неоднократно вызывало протесты римской толпы в театрах и шумные аплодисменты по адресу актёров, если те произносили удачную эпиграмму на Тиберия».[2782]
«Экономические затруднения вызывались недостатком монеты, находившейся в обращении. Ввоз в Рим и Италию преобладал над вывозом, италийская торговля давала пассивный баланс, и вследствии этого драгоценные металлы уплывали в восточные провинции, а оттуда — даже за пределы Империи.
Одних только позднеримских монет, найденных на Шри-Ланке и их «индо-римских» имитаций, значительнейшая часть которых не опубликована, насчитывается около 200 тысяч».[2783]
Недостаток монеты может быть порожден торговлей, но еще вернее он появляется, если государство ведет войну. Роскошь во время войны вызывает осуждение:
«В сенате поднимался вопрос об усилении мер по борьбе с роскошью. Но Тиберий отказался это сделать, поскольку считал эти меры мало действенными. Особой остроты достиг финансовый кризис в 33 г. в связи со следующим обстоятельством. Решено было на основании старых законов начать борьбу с ростовщичеством. Испуганные кредиторы потребовали возвращения ссуд, монета вследствии этого стала исчезать, а так как многие из должников одновременно продавали свои участки, то упала цена на землю, и в результате разорилось немало семейств. Кризис был приостановлен, когда Тиберий для поддержки валюты внес в меняльные конторы 100 млн сестерциев».[2784]
«Для анализа возможных последствий для Рима торговли с Востоком нельзя не привести знаменитое высказывание Плиния Старшего: «По наименьшим расчетам, Индия, серы[2785] и Аравийский полуостров вытягивают из нашей империи 100 млн сестерциев каждый год…»[2786] Из этого делают вывод, что главной особенностью римского экспорта был вес и объем, но не разнообразие ассортимента. Своими собственными продуктами Рим не мог сбалансировать торговлю с Востоком. Торговый баланс был в пользу Аравии и Востока, возможно, ко II в. н.э. его удалось слегка выправить за счет более активного вывоза товаров собственного производства для оплаты индийских специй. Еще дальше пошел в оценке пагубности влияния восточной торговли на экономику Рима пошел Дж. Сорли: «Вероятно, самой крупной экономической ошибкой римлян было то, что большую часть (заработанных на восточной торговле) средств, вместо того, чтобы инвестировать в развитие собственной промышленности, направлялась на приобретение предметов роскоши».
М. Г. Рашке не без оснований утверждает, что шелк не вывозился из Индии и Китая за счет опустошения римской казны, а Плиний Старший, чьи данные привлекаются для иллюстрации этого тезиса, являются крайне сомнительным источником: он не был в курсе развития финансовой политики Рима на Востоке. Фактически нет никакой возможности реально оценить, каков был баланс Рима в торговле с Востоком. Как полагает Поль Вейль, хотя данные Плиния о том, сколько денег уплывало на Восток, верны, так как ему должны были быть доступны сведения таможенных отчетов, они все же не могут использоваться для определения торгового баланса Рима с Востоком, поскольку не принимают в расчет стоимость восточных товаров, попадавших в Рим, а его замечания носят характер морализаторства. Кроме того, изменение торгового баланса и потеря страной драгоценного металла — разные политэкономические категории, во всяком случае, даже учитывая, что «ужасающие» данные Плиния отражали всего 2% монетной массы Рима, торговый баланс империи не мог быть серьезно склонен в пользу Индии. Стивен Сайдботам считает: «Нет никаких оснований утверждать, что римляне прилагали понятие торгового баланса к своей красноморской торговле… нет никаких оснований полагать, что римское правительство было озабочено утеканием золота или положительным торговым балансом».[2787]
Следовательно, Индия поглощала малую часть римских драгметаллов. Остаются серы, дорога к которым шла через Бактрию-Тохаристан, другие земли укоренения невозвращенцев.
Нельзя забывать и о силе времени. О времени хорошо сказал Овидий в Посланиях с Понта: «Дважды уж третье лето я провожу на киммерийских берегах, среди одетых в звериные шкуры гетов. Сравнишь ли ты, дорогой Альбинован, какие-нибудь камни, какое-нибудь железо с моей твердостью? Капля долбит камень, кольцо изнашивается от употребления, и стирается давлением земли кривой сошник. Все, кроме меня, уничтожает всепоглощающее время: сама смерть медлит, побежденная моей твердостью».[2788]
Доброе отношение местных продолбило даже непробиваемую долго темноту страха Овидия перед гетами. Поздравляя Гая Помпония Грецина со вступлением в консульство в мае 16 г., он описывает довольно спокойную свою жизнь:
«Недавно, Грецин, правителем этих областей был Флакк, и в его управление дикий берег Истра был в безопасности. Он удерживал в прочном мире мисийский племена, он своим мечом наводил ужас на сильных луками гетов. Он своей доблестью быстро возвратил захваченный Тремис и обагрил Данувий дикой кровью. Узнай у него о местности, о тяготах скифского климата и спроси, сколь близкий враг устрашает меня, смазаны ли змеиной желчью тонкие стрелы и бывает ли человеческая голова жесткой жертвой; лгу ли я, или [в самом деле] застывает затвердевшее от холода море и лед покрывает огромные морские пространтсва. Когда он расскажет об этом, спроси, какого обо мне [здесь] мнения и как я переношу трудные времена. Ко мне не относятся с ненавистью, да я и не заслужил этого: с [переменой] судьбы мой характер не переменился. То спокойствие духа, которое ты постоянно одобрял, и обычная скромность остались по-прежнему на моем лице. Таким я был уже давно, таким остаюсь я и здесь, где враждебность варваров делает суровое оружие более важным чем законы. Поэтому меня ни в чем не может упрекнуть ни женщина, ни мужчина, ни ребенок на протяжении уже стольких лет [жизни здесь], Грецин. Вследствии этого томиты сочувственно относятся ко мне и помогают мне в несчастье: ведь эту землю мне следует призвать в свидетели. Зная мое желание, они очень хотят, чтобы я уехал отсюда, однако, исходя из своих интересов, страстно желают, чтобы я жил здесь. И ты не поверишь мне — существуют общественные декреты, начертанные на воске, в которых воздается мне хвала, и я освобождаюсь от налогов. Хотя слава и не свойственна несчастным, тем же даром удостоили меня и ближайшие города. Не осталось неизвестным и мое благочестие: гостеприимная земля видит, что в моем доме находится изображение Цезаря.[2789] Здесь стоят также [статуи] благочестивого сына[2790] и супруги-жрицы[2791] — божеств не менее священных, чем ставший богом [Цезарь]. И чтобы ни одна часть [правящего] дома не отсутствовала, стоят оба внука,[2792] один — рядом с бабкой, другой — рядом с отцом. Им я каждый раз, когда на востоке начинается день, возношу вместе с фимиамом молитвы. Вся Понтийская земля — свидетельница моего служения — подтвердит, что я не выдумываю, можешь проверить».[2793]
Если бы какие-либо 18-летние новобранцы из войска Красса, попавшие в плен при Каррах, дожили бы до этого времени, им было бы по 81 году. Им, давно познакомившимся с Янусом лично, 59-летний Овидий Насон казался бы молодым. Но кроме молодости и похожего опыта у Овидия был еще дар и опыт сочинителя, наложенные на прекрасную языковую образованность. В Фастах Баранов описал свою встречу лицом к лицу с Янусом, что может сделать не каждый. В письме воспитателю детей Германика Кару (Дорогому) Носатый (Насон) как о безделице, смешав равнодушие с лестью, которую знающий о роли Ливии при Августе человек может понять как беспощадную издевку, сообщает о появлении в нем нового языкового я:
«И тебе не следует удивляться, если будут с изъяном стихи, которые я — почти гетский поэт, — пишу. Ах, стыдно [и сказать], я на гетском языке написал книжечку, и варварские слова составлены нашими размерами. И я понравился — поздравь меня, и стал называться поэтом среди бесчеловечных гетов. Ты спрашиваешь о содержании? Ты похвалишь меня — я говорил о Цезаре. И божество помогло моей неопытности. Я говорил, что тело Августа [его] отца, было смертным, а божественный дух удалился в эфирные жилища; что он [Тиберий] равен своей доблестью отцу и принял бразды правления после долгих упрашиваний и отказов; что ты, Ливия, являешься Вестой добродетельных матерей и трудно сказать, достойнее ты сына или мужа; что есть двое юношей, твердая опора родителя, которые уже выказали себя достойным образом. Когда я прочитал до конца эти [стихи], написанные неродной Каменой, и мои пальцы коснулись последнего листа, все закивали головами и полными колчанами, и долго на гетских устах не стихал гул. И кто-то сказал: «Раз ты такое пишешь о Цезаре, то Цезарь уже давно должен был помиловать тебя». Даже он так сказал, а меня, Кар, уже шестая зима[2794] видит сосланным под снежный полюс».[2795]
В редактируемых Барановым в эти годы Фастах, в месте, где он пишет о Либере-Вакхе, видно, что поэт осведомлен о произошедшем в Индии:
«Долго рассказывать о ситонах[2796] и скифских триумфах, и о твоих, богатый благовониями Инд, племенах, покоренных [Вакхом]».[2797]
Это знание о подвигах Либера у Овидия весьма точное:
Сам по заслугам ты был вознесен к твердыням эфира,
Но и тебе этот путь стоил немалых трудов.
В городе ты не остался родном, но в край заснеженный
К марсолюбивым проник гетам, к стримонским струям,
Через Персиду прошел, через Ганг широкотекущий,
Вплоть до рек, что поят смуглый индийцев народ. [2798]
Считается, что в конце 17 или в начале 18 г. Овидий умер и был похоронен в Томах. Отсутствие стихов, написанных на латыни после этого неопределенного времени, подтверждает мнение о смерти поэта вдали от Отечества.[2799]
Огромные передвижения людей и товаров перемещали вместе с носителями и разных человеческих паразитов (παράσιτος, нахлебник). Таковыми являются, в частности, мыши и крысы.
«Синантропные (греч. σύν, вместе и ἄνθρωπος, человек) животные — это не одомашненные существа, образ жизни которых связан с человеком и его жильём, например, тараканы, комнатные мухи, домовые мыши, крысы, постельные клопы. Внутренние и наружные паразиты человека, например, глисты, клещи, блохи, комары, мухи могут быть полными синантропными организмами (если обитают в жилище человека) или частичными синантропными организмами (если обитают вне жилища человека, но в населённом пункте)».[2800]
