Англия и Франция в смешении 2 страница

14 июля -- освобождение. 10 августа -- гроза. 21 сентября -- заложение основ. 21 сентября -- равноденствие, равновесие. Libra [Знак Зодиака (лат.) ]-- Весы. По меткому замечанию Ромма, французская революция былапровозглашена под знаком Равенства и Правосудия. Ее пришествие быловозвещено самим созвездием. Конвент -- первоплощение народа. С Конвентом была открыта новая великаястраница, с него началась летопись будущего. Каждая идея нуждается во внешнем выражении, каждому принципу нужназримая оболочка; церковь не что иное, как идея бога, заключенная в четырехстенах: каждый догмат требует храмины. Когда на свет появился Конвент,необходимо было прежде всего разрешить важнейшую задачу, найти Конвентуподходящее помещение. Сначала заняли здание Манежа, потом дворец Тюильри. Там, в Тюильри,установили раму, декорацию, огромную гризайль работы Давида, расположилисимметрично скамьи, воздвигли квадратную трибуну, наставили в два рядапилястры с цоколями, похожими на чурбаны, нагородили прямоугольных тесныхклетушек и назвали их трибунами для публики, натянули матерчатый навес, каку римлян, повесили греческие драпировки и среди этих прямых углов, средиэтих прямых линий поместила Конвент; в геометрическую фигуру втиснулиураган. Фригийский колпак на трибуне выкрасили в серый цвет. Роялистыпоначалу насмехались над этим серым, то бишь красным колпаком, над этимитеатральными декорациями, над монументами из папье-маше, над этим картоннымсвятилищем, над этим пантеоном в грязи и плевках. Нет, всей этой роскошидолго не продержаться! Колонны понаделали из бочарной клепки, своды издранок, барельефы из глины, карнизы из еловых досок, статуи из гипса, стеныиз холста, а мрамор просто нарисовали, но в этой недолговечной оболочкеФранция творила вечное. Все стены зала Манежа, когда там заседал Конвент, были увешаны афишами,которые красовались по всему Парижу в дни возвращения короля из Варенна.Одна из них гласила: "Король возвращается! Бейте дубинками того, кто емурукоплещет, вешайте тех, кто его оскорбляет". Другая: "Смирно. Шапок неснимать. Сейчас он предстанет перед судьями". Еще одна: "Король долгое времядержал на мушке всю французскую нацию. Слишком долго держал. Теперь пришелчеред нации взяться за оружье". И еще следующая: "Закон! Закон!" В этихстенах Конвент судил Людовика XVI. С 10 мая 1793 года Конвент стал заседать в Тюильри, который называлитогда Национальным дворцом; зал заседаний занимал все пространство междубывшим павильоном Часов, переименованным в павильон Единства, и павильономМарсан, переименованным в павильон Свободы. Павильон Флоры назвалипавильоном Равенства. Сюда, в зал заседаний, подымались по главной лестницеработы Жана Бюллана. Весь второй этаж был занят Конвентом, а в первом этажево всю длину дворца в огромных залах устроили караульное помещение, -- здесьстояли ружья в козлах, походные койки и толпились солдаты всех родов оружия,оберегавшие Конвент. Собрание охранялось специальным почетным караулом,носившим название "гренадеров Конвента". От сада, где свободно расхаживал народ, дворец отделяла лишьтрехцветная лента.

III

Что еще сказать о зале заседаний Конвента? Все в этом грозном местезаслуживает нашего внимания. Первое, что бросалось в глаза каждому входящему, -- это большая статуяСвободы, помещавшаяся в простенке между двух высоких окон. Сорок два метра в длину, десять метров в ширину и одиннадцать метров ввысоту -- таковы были размеры бывшего королевского театра, который сталтеатром революции. Изящная и пышная зала, построенная Вигарани дляпридворных развлечений, совсем исчезла под уродливым помостом, который вдевяносто третьем году выносил на себе огромную тяжесть -- народные толпы.Любопытно отметить, что этот помост, где устроили трибуны для публики, имелв качестве опоры всего один-единственный столб. Столб этот вытесали издерева, имевшего в обхвате десять метров. Не всякая кариатида моглапотягаться с таким столбом; в течение нескольких лет он с честью выдерживалнеистовый натиск революции. Он вынес все -- крики восторга, ликование,проклятия, шум, ропот, невообразимую бурю гнева и возмущения. И не погнулся.Вслед за Конвентом он видел Совет старейшин. 18 брюмера его убрали. Персье тогда заменил деревянный столб мраморными колоннами, но и онипросуществовали недолго. Подчас идеал, к которому стремится зодчий, весьма своеобразен; зодчий,прокладывавший улицу Риволи, бесспорно взял себе за образец траекториюполета пушечного ядра; строитель Карлсруэ в качестве образца избралразвернутый веер; гигантский ящик комода -- вот каков, повидимому, был идеалзодчего, построившего залу, где начал заседать Конвент 10 мая 1793 года, --это было нечто продолговатое, высокое и скучное. Одна из длинных сторонэтого ящика примыкала к обширному полукругу; здесь для представителей народастояли амфитеатром скамьи, -- ни столов, ни пюпитров не полагалось;Гаран-Кулон, любитель записывать речи ораторов, клал бумагу на собственноеколено; напротив скамей -- трибуна, перед трибуной бюст ЛепеллетьеСен-Фаржо; за трибуной кресло председателя. Мраморная голова Лепеллетье слегка выдавалась над краем трибуны; поэтой причине бюст позже убрали. Амфитеатр состоял из девятнадцати рядов скамей, идущих полукругом одиннад другим; по обоим краям амфитеатра стояли еще скамьи покороче. Внизу амфитеатра, образующего как бы подкову, у подножия трибуны,стояли приставы. По одну сторону трибуны висела в черной деревянной раме доска вышиной вдевять футов, разделенная посередине скипетром, и на ней в две колонки быланачертана "Декларация прав человека"; по другую сторону на стене было пустоепространство, которое позже заняли такой же рамой с текстом Конституции IIгода, две колонки ее были разделены мечом. Над трибуной, а следовательно инад головой оратора, реяли почти горизонтально три огромных трехцветныхзнамени, которые выходили из глубокой и разгороженной на два отделения ложи,где вечно теснился народ; древки знамен опирались на алтарь с надписью"Закон". Позади этого алтаря возвышался -- на страже свободного слова --ликторский пучок длиной с колонну. Гигантские статуи, вытянувшиеся вдольстены, стояли как раз напротив мест, отведенных для представителей народа.Справа от председательского места красовался Ликург, слева Солон, надскамьями Горы была статуя Платона. Пьедесталом статуй служили простые каменные постаменты, и расставленыони были на длинной балюстраде, опоясывающей всю залу и отделяющей публикуот членов Конвента. Зрители обычно опирались на эту балюстраду. Черная деревянная рама, окаймлявшая "Декларацию прав человека",доходила до балюстрады, перерезая рисунки на стене и нарушая прямоту линий,чем был весьма недоволен Шабо. "Ну и уродство", -- жаловался он Вадье. Чело статуй украшали венки из дубовых листьев и из лавра. От балюстрады спускалась длинными прямыми складками зеленая ткань, накоторой зеленым же, но только более густого оттенка, были нарисованы такиеже венки; эта драпировка огибала весь низ залы, отведенной для членовКонвента, а над нею холодно поблескивала пустая белая стена. Пробитые в этойтолстой стене, шли в два яруса, без всяких архитектурных украшений, трибуныдля публики: внизу -- квадратные, а в верхнем ярусе -- полукруглые. В тевремена Витрувий еще царил в умах, и согласно его правилам архивольты должныбыли соответствовать архитравам. С каждой длинной стороны залы шли в ряддесять трибун, а в конце каждого ряда помещались по две огромных ложи --всего, следовательно, двадцать четыре трибуны. В ложах всегда теснилсянарод. Зрители трибун нижнего яруса, не помещаясь на отведенных им местах,взлезали на все выступы, жались на карнизах, пользуясь любой возможностью,предоставленной архитектурой залы. Вдоль верхнего яруса трибун вместонесуществующих перил шел длинный и толстый железный брус, предохранявшийзрителей от падения, если задние напирали уж чересчур сильно. Какой-тозритель все же ухитрился свалиться вниз; он рухнул прямо на Масье, бывшегоепископа из Бове, и, к счастью, не убившись, воскликнул: "Смотри-ка, и попна что-нибудь годится". Зала Конвента могла вместить две тысячи человек, а в дни народныхволнений и три тысячи. В Конвенте происходило по два заседания в день -- утреннее и вечернее. Спинка председательского кресла была полукруглая, с золоченымигвоздиками. Стол поддерживали четыре крылатые одноногие чудовища; они будтосошли со страниц Апокалипсиса, дабы стать свидетелями революции. Казалось,их выпрягли из колесницы Езекииля, чтобы запрячь в повозку Сансона. На председательском столе стоял большой колокольчик, вернее колокол,огромная медная чернильница и переплетенный в кожу фолиант для протоколов. Случалось, что этот стол окропляла кровь, стекавшая с отрубленныхголов, которые поддевали на пики и приносили в Конвент. На трибуну подымались по лестнице в девять ступеней. Ступени быливысокие, крутые, и взбираться по ним было нелегко; однажды Жансоннэ,направлявшийся к трибуне, споткнулся. "Да это же настоящая лестница наэшафот!" -- проворчал он. "Что ж! Попрактикуйся пока!" -- крикнул ему сместа Каррье. Там, где стены выглядели слишком голыми, зодчий, желая украсить их,поставил в углах ликторские пучки с торчавшей из них секирой. Справа и слева от трибуны возвышались на цоколях два канделябра, вдвенадцать футов вышиной, несущие по четыре пары кенкетов. В ложах былитакие же канделябры. Цоколи под канделябрами скульптор украсил венчиками,которые в народе называли "гильотинные ожерелья". Скамьи для членов Конвента подымались в амфитеатре почти к самымтрибунам для публики; депутаты и народ могли обмениваться репликами. Из трибун попадали в путаный лабиринт коридоров, где временами стоялнеистовый шум. Распространившись по всему дворцу, Конвент переплеснулся и в соседниеособняки, в отель Лонгвиль, в отель Куаньи. Именно в отель Куаньи после 10августа, если верить письму лорда Бредфорда, перенесли всю обстановку изкоролевских покоев. Потребовалось целых два месяца, чтобы очистить от нееТюильри. Комитеты были расположены поблизости от залы заседания: в павильонеРавенства -- законодательный, земледельческий и торговли; в павильонеСвободы -- морской, колоний, финансов, ассигнатов, а также Комитетобщественного спасения; в павильоне Единства -- военный комитет. Комитет общественной безопасности сообщался с Комитетом общественногоспасения темным длинным коридором, где днем и ночью горел фонарь и гдетолклись шпионы всех партий. Говорили там полушепотом. Барьер в Конвенте несколько раз переносили с места на место. Обычно онпомещался справа от председателя. Переборки, которые закрывали справа и слева полукружье амфитеатра,оставляли между скамьями и стеной два тесных, похожих на ущелье коридорчика,упиравшихся в две низенькие дверцы самого мрачного вида. Здесь был вход ивыход для публики. Депутаты попадали прямо в зал через дверь, выходящую на террасуФельянов. В этой зале, которую почти не освещали днем подслеповатые окна и плохоосвещали в сумерках тусклые кенкеты, было что-то от царства ночи. Полумраксливался с вечерней мглой, и заседания, проходившие при свете ламп,производили зловещее впечатление. Сосед не различал соседа; с одного концазалы до другого, слева направо, проступала неясная вереница голов, неслись втемноте оскорбительные выкрики. Даже сталкиваясь нос к носу, люди неузнавали друг друга. Однажды Леньело, взбегая на трибуну, толкнул какого-точеловека, спускавшегося вниз... "Прости, Робеспьер", -- сказал Леньело. "Закого это ты меня принимаешь?" -- раздался хриплый голос. "Прости, Марат!" --поправился Леньело. Внизу, слева и справа от председательского места, две ближние трибунызапрещалось занимать, ибо, как ни странно, но и в Конвенте имелисьпривилегированные зрители. Только эти две трибуны были украшеныдрапировками. Посреди архитрава драпировка подхватывалась витым шнуром сзолотыми кистями. Трибуны для народа никаких украшений не имели. Все тутбыло исполнено ярости, дикарства и симметрии. Строгость и неистовство -- вэтом, пожалуй, вся революция. Зал Конвента являл собой наиболее яркийобразчик того стиля, который позже в среде художников стал именоваться"мессидорская архитектура". Все было одновременно и массивным и хрупким.Тогдашние строители основой прекрасного считали симметрию. Последнее слово вдухе Возрождения было сказано в царствование Людовика XV, а затем началасьреакция. Чрезмерная забота о благородстве и чистоте линий привела к пресномуи сухому стилю, нагонявшему зевоту. И зодчество тоже подвержено недугуложной стыдливости. После великолепных пиршеств формы и разгула красок,отметивших восемнадцатый век, искусство вдруг село на диету и разрешало себелишь прямые линии. Но подобный прогресс приводит к уродству. Искусствопревращается в скелет, таков парадокс. И такова же оборотная сторонаблагоразумной сдержанности,-- до того пекутся о строгости стиля, что в концеконцов он чахнет. Не говоря уж о политических страстях, бушевавших в стенах этой залы,один ее вид, одна лишь ее архитектура приводила зрителя в невольный трепет.Еще вспоминали, как смутное видение, прежний театр: ложи, украшенные лепнымигирляндами, плафон, расписанный лазурью и пурпуром, люстру с граненымиподвесками, жирандоли, отливавшие алмазным блеском, переливчатые, словноголубиная шейка, обои, изобилье амуров и нимф на занавесках и драпировках,-- вспоминали идиллию самодержавия и галантного века, запечатленную вкрасках, в скульптуре, в позолоте, некогда щедро заливавшую своей улыбкойэту суровую ныне залу, где взгляд повсюду натыкался на строгие прямые углы,на холодные и жесткие, словно сталь, линии; представьте себе нечто вродеБуше, гильотинированного Давидом.

IV

Кто следил за ходом заседаний Конвента, забывал о внешнем виде залы.Кто следил за драмой, не думал о театре. Невиданная дотоле смесь самоговозвышенного с самым уродливым. Когорта героев, стадо трусов. Благородныехищники на вершине и пресмыкающиеся в болоте. Там кишели, толкались,подстрекали друг друга, грозили друг другу, сражались и жили борцы, ставшиеныне лишь тенями. Нескончаемо-огромный список. Справа Жиронда -- легион мыслителей, слева Гора -- отряд борцов. Содной стороны -- Бриссо, которому были вручены ключи от Бастилии; Барбару,которого не решались ослушаться марсельцы; Кервелеган, державший в боевойготовности Брестский батальон, расквартированный в предместье Сен-Марсо;Жансоннэ, который добился признания первенства депутатов передвоеначальниками; роковой Гюадэ, которому в Тюильри королева показала однаждыночью спящего дофина; Гюадэ поцеловал в лобик спящего ребенка, нопотребовал, чтобы отрубили голову его отцу; Салль, разоблачительнесуществующих заигрываний Горы с Австрией; Силлери, хромой калека с правыхскамей, подобно тому как Кутон был безногим калекой -- левых скамей;Лоз-Дюперре, который, будучи оскорблен одним газетчиком, назвавшим его"негодяй", пригласил оскорбителя отобедать и заявил: "Я знаю, что "негодяй"означает просто "инакомыслящий"; Рабо-Сент-Этьен, открывший свой альманах1790 года словами: "Революция окончена!"; Кинет, один из тех, кто низложилЛюдовика XVI; янсенист Камюс, составитель проекта гражданского устройствадуховенства, человек, который свято верил в чудеса диакона Париса и все ночинапролет лежал, распростершись перед распятием саженной высоты, прибитым кстене его спальни; Фоше -- священник, вместе с Камиллом Демуленомруководивший восстанием 14 июля; Инар, который совершил преступление,сказав: "Париж будет разрушен", в тот самый момент, когда герцогБрауншвейгский заявил: "Париж будет сожжен"; Жакоб Дюпон, первым крикнувший:"Я атеист", на что Робеспьер ответил ему: "Атеизм -- забава аристократов";Ланжюинэ, непреклонный, проницательный и доблестный бретонец; Дюкос --Эвриал при Буайе-Фонфреде; Ребекки -- Пилад при Барбару, тот самый Ребекки,который сложил с себя депутатские полномочия, потому что еще негильотинировали Робеспьера; Ришо, который боролся против несменяемостисекций; Ласурс, автор злобного афоризма "Горе благодарным народам!", которыйу ступеней эшафота отверг свои же собственные слова, гордо бросив в лицомонтаньярам: "Мы умираем оттого, что народ спит, но вы умрете оттого, чтонарод проснется!"; Бирото, который на свою беду добился отменынеприкосновенности личности депутатов, ибо таким образом отточил ножгильотины и воздвиг плаху для самого себя; Шарль Виллет, который для очисткисовести время от времени возглашал: "Не желаю голосовать под угрозой ножа";Луве, автор "Фоблаза", в конце жизненного пути ставший книгопродавцем вПале-Рояле, где за прилавком восседала Лодоиска; Мерсье, автор "Парижскихкартин", который писал: "Все короли на собственной шее почувствовалидвадцать первое января"; Марек, который пекся об "охране бывших границ";журналист Карра, который, взойдя на эшафот, сказал палачу: "До чего жедосадно умирать! Так хотелось бы досмотреть продолжение"; Виже, которыйименовал себя "гренадером второго батальона Майенна и Луары" и который вответ на угрозы публики крикнул: "Требую, чтобы при первом же ропоте трибунмы, депутаты, ушли отсюда все до одного и двинулись бы на Версаль с сабляминаголо!"; Бюзо, которому суждено было умереть с голоду; Валазе, принявшийсмерть от собственной руки; Кондорсе, которому судьба уготовила кончину вБург-ла-Рен, переименованном в Бург-Эгалитэ, причем убийственной уликойпослужил обнаруженный в его кармане томик Горация; Петион, который вдевяносто втором году был кумиром толпы, а в девяносто четвертом погиб,растерзанный волчьими клыками; и еще двадцать человек, среди коих:Понтекулан, Марбоз, Лидон, Сен-Мартен, Дюссо, переводчик Ювенала,проделавший ганноверскую кампанию; Буало, Бертран, Лестер-Бове, Лесаж,Гомэр, Гардьен, Мэнвьель, Дюплантье, Лаказ, Антибуль и во главе их второйБарнав, который звался Верньо. С другой стороны -- Антуан-Луи-Леон Флорель де Сен-Жюст, бледный,двадцатитрехлетний юноша, с безупречным профилем, загадочным взором, спечатью глубокой грусти на челе; Мерлен из Тионвиля, которого немцы прозвали"Feuer-Teufel", "огненный дьявол"; Мерлен из Дуэ, преступный автор закона оподозрительных; Субрани, которого народ Парижа 1 прериаля потребовалназначить своим полководцем; бывший кюре Лебон, чья рука, кропившая ранееприхожан святой водой, держала теперь саблю; Билло-Варенн, который предвиделмагистратуру будущего, где место судей займут посредники; Фабр д'Эглантин,которого только однажды, подобно Руже де Лиллю, создавшему марсельезу,осенило вдохновение, и он создал тогда республиканский календарь, но, --увы! -- вторично муза не посетила ни того, ни другого; Манюэль, прокурорКоммуны, который заявил: "Когда умирает король, это не значит, что сталоодним человеком меньше"; Гужон, который взял Трипштадт, Нейштадт и Шпейер иобратил в бегство пруссаков; Лакруа, из адвоката превратившийся в генерала ипожалованный орденом Святого Людовика за неделю до 10 августа;Фрерон-Терсит, сын Фрерона-Зоила; Рюль, гроза банкирских железных сундуков,непреклонный республиканец, трагически покончивший с собой в день гибелиреспублики; Фуше с душой демона и лицом трупа; друг отца Дюшена, Камбулас,который сказал Гильотену: "Сам ты из клуба Фельянов, а дочка твоя -- изЯкобинского клуба"; Жаго, ответивший тому, кто жаловался, что узников держатполунагими: "Ничего, темница одела их камнем"; Жавог, зловещий осквернительгробниц в усыпальнице Сен-Дени; Осселэн, изгонявший подозрительных искрывавший у себя осужденную на изгнание госпожу Шарри; Бантаболь, который,председательствуя на заседаниях Конвента, знаками показывал трибунам,рукоплескать им или улюлюкать; журналист Робер, супруг мадмуазель Кералио,писавшей: "Ни Робеспьер, ни Марат ко мне не ходят; Робеспьер может явиться вмой дом, когда захочет, а Марат -- никогда"; Гаран-Кулон, который гордосказал, когда Испания осмелилась вмешаться в ход процесса над Людовиком XVI,что Собрание не уронит себя чтением письма короля, предстательствующего задругого короля; Грегуар, по началу пастырь, достойный первых временхристианства, а при Империи добившийся титула графа Грегуар, дабы стеретьдаже воспоминание о Грегуаре-республиканце; Амар, сказавший: "Весь шарземной осудил Людовика XVI. К кому же апеллировать? К небесным светилам?";Руйе, который 21 января протестовал против пушечной стрельбы с Нового Моста,ибо, как он заявил: "Голова короля при падении должна производить не большешума, чем голова любого смертного"; Шенье, брат Андре Шенье; Вадье, один изтех ораторов, что, произнося речь, клали перед собой заряженный пистолет;Танис, который сказал Моморо: "Я хотел бы, чтобы Марат и Робеспьер дружескиобнялись за моим столом". -- "А где ты живешь?" -- "В Шарантоне". -- "Оно ивидно", -- ответил Моморо; Лежандр, который стал мясником французскойреволюции, подобно тому как Прайд был мясником революции английской;"Подойди сюда, я тебя пришибу", -- закричал он Ланжюинэ, на что последнийответил: "Добейся сначала декрета, объявляющего меня быком"; Колло д'Эрбуа,зловещий лицедей, скрывший свое подлинное лицо под античной двуликой маской,одна половина которой говорила "да", а другая "нет", одна одобряла то, начто изрыгала хулу другая, бичевавший Каррье в Нанте и превозносивший Шалье вЛионе, пославший Робеспьера на эшафот, а Марата в Пантеон; Женисье, которыйтребовал смертной казни для всякого, на ком будет обнаружен образок снадписью: "Мученик Людовик XVI"; Леонар Бурдон, школьный учитель,предложивший свой дом старцу Юрских гор; моряк Топсан, адвокат Гупильо,Лоран Лекуантр -- купец, Дюгем -- врач, Сержан -- скульптор, Давид --художник, Жозеф Эгалитэ -- принц крови. И еще -- Лекуант-Пюираво, которыйтребовал, чтобы Марата особым декретом объявили "находящимся в состояниипомешательства"; неугомонный Робер Лендэ, родитель некоего спрута, головойкоторого был Комитет общественной безопасности, а бесчисленные щупальцы,охватившие всю Францию, именовались революционными комитетами; Лебеф,которому Жире-Дюпре посвятил в своем "Пиршестве лжепатриотов" следующуюстроку: "Лебеф ["Лебеф" созвучно с франц. "le boeuf" -- бык.], увидев разЛежандра, замычал". Томас Пэйн, американец и человек гуманный; АнахарсисКлотц, немец, барон, миллионер, безбожник, эбертист, существо весьмапростодушное; неподкупный Леба, друг семьи Дюпле; Ровер, яркий экземплярлюбителя зла ради зла, ибо искусство для искусства существует гораздо чаще,чем принято думать; Шарлье, требовавший, чтобы к аристократам непременнообращались на "вы"; Тальен, чувствительный и свирепый, которого любовь кженщине сделала термидорианцем; Камбасерес, прокурор, ставший впоследствиипринцем; Каррье, прокурор, ставший впоследствии тигром; Лапланш, который водин прекрасный день воскликнул: "Я требую приоритета для пушки, дающейсигнал тревоги"; Тюрьо, который предложил открытое голосование для судейРеволюционного трибунала; Бурдон из Уазы, который вызвал на дуэль Шамбона,донес на Пэйна и сам был разоблачен Эбером; Фэйо, который предлагал послатьв Вандею "армию поджигателей"; Таво, который 13 апреля был чем-то вродепосредника между Жирондой и Горой; Вернье, который считал необходимым, чтобывожди жирондистов, равно как и вожди монтаньяров, пошли в армию простымисолдатами; Ревбель, который заперся в Майнце; Бурбот, под которым при взятииСомюра убили коня; Гимберто, который командовал армией на Шербургскомпобережье; Жард-Панвилье, который командовал армией на побережье Ларошель;Лекарпантье, который командовал эскадрой в Канкале; Робержо, которогоподстерегала в Роштадте ловушка; Приер Марнский, надевавший приинспекторской поездке по войскам свои старые эполеты командира эскадрона;Левассер Сартский, который одним-единственным словом обрек на гибельСеррана, командира батальона в Сент-Амане; Ревершон, Мор, Бернар де Сент,Шарль Ришар, Лекинио, и во главе этой группы -- новоявленный Мирабо,именуемый Дантоном. Вне этих двух лагерей стоял человек, державший оба эти лагеря в узде, ичеловек этот звался Робеспьер.

V

Внизу стлался ужас, который может быть благородным, и страх, которыйвсегда низок. Вверху шумели бури страстей, героизма, самопожертвования,ярости, а ниже притаилась суетливая толпа безликих. Дно этого собранияименовалось "Равниной". Сюда скатывалось все шаткое, все колеблющееся, всемаловеры, все выжидатели, все медлители, все соглядатаи, и каждыйкого-нибудь да боялся. Гора была местом избранных, Жиронда была местомизбранных; Равнина была толпой. Дух Равнины был воплощен и сосредоточен вСийесе. Сийес был человеком глубокомысленным, чье глубокомыслие обернулосьпустотой. Он застрял в третьем сословии и не сумел подняться до народа. Иныеумы словно нарочно созданы для того, чтобы застревать на полпути. Сийес звалРобеспьера тигром, а тот величал его кротом. Этот метафизик пришел в концеконцов не к разуму, а к благоразумию. Он был придворным революции, а не ееслугой. Он брал лопату и шел вместе с народом перекапывать Марсово поле, ношел в одной упряжке с Александром Богарне. На каждом шагу он проповедовалэнергию, но не знал ее сам. Он говорил жирондистам: "Привлеките на вашусторону пушки". Есть мыслители-ратоборцы; такие, подобно Кондорсе, шли заВерньо или, подобно Камиллу Демулену, шли за Дантоном. Но есть и такиемыслители, которые стремятся лишь к одному -- выжить любой ценой; такие шлиза Сийесом. На дно бочки с самым добрым вином выпадает мутный осадок. Под"Равниной" помещалось "Болото". Сквозь мерзкий отстой явственно просвечивалосебялюбие. Здесь молча выжидали, щелкая от страха зубами, немотствующиетрусы. Нет зрелища гаже. Готовность принять любой позор и ни капли стыда;затаенная злоба; недовольство, скрытое личиной раболепства. Все они былинапуганы и циничны; всеми двигала отвага, исходящая из безудержной трусости;предпочитали в душе Жиронду, а присоединялись к Горе; от их слова зависеларазвязка; они держали руку того, кого ждал успех; они предали Людовика XVI-- Верньо, Верньо -- Дантону, Дантона -- Робеспьеру, Робеспьера -- Тальену.При жизни они клеймили Марата, после смерти обожествляли его. Ониподдерживали все вплоть до того дня, пока не опрокидывали все. Они чутьемугадывали, что зашаталось, и стремились нанести последний удар. В их глазах, -- ибо они брались служить любому, лишь бы тот сиделпрочно, -- пошатнуться -- значило предать их. Они были числом, силой,страхом. Отсюда-то их смелость -- смелость подлецов. Отсюда 31 мая, 11 жерминаля, 9 термидора -- трагедии, завязка которыхбыла в руках гигантов, а развязка в руках пигмеев.

VI

Бок о бок с людьми, одержимыми страстью, сидели люди, одержимые мечтой.Утопия была представлена здесь во всех своих разветвлениях: утопиявоинствующая, признающая эшафот, и утопия наивная, отвергающая смертнуюказнь; грозный призрак для тронов и добрый гений для народа. В противовесумам ратоборствующим здесь имелись умы созидающие. Одни думали только овойне, другие думали только о мире; в мозгу Карно родилась вся организациячетырнадцати армий, в мозгу Жана Дебри родилась мечта о всемирнойдемократической Федерации. Среди неукротимого красноречия, среди воя ирокота голосов таилось плодотворное молчание. Лаканаль молчал, но обдумывалпроект народного просвещения; Лантенас молчал и создавал начальные школы;молчал и Ревельер-Лепо, но в мечтах старался придать философии значениерелигии. Прочие занимались второстепенными вопросами, пеклись о мелких, носущественных делах. Гюитон-Морво занимался вопросом улучшения больниц. Мэрхлопотал об уничтожении крепостных податей. Жан-Бон-Сент-Андре добивалсяотмены ареста за долги и упразднения долговых тюрем. Ромм отстаивалпредложение Шаппа, Дюбоэ наводил порядок в архивах, Коран-Фюстье создаланатомический кабинет и музей естествознания, Гюйомар разработал планречного судоходства и постройки плотины на Шельде. Искусство также имелосвоих фанатиков и своих одержимых; 21 января, в тот самый час, когда наплощади Революции скатилась голова монархии, Безар, депутат Уазы, пошелсмотреть обнаруженную где-то на чердаке в доме по улице Сен-Лазар картинуРубенса. Художники, ораторы, пророки, люди-колоссы, как Дантон, и люди-дети,как Анахарсис Клотц, ратоборцы и философы -- все шли к единой цели, кпрогрессу. Никогда они не опускали рук. В том-то и величье Конвента -- оннаходил зерно реального там, где люди видят только неосуществимое. На одномполюсе был Робеспьер, видевший лишь "право", на другом -- Кондорсе, видевшийлишь "долг". Кондорсе был человеком мечты и света; Робеспьер был человекомсвершений; а иногда в периоды агонии одряхлевшего общества свершениеравносильно искоренению. У революции, как и у горы, есть свои подъемы испуски, и на разных уровнях ее склонов можно видеть все разнообразиеприроды, от вечных льдов до весеннего цветка. Каждая зона творит людей себена потребу, и таких, что живы солнцем, и таких, что живы громами.

VII

Посетители Конвента указывали друг другу на один из поворотов левогокоридора, где Робеспьер шепнул Гара, приятелю Клавьера, грозные слова: "УКлавьера что разговор, то заговор". В том же углу, как будто нарочносозданном для сторонних бесед и заглушаемого гнева, Фабр д'Эглантин пенялРомму, упрекая его за то, что тот посмел переименовать "фервидор" в"термидор" и тем испортил его календарь. Показывали угол залы, где сиделибок о бок семь представителей Верхней Гаронны, которым первым пришлосьвыносить приговор Людовику XVI и которые провозгласили один за другим --Майль: "Смерть", Дельмас: "Смерть", Прожан: "Смерть", Калес: "Смерть",Эйраль: "Смерть", Жюльен: "Смерть", Дезаси: "Смерть". Извечная перекличка,ибо, с тех пор как существует человеческое правосудие, под сводами судилищагулко отдается эхо гробниц. В волнующемся море голов указывали на тех, чьиголоса слились в нестройный и трагический хор приговора; вот они: Паганель,сказавший: "Смерть. Король полезен только одним -- своей смертью"; Мийо,сказавший: "Если бы смерти не существовало, ныне ее нужно было быизобрести"; старик Рафрон дю Труйе, сказавший; "Смерть, и немедля!";Гупильо, который закричал: "Скорее на эшафот. Промедление усиливает эхосмерти!"; Сийес, который с мрачной краткостью произнес: "Смерть!"; Тюрьо,который отверг предложение Бюзо, советовавшего воззвать к народу: "Как! ещенародные собрания? Как! еще сорок четыре тысячи трибуналов? Процесс никогдане окончится. Да голова Людовика XVI успеет поседеть, прежде чем скатится сплеч!"; Огюстен-Бон Робеспьер, который воскликнул вслед за братом: "Я непризнаю человечности, которая уничтожает народы и мирволит деспотам. Смерть!Требовать отсрочки -- значит взывать не к народу, а к тиранам!"; Фусседуар,заместитель Бернардена де Сен-Пьера, сказавший: "Мне отвратительно пролитиечеловеческой крови, но кровь короля -- это не человеческая кровь. Смерть!";Жан-Бон-Сент-Андре, который заявил: "Народ не может быть свободен, пока живтиран"; Лавиконтри, который провозгласил как аксиому: "Пока дышит тиран,задыхается свобода. Смерть!"; Шатонеф-Рандон, который крикнул: "СмертьЛюдовику последнему!"; Гийярден, который высказал следующее пожелание:"Пусть казнят, раз барьер опрокинут", намекая на барьер вокруг трона; Телье,который сказал: "Пускай отольют пушку калибром с голову Людовика XVI истреляют из нее по врагу". Указывали и на тех, что проявили милосердие.Среди них был Жантиль, сказавший: "Я голосую за пожизненное заключение.Вслед за Карлом I следует Кромвель"; Банкаль, который заявил: "Изгнание. Яхочу, чтобы впервые в мире король занялся каким-нибудь ремеслом изарабатывал в поте лица хлеб свой"; Альбуис, который сказал: "Каторга.Пускай живой его призрак бродит вокруг тронов"; Занджиакоми сказал: "Лишениесвободы. Сохраним Капета в качестве пугала"; Шайон сказал: "Пусть живет.Зачем нам мертвец, которого Рим превратит в святого?" Пока все эти словасрывались с суровых уст и одно за другим исчезали в далях истории, натрибунах разряженные, декольтированные дамы подсчитывали голоса, отмечаябулавкой на листе каждый поданный голос. Там, где побывала трагедия, там надолго остаются ужас и сострадание. Видеть Конвент в любой час его властвования, значило видеть суд надпоследним Капетом; легенда 21 января примешивалась ко всем деяниям Конвента;от этого грозного Собрания неизменно подымался роковой вихрь, который,коснувшись древнего факела монархии, зажженного восемнадцать веков томуназад, потушил его; окончательный, не подлежащий обжалованию, приговор надвсеми королями в лице одного стал как бы отправной точкой, откуда Конвентповел великую войну с прошлым; какому бы вопросу ни было посвящено заседаниеКонвента, в глубине незримо подымалась тень, отбрасываемая эшафотом ЛюдовикаXVI. Зрители рассказывали друг другу об отставке Керсэна, об отставкеРолана, о Дюшателе, депутате от Де-Севра, который, прикованный к постелинедугом, велел принести себя в Конвент и, умирая, проголосовал за сохранениежизни, чем вызвал смех Марата; зрители искали взглядом депутата (история несохранила его имени), который, утомившись заседанием, длившимся тридцатьсемь часов подряд, заснул на скамье, и, когда пристав разбудил его дляподачи голоса, он с трудом приоткрыл глаза, крикнул: "Смерть!" -- и сновауснул. Когда Конвент выносил смертный приговор Людовику XVI, Робеспьеруоставалось жить восемнадцать месяцев, Дантону -- пятнадцать месяцев, Верньо-- девять месяцев, Марату -- пять месяцев и три недели, Лепеллетье Сен-Фаршо-- один день. Как коротко и страшно дыхание человеческих уст.