Англия и Франция в смешении 4 страница

Дети проснулись. Первой проснулась крошка Жоржетта. Когда просыпается ребенок, словно открывается венчик цветка; кажется,от весенне-свежей души исходит благоухание. Жоржетта, девица года и восьми месяцев, самая младшая из троихребятишек, которая еще в мае сосала материнскую грудь, подняла головку,уселась, взглянула на свои ножки и защебетала. Солнечный луч скользнул по колыбельке: и казалось, даже розовая заряблекнет по сравнению с розовыми ножками Жоржетты. Двое старших еще спали -- мужчины тяжелы на подъем. А Жоржетта весело и невозмутимо щебетала. Рене-Жан был брюнет, Гро-Алэн -- шатен, а Жоржетта -- блондинка.Оттенок волос у детей может измениться по мере того, как идут годы. Рене-Жанказался настоящим Геркулесом в младенчестве; спал он ничком, уткнувшисьлицом в сжатые кулачки. Гро-Алэн во сне свесил с постели ноги. Все трое были в лохмотьях; батальон Красный Колпак обмундировал своихпитомцев, но платьица и белье успели с тех пор превратиться в тряпье;рубашонки потеряли первоначальный вид, -- мальчики были почти голые, аЖоржетта щеголяла в юбке, вернее, в какой-то тряпице, державшейся на однойшлейке. Кто заботился о малышах? Трудно ответить на этот вопрос, матери уних не было. Одичавшие вояки-крестьяне, таскавшие за собой ребятишек повсему Семилесью, честно делились с ними солдатской похлебкой. Вот и все. Такмалыши и жили -- как могли. У них были сотни хозяев, но не было отца. Но отдетских лохмотьев всегда исходит свет. Все трое были прелестны. Жоржетта лепетала. Птица -- поет, ребенок -- лепечет. И то и другое -- гимн. Невнятный,нечленораздельный, проникновенный. Но только птице не сужден тот печальныйчеловеческий удел, что ждет ребенка. Вот почему взрослые с грустью слушаютто, о чем так радостно щебечет ребенок. Нет на земле возвышенней песни, чемнеясное лепетание человеческой души, вещающей устами младенца. В этомсбивчивом шопоте мысли, даже не мысли еще, а изначального инстинкта,слышится неосознанный призыв к вечной справедливости; быть может, душавозмущается, не желая переступить порог жизни; смиренное и трогательное дослез возмущение; эта улыбка неведения, обращенная к бесконечности, словнообвиняет все сущее, обличает удел, уготованный слабому и беззащитному.Послать ему беды, значит злоупотребить его доверьем. Лепет ребенка это и больше, чем слово, и меньше, чем слово; он несодержит музыкальных звуков, но он -- песня; он не состоит из слогов, но онречь; лепет этот начался еще на небесах, и ему не будет конца на земле; онпредшествовал рождению ребенка и звучит сейчас; это продолжение. В этойневнятице заключено то, что говорило дитя, будучи ангелом, и то, что скажетоно, став взрослым; колыбель имеет свое Вчера, как могильный склеп своеЗавтра; это Вчера и это Завтра сливают в таинственном щебете свое двойноеневедение; и ничто не доказывает столь бесспорно существование бога,вечности, закономерности, двойственности рока, как грозная тень грядущего,омрачающая розовую, словно заря, душу младенца. Но, видно, Жоржетта лепетала о чем-то таком, что не омрачало души, таккак все ее кроткое личико улыбалось. Улыбались губки, глаза, улыбалисьямочки на щеках. И эта улыбка была приятием занимавшегося дня. Душа веритсвету. Небо было безоблачно-сине, воздух теплый, погода прекрасная. И этохрупкое создание, ничего не знающее, ничего не ведающее, ничего непонимающее, баюкаемое мечтой, которая еще не стала мыслью, смело вверялосебя природе, благодатной сени дубрав, простодушной зелени, чистым и мирнымдолинам, хлопотливым птицам у гнезд, ручейку, мошкаре, листьям, всему, надчем сияло солнце во всей своей торжествующей непорочности. Вслед за Жоржеттой проснулся старший -- Рене-Жан, которому -- не шутка-- шел уже пятый год. Он встал во весь рост, храбро перешагнул через крайкорзины, заметил миску с супом и, ничуть не удивившись, уселся прямо на поли принялся за еду. Лепет Жоржетты не разбудил Гро-Алэна, но, услышав сквозь сон мерныйстук ложки о миску, он открыл глаза. Гро-Алэну было три года. Он тоже увиделеду и, не долго раздумывая, нагнулся, схватил миску и, усевшись поудобнее,поставил ее на колени, в правую руку взял ложку и последовал примеруРене-Жана. Жоржетта ничего не слыхала, и переливы ее голоса, казалось, следовалиладу ее колыбельных грез. Ее широко раскрытые глаза были устремлены ввысь,взгляд их был божественно чист; даже когда над головой ребенка нависаетнизкий свод или потолок, в зрачках его отражается небо. Рене-Жан кончил есть, поскреб ложкой по донышку миски, вздохнул истепенно заметил: -- Весь суп съел. Эти слова вывели Жоржетту из задумчивости. -- Суп съей, -- повторила она. И, увидев, что Рене-Жан поел, а Гро-Алэн ест, она подтянула своюмисочку к кроватке и принялась за еду; не скроем, что при этом ложку оначаще подносила к уху, чем ко рту. Подчас она отбрасывала прочь навыки цивилизации и запускала в миску всюпятерню. Гро-Алэн в подражание Рене-Жану тоже поскреб ложкой по донышку миски,потом вскочил с постели и побежал вслед за старшим братом.

II

Вдруг откуда-то снизу, со стороны леса, донеслось пение рожка, --требовательный и властный зов. И на призыв рожка с вершины башни ответилатруба. На сей раз спрашивал рожок, а отвечала труба. Вторично заиграл рожок, и вторично отозвалась труба. Потом на опушке леса раздался приглушенный расстоянием голос, однакокаждое слово звучало ясно: -- Эй, разбойники! Сдавайтесь. Если вы не сдадитесь на милостьпобедителя до захода солнца, мы начнем штурм. И с башенной вышки отозвался громовой голос: -- Штурмуйте! Голос снизу продолжал: -- За полчаса до начала штурма мы выстрелим из пушки, и это будет нашепоследнее предупреждение. Голос сверху повторил: -- Штурмуйте! Дети не могли слышать этих голосов, но звуки рожка и трубы, болеезвонкие и сильные, проникли в библиотеку; Жоржетта при первом звуке рожкавытянула шею и перестала есть; когда рожку ответила труба, она отложила всторону ложку; когда снова заиграл рожок, она подняла правую ручонку и сталамедленно водить вверх и вниз указательным пальчиком, следуя ритму рожка,которому вторила труба; когда же рожок и труба замолкли, она, не опускаяпальчика, задумчиво пролепетала: -- Музика! Надо полагать, что она хотела сказать "музыка". Двое старших, Рене-Жан и Гро-Алэн, не обратили внимания ни на рожок, нина трубу; они были всецело захвачены другим: по полу ползла мокрица. Гро-Алэн первый заметил ее и закричал: -- Зверь! Рене-Жан подбежал к брату. -- Укусит! -- предупредил Гро-Алэн. -- Не обижай его! -- приказал Рене-Жан. И оба стали рассматривать забредшую в библиотеку странницу. Жоржетта тем временем покончила с супом; она обернулась, ища братьев.Рене-Жан и Гро-Алэн, забившись в проем окна, присели на корточки и созабоченным видом рассматривали мокрицу; касаясь друг друга головой, смешавсвои черные и каштановые локоны, они боялись громко дохнуть и с восхищениемследили за зверем, который застыл на месте и не шевелился, отнюдь непольщенный таким вниманием. Жоржетта заметила, что братья чем-то занялись, ей тоже захотелосьпосмотреть; хотя добраться до окна было делом нелегким, она все же решилась;предстоявшее ей путешествие было чревато опасностями; на полу валялисьстулья, опрокинутые табуретки, кучи каких-то бумаг, какие-то пустые ящики,сундуки, груды хлама, и требовалось обогнуть весь этот архипелаг подводныхрифов! Но Жоржетта все-таки рискнула. Первым делом она вылезла из кроватки;потом миновала первые рифы, проскользнула в пролив, оттолкнув по дорогетабуретку, потом прошмыгнула между двух ящиков, взобралась на связку бумаг исъехала на пол, с милой беззастенчивостью показав при этом свое голоерозовое тельце, и, наконец, достигла того, что моряк назвал бы открытымморем, то есть довольно обширного пространства, ничем не заставленного, гдеуже ничто не грозило путнице; тут она снова пустилась в путь, быстро, каккотенок, пересекла на четвереньках наискось почти всю библиотеку и достиглаокна, где ее ждало новое грозное препятствие; длинная лестница, стоявшая наребре вдоль стены, не только доходила до окна, но даже выдавалась за уголпроема; таким образом, Жоржетту отделял от братьев мыс, и его нужно былообогнуть; Жоржетта остановилась и призадумалась; на минуту углубившись всебя, она, наконец, решилась: смело уцепилась розовыми пальчиками заперекладину лестницы, стоящей на боку, благодаря чему перекладины шли не вгоризонтальном, а в вертикальном направлении, и попыталась подняться наноги, но пошатнулась и села; она повторила свою попытку; два раза онашлепалась, и только в третий раз ей удалось встать во весь рост ивыпрямиться; тогда, перехватывая ручонками ступеньку за ступенькой, онадвинулась вдоль лестницы; но когда добралась до мыса, ступеньки кончились;тут, лишившись опоры, она зашаталась, однако успела во-время удержаться заогромное ребро лестницы, выпрямилась, обогнула мыс, взглянула на Рене-Жана иГро-Алэна и засмеялась.

III

Как раз в эту минуту Рене-Жан, досыта налюбовавшийся мокрицей, поднялголову и заявил: -- Это самка. Услышав смех Жоржетты, засмеялся и Рене-Жан, а услышав смех Рене-Жана,засмеялся и Гро-Алэн. Жоржетта благополучно присоединилась к братьям, и все трое уселись вкружок прямо на полу. Но мокрица исчезла. Воспользовавшись весельем детей, она уползла в щель. Зато вслед за мокрицей начались новые происшествия. Сначала прилетели ласточки. Должно быть, они свили себе гнездо над выступом стены. Встревоженныепоявлением детей, они летали под окном, описывая в воздухе широкие круги, инежно, по-весеннему щебетали. Дети повернулись к окну, и мокрица была забыта. Жоржетта ткнула пальчиком в сторону ласточек и крикнула: -- Петусек! Но Рене-Жан тут же осадил сестру: -- Эх ты, какой же это петушок, надо говорить: птички. -- Птицьки, -- повторила Жоржетта. И все трое начали следить за полетом ласточек. Потом появилась пчела. Пчелу с полным правом можно сравнить с душой человека. Подобно тому какдуша перелетает со звезды на звезду, так и пчела перелетает с цветка нацветок и несет с собой мед, как душа приносит с собой свет. Пчела появилась с шумом, она жужжала во весь голос и всем своим видомхотела сказать: "Вот и я! Я обжужжала все розы, а сейчас желаю посмотреть надетей. Что тут происходит?" Пчела -- рачительная хозяйка, и, даже напевая свою песенку, она неможет не брюзжать. Пока пчела летала по комнате, дети не спускали с нее глаз. Пчела деловито обследовала всю библиотеку, заглянула в каждый уголок,словно находилась у себя дома, в собственном своем улье, и с мелодичнымжужжанием, трепеща крылышками, медленно полетела вдоль всех шкафов,заглядывая через стекла на корешки книг, легкая, будто дух. Закончив осмотр библиотеки, она удалилась. -- Домой пошла, -- сказал Рене-Жан. -- Это зверь! -- сказал Гро-Алэн. -- Нет, -- возразил Рене-Жан, -- это мушка. -- Муська, -- повторила Жоржетта. Тут Гро-Алэн обнаружил на полу веревку с узелком на конце и, крепкозажав другой конец между большим и указательным пальцем, стал ее вращать, сглубоким вниманием глядя на описываемые ею круги. Жоржетта, снова предпочтя более надежный способ передвижения, на манерчетвероногих, оползала во всех направлениях залу и обнаружила нечтодостойное внимания -- почтенное старое кресло, побитое молью, из-под обивкикоторого вылезал конский волос. Жоржетта остановилась возле кресла. Онараздирала пальчиком дыры и с озабоченным видом вытаскивала оттуда волос. Вдруг она подняла пальчик, что означало: "Слушайте!" Оба ее брата обернулись. Снаружи доносился глухой и неясный шум: должно быть, готовясь к штурму,перестраивались части, расквартированные на опушке леса; ржали кони,слышалась дробь барабанов, с грохотом передвигались снарядные ящики, лязгалицепи, перекликались рожки трубачей, и все эти разрозненные грозные шумыказались издали даже гармоничными: дети слушали, как зачарованные. -- Это божемоинька гремит, -- сказал Рене-Жан.

IV

Шум прекратился. Рене-Жан вдруг загрустил. Кто знает, почему и как в крохотном мозгу возникают и исчезают мысли.Какими таинственными путями идет работа памяти, столь еще шаткой и короткой?И в головке притихшего, задумавшегося ребенка смешались в одно:"божемоинька", молитва, сложенные руки, чье-то лицо, которое с нежнойулыбкой склонялось над ним когда-то, а потом исчезло, и Рене-Жан тихопрошептал: "Мама". -- Мама, -- повторил Гро-Алэн. -- Мам, -- повторила Жоржетта. И вдруг Рене-Жан запрыгал. Увидев это, Гро-Алэн тоже запрыгал. Гро-Алэн повторял все жесты и движения Рене-Жана. Жоржетта тожеповторяла, но не так свято. В три года нельзя не подражать четырехлетним, нов год восемь месяцев можно позволить себе большую самостоятельность. Жоржетта осталась сидеть на полу, время от времени произносякакое-нибудь слово. Жоржетта не умела еще складывать фраз. Как истыймыслитель, она говорила афоризмами и при том односложными. Однако немного погодя пример братьев заразил и ее, она присоединилась ких игре, и три пары босых детских ножонок заплясали, забегали, затопали попыльному дубовому паркету, под строгим взглядом мраморных бюстов, на которыето и дело боязливо поглядывала Жоржетта, шепча себе под нос: "Дядядьки". На языке Жоржетты слово "дядядька" обозначало все, что похоже начеловека, но в то же время и не совсем человек. Живые существа смешаны впредставлении ребенка с призраками. Жоржетта следовала по залу за братьями, но она была не особенно твердана ногах и посему предпочитала передвигаться на четвереньках. Вдруг Рене-Жан, подойдя к окну, поднял голову, потом опустил ее нагрудь и забился в угол. Он заметил, что кто-то на него смотрит. Это был"синий", солдат из лагеря, расположенного на плоскогорье; пользуясьперемирием, а, может быть, отчасти и нарушая его, он отважился добраться докрутого склона обрыва, откуда была видна внутренность библиотеки. Заметив,что Рене-Жан спрятался, Гро-Алэн спрятался тоже, забившись в угол рядом сбратом, а Жоржетта спряталась за них обоих. Так они стояли, не двигаясь, непроизнося ни слова, а Жоржетта даже приложила пальчик к губам. Немногоспустя Рене-Жан осмелел и высунул голову: солдат попрежнему был тут.Рене-Жан быстро отпрянул от окна, и трое крошек не смели теперь даже дышать.Это длилось довольно долго. Наконец, Жоржетте наскучило бояться, онарасхрабрилась и выглянула в окно. Солдат ушел. Ребятишки снова принялисьрезвиться и играть. Хотя Гро-Алэн был подражателем и почитателем Рене-Жана, у него имеласьсвоя специальность -- находки. Брат и сестра вдруг заметили, что Гро-Алэнбодро гарцует по комнате, таща за собой маленькую четырехколесную тележку,которую он где-то откопал. Эта кукольная тележка, забытая неизвестно кем и когда, десятки летпровалялась здесь в пыли по соседству с творениями гениев и мраморнымибюстами. Быть может, этой тележкой играл в детстве Говэн. Не долго думая, Гро-Алэн превратил свою бечевку в кнут и начал громкохлопать; он был очень доволен собою. Таковы уж изобретатели. За неимениемАмерики неплохо открыть маленькую тележку. Это ведь тоже не пустяк. Но пришлось делиться своим открытием. Рене-Жан захотел превратиться вконя, а Жоржетта -- в пассажира. Не без труда она уселась в тележку. Рене-Жан впрягся в упряжку.Гро-Алэну досталась должность кучера. Но оказалось, что кучер не особенно силен в своем деле, и коню пришлосьобучать его кучерскому искусству. Рене-Жан крикнул Гро-Алэну: -- Скажи -- но-о! -- Но-о! -- повторил Гро-Алэн. Тележка опрокинулась. Жоржетта упала на пол. И ангелы тоже кричат.Жоржетта закричала. Потом ей захотелось немножко поплакать. -- Мадмуазель, -- сказал Рене-Жан, -- вы уже взрослая. -- Взйосяя, -- повторила Жоржетта. И сознание, что она взрослая, смягчило боль падения. Карнизы, проходившие под окнами, были очень широки; мало-помалу тамскопился занесенный с верескового плоскогорья слой пыли, дожди превратилиэту пыль в землю, ветер принес семена, и, уцепившись за жалкий клочок почвы,пробился первый росток ежевики. Ежевика оказалась из живучих, называемая внароде "лисьей". Сейчас, в августе, куст ежевики покрылся ягодами, а однаветка вползла в окно библиотеки. Ветка свешивалась почти до самого пола. Гро-Алэн, уже открывший бечевку, открывший затем тележку, открыл иежевику. Он подошел к ветке. Он сорвал ягодку и съел. -- Есть хочу, -- сказал Рене-Жан. Тут подоспела и Жоржетта, быстро продвигавшаяся с помощью колен иладошек. Втроем они обобрали и съели все ягоды. Дети опьянели от ежевики,измазались ее соком, и теперь три херувимчика, с яркокрасными пятнами нащеках и на подбородках, вдруг превратились в трех маленьких фавнов, что,несомненно, смутило бы Данте и восхитило Вергилия. Дети громко хохотали. Иной раз колючки ежевики кололи им пальцы. Ничто не достается даром. Жоржетта протянула Рене-Жану пальчик, на кончике которого алелакапелька крови, и сказала, указывая на ежевику: -- Укусийа. Гро-Алэн, тоже пострадавший от шипов, подозрительно взглянул на ветку исказал: -- Это зверь! -- Нет, -- возразил Рене-Жан, -- это палка. -- Палки злые, -- сказал Гро-Алэн. Жоржетте опять захотелось плакать,но она засмеялась.

V

Тем временем Рене-Жан, возможно позавидовав открытиям младшего братаГро-Алэна, замыслил поистине грандиозное предприятие. Обрывая ягоды сопасностью для пальцев, он время от времени поглядывал на аналой, или,вернее, пюпитр, возвышавшийся посреди библиотеки одиноко, как монумент. Наэтом аналое лежал экземпляр знаменитого "Евангелия от Варфоломея". Это было великолепное и редчайшее in quarto. "Евангелие от Варфоломея"вышло в 1682 году в Кельне в типографии славного Блева, по-латыни Цезиуса,издателя библии. "Варфоломей" появился на свет с помощью деревянных прессови воловьих жил, отпечатали его не на голландской, а на чудесной арабскойбумаге, которой так восхищался Эдризи и которая делается из шелка и хлопка иникогда не желтеет; переплели его в золоченую кожу и украсили серебрянымизастежками; заглавный лист и чистый лист в конце книги были из тогопергамента, который парижские переплетчики поклялись покупать в залеСен-Матюрена и "нигде более". В книге имелось множество гравюр на дереве ина меди, а также географические карты нескольких стран; в начале был помещенпротест гильдии печатников, грамота от торговцев и типографщиков противэдикта 1635 года, обложившего налогом "кожи, пиво, морскую рыбу и бумагу", ана обороте фронтисписа можно было прочесть посвящение Грифам, которые вЛионе были тем же, чем Эльзевиры в Амстердаме. Словом, в силу всех этихобстоятельств "Евангелие от Варфоломея" являлось столь же знаменитым и почтистоль же редкостным, как московский "Апостол". Книга и впрямь была красивая; вот почему Рене-Жан поглядывал на нее,пожалуй, чересчур пристально. Том был раскрыт как раз на той странице, гдепомещался большой эстамп, изображавший святого Варфоломея, несущего в рукахсодранную с него собственную кожу. Снизу картинку тоже можно былорассмотреть. Когда вся ежевика была съедена, Рене-Жан уставился на книгуглазенками, исполненными погибельной любви, и Жоржетта, проследивнаправление его взгляда, тоже заметила гравюру и пролепетала: "Кайтинка!" Это слово окончательно подвигло Рене-Жана. И к величайшему изумлениюГро-Алэна, он совершил нечто необыкновенное. В углу библиотеки стоял тяжелый дубовый стул; Рене-Жан направился кстулу, схватил его и, толкая перед собой, дотащил до аналоя. Когда стулочутился возле самого аналоя, он вскарабкался на сидение и положил двакрепких кулачка на открытую страницу. Оказавшись на таких высотах, он почувствовал необходимость увековечитьсебя; он взял "кайтинку" за верхний угол и аккуратно разорвал; святойВарфоломей разодрался вкось, но Рене-Жан был в этом неповинен; в книгеосталась вся левая часть гравюры с одним глазом старого апокрифическогоевангелиста и кусочком ореола над его головой; другую половину Варфоломеявместе с его святой кожей брат преподнес Жоржетте. Жоржетта взяла святого ишепнула: "Дядядька", -- А мне? -- вдруг завопил Гро-Алэн. Первая вырванная страница подобна первой капле пролитой крови.Истребление уже неминуемо. Рене-Жан перевернул страницу: за изображением святого следовал портретего комментатора Пантениуса; Рене-Жан милостиво одарил ПантениусомГро-Алэна. Тем временем Жоржетта разорвала половинку святого на две половинкипоменьше, потом обе маленькие половинки еще на четыре части; итак, историкис полным правом могут добавить, что со святого Варфоломея сначала содраликожу в Армении, а затем его четвертовали в Бретани.

VI

Покончив с четвертованием, Жоржетта протянула к Рене-Жану ручонку ипотребовала: "Еще!" Вслед за святым и комментатором пошли богомерзкие портреты -- портретыистолкователей. Первым по счету оказался Гавантус; Рене-Жан вырвал картинкуи вручил Жоржетте Гавантуса. За Гавантусом последовали все прочие истолкователи святого Варфоломея. Одаривать -- значит быть выше одариваемого. И Рене-Жан не оставил себеничего. Гро-Алэн и Жоржетта смотрели на него снизу вверх; с него этого былодостаточно; он удовольствовался восхищением зрителей. Рене-Жан, великодушный и неутомимый даритель, дал Гро-Алэну ФабрициоПиньятелли, а Жоржетте -- преподобного отца Стилтинга; он протянул Гро-АлэнуАльфонса Тоста, а Жоржетте Cornelius a Lapide; Гро-Алэн получил Анри Аммона,а Жоржетта -- преподобного отца Роберти и впридачу город Дуэ, где в 1619году Аммон увидел свет. Гро-Алэну достался протест бумаготорговцев, аЖоржетта стала обладательницей посвящения Грифам. Оставались ещегеографические карты. Рене-Жан раздал и их. Эфиопию он преподнес Гро-Алэну,а Ликаонию -- Жоржетте. После чего он сбросил книгу на пол. Страшная минута! Гро-Алэн и Жоржетта вдруг увидели, с восторгом иужасом, как Рене-Жан, нахмурив брови, напружинился, сжал кулачонки истолкнул с аналоя огромный том. Трагическое зрелище являет собоювеликолепная старинная книга, сброшенная с высоты пьедестала. Тяжелый том,потеряв равновесие, повис на мгновение в воздухе, потом закачался, рухнул ираспластался на полу -- жалкий, разорванный, смятый, вывалившийся изпереплета, с погнувшимися застежками. Счастье еще, что он не упал наребятишек. Они были ошеломлены, но невредимы. Не всегда подвиги завоевателейпроходят столь гладко. Такова судьба всякой славы -- сначала много шуму, затем туча пыли. Низвергнув книгу, Рене-Жан слез со стула. Тут наступил миг ужаса и тишины; победа устрашает не толькопобежденного. Дети схватились за руки и стали поодаль, созерцая огромныйрастерзанный том. Но после короткого раздумья Гро-Алэн решительно подошел и пнул книгуногой. Это было начало конца. Вкус к разрушению, несомненно, существует.Рене-Жан тоже пнул книгу ногой, Жоржетта тоже пнула, но от усилия не устоялана ногах и упала; вернее села на пол: она воспользовалась этим, чтобынакинуться на святого Варфоломея снизу; последние остатки благоговениярассеялись; на книгу налетел Рене-Жан, на нее наскочил Гро-Алэн и, забыв всена свете, радостно смеясь, торжествующие, беспощадные, розовощекиеангелочки-разрушители, пустив в ход ноги, руки, ногти, зубы, втроемнабросились на беззащитного святого, кромсая страницы, с мясом вырываязакладки, царапая переплет, отдирая золоченую кожу, выковыривая серебряныезастежки, комкая пергамент, истребляя царственные письмена. Они уничтожили Армению, Иудею, Беневент, где покоятся останки святого,уничтожили Нафанаила, который, может быть, тот же святой Варфоломей, папуЖелаза, который объявил апокрифическим евангелие от Варфоломея, илиНафанаила, уничтожили все гравюры, все географические карты, и этабезжалостная расправа так увлекла их внимание, что они даже не заметилипрошмыгнувшей мимо мышки. Это было полное истребление. Разодрать на части историю, легенду, науку, чудеса, подлинные и мнимые,церковную латынь, предрассудки, фанатизм, тайны, разорвать в клочья целуюрелигию -- такая работа под силу трем гигантам или даже троим детям; за этимзанятием прошло несколько часов, но цель была достигнута: от апостолаВарфоломея не осталось и следа. Когда все было кончено, когда была вырвана последняя страница, когдапоследний эстамп валялся во прахе, когда от книги остались лишь обрывкилистов и гравюр, прилепившиеся к скелету переплета, Рене-Жан выпрямился вовесь рост, оглядел пол, засыпанный лоскутами бумаги, и забил в ладоши. Гро-Алэн тоже забил в ладоши. Жоржетта подобрала с полу страничку, встала на цыпочки, оперлась наподоконник, приходившийся на уровне ее подбородка, и принялась разрыватьлист на мелкие кусочки и бросать их за окно. Рене-Жан и Гро-Алэн поспешили последовать ее примеру. Они подбирали сполу и рвали, снова подбирали и снова рвали страницы, в подражание Жоржетте;и старинная книга, которую истерзали страница за страницей крохотные,неугомонные пальчики, была уничтожена и развеяна по ветру. Жоржеттазадумчиво смотрела, как кружатся в воздухе и улетают подхваченные ветром роималеньких белых бумажек, и сказала: -- Бабоцьки! И казнь закончилась исчезновением в небесной лазури.

VII

Так вторично был предан смерти святой Варфоломей, который уже однаждыпринял мученическую кончину в 49 году по рождестве Христовом. Под вечер жара стала невыносимой, самый воздух клонил ко сну, уЖоржетты начали слипаться глаза; Рене-Жан подошел к своей кроватке, вытащилнабитый сеном мешок, заменявший матрасик, дотащил его по полу до окна, легсам и сказал: "Ляжем". Гро-Алэн положил голову на Рене-Жана, Жоржетта положила голову наГро-Алэна, и трое святотатцев заснули. В открытые окна вливалось теплое дуновение; аромат полевых цветов,доносившийся из оврагов и холмов, смешивался с дыханием вечера; мирныепросторы звали к милосердию, все сияло, все умиротворяло, все любило, солнцепосылало всему сущему свою ласку -- свой свет; люди всеми фибрами душивпивали гармонию, источаемую беспредельным благоволением природы; вбесконечности вещей было что-то материнское; окружающий мир есть извечноцветущее чудо, его огромность дополняется его же благостью; казалось, кто-тоневидимый таинственными путями старается оградить слабые существа в ихгрозной борьбе с более сильными; в то же время все кругом было прекрасным;великодушие природы равнялось ее красоте. По дремавшим лугам и рекамроскошным атласом переливались свет и тени; дымка плыла вверх, становясьоблаком, подобно тому как мечты становятся видениями; над Тургом, разрезаявоздух крыльями, носились стаи птиц; ласточки заглядывали в окна библиотеки,будто прилетели сюда убедиться, не нарушает ли что-нибудь мирный сон детей.А они -- полуголые амурчики -- спали, прижавшись друг к другу, застыв впрелестных позах; от них веяло чистотой и невинностью -- всем троим не былои девяти лет; им грезились райские сны, губы сами собой складывались в елезаметную улыбку, может быть сам бог шептал им что-то на ушко: недаром навсех человеческих языках их зовут слабыми и благословенными созданиями ичтут их невинность; все кругом затихло, будто дыхание их нежных грудок былоделом всей вселенной, и к нему прислушивалась сама природа; не трепеталлист, не шуршала былинка; казалось, безбрежный звездный мир замер, боясьсмутить сон этих трех ангелочков; и возвышеннее всего было безмерноеуважение самой природы к подобной малости. Солнце заходило и уже почти коснулось линии горизонта. Вдруг этот покойнарушила вырвавшаяся из леса молния, за которой последовал страшный гром.Это выстрелили из пушки. Эхо подхватило грохот. Передаваясь от холма кхолму, он превратился в грозные раскаты. И они разбудили Жоржетту. Она присела, подняла пальчик, прислушалась и сказала: -- Бум! Грохот стих, и снова воцарилась тишина. Жоржетта опустила головку наплечо Гро-Алэна и мирно заснула. Книга четвертая МАТЬ I Смерть везут Весь этот день брела куда-то по дорогам мать, даже не присев до самоговечера. Так проходили все ее дни, -- она шла куда глаза глядят, неостанавливаясь, не отдыхая. Ибо короткий сон, вернее забытье, в первомпопавшемся углу не приносил отдыха, а те крохи, которые она проглатывала находу, наспех, как птица небесная, не утоляли голода. Она ела и спала лишьдля того, чтобы не упасть замертво тут же на дороге. Последнюю ночь она провела в заброшенном сарае; развалины -- одна изпримет гражданской войны; в пустынном поле она заметила четыре стены, зараспахнутой настежь дверью кучу соломы, как раз в том углу, где ещесохранилась часть крыши. Она легла на эту солому, под этой крышей; онаслышала, как под соломой возятся крысы, и видела, как между стропиламизагораются звезды. Проспала она всего несколько часов, проснулась посрединочи и снова пустилась в дорогу, чтобы успеть до жары пройти как можнобольше. Тому, кто путешествует пешком в летнюю пору, полночь благоприятнее,чем полдень. Она старалась не сбиться с маршрута, который указал ей крестьянин вВанторте, то есть по возможности держалась запада. Если бы кто-нибудь далсебе труд прислушаться к ее неясному бормотанию, тот разобрал бы слово"Тург". Слово "Тург" да имена своих детей -- больше она ничего теперь непомнила. Бредя по дорогам, она размышляла. Думала о всех тех злоключениях,которые ей пришлось пережить; думала о тех муках, которыми ей пришлосьперестрадать, о том, что пришлось безропотно перенести, о встречах, оподлости, об унижениях, о быстрой и бездумной сделке то ради ночлега, торади куска хлеба, то просто ради того, чтобы указали дорогу. Бездомнаяженщина несчастнее бездомного мужчины хотя бы потому, что служит орудиемнаслаждения. Страшный путь и страшные блуждания! Впрочем, все ей былобезразлично, лишь бы найти своих детей. В тот день дорога вывела ее к какой-то деревеньке; заря толькозанималась; ночной мрак еще висел над домами; однако то там, то тут хлопаладверь, и из окон выглядывали любопытные лица. Вся деревня волновалась,словно потревоженный улей. И причиной этого был приближающийся грохот колеси лязг металла. На деревенской площади, возле церкви, стояла в остолбенении кучкалюдей; они пристально глядели на дорогу, круто спускающуюся с холма. Пятьлошадей тащили на цепях вместо обычных постромков большую четырехколеснуюповозку. На повозке виднелась груда длинных балок, а посреди возвышалосьчто-то бесформенное, прикрытое сверху, словно саваном, куском парусины.Десять всадников ехали перед повозкой, десять других замыкали шествие. Навсадниках были треуголки, и над плечом у каждого чуть поблескивало острие,по всей видимости, обнаженная сабля. Кортеж продвигался медленно, выделяясьна горизонте резким черным силуэтом. Черной казалась повозка, чернымиказались кони, черными казались всадники. А позади них чуть брезжила заря. Процессия въехала в деревню и направилась к площади. Тем временем уже рассвело, и можно было разглядеть спустившуюся с горыповозку и сопровождающих ее людей; кортеж напоминал шествие теней, ибо всемолчало. Всадники оказались жандармами. И за их плечами действительно торчалиобнаженные сабли. Парусина была черная. Несчастная скиталица-мать тоже вошла в деревню; она присоединилась кгруппе крестьян как раз тогда, когда на площадь вступили жандармы,охраняющие повозку. Люди шушукались, о чем-то спрашивали друг друга, шопотомотвечали на вопросы: -- Что же это такое? -- Гильотину везут. -- А откуда везут? -- Из Фужера. -- А куда везут? -- Не знаю. Говорят, в какой-то замок рядом с Паринье. -- Паринье? -- Пусть себе везут куда угодно, лишь бы тут не задерживались. Большая повозка со своим грузом, укрытым саваном, упряжка, жандармы,лязг цепей, молчание толпы, предрассветный сумрак -- все это казалосьпризрачным. Процессия пересекла площадь и выехала за околицу; деревушка лежала влощине меж двух склонов; через четверть часа крестьяне, застывшие наплощади, как каменные изваяния, вновь увидели зловещую повозку на вершинезападного склона. Колеса подпрыгивали в колеях, цепи упряжки, раскачиваемыеветром, лязгали, блестели сабли; солнце поднималось над горизонтом. Нодорога круто свернула в сторону, и видение исчезло. Как раз в это самое время Жоржетта проснулась в библиотеке рядом соспящими братьями и пролепетала "доброе утро" своим розовым ножкам. II Смерть говорит Мать видела, как мимо нее промелькнул и исчез этот черный силуэт, ноона ничего не поняла и даже не пыталась понять, ибо перед мысленным еевзором вставало иное видение -- ее дети, исчезнувшие во тьме. Она тоже вышла из деревни, почти что вслед за проехавшей процессией, ипошла по той же дороге на некотором расстоянии от всадников, ехавших позадиповозки. Вдруг она вспомнила, как кто-то сказал "гильотина"; "гильотина" --подумала она: дикарка Мишель Флешар не знала, что это такое, но внутреннеечутье подсказало ей истину; сама не понимая почему, она задрожала всемтелом; ей показалось вдруг немыслимо страшным идти следом за этим, и онасвернула влево, сошла с проселочной дороги и углубилась в чащу Фужерскогозаповедника. Проблуждав некоторое время по лесу, она заметила на опушке колокольню,крыши деревни и направилась туда. Ее мучил голод. В этой деревне, как и в ряде других, был расквартирован республиканскийсторожевой отряд. Она добралась до площади, где возвышалось здание мэрии. И в этом селении тоже царила тревога и страх. Перед входом в мэрию,около каменного крыльца, толкался народ. На крыльце какой-то человек, подэскортом солдат, держал в руках огромный развернутый лист бумаги. Справа отэтого человека стоял барабанщик, а слева расклейщик объявлений, с горшкомклея и кистью. На балкончик, расположенный над крыльцом, вышел мэр в трехцветномшарфе, повязанном поверх крестьянской одежды. Человек с объявлением в руках был глашатай. К его перевязи была прикреплена сумка, знак того, что ему вменяется вобязанность обходить село за селом с различными оповещениями. В ту минуту, когда Мишель Флешар пробралась к крыльцу, глашатайразвернул объявление и начал читать. Он громко провозгласил: -- "Французская республика единая и неделимая". Тут барабанщик отбил дробь. По толпе прошло движение. Кто-то снял сголовы колпак; кто-то еще глубже нахлобучил на лоб шляпу. В те времена и втех краях не составляло особого труда определить политические взглядычеловека по его головному убору: в шляпе -- роялист, в колпаке --республиканец. Невнятный ропот толпы смолк, все прислушались, и глашатайстал читать дальше: -- "...В силу приказов и полномочий, данных нам, делегатам, Комитетомобщественного спасения..." Снова раздалась барабанная дробь. Глашатай продолжал: -- "...и во исполнение декрета, изданного Конвентом и объявляющего внезакона всех мятежников, захваченных с оружием в руках, и карающего высшеюмерой всякого, кто укрывает мятежников или способствует их побегу..." Какой-то крестьянин вполголоса спросил соседа: -- Что это такое: высшая мера? И сосед ответил: -- Не знаю! Глашатай взмахнул бумагой и продолжал: -- "...Согласно статье семнадцатой закона от тридцатого апреля,облекающего неограниченной властью делегатов и их помощников, борющихся смятежниками, объявляются вне закона..." Он выдержал паузу и продолжал: -- "...лица, имена и клички коих приводятся ниже..." Все прислушались. Голос глашатая гремел теперь как гром: -- "...Лантенак, разбойник". -- Да это наш сеньор, -- прошептал кто-то из крестьян. И по толпе прошел шопот: -- Наш сеньор! Глашатай продолжал: -- "...Лантенак, бывший маркиз, разбойник. Иманус, разбойник". Двое крестьян исподтишка переглянулись. -- Гуж-ле-Брюан. -- Да, это Синебой. Глашатай читал дальше: -- "Гран-Франкер, разбойник..." Снова раздался шопот: -- Священник. -- Да, господин аббат Тюрмо. -- Приход его тут недалеко, около Шапеля; он священник. -- И разбойник, -- добавил какой-то человек в колпаке. А глашатай читал: -- "Буануво, разбойник. Два брата Деревянные Копья, разбойники. Узар,разбойник..." -- Это господин де Келен, -- пояснил какой-то крестьянин. -- "Панье, разбойник..." -- Это господин Сефер. -- "...Плас-Нетт, разбойник..." -- Это господин Жамуа. Глашатай продолжал чтение, не обращая внимания на комментариислушателей. -- "...Гинуазо, разбойник. Шатенэ, кличка Роби, разбойник..." Какой-то крестьянин шепнул другому: -- Гинуазо -- еще его зовут "Белобрысый", а Шатенэ из Сент-Уэна. -- "...Уанар, разбойник", -- выкрикивал глашатай. В толпе зашумели. -- Он из Рюйе. -- Правильно, это Золотая Ветка. -- У него еще брата убили при Понторсоне. -- Того звали Уанар-Малоньер. -- Хороший был парень, всего девятнадцать минуло. -- А ну, тише!--крикнул глашатай. -- Скоро уж конец. "Бельвинь,разбойник. Ла Мюзет, разбойник. Круши-всех, разбойник. Любовинка,разбойник". Какой-то парень подтолкнул девушку локтем под бок. Девушка улыбнулась. Глашатай заканчивал список: -- "Зяблик, разбойник. Кот, разбойник..." Крестьянин в толпе пояснил: -- Это Мулар. -- "...Табуз, разбойник..." Другой добавил: -- А это Гоффр. -- Их, Гоффров, двое, -- заметила женщина. -- Два сапога пара, -- буркнул ей в ответ парень. Глашатай тряхнул бумагой, а барабанщик пробил дробь. Глашатай продолжал: -- "...Где бы ни были обнаружены все вышепоименованные, послеустановления их личности, они будут немедленно преданы смертной казни..." По толпе снова прошло движение. А глашатай дочитал последние строки: -- "...Всякий, кто предоставит им убежище или поможет их бегству, будетпредан военнополевому суду и приговорен к смертной казни. Подписано..." Толпа затаила дыхание. -- "...подписано: делегат Комитета общественного спасения Симурдэн". -- Священник, -- сказал кто-то из крестьян. -- Бывший кюре из Паринье, -- подтвердил другой. А какой-то буржуа заметил: -- Вот вам, пожалуйста, Тюрмо и Симурдэн. Белый священник и синийсвященник. -- Оба черные, -- сказал другой буржуа. Мэр, стоявший на балкончике, приподнял шляпу и прокричал: -- Да здравствует республика! Барабанная дробь известила слушателей, что чтение еще не окончено. И всамом деле, глашатай поднял руку. -- Внимание, -- крикнул он. -- Вот еще последние четыре строчкиправительственного объявления. Подписаны они командиром экспедиционногоотряда Северного побережья, то есть командиром Говэном. -- Слушайте! -- пронеслось по толпе. И глашатай прочел: -- "...Под страхом смертной казни..." Толпа притихла. -- "...запрещается оказывать согласно вышеприведенному приказусодействие и помощь девятнадцати вышепоименованным мятежникам, которые внастоящее время захвачены и осаждены в башне Тург". -- Как? -- раздался голос. То был женский голос. Голос матери. III Крестьяне ропщут Мишель Флешар смешалась с толпой. Она не слушала глашатая, но иногда ине слушая слышишь. Она услыхала слово: "Тург" -- и встрепенулась. -- Как? -- спросила она. -- В Турге? На нее оглянулись. Вид у нее был растерянный. Она была в рубище. Кто-тоохнул: -- Вот уж и впрямь разбойница. Какая-то крестьянка, державшая в руке корзину с лепешками из гречневоймуки, подошла к Мишели и шепнула: -- Замолчите. Мишель Флешар растерянно взглянула на крестьянку. Она опять ничего непоняла. Слово "Тург" молнией озарило ее сознание, и вновь все заволоклосьмраком. Разве она не имеет права спросить? И почему все на нее такуставились? Между тем барабанщик в последний раз отбил дробь, расклейщик приклеил кстене объявление, мэр удалился с балкончика, глашатай отправился в соседнееселение, и толпа разбрелась по домам. Только несколько человек задержалось перед объявлением. Мишель Флешарприсоединилась к ним. Говорили о людях, чьи имена были в списке объявленных вне закона. Перед объявлением стояли крестьяне и буржуа, иначе говоря -- белые исиние. Разглагольствовал какой-то крестьянин: -- Все равно всех не переловишь. Девятнадцать это и будет девятнадцать.Приу они не поймали, Бенжамена Мулена не поймали, Гупиля из прихода Андуйене поймали. -- И Лориеля из Монжана не поймали, -- подхватил другой. Тут заговорили все разом: -- И Бриса Дени тоже. -- И Франсуа Дюдуэ. -- Да, он из Лаваля. -- И Гю из Лонэ-Вилье. -- И Грежи. -- И Пилона. -- И Фийеля. -- И Менисана. -- И Гегарре. -- И трех братьев Ложре. -- И господина Лешанделье из Пьервиля. -- Дурачье! -- вдруг возмутился какой-то седовласый старик. -- ПоймалиЛантенака, считай всех поймали. -- Да они и Лантенака-то пока не поймали, -- пробормотал кто-то изпарней. Старик возразил: -- Возьмут Лантенака, значит саму душу взяли. Умрет Лантенак, всейВандее конец. -- Кто это такой Лантенак?--спросил один из буржуа. -- Так, из бывших, -- ответил другой. А еще кто-то добавил: -- Из тех, кто женщин расстреливает. Мишель Флешар услышала эти слова и сказала: -- Верно! Все оглянулись в ее сторону. А она добавила: -- Меня вот он расстрелял. Это прозвучало странно; будто живая выдавала себя за мертвую. Всесмотрели теперь на нее, но не слишком доброжелательно. Действительно, вид ее внушал беспокойство; эта дрожь, трепет, звериныйстрах -- она была так напугана, что вчуже вызывала испуг. В отчаянии женщиныстрашит именно ее беспомощность. Словно сама судьба толкает ее к краюбездны. Но крестьяне смотрят на все много проще. Кто-то в толпе буркнул: -- Уж не шпионка ли она? -- Да замолчите вы и уходите подобру-поздорову, -- шепнула Мишели всета же крестьянка с корзинкой. Мишель Флешар ответила: -- Я ведь ничего плохого не делаю. Я только своих детей ищу. Добрая крестьянка оглядела тех, кто глядел на Мишель Флешар, показалапальцем на лоб и, подмигнув ближайшим соседям, сказала: -- Разве не видите -- юродивая. Потом она отвела Мишель Флешар в сторону и дала ей гречневую лепешку. Мишель, не поблагодарив, жадно начала есть. -- И впрямь юродивая, -- рассудили крестьяне. -- Ест, что твой зверь. И толпа разбрелась. Люди расходились поодиночке. Когда Мишель Флешар расправилась с лепешкой, она сказала крестьянке: -- Вот и хорошо, теперь я сыта. А где Тург? -- Опять она за свое! -- воскликнула крестьянка. -- Мне непременно надо в Тург. Скажите, как пройти в Тург? -- Ни за что не скажу, -- ответила крестьянка. -- Чтобы вас там убили,так, что ли? Да я и сама толком не знаю. А у вас и правда не все дома!Послушайте меня, бедняжка вы, вы ведь еле на ногах стоите. Пойдемте ко мне,хоть отдохнете, а? -- Я не отдыхаю, -- ответила мать. -- Ноги-то все в кровь разбила, -- прошептала крестьянка. А Мишель Флешар продолжала: -- Я ведь вам говорю, что у меня украли детей. Девочку и двухмальчиков. Я из леса иду, из землянки. Справьтесь обо мне у бродягиТельмарша-Нищеброда или у человека, которого я в поле встретила. Он меня ивылечил. У меня, говорят, кость какая-то сломалась. Все, что я сказала,правда, все так и было. А потом есть еще сержант Радуб. Можете у негоспросить. Он скажет. Это он нас в лесу нашел. Троих. Я ведь вам говорю --трое детей. Старшенького зовут Рене-Жан. Я могу все доказать. Второго зовутГро-Алэн, а младшую Жоржетта. Муж мой помер. Убили его. Он был батраком вСискуаньяре. Вот я вижу, -- вы добрая женщина. Покажите мне дорогу. Несумасшедшая я, я мать. Я детей потеряла. Я ищу их. Вот и все. Откуда я иду-- сама не знаю. Эту ночь в сарае спала, на соломе. А иду я в Тург -- воткуда. Я не воровка. Сами видите, я правду говорю. Неужели же мне так никто ине поможет отыскать детей? Я не здешняя. Меня расстреляли, а где -- я незнаю. Крестьянка покачала головой и сказала: -- Послушайте меня, странница. Сейчас революция, времена такие, что ненужно зря болтать чего не понимаешь. А то, гляди, вас арестуют. -- Где Тург? -- воскликнула мать. -- Сударыня, ради младенца Христа ипресвятой райской девы, прошу вас, сударыня, умоляю вас, заклинаю всемсвятым, скажите мне: как пройти в Тург? Крестьянка рассердилась. -- Да не знаю я! А если бы и знала, не сказала бы. Плохое там место.Нельзя туда ходить. -- А я пойду, -- ответила мать. И она зашагала по дороге. Крестьянка посмотрела ей вслед и проворчала: -- Есть-то ей надо. Она догнала Мишель Флешар и сунула ей в руку гречневую лепешку. -- Хоть вечером перекусите. Мишель Флешар молча взяла лепешку и пошла вперед, даже не обернувшись. Она вышла за околицу. У последних домов деревни она увидела трехбосоногих, оборванных ребятишек. Она подбежала к ним. -- Две девочки и мальчик, -- вздохнула она. И, заметив, что ребятишки жадно смотрят на лепешку, она протянула ееим. Дети взяли лепешку и бросились испуганно прочь. Мишель Флешар углубилась в лес. IV Ошибка В тот же самый день, еще до восхода солнца, в полумраке леса, напроселочной дороге, что ведет от Жавенэ в Лекусс, произошло следующее. Как и все прочие дороги в Дубраве, дорога из Жавенэ в Лекусс идет междвух высоких откосов, и так на всем своем протяжении. К тому же онаизвилистая: скорее овраг, нежели настоящая дорога. Она ведет из Витрэ, этоей выпала честь трясти на своих ухабах карету госпожи де Севиньи. По обеимсторонам стеной подымается живая изгородь. Нет лучшего места для засады. Этим утром, за час до того, как Мишель Флешар появилась на опушке лесаи мимо нее промелькнула, словно зловещее видение, повозка под охранойжандармов, там, где жавенэйский проселок ответвляется от моста через Куэнон,в лесной чаще копошились какие-то люди. Густой шатер ветвей укрывал их. Людиэти были крестьяне в широких пастушечьих плащах из грубой шерсти, в каковуюоблекались в шестом веке бретонские короли, а в восемнадцатом -- бретонскиекрестьяне. Люди эти были вооружены -- кто карабином, кто дрекольем.Дреколыцики натаскали на полянку груду хвороста и сухого кругляка, так что всекунду можно было развести огонь. Карабинщики залегли в ожидании по обеимсторонам дороги. Тот, кто заглянул бы под густую листву, увидел бы дулакарабинов, которые торчали сквозь природные бойницы, образованные сеткойсплетшихся ветвей. Это была засада. Дула смотрели в сторону дороги, котораясмутно белела в свете зари. В предрассветной мгле перекликались грубые голоса: -- А точно ли ты знаешь? -- Да ведь говорят. -- Стало быть, именно здесь и провезут? -- Говорят, она где-то поблизости. -- Ничего, здесь и останется, дальше не уедет. -- Сжечь ее! -- А как же иначе, зря, что ли, нас три деревни собралось? -- А с охраной как быть?' -- Охрану прикончим. -- Да этой ли дорогой она пойдет? -- Слыхать, этой. -- Стало быть, она из Витрэ идет? -- А почему бы и не из Витрэ? -- Ведь говорили из Фужера. -- Из Фужера ли, из Витрэ ли, все едино, -- от самого дьявола она едет. -- Что верно, то верно. -- Пускай обратно к дьяволу и убирается. -- Верно. -- Значит, она в Паринье едет? -- Выходит, что так. -- Не доехать ей. -- Не доехать. -- Ни за что не доехать! -- Потише вы! Замолчите: И действительно, пора было замолчать, ибо уже совсем рассвело. Вдруг сидевшие в засаде крестьяне затаили дыхание: до их слуха донессягрохот колес и ржание лошадей. Осторожно раздвинув кусты, они увидели междувысокими откосами дороги длинную повозку и вокруг нее конных стражников; наповозке лежало что-то громоздкое; весь отряд двигался прямо в лапы засаде. -- Она! -- произнес какой-то крестьянин, по всей видимости начальник. -- Она самая! -- подтвердил один из дозорных. -- И верховые при ней. -- Сколько их? -- Двенадцать. -- А говорили, будто двадцать. -- Дюжина или два десятка -- все равно всех убьем. -- Подождем, пока они поближе подъедут. Вскоре из-за поворота показалась повозка, окруженная верховымистражниками. -- Да здравствует король! -- закричал вожак крестьянского отряда. Раздался залп из сотни ружей. Когда дым рассеялся, оказалось, что рассеялась и стража. Семь всадниковлежали на земле, пять успели скрыться. Крестьяне бросились к повозке. -- Чорт! -- крикнул вожак. -- Да никакая это не гильотина. Обыкновеннаялестница. И в самом деле, на повозке лежала длинная лестница. Обе лошади были ранены, возчик убит шальной пулей. -- Ну, да все равно, -- продолжал вожак, -- раз лестницу под такойохраной везут, значит тут что-то неспроста. И везли ее в сторону Паринье.Видно, для осады Турга. -- Сжечь лестницу! -- завопили крестьяне. И они сожгли лестницу. А зловещая повозка, которую они поджидали здесь, проехала другойдорогой и находилась сейчас впереди в двух милях, в той самой деревушке, гдепри первых лучах солнца ее увидела Мишель Флешар. V Vox in deserto [Глас в пустыне (лат.) ] Отдав ребятишкам последний кусок хлеба, Мишель Флешар тронулась в путь,-- она шла куда глаза глядят, прямо через лес. Раз никто не желал показать ей дорогу, что ж -- она сама ее отыщет!Временами Мишель садилась отдохнуть, потом с трудом подымалась, потом сновасадилась. Ее охватывала та смертельная усталость, которая сначала гнездитсяв каждом мускуле тела, затем поражает кости -- извечная усталость раба. Онаи была рабой. Рабой своих пропавших детей. Их надо было отыскать во что быто ни стало. Каждая упущенная минута могла грозить им гибелью; тот, на комлежит подобная обязанность, не имеет никаких прав; даже перевести дыхание ито запрещено. Но мать слишком устала! Есть такая степень изнеможения, когдапри каждом следующем шаге спрашиваешь себя: шагну, не шагну? Она шла с самойзари; теперь ей уже не попадались ни деревни, ни даже одинокие хижины.Сначала она направилась по верной дороге, потом сбилась с пути и в концеконцов заплуталась среди зеленого лабиринта неотличимо схожих друг с другомкустов. Приближалась ли она к цели? Скоро ли конец крестному ее пути? Онашла тернистой тропой и ощущала нечеловеческую усталость, предвестницу концастранствований. Ужели она упадет прямо на землю и испустит дух? Вдруг ейпоказалось, что она не сделает больше ни шага; солнце клонилось к закату, влесу сгущались тени, тропинку поглотила густая трава, и мать остановилась внерешительности. Только один у нее остался защитник -- господь бог. Онакрикнула, но никто не отозвался. Она оглянулась вокруг, заметила среди ветвей просвет, направилась в тусторону и вдруг очутилась на опушке леса. Перед ней лежала узкая, как ров, теснина, на дне которой по каменистомуложу бежал прозрачный ручеек. Тут только она поняла, что ее мучит жажда. Онаспустилась к ручейку, стала на колени и напилась. А раз опустившись на колени, она уж заодно помолилась богу. Поднявшись, она огляделась в надежде увидеть дорогу. Она перебралась через ручей. За тесниной, насколько хватал глаз, расстилалось поросшее мелкимкустарником плоскогорье, которое отлого подымалось по ту сторону ручейка изагораживало весь горизонт. Лес был уединением, а плоскогорье это --пустыней. В лесу за каждым кустом можно встретить живое существо; наплоскогорье взгляд напрасно искал хоть каких-нибудь признаков жизни. Толькоптицы, словно вспугнутые, выпархивали из вересковых зарослей. Тогда, со страхом озирая бескрайнюю пустынную даль, чувствуя, что у неемутится рассудок и подгибаются колени, обезумевшая от горя мать крикнула,обращаясь к пустыне, и странен был ее крик: -- Есть здесь кто-нибудь? Она ждала ответа. И ей ответили. Раздался глухой и утробный глас; он шел откуда-то издалека, егоподхватило и донесло сюда эхо; будто внезапно ухнул гром, а может бытьпушка, и, казалось, голос этот ответил на вопрос несчастной матери: "Да". Потом снова воцарилось безмолвие. Мать поднялась, она словно ожила, значит здесь есть живое существо;отныне она сможет обращаться к нему, говорить с ним; она напилась из ручья ипомолилась; силы возвращались к ней, и теперь она стала взбираться вверх --туда, откуда раздался глухой, но могучий зов. Вдруг в самой дальней точке горизонта возникла высокая башня. Толькоэта башня и возвышалась среди одичалых полей; закатный багровый луч осветилее. До башни оставалось еще не менее одного лье. А позади нее в предвечернейдымке смутным зеленым пятном вставал Фужерский лес. Башня стояла как раз в той стороне, откуда до слуха матери донессяголос, прозвучавший как зов. Не из башни ли шел этот гром? Мишель Флешар добралась до вершины плоскогорья; теперь перед нейрасстилалась равнина. Мать зашагала по направлению к башне. VI Положение дел Час настал. Неумолимая сила держала в своих руках силу безжалостную. Лантенак был в руках Симурдэна. Старый роялист-мятежник попался в своем логове; он уже не могускользнуть; и Симурдэн решил, что маркиз будет казнен в своем жесобственном замке, тут же на месте, на собственной своей земле и даже всвоем собственном доме, дабы стены феодального жилища стали свидетелямитого, как слетит с плеч голова феодала, и дабы урок этот запечатлелся бы впамяти людской. Потому-то он и послал в Фужер за гильотиной. Мы только что видели ее впути. Убить Лантенака значило убить Вандею; убить Вандею значило спастиФранцию. Симурдэн не колебался. Этот человек был в своей стихии, когдаследовал жестоким велениям долга. Маркиз обречен; на этот счет Симурдэн был спокоен, его тревожилодругое. Его людей ждет, разумеется, кровавая схватка; ее возглавит Говэн и,чего доброго, бросится в самую ее гущу; в этом молодом полководце живет душасолдата; такие люди первыми кидаются врукопашную; а вдруг его убьют? УбьютГовэна, убьют его дитя! единственное, что любит он, Симурдэн, на этой земле.До сего дня Говэну сопутствовала удача, но удача своенравна. Симурдэнтрепетал. Странный выпал ему удел -- он находился меж двух Говэнов, онжаждал смерти для одного и жаждал жизни для другого. Пушечный выстрел, разбудивший Жоржетту в ее колыбельке и призвавшиймать из глубин ее одиночества, имел не только эти последствия. То ли послучайности, то ли по прихоти наводчика ядро, которое должно было лишьпредупредить врага, ударило в железную решетку, прикрывавшую и маскировавшуюбойницу во втором ярусе башни, исковеркало ее и вырвало из стены. Осажденныене успели заделать эту брешь. Вандейцы зря хвалились -- боевых припасов у них оставалось в обрез.Положение их, повторяем, было куда плачевнее, чем предполагали нападающие.Будь у осажденных достаточно пороха, они взорвали бы Тург, сами взлетели бына воздух, но погубили бы и врага, -- такова по крайней мере была их мечта;но все их запасы пришли к концу. На каждого стрелка приходилось патронов потридцати, если не меньше. Ружей, мушкетонов и пистолетов имелось в избытке,зато пуль нехватало. Вандейцы зарядили все ружья, чтобы вести непрерывныйогонь; но как долго придется его вести? Требовалось одновременноподдерживать огонь и помнить, что уже нечем его поддерживать. В этом-то изаключалась вся трудность. К счастью, -- если только бывает гибельноесчастье, -- бой неминуемо перейдет в рукопашную; сабля и кинжал заменитружье. Придется колоть, а не стрелять. Придется действовать холодныморужием; только на этом и покоились все их надежды. Изнутри башня казалась неуязвимой. В нижней зале, куда вела брешь,устроили редюит, вернее баррикаду, возведением которой искусно руководил самЛантенак; баррикада эта преграждала вход врагу. Позади редюита, на длинномстоле, разложили заблаговременно заряженное оружие-- пищали, мушкетоны,карабины, а также сабли, топоры и кинжалы. Так как не представлялось возможным воспользоваться для взрыва башниподземной темницей, маркиз приказал загородить дверь, ведущую в подвал. Навтором ярусе башни, прямо над нижней залой, была расположена огромнаякруглая комната, куда попадали по узенькой винтовой лестнице; и здесь, как ив зале, стоял стол, весь заваленный оружием, так что стоило только протянутьруку и взять любое на выбор, -- свет падал сюда из большой бойницы, скоторой ядром только что сорвало железную решетку; из этой комнаты другаявинтовая лестница вела в такую же круглую залу на третьем этаже, гденаходилась дверь, соединяющая башню с замком на мосту. Эту залу обычноназывали "залой с железной дверью", или "зеркальной", ибо здесь по голымкаменным стенам на ржавых гвоздях висели зеркала -- причудливая уступкаварварства изяществу. Верхние залы защищать было бесполезно, так что"зеркальная" являлась, следуя Манессону-Малле, непререкаемому авторитету вобласти фортификации, "последним убежищем, где осажденные сдаются врагу".Как мы уже говорили, задача заключалась в том, чтобы любой ценой помешатьнеприятелю сюда проникнуть. Зала третьего этажа освещалась через бойницы; однако и сюда тоже внеслифакел. Факел этот, вставленный в железную скобу, точно такую же, как и внижнем помещении, собственноручно зажег Иманус, он же заботливо прикрепилрядом с факелом конец пропитанного серой шнура. Страшные приготовления. В глубине нижней залы, на длинных козлах, расставили еду, словно впещере Полифема, -- огромные блюда с вареным рисом, похлебку из ржаной муки,рубленую телятину, пироги, вареные яблоки и кувшины с сидром. Ешь и пейсколько душе угодно. Пушечный выстрел поднял всех на ноги. Времени оставалось всего полчаса. Взобравшись на верх башни, Иманус зорко следил за передвижениемнеприятеля. Лантенак приказал не открывать пока огня и дать штурмующимвозможность подойти ближе. Он заключил: -- Их четыре с половиной тысячи человек. Убивать их на подступах кбашне бесполезно. Убивайте их только здесь. Здесь мы добьемся равенства сил. И добавил со смехом: -- Равенство, Братство. Условлено было, что, когда начнется движение противника, Иманус дастсигнал на трубе. Осажденные молча ждали; кто стоял позади редюита, кто занял позицию наступеньках винтовой лестницы, положив одну руку на курок мушкетона и зажав вдругой четки. Положение теперь прояснилось и сводилось к следующему: Нападающим надлежало проникнуть под градом пуль в пролом, под градомпуль опрокинуть редюит, взять с боя три расположенные друг над другом залы,отвоевать ступеньку за ступенькой две винтовые лестницы; осажденнымнадлежало умереть. VII Переговоры Готовился к штурму башни и Говэн. Он отдавал последние распоряженияСимурдэну, который, как мы уже говорили, не принимал участия в деле, имеяпоручение охранять плоскогорье, равно как и Гешану, которому передаликомандование над главной массой войск, остававшихся пока на опушке леса.Было решено, что и нижняя батарея, установленная в лесу, и верхняя,установленная на плоскогорье, откроют огонь лишь в том случае, еслиосажденные решатся на вылазку или предпримут попытку к бегству. За собойГовэн оставил командование отрядом, идущим на штурм. Это-то и тревожилоСимурдэна. Солнце только что закатилось. Башня, возвышающаяся среди пустынных пространств, подобна кораблю воткрытом море. Поэтому штурм ее напоминает морской бой. Это скорее абордаж,нежели атака. Пушки безмолвствуют. Ничего лишнего. Что даст обстрел стен впятнадцать футов толщины? Борт пробит, одни пытаются пробраться в брешь,другие ее защищают, и тут уж в ход идут топоры, ножи, пистолеты, кулаки изубы. Таков в подобных обстоятельствах бой. Говэн чувствовал, что иначе Тургом не овладеть. Нет кровопролитнее боя,чем рукопашная. И Говэн знал, как неприступна башня, ибо жил здесь ребенком. Он погрузился в глубокое раздумье. Между тем Гешан, стоявший в нескольких шагах от командира, пристальноглядел в подзорную трубу в сторону Паринье. Вдруг он воскликнул: -- А! Наконец-то! Говэн встрепенулся. -- Что там такое, Гешан? -- Лестницу везут, командир. -- Спасательную лестницу? -- Да. -- Неужели до сих пор ее не привезли? -- Нет, командир. Я и сам уж забеспокоился. Нарочный, которого яотрядил в Жавенэ, давно возвратился. -- Знаю. -- Он сообщил, что обнаружил в Жавенэ лестницу нужной длины, что он еереквизировал, велел погрузить на повозку, приставил к ней стражу --двенадцать верховых -- и самолично убедился, что повозка, верховые илестница отбыли в Паринье. После чего он прискакал сюда. -- И доложил нам о своих действиях. Он добавил, что в повозку впряглидобрых коней и выехали в два часа утра, следовательно должны быть здесь кзаходу солнца. Все это я знаю. Ну, а дальше что? -- А дальше то, командир, что солнце садится, а повозки с лестницей ещенет. -- Да как же так? Ведь пора начинать штурм. Уже время. Если мызамешкаемся, осажденные решат, что мы струсили. -- Можно начинать, командир. -- Но ведь нужна лестница. -- Конечно, нужна. -- А у нас ее нет. -- Она есть. -- Как так? -- Не зря же я закричал: наконец-то! Вижу, повозки все нет и нет; тогдая взял подзорную трубу и стал смотреть на дорогу из Паринье в Тург и, квеликой своей радости, заметил повозку и стражников при ней. Вот онаспускается с откоса. Хотите посмотреть? Говэн взял из рук Гешана подзорную трубу и поднес ее к глазам. -- Верно. Вот она. Правда, уже темнеет и плохо видно. Но охрану я вижу.Только знаете, Гешан, что-то людей больше, чем вы говорили. -- Да, что-то многовато. -- Они приблизительно за четверть лье отсюда. -- Лестница, командир, будет через четверть часа. -- Можно начинать штурм. И в самом деле, по дороге двигалась повозка, но не та, которую с такимнетерпением ждали в Турге. Говэн обернулся и заметил сержанта Радуба, который стоял, вытянувшисьпо всей форме, опустив, как и положено по уставу, глаза. -- Что вам, сержант Радуб? -- Гражданин командир, мы, то есть солдаты батальона Красный Колпак,хотим вас просить об одной милости. -- О какой милости? -- Разрешите сложить голову в бою. -- А! -- произнес Говэн. -- Что ж, будет на то ваша милость? -- Это... смотря по обстоятельствам, -- ответил Говэн. -- Да как же так, гражданин командир. После Дольского дела уж слишкомвы нас бережете. А нас ведь еще двенадцать человек. -- Ну и что? -- Унизительно это для нас. -- Вы находитесь в резерве. -- А нам бы желательно находиться впереди. -- Но вы понадобитесь мне позже, в конце операции, для решительногоудара. Поэтому я вас и берегу. -- Слишком уж бережете. -- Ведь это все равно. Вы в строю. И вы тоже пойдете на штурм. -- Пойдем, да сзади. А парижане вправе идти впереди. -- Я подумаю, сержант Радуб. -- Подумайте сейчас, гражданин командир. Случай уж очень подходящий.Нынче самый раз -- свою голову сложить или чужую с плеч долой снести. Делобудет горячее. К башне Тург так просто не притронешься, руки обожжешь.Окажите милость -- пустите нас первыми. Сержант помолчал, покрутил ус и добавил взволнованным голосом: -- А кроме того, гражданин командир, в этой башне наши ребятки. Тамнаши дети, батальонные, трое наших малюток. И эта гнусная харя Грибуй -- "взад-меня-поцелуй", он же Синебой, он же Иманус, ну, словом, этот самыйГуж-ле-Брюан, этот Буж-ле-Грюан, этот Фуж-ле-Трюан, эта сатана треклятая,грозится наших детей погубить. Наших детей, наших крошек, командир. Да пустьхоть все громы небесные грянут, не допустим мы, чтобы с ними бедаприключилась. Верьте, командир, не допустим. Вот сейчас, пока еще тихо, явзобрался на откос и посмотрел на них через окошко; они и верно там, иххорошо видно с плоскогорья, я их видел и, представьте, напугал малюток. Таквот, командир, если с ангельских их головенок хоть один волос упадет,клянусь вам всем святым, я, сержант Радуб, доберусь до потрохов отцапредвечного. И вот что наш батальон заявляет: "Мы желаем спасти ребятишекили умрем все до одного". Это наше право, чорт побери, наше право --умереть. А засим -- привет и уважение. Говэн протянул Радубу руку и сказал: -- Вы молодцы. Вы пойдете в первых рядах штурмующих. Я разделю вас надве группы. Шесть человек прикомандирую к передовому отряду, чтобы вестиостальных, а пятерых к арьергарду, чтобы никто не смел отступить. -- Всеми двенадцатью командовать буду попрежнему я? -- Конечно. -- Ну, спасибо, командир. Стало быть, я пойду впереди. Радуб отдал честь и вернулся в строй. Говэн вынул из кармана часы, шепнул несколько слов на ухо Гешану, иколонна нападающих начала строиться в боевом порядке. VIII Речь и рык Тем временем Симурдэн, который еще не занял своего поста на плоскогорьеи не отходил от Говэна, вдруг подошел к горнисту. -- Подай сигнал! -- скомандовал он. Горнист заиграл, ему ответила труба. И снова рожок и труба обменялись сигналами. -- Что такое? -- спросил Говэн Гешана. -- Что это Симурдэн задумал? А Симурдэн уже шел к башне с белым платком в руках. Приблизившись к ее подножью, он крикнул: -- Люди, засевшие в башне, знаете вы меня? С вышки ответил чей-то голос -- голос Имануса: -- Знаем. Началась беседа, голос снизу спрашивал, сверху отвечал. -- Я посланец Республики. -- Ты бывший кюре из Паринье. -- Я делегат Комитета общественного спасения. -- Ты священник. -- Я представитель закона. -- Ты предатель. -- Я революционный комиссар. -- Ты расстрига. -- Я Симурдэн. -- Ты сатана. -- Вы меня знаете? -- Мы тебя ненавидим. -- Вам хотелось, чтобы я попался к вам в руки? -- Да мы все восемнадцать голову сложим, лишь бы твою с плеч снять. -- Вот и прекрасно, предаюсь в ваши руки. На верху башни раздался дикий хохот и возглас: -- Иди! В лагере воцарилась глубочайшая тишина -- тишина ожидания. Симурдэн продолжал: -- Но лишь при одном условии. -- Каком? -- Слушайте. -- Говори. -- Вы меня ненавидите? -- Ненавидим. -- А я вас люблю. Я ваш брат. -- Да, ты Каин. Симурдэн продолжал голосом громким и в то же время мягким: -- Оскорбляй, но выслушай. Я пришел к вам в качестве парламентария. Да,вы мои братья. Вы несчастные, заблудшие люди. Я ваш друг. Я несу вам свет ивзываю к вашему невежеству. А свет -- он и есть братство. Да разве мы с вами-- не дети одной матери -- нашей родины? Так слушайте же. Придет время, и выпоймете, или ваши дети поймут, или дети ваших детей поймут, что все, чтотворится ныне, свершается во имя законов, данных свыше, и что в революциипроявляет себя воля божья. И пока не наступит то время, когда все умы, дажеваши, уразумеют истину и всяческий фанатизм, даже ваш, исчезнет с лицаземли, пока, повторяю, не воссияет этот великий свет, кто сжалится над вашейтемнотой? Я сам пришел к вам, я предлагаю вам свою голову; больше того,протягиваю вам руку. Я как милости прошу: отнимите у меня жизнь, ибо я хочуспасти вас. Я наделен широкими полномочиями и могу выполнить то, чтопообещаю. Наступила решительная минута; я делаю последнюю попытку. Да, свами говорит гражданин, но в этом гражданине -- тут вы не ошиблись -- живсвященнослужитель. Гражданин воюет с вами, а священник молит вас. Выслушайтеменя. У многих из вас жены и дети. Я беру на себя охрану ваших детей и жен.Я защищаю их от вас же самих. О братья мои... -- А ну-ка попроповедуй еще! -- насмешливо крикнул Иманус. Симурдэн продолжал: -- Братья мои, не допус