Феномен понимания: между текстом и событием

Выход из ситуации постмодерна в философии неизбежно сопряжен с вопросом о направлении дальнейшего движения: если вышел, то куда идти? Звучат призывы «назад к классической философии» как к началу: Гегелю, Фихте, Канту, Аристотелю и Платону, крепко стоящим на почве разума. Мучительно хочется опереться на умудренную вековым опытом голову предшественников. Но стоит только облокотиться на авторитетное слово, как поднимутся космические сквозняки и человек, беспомощная пылинка, потеряет найденный оплот. Это равносильно строительству жилища на спине у кита. Не слишком ли легко поддаемся мы умственному соблазну? Начинаем рассуждать второпях, исправлять случившееся, и, вместо того чтобы увлечься, «ум осуетился суетою помышлений». Сквозь клубы дыма и пыли нам возможно покажется что-то, удивительно странное: этот мир, путанный, безумный, просвечен негаснущим светом, который как рука Бога поддерживает хаос. Запутался тот, кто нитями силлогизмов пытается сшить увиденное в свете. Сплетенное им разорвется, и сам он споткнется в аналогиях, параллелях и опутает себя новыми нитями, если его не настигнет более обычная судьба — уныло брести в селения Аида, довольствуясь приходящим, о странном позабыв.

Положение философии — понимание. От философского положения ожидают, что на нем наконец-то можно остановиться как на разрешении всех волнений, раз и навсегда объяснив им непонятное, выделив для него особое место на полке мнений и предложений. Но философское положение нужно, напротив, чтобы из каменного состояния выйти, тронуть мир с места, но только как бы в обратную сторону к его простому началу. От такого положения не следует ждать чудес, силы и тайн. В нем — трезвость и простота, снятие с себя всевозможных жестянок, отказ от инструментов.

Современная гуманитарная мысль идет путем преимущественно механических объяснений, толкований, интерпретаций на месте понимания. При встрече с текстом читатель-исследователь заранее вооружен методами и навыками работы с ним, готовым знанием, что от того или иного текста, автора ожидать. Герменевтика хочет исцелять от непонимания; герменевт мнит себя терапевтом. Под надзором указывающей на непонимание семиотики герменевтика способна примирить человека с природой в нем и вне его, служа спасению на водах (бедах) непонятного. Простоты понимания словно не достаточно, появляется важность технического внедрения в слово; мы удалены от его события, и кажется невозможным уже сквозь тупики толкования к нему навстречу выйти. Герменевтика — это тоска по мировой мудрости, коль скоро она неуемно занята поиском смысла, разысканием значений говорящего и слов? Или герменевт — это «новый» Адам, дающий живому (и мертвому) свои имена?

Умеет ли толкователь говорить не от себя? Не переводится ли им вначале чужое слово своим, чтобы потом растолковать свое как чужое? Без введения третьего, пособника, достичь понимая интерпретатору едва ли удается. Кроме того, он говорит языком понимаемого и уходит от непонимания, закрывается от него, сохраняя добытое им «понимание». Толкователь словно обречен на замкнутость. «Судишь всегда «по себе» — вздыхает мирный В.В. Розанов, автор книги «О понимании» и статьи «Как хорошо иногда “не понимать”» [3; 69]. Можно поставить вопрос еще резче: не обречены ли мы на «не-понимание» независимо от того есть ли меж нами толкователь или нет его? Не так ли, что слово неизбежно перевернется в чужих ушах, а толкуемое событие обернется в свою противоположность? Если так, разве не рождается новая мысль через слышание? И разве событие так ничтожно, что оборотничество, пусть самое радикальное, его отменяет? Скорее от такого искажения пострадает тот, кто истолковал, побрезговав «буквой» или потеряв терпение; событие к такому оборотничеству готово, если оно так велико в своем размахе, что и это и другие искажения стерпит. Никакие толкования не перетолкуют одно событие. Напротив, неловко было бы стараться оградить текст от искажений, так же как неловко и недостойно человеку заботиться о том, чтобы быть верно понятым и беспокоиться о сказанном слове, как оно услышится. Хранение «буквы» текста подразумевает и сохранение разночтений, и двойных смыслов, однозначное прочтение является истолкованием; на каждый текст найдется другой, отменяющий его или вторящий, тексты притягиваются, отталкиваются, сообщаются друг с другом, потому разночтения не просто неизбежны, но неизбежно нужны.

Толкование текста — процедура бесконечная: толкование расписаний, слов, действий. Операциональная бесконечность рассуждений, стерилизующая возможность участия в событии понимания, неизбежно вызывает отторжение. Поэты особенно остро ощущают это различие. Весьма примечательно признание Марины Цветаевой: «Я, честное слово, никогда не могла понять, когда мне пытались объяснить, что я делаю. Просто сразу теряю связь, как в геометрии. “Понимаете?” — “Понимаю”, — и только один страх, как бы не начали проверять. Если бы для писания пришлось понимать, я бы никогда ничего не смогла» [6; 22]. «Понимать» значит здесь — размышлять, анализировать. Выпадание из мысли, захваченности, падение в пространные размышления, если не измышления — факт постоянный, наклонная плоскость, на которой должно удерживаться, по которой взбираться. Разве требует безусловное участие сторонних объяснений, упорядочивающей организации? Понимать — не значит объяснить что к чему и за чем следует, но внимать, внимательно вслушиваться, вмещать в себя, в готовую согласную пустоту, услышанное. Только понимания может не оказаться, его может не оказаться нигде. В.В. Розанов полагал, что «есть отдельные люди и даже целые народы, почти совершенно лишенные его» [4; 14]. Мы не знаем откуда понимание и как оно есть, не можем к нему подготовиться и сколько-нибудь его приблизить. Что же в таком случае остается нам, кроме бездействия? Остается обратить внимание на то, что произошло с нами раньше, чем мы успели взяться за рассуждения и практис. Просто обратить внимание.

Аристотель в трактате «О частях животных» (А 5, 645 а 17) свидетельствует: «Рассказывают о слове Гераклита, которое он сказал чужеземцам, желавшим встретиться с ним. Придя, они увидели его греющимся у печки. Они остановились в растерянности, и прежде всего потому, что он их, колеблющихся, еще и подбадривал, веля им войти, со словами: “Здесь ведь тоже присутствуют боги!”». Событийный смысл этого эпизода выражен Гераклитом положением: «местопребывание (обычное) есть человеку открытый простор для присутствия Бога» [2; 178]. Глядя на мир сквозь сетку готовых представлений, трудно позволить странному попасться на глаза, на слух. В.В. Розанов писал: «Истинный признак ума, способного образовать науку, состоит не столько в умении связывать отдельные явления, сколько в понимании невозможности связать непосредственно явления» [4; 21]. Цепь не полная, ей не достает звеньев и любая замена только дешевая подделка.

Сознание уподобилось толковнику, присваивающему себе мысль и смысл, ему не принадлежащие. Сформированному, назвавшему все отраженное своим сознанию, ранее всего предшествует событие; событие «чистой вести» прямо касается всего человека, захватывает его. Отразив событие сознанием, растолковав, определив его так или иначе, но как бы со стороны, человек отгораживает себя от кажущего ему себя мира, не позволяет всем возможностям в себе действовать свободно. Понимание невозможно, если вещам не позволять свободно быть.

В событии понимания сочетается действие открытия и сокрытия: «сияние в затмении». Противоположности эти не сводимы одно к другому и не отменяют друг друга. Каким-то образом они есть совсем рядом так, что сложно не ошибиться, различая. Слово ума, бытие сияет. Сияет, не нуждаясь в нашем оправдании. Видение и слышание такого рода сродни зрячей слепоте царя Эдипа. Возможность слышать открывается тому, кто принадлежит тишине мира [5; 308]. Как говорил Гельдерлин, человек — поэт настолько, насколько он слышит тишину. Любая из платоновских идей ярче всего мира, при встрече с ней человек слепнет от блеска ее; по привыкании к блеску идеи, он начинает видеть новые удивительные вещи и для теней подполья, которые прежде составляли его мир, раз и навсегда слепнет, теряет способность ими распоряжаться и ориентироваться в них. Событие, переработанное в текст, не отменяется и самым сложным толкованием, оно продолжает действовать со свойственным ему размахом даже с изменением текста.

Не был прав ли В.В. Бибихин, обнаруживая в «современном человеке» слишком много ученого понимания и отсутствие понимания как такового? Слишком много готового знания и неизвестно, откуда оно? Без прочтения Платона, каким-то образом уже известно, что такое Идея. Ведь чтобы прочесть, надо иметь вкус к удивлению: откуда уже есть столько знания; вкус к припоминанию: что же уже произошло такое, что однажды задев, породило столько суеты и спешки, заглушающей тоску по тому простому неопределенному, что всегда успевает случиться раньше, чем можно опомниться с массой слов перед «картиной мира». Событие потревожило, разбудило, и как ото сна проснувшийся не помнит, кем был разбужен, стоит опутанный грезами тот, кого коснулась весть события. Начальное событие, открывающее, что есть что, случилось раньше, чем его можно обнаружить. Чтобы задать вопрос необходимо уже знать большую часть ответа, надо заранее знать, что ищешь, прежде чем искать, но знать его можно лишь как утраченное, позабытое. Философия возвращает к первому событию. И в этом смысле все философы говорят одно. Никакой текст не поможет, если искать в нем поощрения суетной деятельности, пересмотра идейного сора в надежде, что от какой-то перестройки наших комбинаций что-то щелкнет, все на свои места встанет, и можно будет изменить мир к лучшему. Как же? «Я пришел в мир, чтобы видеть, а не совершить, — писал В.В. Розанов, — я был рожден созерцателем, а не действователем» [3; 90]. Розанов понимал это, как мало кто понимал. Философ не для того, чтобы так или по-другому войти в нашу картину истории философии и в удобный момент попасться под руку. Философия для того, чтобы вернуться к своему, вспомнить о раннем, изумиться, захлебнуться в изобилии своего косноязычия, перестать гадать на словах и замолчать в восторге.

Литература

1. Бибихин В.В. Язык философии. — СПб.: Наука, 2007.

2. Гераклит Эфесский: Все наследие: на языках оригинала и в русском переводе. — М.: Ad Marginem, 2012.

3. Розанов В.В. Уединенное. — М.: Политиздат, 1990.

4. Розанов В.В. Сочинения: О понимании: Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания. — М.: Танаис, 1995.

5. Подорога В.А. Выражение и смысл. М.: Ad marginem, 1995.

6. Цветаева М.И. Пленный Дух. Ч. 2. — М. 2011.

М. С. Ткачук

студентка ГУМРФ им. адмирала Макарова