Крайность и мера

Борьба возникает из противопоставления. Противопоставления ведут к крайности. Край­ность, как доведенное до предела противопостав­ление, есть для Ницше тоже род слабости. Сла­бость не может жить без крайности. Вот почему критическое напряжение клонящейся к упадку эпохи он характеризует так: "Повсюду являются крайности и вытесняют все остальное" (XV, 148). Но одна крайность порождает другую: "Крайние позиции сменяются не умеренными, а другими крайними же, только с обратным зна­ком... так, вера в имморальиость природы есть аффект, приходящий на смену иссякающей вере в Бога и в моральный миропорядок" (XV, 181). Один из упреков, адресованных христианству, звучит так: "Бог есть чересчур крайняя гипотеза" (XV, 224).

Что же предлагает Ницше взамен? "Кто ока­жется самым сильным? Самые умеренные, те, кто не нуждается в крайностях догматической веры" (XV, 186).

Но сам Ницше оставался при этом челове­ком крайностей — не только в своих громоглас­ных заявлениях, обращенных к нам, читателям, а и перед самим собой. Он знал, что публичные

[81]

победы суждено одерживать именно этой сторо­не его мышления, и говорил об этом устраша­юще торжественным тоном: "Нам, имморали-стам, даже ложь не нужна... Мы и без истины добились бы власти... На нашей стороне сража­ется великое волшебство — магия крайности" (XVI, 193 слл.). А в другом месте, обнаруживая глубочайшее знание меры, он так высказывается против крайности — против самого себя: "Есть две очень высокие вещи: мера и середина; о них лучше никогда не говорить. Лишь немногим знакомы их признаки и их сила; знание это до­стигается на сокровенных тропах, в мистерии внутренних переживаний и превращений. Эти немногие чтут их, как нечто божественное, и не решаются осквернить громким словом" (III, 129). Или вот из поздних записей: если мы мужчины, "мы не вправе обманывать себя на­счет нашего человеческого положения: нет, мы будем строго блюсти свою меру" (XIV, 320).

Целое

Читая Ницше, мы всюду наталкиваемся на такие, по всей видимости, взаимоисключающие позиции и спрашиваем: что же он хочет сказать на самом деле? Отвечаем: чтобы понять мысли­теля, нужно понять те его всеобъемлющие воз­зрения, которыми определяются и по которым равняются все его отдельные мысли. Надо по­нять самую глубокую мысль, какую ему удалось постигнуть, и тогда все поверхностное встает на свое место. У Ницше на поверхности лежит со­вершенно очевидная тенденция — особенно в последних его сочинениях — во что бы то ни ста­ло уничтожить христианство, а вместе с ним преодолеть — с помощью новой философии — и нигилизм. Однако творчество Ницше в целом

[82]

обнаруживает и иной род мышления: бросаю­щаяся в глаза тенденция не господствует в нем единовластно. Ницше сам предлагает нам точку зрения, с которой следует рассматривать все по­ложения его философии, однако предлагает он ее таким образом, что внести в это рассмотрение систематический порядок оказывается невоз­можно. Болезнь, преждевременно оборвавшая его творчество, не позволила ему самому изло­жить свои мысли в систематическом единстве. Впрочем, сами эти мысли такого свойства, что неизвестно, поддаются ли они в принципе окон­чательной систематизации. Правда, судя по вы­сказываниям Ницше последних лет, ему иногда удавалось — хотя бы лишь на миг — увидеть в целом то, что он всю жизнь пытался высказать. Представим себе, что это целое было бы, нако­нец, выражено: тогда почти все положения Ниц­ше должны были бы зазвучать иначе, содержа­ние их стало бы менее категоричным, каждое изолированное заявление, встраиваясь во все­стороннюю взаимосвязь целого, смягчалось бы и релятивизировалось.

Но где же тот центр, тот последний источ­ник, из которого определяются все суждения Ницше? На этот вопрос мы, сегодняшние, ни­когда не сможем найти ответа, во всяком случае, никогда не отважимся высказать его вслух. Сам Ницше, в последний год, когда он еще мог мыс­лить, говорит о задуманной им работе, на кото­рую ему так и не было отпущено времени, что ожидает от нее "окончательной санкции и оправ­дания всего моего бытия (этого, в силу доброй сотни причин, вечно проблематичного бытия)" (из письма к Дейссену, 3 января 1888). Мы бу­дем несправедливы к Ницше, если забудем эти сказанные им о себе в последний год размыш­лений слова: "...в силу сотни причин вечно про-

[83]

блематичное бытие", не успевшее "задним чис­лом оправдаться", не успевшее выразить себя в мыслительном творчестве.

Если мы будем следовать за движением ниц-шевской мысли, если мы не станем останавли­ваться на какой бы то ни было позиции оттого, что она нам понравилась, тогда нас вместе с Ницше подхватит мощный вихрь: противоречия не дадут нам ни на миг остановиться, успоко­иться, но именно в этих противоречиях и через них являет себя сама истина, которая нигде и никогда не существует как таковая сама по себе.

Ницше — самое значительное философское событие со времен кончины философского иде­ализма в Германии; однако суть и смысл этого события не есть, очевидно, какое-то определен­ное содержание, некая данность, некая истина, которой можно овладеть, суть его только в самом движении, то есть в таком мышлении, которое не завершается, но лишь расчищает простран­ство, не создает твердой почвы под ногами, но лишь делает возможным неведомое будущее.

В этом мышлении словно воплотилось само разлагающее начало нашего времени. Последуй­те за Ницше до конца — и все незыблемые иде­алы, ценности, истины, реальности разлетятся на кусочки. Все, что и до сих пор почитается иными за истинную и несомненнейшую реаль­ность, исчезает, словно привидения и бесовские личины, или тонет, словно тяжелые неотесанные валуны.

7. Передний план и настоящий Ницше

Между подлинной мыслью Ницше и ницше­анством, превратившимся в разговорный язык эпохи, огромная разница. Всеобщим достояни­ем стала его разоблачительная психология — в

[84]

особенности широко разошедшаяся по всевоз­можным разновидностям психоанализа — и его антихристианство. Однако сама его философ­ская мысль, для которой обе эти области — всего лишь средство или предварительные шаги, не содержащие собственной истины, осталась столь же недоступной и сокровенной, как и творчество всех великих немецких философов. Глубокий поток этого философствования, перерезающий нашу эпоху, так и не был замечен толпой. Вот действительное положение вещей: публика пре­вратила этого философа в собрание расхожих мнений, может быть, и спровоцированных ка­кими-то аспектами его философии, но отнюдь не составляющих ее сути. Задача критического исследования — не дать утопить Ницше и его настоящую философию, ибо только благодаря ей он может занять свое место в ряду великих предшественников — в выступающих на пере­дний план плоскостях.

Но выполнить эту задачу невозможно, про­сто опровергая каждое однозначное высказыва­ние Ницше его же собственной цитатой проти­воположного смысла. Нам придется покинуть уровень альтернативного мышления и обра­титься к мышлению иного рода, где совсем ина­че ставятся вопросы, где взору открываются да­лекие просторы, а истина становится глубока; куда не достигает шум старающихся перекри­чать друг друга категорических утверждений. Однако просто обратиться к мышлению такого рода нельзя — его можно лишь стяжать медлен­ным и трудным самовоспитанием, самообразо­ванием человека к своей сущности. В области мышления такого рода Ницше чувствовал себя как дома, это видно, когда он заводит речь о тай­не нашей немецкой философии (например, о Лейбнице, Канте, Гегеле: см. V, 299 слл.).

[85]

И тогда решающий вопрос в связи с анти­христианством Ницше будет звучать так: откуда берется эта враждебность к христианству и где ее граница? Каковы мировоззренческие мотивы, заставляющие Ницше обратиться против хри­стианства, и чего он хочет добиться в этой борь­бе? Разница между Ницше и теми, кто усвоил лишь язык его антихристианских лозунгов, как раз и заключается в глубине этих собственно философских мотивов.

Итак, смысл ницшевской философии — не в какой-то определенной позиции, а том, что она сообщает вам движение, и еще в том, что откры­вается лишь в ходе этого движения. Иными сло­вами, весь смысл ее заключен не в объективном содержании, а в том, как она будет воспринята. Ницше требует особого подхода.