Иисус и Дионис

Захваченность Ницше христианскими им­пульсами, затем — использование их в борьбе против христианства и, наконец, поворот вспять, в котором вновь отвергается все, что было по­зитивно утверждено наперекор ранее отвергну­тому христианству, — это движение составляет основную структуру ницшевского мышления. Из множества конкретных примеров я выберу для начала тот, в котором переходы из крайно­сти в крайность обозначены с максимальной резкостью: отношение Ницше к Иисусу.

[76]

Вспомним: Ницше смотрит на Иисуса, с од­ной стороны, с уважением — к искренней чест­ности его жизненной практики; но, с другой сто­роны, и с отвращением — к упадочническому типу человека, ибо эта практика есть выражение декаданса. Жить как Иисус означает сознательно обрекать себя на гибель. Вот цитата: "Самое не­евангельское понятие на свете — это понятие ге­роя. Здесь стало инстинктом то, что противопо­ложно всякой борьбе; неспособность к сопротив­лению сделалась здесь моралью..." (VIII, 252). Но каково же будет наше удивление, когда мы обнаружим, что почти теми же самыми словами Ницше может говорить и о самом себе (в "Ессе homo"): "Не припомню, чтобы мне когда-нибудь доводилось прилагать какие-нибудь усилия — в моей жизни не найти ни следа борьбы; я — пря­мая противоположность героической натуре. Че­го-то хотеть, к чему-то стремиться, иметь перед глазами цель или предмет желаний — все это неведомо мне из опыта. Мне ни капельки не хо­чется, чтобы что-то стало иным, чем оно есть; я и сам не хочу становиться иным..." (XV, 45). Таких почти дословных аналогий, когда Ницше говорит об Иисусе и о себе в тех же выражениях, можно найти множество. Так, например, он пи­шет об Иисусе: "Все прочее, вся природа имеет для него ценность лишь как знак, как притча". А о себе он высказывается так: "Для чего же и создана природа, как не для того, чтобы у меня были знаки, которыми я могу объясняться с ду­шами!" (XII, 257).

Наше удивление может возрасти еще боль­ше: подобные аналогии отнюдь не случайны, Ницше сознательно считает Иисуса выразите­лем его собственной, ницшевской позиции — "по ту сторону добра и зла", своим союзником в борьбе против морали: "Иисус выступил про-

[77]

тив всех, кто судит: он желал уничтожить мо­раль" (XII, 266). "Иисус говорил: "Какое дело до морали нам, сынам Божьим?" (VII, 108) и уж совсем недвусмысленно: "Бог — по ту сторону добра и зла" (XVI, 379).

И проблема изведанного в опыте блаженства присутствия вечности в настоящем, которую ре­шил Иисус своей жизненной практикой, также есть собственная проблема Ницше. Сколько яв­ного одобрения и симпатии звучит в его словах: "Что отличает Христа и Будду: религиозными их делает ощущение внутреннего счастья" (XIII, 302). Правда, сам Ницше обретает это внутрен­нее счастье иным путем: убеждаясь в иллюзор­ности всех целей, в бесцельности всякого ста­новления, удостоверяясь в вечном возвращении; кроме того, не через повседневную жизненную практику, а в особых мистических озарениях, — и все-таки главное: "Блаженство — здесь", — сно­ва оказывается общим для Ницше и его Иисуса.

Великим противником и соперником Иису­са был для Ницше Дионис. "Долой Иисуса!" и "Да здравствует Дионис!" — звучит почти в каж­дом положении Ницше. Крестная смерть Иису­са для него — символ упадка угасающей жизни и обвинения против жизни; в растерзанном на куски Дионисе он видит саму вновь и вновь воз­рождающуюся жизнь, поднимающуюся из смерти в трагическом ликовании. И все же — по­разительная двойственность! — это не мешало Ницше порой — хоть и редко, хоть всего на мгновение — самому отождествляться с Иису­сом и глядеть на мир его глазами. Свои записи периода безумия, исполненные столь глубокого смысла, он подписывал не только именем Ди­ониса, но и "Распятый".

[78]