Туман и драконы, железо и кровь

Начиналось все постепенно и тихо, почти незаметно. Как будто в ясный солнечный день медленно напол­зала туманная дымка. Сначала солнце заслоняет про­зрачная пелена тумана, она понемногу сгущается, но солнце еще продолжает светить, и только когда солнце скрылось, в воздухе повеяло холодом, а птицы перестали петь, ты неожиданно замечаешь, что про­исходит вокруг. Но тут оказывается, что все окутано туманом, солнце исчезло, и все ориентиры на глазах исчезают из вида. Ты понимаешь, что уже не успеешь найти дорогу домой, потому что всюду стоит густой туман, в котором не видно ни зги. И тут тобой овла­девает страх. Потому что ты не можешь понять, что произошло и почему так случилось, и как долго это продлится, но видишь, что ты осталась одна, что ты заблудилась и боишься, что уже никогда не найдешь дороги домой.

Я не знаю ни когда, ни как это началось, но пом­ню, что страх появился у меня, когда я училась в сред­ней школе. Страшного было еще не так уж и много, и страх был не слишком велик, но я уже почувствовала

>

что-то неладное. Я всегда была тихой, воспитанной, старательной девочкой, ни с кем особенно не води­лась, любила в одиночестве помечтать. У меня было несколько подружек. С одной девочкой, моей лучшей подругой, мы были очень близки, но большой компа­нии у меня никогда не было. В младших классах дети меня невзлюбили и не принимали в свою компанию. Неприязнь классных товарищей не переходила в гру­бые выходки, она проявлялась тихо, в тех повседнев­ных мелочах, которые незаметно убивают твою веру в себя,- с тобой просто никто не дружит, никто не при­глашает разделить общее веселье, тебя всегда остав­ляют одну, словно так и надо. В средних классах мне отчасти тоже пришлось испытать нечто в этом роде. То у меня вдруг в волосах оказывалась жевательная резинка, то компания школьников уходила, стоило мне только войти в помещение, другие отодвигались от меня или громко смеялись надо мной. Коллектив­ные задания, которые нужно было выполнять, рабо­тая в группе, были для меня кошмаром, и перемен­ки я часто простаивала в одиночестве. Это началось давно и продолжалось долгое время, но постепенно я начала замечать, что все чаще остаюсь одна и что мое внешнее одиночество начинает проникать мне в душу. Что-то такое случилось в моей жизни, после чего мое одиночество изменилось: теперь я была оди­нока не только потому, что не с кем было общаться,

>

а потому что общению мешал поднявшийся туман, и одиночество стало частью меня самой.

В школе я продолжала получать хорошие отмет­ки. Я встречалась с лучшей подружкой, ходила в кино, подрабатывала бэби-ситтером¹, рисовала, занималась живописью и слушала музыку. Я улыбалась, строила планы на будущее. Но при этом я стала чаще гулять по вечерам, долго бродила, погруженная в мысли обо всем и ни о чем, иногда уходя далеко от дома, и порой почти начисто забывала, где же в это время бродила. Я часто думала о смерти, в разгар лета залезала на гору с трамплином и воображала себе, как бы я полетела с вершины и приземлилась бы в другом месте, где-нибудь там, откуда уже не возвращаются обратно. Ка­жется, чуть ли не в каждом сочинении, которое при­ходилось писать в средней школе, за исключением разве что конкретных фактографических заданий, я кого-нибудь убивала. Впрочем, даже задания на кон­кретную тему получались у меня очень мрачными. Я стала еще молчаливее и много слушала музыку. Я много читала, зачастую очень тоскливые и тяжелые книги, наверное, слишком тяжелые для четырнадца­тилетней девочки. «Лужайка для отбеливания хол-

1 Бэби-ситтер (англ. Babysitter: baby - ребенок + sit - сидеть) -доверенное лицо, ухаживающее за ребенком в период отсут­ствия родителей, няня.

>

стов» и «Птицы» Терье Весоса¹, Кафка и Достоевский. Я стала страшно взрослой и страшно ребячливой, и сама не могла понять, кто же я на самом деле. В девя­том классе я попросила себе в подарок на рождество учебник латинского языка и пупса. Мои мысли все больше и больше запутывались, я увлеклась писани­ем дневника и много копалась в себе.

Взятые по отдельности, все эти особенности не представляют собой ничего такого уж необычного. Я переживала подростковый возраст, а тинейджеры, как правило, отличаются перепадами настроения. Они мучаются оттого, что отчасти остаются детьми, отчасти уже стали взрослыми, так что самокопание и резкие перепады настроения для них вообще нор­мальное явление, которое не должно быть поводом для тревоги. Как мне видится уже задним числом, са­мым отчетливым тревожным сигналом у меня был распад ощущения идентичности, уверенности в том, что я - это я. Я все больше теряла ощущение своего реального существования, я уже не могла сказать, су­ществую ли я на самом деле или я - выдуманный кем-то персонаж из книги. Я уже не могла с уверенностью сказать, кто управляет моими мыслями и поступками, сама ли я это делаю или кто-то другой. А вдруг это какой-то «автор»? Я потеряла уверенность в том, есть ли я на самом деле, потому что вокруг осталась только

1 Терье Весос (1897-1970) - норвежский писатель.

>

страшная серая пустота. В своем дневнике я стала за­менять слово «я» на «она», а скоро и мысленно стала думать о себе в третьем лице: «Она перешла через до­рогу, направляясь в школу. Ей было страшно тоскливо, и она подумала, что, наверное, скоро умрет». А где-то там, в глубине, у меня засел вопрос, кто же эта самая «она» - я это или уже не я, и ответом было, что так не может быть, потому что «она» такая печальная, а я... я вообще никакая. Серая и только.

Примерно в это время я поняла, что мне нужна помощь. Я ужасно долго боялась, но однажды, остав­шись в классе одна с заданием по норвежскому языку, набралась храбрости и спустилась в кабинет медсе­стры. Она была ласковая и приветливая, но я почув­ствовала, что у меня не получается объяснить ей, в чем дело. Сестра спросила, хорошо ли я питаюсь, а с этим у меня все было в порядке. Она спросила, не бо­юсь ли я потолстеть и не боюсь ли ездить в автобусе, но такими страхами я не страдала. Меня пугали дру­гие мысли: существую ли я на самом деле и принад­лежат ли мне мои мысли, а об этом она меня не спро­сила. Я сказала ей, что все вокруг кажется мне серым и что мне не хочется жить. Тогда она направила меня к школьному психологу.

Мне было страшно и стыдно, и ни с кем не хо­телось об этом говорить. Встреча была назначена в зимние каникулы, и школа, к счастью, была закрыта.

>

Я сказала дома, что иду погулять, а сама спряталась на кладбище около школы, поджидая, когда придет пси­холог. Хотя я и боялась, но действительно собиралась с ним поговорить, так как понимала, что блуждаю в тумане и мне нужна чья-то помощь. Но я не знала, как о ней попросить и как объяснить, что со мной проис­ходит, потому что туман к этому времени настолько сгустился, что мне стало трудно общаться с людьми. Я сказала психологу, что у меня в голове все путается, а он ответил, что так бывает у всех подростков. Я сказа­ла, что у меня такое чувство, как будто кто-то другой управляет моими мыслями и поступками, на что в от­вет он нарисовал мне фрейдистские круги, означаю­щие «я», «оно» и «сверх-я». Я ничего в них не поняла, но зато ясно почувствовала: он тоже не понял, что я пытаюсь ему объяснить. Следующая встреча с психо­логом совпала по времени с экзаменом. Я сбегала в ка­бинет медсестры и сказала ей, что мне некогда пойти на прием и к тому же это теперь уже не нужно, потому что я чувствую себя гораздо лучше. Это была откро­венная ложь, но туман уже настолько сгустился, что мне становилось все труднее разумно рассуждать и еще труднее выражать эти мысли, так что легче было солгать. Я знала, что ни за что не сумею описать, что со мной происходит на самом деле. Поэтому я сказа­ла, что все у меня хорошо, и решила выкручиваться сама, как сумею.

>

Как ни странно, с учебой все по-прежнему было хорошо. В моих трагических сочинениях все было на­писано правильно, и с точными науками все обстояло благополучно. Даты, соцветия, войны и химические формулы прочно хранились у меня в памяти. Это были простые и устойчивые вехи в мире нарастающего хао­са, так что с ними у меня не возникало проблем. Бес­чувственные и неизменные, они оставались такими, как есть, не поддаваясь влиянию моего хаоса, их нуж­но было только вызубрить и дело с концом. Я ходила на прогулки, присматривала за детьми, учила уроки и сдавала экзамены, и никто не подозревал, что я блуж­даю в непроходимых дебрях и с каждым днем все даль­ше удаляюсь от дома. Между тем так оно и было.

И вот я перешла в старшие классы. Поначалу все шло хорошо. Я попала в хороший класс, кого-то из одноклассников я знала уже раньше, но большинство было новенькими, и я обнаружила, что люди бывают приветливыми, что я могу приобрести новых дру­зей, и что с ними мне может быть хорошо и весело. Я устроилась подрабатывать после школьных занятий продавщицей шоколада в одном кинотеатре в центре города. И хотя ездить было далековато, работа мне нравилась, и отношения с коллегами складывались прекрасно. Все у меня складывалось хорошо. Очень хорошо. Слишком хорошо. Потому что мир выглядел не таким, как прежде, и не таким, каким я ожидала его

>

увидеть, а когда все стало так хорошо, я с удвоенной остротой почувствовала, как плохо и как одиноко мне было до сих пор. В душе по-прежнему жила тоска, и всякий раз, как я улыбалась вместе со всеми, тоска просыпалась, напоминая мне, что жизнь совсем не так легка и радостна, не так добра, как кажется, что в действительности она полна страдания, одиночества и тоски. И тогда мне становилось еще более одино­ко, чем прежде. Кроме того, привыкнув к постоянной травле, мне было непривычно и трудно перестраи­ваться на доброжелательное отношение окружаю­щих. Допустив мысль о том, что люди доброжела­тельны, что доброжелательное отношение вообще не представляет собой чего-то исключительного, мне пришлось бы впустить в душу горькие переживания, связанные с прошлым опытом. Этого я испугалась. И серый туман сгустился еще больше. Я все яснее ви­дела, что роль тихой, доброй и прилежной девочки мне не удается. Мне хотелось бежать от себя, и я нача­ла рисовать ярких, огненно-красных огнедышащих драконов. Это были драконы, пышущие энергией и жизненной силой, то есть у них было все то, чего не было у меня. Я же была сплошь серой.

Еще во время моей учебы в средней школе с мои­ми чувственными восприятиями начали происходить изменения. Это изменения происходили тоже посте­пенно и как бы украдкой, поначалу я сама ничего не

>

замечала, хотя порой, особенно, при сильной устало­сти, мне казалось, что звуки становятся какими-то не­обычными. Они становились то слишком громкими, то слишком тихими, или просто какими-то странны­ми. Теперь с этим становилось все хуже. Обыкновен­но ведь звуки подчиняются определенному порядку: одни бывают громкими, другие тихими, одни из них бывают более важными, другие менее важными, а тут многие из этих правил стали размытыми. Случалось так, что, идя по улице и разговаривая с кем-то, я вдруг замечала, что не могу разобрать, что мне говорят, потому что звук моих шагов по асфальту заглушает слова моего собеседника. Звон в ушах иногда превра­щался в такой громкий и грозный шум, что отзывался настоящей физической болью, а иногда я не могла с уверенностью понять, что же я слышу - простой звон в ушах или чьи-то слова. Бывало, напротив, и так, что в речи учителя я переставала различать слова, и она превращалась в бессмысленный шум, похожий на звук работающей пилы или завывание ветра. На­чало изменяться и мое «я», контраст между светом и тенью то становился резче, то вдруг все сливалось в серые сумерки. Идя по улице, я вдруг видела, как дома вокруг начинали угрожающе расти, становясь огром­ными, иногда же мне казалось, что они с грохотом надвигаются на меня. У меня сместилось нормальное восприятие перспективы и пространственных отно-

>

шений, так что я жила, словно попав в мир сюрреа­листических картин Пикассо или Сальвадора Дали. Это было очень мучительно и страшно. Однажды по дороге на работу я полчаса простояла у перехода, не решаясь перейти через дорогу. Я не могла правиль­но оценить, на каком расстоянии от меня находятся машины, а край тротуара казался мне обрывом в глу­бокую пропасть, шагнув в которую, я разобьюсь на­смерть. Страх и отчаяние становились все сильнее, и, в конце концов, мне не осталось другого выхода, как идти вперед. Я кое-как перебралась через дорогу, а на работе сказала, что опоздал мой автобус. Раньше я никогда не опаздывала, так что все обошлось хоро­шо, но мне было гадко на душе оттого, что я соврала. Однако что еще я могла сказать? Объяснить, что я бо­ялась разбиться насмерть, упав с тротуара на мосто­вую? Невозможно! Кто бы поверил в такую чушь! Но хотя окружающий мир превратился в хаос, какая-то часть меня все же замечала происходящее и понима­ла, что со мной творится что-то неладное. На каком-то уровне я по-прежнему понимала, что высота бор­дюра составляет 15-20 сантиметров, а не метров, и что, ступив с него на мостовую, нельзя убиться; одна­ко глаза видели это иначе, и, хотя какая-то часть меня говорила одно, другая часть говорила совсем другое, а разобраться, что к чему, и привести свои мысли в по­рядок становилось все трудней и трудней.

>

Я продолжала вести дневник и писать о себе в третьем лице - «она». Это приводило меня в смятение. Если «она» - это я, то кто же тогда о «ней» пишет? Разве «она» - это «я»? Но если «она» - это «я», то кто же тогда рассказывает про этих «я» и «она»? Хаос нарастал, и я запутывалась в нем все больше и больше. В один пре­красный вечер у меня окончательно опустились руки, и я заменила все «я» на неизвестную величину X. У меня было чувство, что я больше не существую, что не осталось ничего, кроме хаоса, и я уже ничего не знала - ни кто я такая, ни что собой представляю, и суще­ствую ли я вообще. Меня больше не было, я перестала существовать как личность со своей идентичностью, у которой есть определенные границы, начало и ко­нец. Я растворилась в хаосе, превратившись в сгусток тумана, плотного, как вата, в нечто неопределенное и бесформенное. Но я продолжала оставаться собой. Я вижу это, перечитывая дневниковые записи, сделан­ные в ту ночь, когда я ощутила полный распад своей идентичности и окончательную победу психоза. Ибо ощутив угрозу погружения в хаос и с отчаянием осо­знав, что больше не могу ему сопротивляться, я запи­сала в дневнике буквально следующее: «X больше не может ничего поделать. X не имеет ни малейшего по­нятия о том, что X представляет собой, X больше не в силах об этом думать. X думает, что X пойдет в спаль­ню, чтобы уложить Х (объектный падеж) спать». И хотя

я отлично помню то чувство отчаяния и одиночества от сознания, что я осталась совсем, совсем одна, что у меня не осталось ничего, даже прочного «я», я все же невольно улыбаюсь. Ведь здесь совершенно ясно видно, что на самом деле я по-прежнему была здесь и никуда не делась, что моя идентичность была все такой же прочной, несмотря на то, что ее ощущение было подорвано. Ведь меня волнуют вопросы языка и грамматики, а это составляет часть того сложного сочетания элементов, из которых складывается моя идентичность, делая меня мною. Таким образом, оче­видно, что я и тогда продолжала существовать. Только тогда я этого не сознавала.

Мир стал сплошь серым, в чувственных воспри­ятиях царила путаница, и я не знала, как мне быть с конфликтом между «хорошей ученицей» и «живой жизнью». Моя роль была для меня настолько тесна, что вся душа была от этого в ссадинах, но я не знала, что с этим поделать. Я рисовала драконов. Это были рисунки золотистых существ, летящих по ночному небу, и серии из отдельных картин, складывавшиеся в единое целое. Одна из этих серий начинается с кар­тинки, изображающей ледяную принцессу в лилово-голубом платье, которая идет по мрачному зимнему лесу с голыми, мертвыми деревьями. Лес полон диких существ: волков, змей, чертенят, но никто из них не глядит на принцессу, каждый из них идет своей до-

>

рогой. Принцесса совсем, совсем одна. На следующей картинке принцессу проглотил большой, золотой, ог­недышащий дракон, вид у него вполне добродушный, хотя он в этот момент и пожирает принцессу. На сле­дующей картинке мы видим, как дракон высижива­ет большое белое яйцо, а на четвертой картине яйцо треснуло, и из него выходит огненно-красная прин­цесса. Оба персонажа, принцесса и дракон, радостно улыбаются. На последней картинке огненная прин­цесса снова идет через зимний лес. Лес все такой же мрачный и холодный, и так же полон опасных диких зверей. Но принцесса теперь стала чужой для такого окружения, и звери это заметили. На этой картинке все они поворачиваются к принцессе и нападают на нее. На ней уже нет ледяной защиты, она стала живой и ранимой, поэтому ей угрожает большая опасность, ее могут сожрать. И тем не менее я записала в своем дневнике: «Чего бы мне это ни стоило, я не хочу уме­реть, пока не перепробую все краски из моего набора, я не желаю прожить пастельную жизнь». И ведь я на­писала это, несмотря на то, что сама, еще не догады­ваясь ни о чем, что было мне уготовано, изобразила в своих рисунках до ужаса точную картину того, что ожидало меня впереди.

В другой серии рисунков принцессу хочет по­жрать стая серых мохнатых тварей без тела, но с огромной пастью. Спасаясь от них, принцесса снова

>

дает себя проглотить дракону. На этот раз на картин­ке не появилось яйцо, но дракон лежит на лужайке и плачет. Слезы собираются в ручей, а на берегу ру­чья вырастает цветок. Бутон лопнул, из него выходит принцесса, она поет.

Сознание мое было совершенно помраченным, рассудком я ничего не понимала и не могла объяснить, что со мной происходит, потому что сама не знала этого. Я помню, как это было, и что это было действи­тельно так. Но рисунки с аккуратно проставленными датами, от первого до последнего, рассказывают всю историю. Они свидетельствуют: не осознавая ничего рассудком, я в то же время все понимала.

Кроме рисунков, я и в других сферах старалась из­быть в жизни то, чего не могла выразить словами. Моя роль была мне не по плечу, но вместо того, чтобы от­бросить ее, я стала сверхстарательной. После уроков я стала каждый день ходить на работу, но при этом ста­ралась, чтобы отметки в школе у меня не ухудшились, а даже улучшились. Вечером, придя с работы, я учила уроки, засиживаясь над ними за полночь. Поспав не­сколько часов, я вставала до зари, снова учила уроки или выполняла работу по дому, делая все потихоньку, чтобы никто не услышал, затем шла в школу, потом снова на работу и снова за уроки. У меня не остава­лось времени на друзей или развлечения, и пускай это глупо, однако так мне было спокойнее, потому что не-

>

когда было горевать о долгих годах, прожитых в оди­ночестве. Таким образом, все шло, как всегда, плохо, и в этом не было ничего веселого, но, по крайней мере, мне так было привычно.

Я стала меньше спать, и начала меньше есть, не по­тому, что хотела похудеть - я хотела крепко держать себя в руках, чтобы не потерять контроля над хаосом. И тут появился Капитан. В первый раз это произошло, когда я писала дневник. Я принялась за него усталая, и внезапно обнаружила, что предложения заканчи­ваются у меня не так, как я задумывала. Я испугалась и написала: «Кто заканчивает за меня предложения?». А он ответил: «Это я». С этого у нас началось, и так и пошло. От записи в дневнике до мыслей - недолгий путь, а от мыслей недалеко и до голосов. По крайней мере, так это было у меня. Путаница с восприятиями у меня началась давно, они были у меня искаженны­ми, так что, по сути дела, требовался лишь маленький шажок, чтобы начать слышать голоса. Вообще-то я и раньше их уже слышала, хотя и не могла с уверен­ностью сказать, что это было, но тогда голоса были неясными, они слышались как бормотание, как да­лекое жужжание, что-то похожее на разговор, но я не различала в нем слов и не могла сказать, чей это был голос. Теперь же не оставалось никаких сомнений. Со мной говорил Капитан, причем говорил он очень отчетливо. Его слов нельзя было не понять. Капитан

24.

>

есть капитан. Капитаны отдают приказы. Но он бывал и добрым, по крайней мере, вначале. Он говорил со мной ласково, обещал, что будет меня оберегать, что я могу не обращать ни на кого внимания, потому что он сам за мной присмотрит. Он говорил, что никто не знает меня так хорошо, как он, и в доказательство рас­сказывал мои сны и желания, что было ему, конечно, очень легко, так как он был не кто иной, как я сама. Он сказал, что не надо больше думать о том, нравлюсь ли я другим людям и хотят ли они дружить со мной или нет, и что мне незачем больше ломать себе голо­ву над тем, чего я хочу и какой мне надо быть. Все это он возьмет на себя. И он пообещал, что никогда меня не покинет. Я должна только верить в него и делать все, как он скажет. Я так и поступила. Это оказалось совсем нетрудно, во всяком случае, поначалу. «Тебе бы надо побольше поработать над этим заданием», - говорил Капитан. И я переписывала задание еще раз. «Пока это еще не очень хорошо», - говорил Ка­питан. - «Поверь мне, это нехорошо. Перепиши еще раз!» Я верила ему. И я переписывала задание еще раз, отыскивала в справочнике новые факты и исправля­ла план сочинения. «Нехорошо, - говорил Капитан. - Ты, видно, совсем дурочка. Но тебе повезло, что у тебя есть я и что я тебе помогаю. Перепиши задание еще раз, только теперь уж как следует!» Но у меня больше не было сил, я совсем замучилась, а времени уже было

>

четыре утра, и ведь задание было совсем простое, и я его уже трижды переделывала, и над ним совершенно незачем было столько работать. «Ты не только глупа, но еще и ленива!» - говорил Капитан. И после этих слов он ударил меня по лицу, сильно и не один раз, чтобы научить меня, как надо себя вести, и чтобы я не опустилась окончательно. Притом я ведь видела, что удары мне наносит моя же собственная рука, одна­ко в моем восприятии ею управляла не я. Это звучит странно, но тогда прошло уже много времени с тех пор, как у меня появилась неуверенность в том, кто же на самом деле управляет моими мыслями и действия­ми, и я вообще уже не знала, существую ли я вообще, поэтому следующим шагом на этом пути стала для меня утрата контроля над собственными руками, и шаг этот был, в сущности, совсем невелик. Все во мне было к этому уже готово, так что когда Капитан меня побил, я восприняла это именно как побои от Капи­тана. Я испугалась и не могла ему воспротивиться. Он бил меня больно, и громко орал у меня в голове, он орал на меня все громче и громче. Потом он немно­го утих, я утерла слезы и еще раз переписала зада­ние. Разумеется, я выполнила его опять нехорошо, но переделывать было уже некогда, потому что настало утро, и пора было идти в школу. Капитан отправил­ся туда вместе со мной и вел себя достаточно друже­любно, чтобы я могла почувствовать к нему благодар-

>

ность за хорошее отношение, за то, что он согласен присматривать, чтобы я не наделала каких-нибудь глупостей.

С этого дня он часто стал меня наказывать и бил всякий раз, как я делала что-то не так, а ему часто не нравилось, как я что-то делаю. Я ничего не успевала, и вообще была ленивой дурой. Когда на работе в кио­ске кинотеатра я не могла быстро сосчитать сдачу, он уводил меня в туалет и там бил по лицу, несколько раз. Он бил меня, когда я забывала учебник или кое-как выполняла домашнее задание. Он заставлял меня брать в дорогу палку или хворостину и бить себя по ляжкам, если я слишком неторопливо шла или ехала на велосипеде. Для меня это было мучение, не только из-за того, что больно, но и от стыда. Оплеухи я по­лучала, только когда мы бывали наедине или когда он устраивал так, что мы оставались одни, зато палкой мне доставалось, когда я шла или ехала на велоси­педе по улице, у всех на виду. Кроме того, от палки, в отличие от пощечин, на теле оставались следы. Объ­яснить, откуда взялись синяки, было нелегко. Я пре­красно знала, что сама себя побила, но у меня не было такого ощущения, что это зависело от меня самой. Моими руками меня избивал Капитан, я понимала и ощущала, как это происходит, но не могла объяснить, ибо для этой реальности у меня не было слов. Поэто­му я старалась как можно меньше говорить.

>

Капитан считал меня страшно ленивой. Он счи­тал, что я слишком много сплю и слишком много ем. Затем он выставил мне новые требования. Достаточ­но спать двадцать пять часов в неделю, сказал Капи­тан. В дальнейшем он уменьшил эти часы до двадца­ти. Если я не слушалась, он дрался и ругал меня. Также он решил, что есть я могу один раз в день. Этого для меня более чем достаточно. Потом объявил, что и это­го слишком много, и снизил мой рацион питания до трех раз в неделю. Я попробовала провести ревизию и выяснить, в какие дни мне особенно нужно поесть. Однако временами он обращался со мной ласково, и я продолжала доверять ему во всем, потому что он го­ворил, что делает все ради моего же блага.

Теперь я уже почти постоянно слышала его голос, а временами в ушах у меня звучали и другие голоса, не такие отчетливые, как у него, но все же более от­четливые, чем те, что я слышала раньше. Капитан с самого начала всегда говорил «мы», и я поняла, что их было несколько человек, среди которых он был глав­ный. Капитан дал мне тайное имя, которое должны были знать только они, и сказал, что это имя делает меня частью их круга. Он рассказывал мне про стра­ну, где растут железные леса и деревья покрыты крас­ной, как кровь, листвой. Кровь и железо. Воплощение силы. Как раз то, о чем я мечтала. Но для того, чтобы попасть туда, мне сперва нужно доказать, что я этого

>

достойна, что я не какая-то жалкая рохля. И с этим я не могла не согласиться. Я сама была не уверена, что достойна оказаться в этой стране. Вернее, была уве­рена в том, что отнюдь не достойна. Поэтому я была рада, что Капитан готов мне помочь, пускай даже для этого мне приходится терпеть боль от его побоев.

Однажды в ноябре, возвращаясь из школы с тяже­лым ранцем и уныло волоча тяжелый ранец, я увиде­ла в сумерках стоящую перед домом возле почтовых ящиков женщину. Ее темные волосы были собраны узлом на темени, одета она была в простое, мягко струящееся платье из однотонной белой и однотон­ной синей материи. И то, и другое сразу. Она была прекрасна, и она улыбалась. Я была рада, что кто-то мне улыбнулся, и тоже улыбнулась в ответ. Позади был паршивый день в школе с коллективной работой и коллективным обсуждением, а делать что-то коллек­тивно, вместе с другими учащимися, было для меня труднее всего, ведь я все время должна была помнить о том, что главное для меня - это работать вместе с Капитаном. Поэтому коллективная работа шла плохо, Капитан злился, и я дошла до полного изнеможения. Мне просто необходимо было, чтобы кто-то посмо­трел на меня с улыбкой, и я обрадовалась, когда жен­щина мне улыбнулась, обрадовалась еще и потому, что улыбнулась мне именно она. Я никогда не видала ее прежде, но сразу узнала ее. Она была Одиночество,

>

и она была прекрасна. Кому нужны какие-то там кол­лективы, когда Одиночество так прекрасно? С тех пор я часто стала ее видеть. Она мало говорила, зато она улыбалась такой прекрасной и немного печальной улыбкой! Порой она танцевала для меня в этом оча­ровательном платье, одновременно белом и синем.

Вскоре я начала видеть и Капитана. Он появлялся не всякий раз, как я его слышала, и был виден не так отчетливо, но я все же могла различить, как он выгля­дит. Это оказалось не так, чтобы уж очень страшно. Ведь я уже давно слышала его голос, так что переход к его появлению был не слишком пугающим. При­мерно в это же время в коридорах школы появились и волки. Волки и крокодилы. Они меня напугали, по­тому что вид у них был очень злобный и потому что никто, кроме меня, их не видел. Мне очень хотелось убежать от всей этой гадости, но я все еще не заслужи­ла права быть допущенной в страну красных лесов. Я все чаще подумывала о том, не лучше ли мне умереть, ведь это было бы хоть каким-то выходом из того, что меня окружало. И мне действительно необходимо было найти какой-то выход.

Разумеется, мама не видела волков и не слышала Капитана. Но она замечала, что я все меньше ем и ни за что не соглашаюсь съесть еще немного, как бы она меня ни уговаривала. Она видела, какая я бледная и измученная, как я похудела, и хотя она не могла знать,

как мало я сплю, она понимала, что я не высыпаюсь. Она договорилась с врачом и послала меня на прием, а я, хотя и чувствовала себя в дурацком положении, в душе сознавала, что мне требуется помощь. Главное, я не находила слов, чтобы описать, что со мной проис­ходит. Несколько раз я побывала на беседах с врачом. Я не сумела толком ему объяснить, что я переживаю и каким стал для меня окружающий мир, но эти бе­седы мне понравились. Доктор показался мне друже­любным. Несмотря на это, я перепуталась, когда он сказал, что хочет направить меня к специалисту по детской и юношеской психиатрии. Я сказала, что уже разговаривала со школьным психологом и мне это не помогло, но он ответил, что это разные вещи, здесь более тонкий случай. Я еще больше перепугалась, так как совсем не ощущала себя такой уж тонкой, а толь­ко маленькой, перепуганной дурочкой.

Он дал мне направление, я отправилась на прием, и все прошло хорошо. Женщина-психотерапевт мне понравилась, и это было очень удачно, потому что тут мой мир стал катастрофически рушиться. Довольно долго мне благополучно удавалось скрывать свое со­стояние, но тут тонкая скорлупка лопнула, и обнару­жилось, что мой мир превратился в один сплошной хаос, в котором разрушились все связи. Я отчаянно стремилась в сторону огня и крови, туда, где живут драконы, сама же пребывала в густом тумане, кото-

>

рый становился все плотней и плотней. В результате я стала расцарапывать свою кожу, чтобы почувство­вать себя живой, чтобы доказать, что у меня в жилах еще течет живая кровь. Я все больше замыкалась в общении с Капитаном и его компанией, а мои пять чувств становились все ненадежнее, так что я стала убегать в женский туалет, чтобы сражаться с Капита­ном и волками. Я лупила себя по лицу, кусала пальцы и билась головой об стенку, чтобы заставить голоса замолчать. Я старалась выбирать самую отдаленную уборную, куда редко кто-нибудь заходил, но через какое-то время все же попалась, и все узнали о моих проделках. Прилежная ученица вдруг помешалась, но помешательство не исказило мое восприятие на­столько, чтобы я не могла заметить, что вместо одо­брения обращенные на меня взгляды учителей стали выражать сочувствие. К рождеству мои оценки были одними из лучших во всем классе. К лету я получила прочерки по всем дисциплинам.

Тем не менее осенью я продолжила обучение, хотя за лето мне стало только хуже. Я часто пропуска­ла уроки, да и сидя в классе, можно сказать, отсутство­вала, и в результате перестала быть успевающей уче­ницей. Как-то в теплый августовский вечер я отпра­вилась в дальнюю прогулку на велосипеде. Я побыва­ла на кладбище, поговорила там с папой, объездила еще другие кладбища. Затем поехала домой. Несмо-

>

тря на летнюю теплынь, на мне был розовый хлоп­чатобумажный джемпер и голубые джинсы. Пастель­ные тона. Совсем неброские. Я вошла в гостиную, где сидела мама, и сказала, что я готова, я отправляюсь в лес. «Видишь, я надела красное платье?» - сказала я маме. Мама этого не увидела. Она видела на мне розо­вый джемпер и голубые джинсы. «Да нет же! - сказала я, усаживаясь на подоконник. - Вот я надела красное платье, теперь я готова, а скоро они за мной придут и заберут с собой». Мама, конечно, перепугалась, она позвонила моему психотерапевту, и та пришла к нам домой. Ее приход меня порадовал, но я не почувство­вала никакого желания поговорить. «С этим поконче­но, - сказала я ей. - Спасибо за помощь, но я теперь ухожу в лес. Скоро за мной придут».

И за мной пришли. Вскоре явилась полиция и врачи, и увезли меня в закрытое отделение. Правда, они немножко опоздали. Я уже скрылась в лесу. Я очу­тилась в густой чащобе, и потребовалось много лет, прежде чем я смогла из нее выбраться.

Одиночество в сине-белом платье

Одиночество было стройной темноволосой женщиной в длинном платье однотонно белого и однотонно темно-синего цвета. И то, и другое сразу. Мне так и не

33.

>

удалось это нарисовать или толково объяснить сло­вами. Скорее всего, это можно сравнить с тенью на стене. Ты одновременно видишь и белизну стены, и сизую тень на ней, то есть и то и другое вместе. Образ Одиночества часто наведывался ко мне, для меня эта женщина была так же реальна, как Капитан. Сейчас, много лет спустя, когда ко мне вернулся дар слова, я могу сказать, что образ этот совсем неплох, он хоро­шо описывает переживания странноватого, мечта­тельного, независимого и одинокого подростка. В нем присутствует девическая чистота и белизна, и хмурая тоска прогульщицы, сбежавшей с уроков. И то, и дру­гое одинаково полной мерой, и то, и другое сразу.

Мне кажется, я поняла, откуда она взялась. Тогда я этого не понимала, но, припоминая сейчас ее вид, я узнаю, кто она такая. Она похожа на одну из моих балетных учительниц. Когда я была еще маленькой, я несколько лет занималась классическим балетом. Я так и не достигла в этом больших высот, но очень любила танцевать, и к наступающему рождеству и своему дню рождения всегда просила себе в подарок уроки балета. Как правило, я ходила на занятия три раза в неделю. Первой моей преподавательницей балета была Мария. Она была миниатюрной и изящ­ной, как трясогузочка, ее темные волосы были стяну­ты узлом на затылке. Она была скромная, худенькая, стройненькая брюнетка, приветливая с детьми, но в

34.

>

ее маленьком тельце чувствовалась скрытая сила. Она всегда ходила в темно-синей балетной юбочке поверх темно-синего трико; ее невозможно было себе пред­ставить иначе, как в балетном зале или на сцене. Она была танцовщицей, и в детстве казалась мне воплоще­нием сказки, я хотела стать такой же, как она. Когда в школе прибавились новые предметы, у меня не всегда хватало времени посещать балетный класс, который вела Мария, и некоторые вечера я проводила в клас­се другой преподавательницы. Ее звали Матильдой, и это был настоящий сгусток энергии, которая била из нее ключом. Она была гораздо выше ростом, чем Ма­рия, и тоже отличалась какой-то особенной элегант­ностью, хотя элегантность Марии была иная. Во вре­мя занятий Матильда часто улыбалась, и часто меняла балетные наряды ярких цветов и броского рисунка. На уроках Матильды звучала другая музыка, трудить­ся у нее тоже приходилось до упаду и у нее мы тоже многому научились, только по-другому, чем у Марии. Когда Матильда забеременела, она продолжала тан­цевать до самого конца беременности, только пере­стала демонстрировать нам прыжки, а потом очень скоро вернулась к нам, такая же бодрая и полная сил, и занималась с нами, поставив корзинку с младенцем рядом с проигрывателем. Мария представляла собой эфирную элегантность, Матильда была воплощени­ем жизненной силы. Танец Марии был выдержан в

>

традициях русской балетной школы, Матильда при­держивалась английской традиции. Я посещала за­нятия балетом три раза в неделю, и, прозанимавшись долгое время, добилась некоторых успехов. Руко­водство школы сказало, что в следующем семестре я могу перейти к занятиям на пуантах, и посоветовало мне выбрать одно из направлений: русское или ан­глийское, чтобы дальше в нем специализироваться. Я давно мечтала надеть туфельки на пуантах, так что очень обрадовалась этой новости, но совершенно не представляла себе, как я решусь сделать выбор. Я сказала, что мне нужно подумать, прежде чем я сооб­щу о своем решении. Последние занятия в балетной школе я проболела, а на рождественских каникулах я сказала маме, что балет отнимает у меня слишком много времени от школьных занятий, что я никогда не собиралась стать профессиональной танцовщи­цей, сейчас я уже большая и не могу больше так часто ходить на занятия балетом. И я бросила балет. Руко­водитель балетной школы, сам не зная того, затронул узел, в котором неразрешимо переплелись две самых главных для меня противоположности: послушная, старательная, скромная и эфирная девочка или энер­гичная, живая и яркая. По сути дела, речь шла не о том, чтобы выбрать того или другого учителя балета, а о том, чтобы решить, кем я хочу быть, с кем я хочу себя идентифицировать. И хотя мне очень хотелось

>

выбрать Матильду, я ощутила бы это как предатель­ство по отношению к Марии и самой себе, вдобавок я не знала, сумею ли я стать такой же яркой и брызжу­щей жизнью. Может быть, мое настоящее место - это мир Марии. И хотя эти мысли не были у меня тогда осознанными и отчетливо сформулированными, я не смогла разрубить этот узел противоречий.

Поэтому я решила не делать выбора. А несколько лет спустя, когда я вновь столкнулась с тем же кон­фликтом между тесными для меня ролями и выбором между горячей жаждой жизни и старательностью и послушанием, ко мне вернулась Мария. Депрессив­ная темная синева и ангельская белизна. И то, и дру­гое сразу. Я видела ее, но не слышала, что она говорит. Как, впрочем, и все остальные.

Вообще, видела я много чего, у меня было много зрительных галлюцинаций, что далеко не всегда бы­вает при шизофрении. Не знаю, почему так сложи­лось у меня, но помню, что мне всегда было нетрудно представлять себе разные вещи. У меня хорошая зри­тельная память, и, решая какие-то практические про­блемы обыденной жизни, я часто представляю себе это зрительно. При таких условиях, очевидно, вполне естественно, что зрение также выполняет для меня роль средства для выражения тех чувств и представ­лений, для которых у меня еще не было нужных слов. Ведь галлюцинации вовсе не привносятся откуда-то

37.

>

извне, они не являются чем-то таким, что не имеет отношения к личности данного человека. Напротив, что бы мы об этом ни думали на самом деле (или в своем воображении), но галлюцинации и другие сим­птомы появляются во время болезни изнутри нашей личности, и создаются на основе наших интересов и жизненного опыта. Одно время я находилась в от­делении для подростков, где было много мальчиков-тинейджеров. Там водились инопланетные суще­ства, марсиане, средства наблюдения и шпионские интриги а 1а Джеймс Бонд. Это было в их духе. Я же видела множество всяких зверей: волков, змей, крыс, больших фантастических хищных птиц «вильвет».... В этом нет ничего удивительного. Я никогда не могла бы выдумать инопланетное существо. А вот животные меня всегда интересовали, и хотя мои видения (как, например, полуметровые крысы или оранжевые и ли­ловые крокодилы), скорее всего, не отличались био­логической точностью, но все же животный мир и его жизнь были мне более или менее хорошо знакомы, у меня было к нему какое-то свое отношение, а потому в этой области я могла проявить свои творческие спо­собности. А это является необходимым условием для создания галлюцинации даже тогда, когда это проис­ходит бессознательно и человек не отдает себе отчета в том, что является ее творцом. Ибо я, действительно, этого не сознавала.

>

Особенно меня изводили волки. Большие, мерз­кие волки с желтыми глазами, кудлатой шерстью, во­нючим дыханием и оскаленными зубами. Я видела их часто, они появились у меня еще в школе, прямо в классе, они встречались во всех отделениях, в ко­торых я лежала, как в открытых, так и в закрытых, они попадались мне в автобусах и в торговых цен­трах. Волки были повсюду. Я жила в каком-то вол­чьем времени. Я видела их, слышала, как они рычат и щелкают зубами, иногда ощущала их запах. Это до­водило меня до помешательства, потому что умом я понимала, что не может быть так, чтобы всюду были волки. Гимназия, где я училась после средней школы, располагалась в Лёрескоге, между автомобильными дорогами и торговыми центрами: какие там могли быть волки! Да и за дверьми больничных отделений (ведь я прекрасно знала, что там все крепко заперто на замок, все под запором, и что оттуда никакими силами невозможно выбраться) волки никоим об­разом не могли водиться! Но я все равно их видела. Так что же я могла об этом подумать? Иногда мы го­ворим: «Я не верю своим глазам». Однако же верим. Верим даже тогда, когда увиденное очень нас удив­ляет. Мы привыкли доверять своим глазам и своим ушам, и привыкли полагаться на то, что увиденное и услышанное соответствует действительности. Так что же прикажете делать человеку, когда он видит

>

что-то такое, о чем в глубине души он знает: этого не может быть?

Мои знания о психологии были очень невелики, еще меньше я знала о нейропсихологии и психологии восприятий и нейропсихологических функциях, свя­занных с восприятием и истолкованием чувственных впечатлений. Я не знала, что, зрительно представляя различные образы и ситуации, мы используем те же самые зрительные пути, которые служат нам для зри­тельного восприятия предметов внешнего мира. Мне было семнадцать лет, и я знал а, что если человек видит то, чего нет, это значит, что он «сумасшедший». Мои знания о том, что такое сумасшествие, в основном были почерпнуты из американских фильмов и таких книг, как «Над кукушкиным гнездом» или «Не могу обещать тебе розовый сад». Они убедили меня в том, что я не могу быть сумасшедшей. Да я и не чувство­вала себя такой уж безумной. Я находилась в душев­ном расстройстве, я была напугана и несчастна, но я по-прежнему оставалась собой, и считала, что я не такая уж и дурочка. В результате единственный логи­ческий выход состоял в том, чтобы отбросить мысль о том, что я вижу вещи, которые не существуют на са­мом деле, и принять как данность, что волки реальны. Страшно реальны. Хотя где-то в потаенных глубинах я сама считала это немного странным, однако я нико­му не давала убедить себя в обратном, сколько бы мне

40.

>

это ни пытались доказывать. Нельзя сказать, чтобы я была не согласна с их доводами - с доводами я как раз соглашалась, но, признав их правоту, мне пришлось бы расплатиться за это слишком высокой ценой.

Была еще и другая причина, почему я не могла признать, что волки (и все остальное, что я видела и слышала) были «галлюцинациями», и этой причи­ной было мое чувство, что они имеют важное значе­ние. После того, как все поняли, что я больна, и я не­которое время походила к психологу, а затем попала в больницу, все стали твердить мне, что я больна, и поэтому вижу такие вещи. Волки стали симптомом, чем-то нежелательным и неважным, вроде кашля или сыпи, чем-то таким, от чего нужно избавиться. Они стали недостатком, слабостью, результатом того, что в мозгу нарушились какие-то связи вследствие врож­денного порока или полученной в детстве травмы, или того и другого вместе. Но это объяснение не со­ответствовало тому, что знала я. Хотя я не могла этого объяснить или как-то обосновать, но я знала, что мои волки - это вовсе не ошибка мозга. Также как все дру­гое, что я видела или слышала. Они содержали в себе правильные и важные истины, выраженные корявым языком, примерно так, как это бывает во сне. Подоб­но снам, для них нужно было найти толкование, что­бы выяснить их истинный смысл. Но для того, чтобы их истолковать, сначала требовалось признать их ис-

>

тинность и реальность, пускай эта истина и была ме­тафорической, а не буквальной.

Как-то во время моей долгой болезни я некоторое время находилась в открытом отделении психиатри­ческой больницы. Тогда я уже начала поправляться, хотя сама этого еще не сознавала. Во время болезни я вынуждена была прервать учебу, и теперь решила воз­обновить занятия по предметам выбранного мной направления в школе для взрослых, и все шло доволь­но неплохо, пока я не взялась за английский. Англий­ский мне не дается, и с ним у меня всегда было не­важно. Я неплохо понимаю по-английски, но у меня всегда было ужасное произношение, а с орфографи­ей дела обстоят и того хуже. Я попробовала немного и скоро бросила. Все отнеслись к этому спокойно. Ведь я была шизофреником, страдала галлюцинациями, помрачением сознания, иногда сама себе наносила увечья, поэтому никто не удивился, что я не смогла сдать выпускные экзамены. Но некоторые из пациен­тов моего отделения поддерживали меня. Случайно в этом же отделении оказался брат моего английского преподавателя, и он на пару с одной милой девушкой, которая лежала там вместе с нами, все же убедил меня, чтобы я попробовала сдать экзамены. Но я никому об этом не сказала. Я не хотела ни у кого вызывать на­прасных ожиданий. Я решила сделать так, чтобы ни­кто об этом не знал и чтобы никто не задавал мне не-

>

нужных вопросов по поводу моих успехов. Поэтому я занималась у себя в комнате, не посещая лекций, и в один прекрасный день сказала, что хочу вечером покататься на велосипеде. В промежутке между кур­сами я съездила в школу, получила экзаменационные вопросы и жиро на оплату экзаменов, и никто, кроме учителей, об этом не узнал.

По пути в больницу на меня напали огромные крысы, длиной не менее полуметра, желтоглазые, злобные, с острыми зубами. Они бежали рядом с моим велосипедом, подскакивали на бегу и пытались цапнуть меня за ноги. Крысы были впереди, позади и повсюду. Я мчалась, что было духу, спасаясь от них. Я забыла про тормоза, про руль и свалилась в канаву, кое-как поднялась и вернулась на отделение в полном расстройстве сознания и перепуганная до смерти. За­дыхаясь, я бормотала «Крысы, крысы! Сейчас они бу­дут здесь и схватят меня!» Очень легко, обратившись к диагностическим таблицам и книжкам по психоло­гии, подобрать в них объяснение галлюцинаций, ис­каженных представлений и утраты связи с реальной действительностью. Но если немного подумать, то поймешь, что истинная реальность заключалась в том, что я только что через страх и противоречивые пред­ставления вновь подала заявку на участие в крысиных бегах. Ведь я уже участвовала в них раньше, участвова­ла в безнадежной борьбе за удачу, за успешность ради

43.

>

успешности и за то, чтобы получать хорошие отметки, не обязательно подразумевающие, что я от этого ста­ну умнее. Я ненавидела эти бега тогда и ненавидела их теперь, не отдавая себе в этом ясного отчета и не умея выразить свое отношение в словах. Однако, не находя нужных слов, я о нем тем не менее знала. Так что ре­зультат был лишь естественным следствием того, что я практически сделала в тот вечер, подав заявку на уча­стие в крысиных бегах. Поэтому и не удивительно, что на обратном пути мне пришлось улепетывать от про­тивных, страшных крыс, и это вовсе не означало, что я утратила контакт с окружающей действительностью, хотя я, действительно, не нашла контакта со словами. А это разные вещи. Когда я хорошенько об этом поду­мала и мне помогли над этим поработать, я отчетливо поняла, с чем это было связано, и разобраться, в чем дело, оказалось не так уж и трудно. Но для этого не­обходимо серьезно отнестись к подобному пережи­ванию как к реальному и важному событию, над ко­торым нужно работать, а не отмахиваться от него как от нежелательного симптома, который можно снять медикаментозными средствами.

Голоса я тоже слышала. Иногда в голове стояло хаотическое гудение и вой, как будто там включили на большую громкость приемник, который я никак не могла выключить, что бы я ни делала. Иногда я пробо­вала колотиться головой о стенку, чтобы таким обра-

44.

>

зом заглушить этот гудящий, бухающий хаос. Време­нами это помогало, но не всегда. Порой я пробовала рвать на себе волосы или процарапать ногтями дырку в голове. Это никогда не помогало мне, и было, скорее всего, панической попыткой просверлить в голове дырку, чтобы ослабить внутри давление, грозившее ее разорвать. Такое у меня было ощущение. Иногда это было противное негромкое бормотание или го­лос, который отчетливо произносил какое-нибудь сообщение. Бывало, он говорил: «Ты умрешь». Или: «Разрежь себе запястье и очерти себя кровавым кру­гом, иначе все твои родные умрут». Это ставит тебя в очень трудное положение. Ну, что будешь делать, по­лучив такое сообщение? К тому времени я уже при­выкла расцарапывать себя до крови или резать но­жом. Приятного в этом ничего не было, и это было, конечно, больно, но не смертельно. Я знала, что смогу это сделать. Я не знала, правда ли то, что говорил го­лос, но все равно не хотела рисковать. Поэтому я дела­ла то, что он мне велел. И не зря. Моя семья оставалась в живых, хотя, с другой стороны, у меня не было до­казательства, что в противном случае они бы погиб­ли. Это доказательство я могла бы получить, только если бы ослушалась приказа, но если я все же не зря себя резала, то экспериментировать было опасно, это могло стоить жизни всей моей семье. Я ни за что не согласилась бы пойти на такой риск и потому про-

45.

>

должала выполнять приказания. И с каждым разом, как я убеждалась в действенности такого поступка, отказаться от него в следующий раз становилось все труднее. В общем-то, мне бы и не хотелось убедиться в том, что я напрасно столько раз уже наносила себе такие сильные раны. Это было бы совсем уж глупо и обидно. Поэтому я продолжала все в том же духе.

Впоследствии я задумалась: почему же эти голоса приказывали мне делать такие вещи, почему от меня требовалось ранить себя, чтобы моя семья могла жить? На этот вопрос, вероятно, существуют разные ответы, и, наверняка, тут играла определенную роль моя низ­кая самооценка и то, что я чувствовала себя глупой и недостойной. Но важнее, как мне кажется, было то, что таким образом я получала возможность сделать что-то важное для дорогих мне людей. В это время я находилась в закрытом лечебном заведении, и пре­вратилась из очень деятельного человека в пациент­ку, которая может только принимать то, что делают для нее другие. Раньше я училась в школе, имела плат­ную работу, занималась чем-то в свободное время и помогала по дому, теперь же я сидела в отделении, где на меня работали другие, за счет государства, которое оплачивало тех, кто смотрел и ухаживал за мной. Род­ные делали для меня, что могли: писали мне письма, навещали, разговаривали со мной по телефону, я же ничем не могла им за это отплатить. Разумеется, их

>

совсем не радовало, когда я наносила себе травмы, им было бы гораздо приятнее, если бы я этого не дела­ла, но я получала удовольствие от искаженного пред­ставления о том, будто я могу предпринять какие-то активные действия, которые принесут пользу моим близким, и это придавало хоть какой-то смысл моей разрушенной жизни. И это позволяло мне вернуть себе контроль над выпавшим из-под моего контроля повседневным течением жизни, которое оказалось перевернутым с ног на голову. Я по-прежнему мог­ла что-то давать другим. И я по-прежнему сохраняла возможность хотя бы в такой форме управлять соб­ственной действительностью. Конечно, в то время, когда это происходило, я не понимала этого так, как сейчас. Ведь если бы я поняла или согласилась с тем, что мои представления носят искаженный характер, вместе с этим пропал бы тот эффект, который они давали мне, позволяя ощутить себя спасительницей моих близких. Понимание пришло гораздо позднее - оно пришло в нужный момент и оказало благотвор­ное действие. Тогда оно помогло мне заново прояс­нить для себя части моей истории таким образом, который позволил мне легче ее пережить, ослабив мой страх и презрение к самой себе. Ведь знать, что в некоторых случаях мои попытки наносить себе фи­зический вред выражали бредовую и болезненную попытку взять под свой контроль неконтролируемую

47.

>

ситуацию и сделать что-то нужное для близких мне людей, это все же лучше, чем просто сказать себе: «Я сделала это, потому что я больна шизофренией». Та­кая мысль не слишком повышает самооценку.

Капитан продолжал преследовать меня своими требованиями. Он отдавал распоряжения, сколько я должна работать и насколько мне следует ограни­чивать себя в отношении сна и питания. Его правила становились все более суровыми, и в соответствии с изменившимися условиями к ним добавлялись все новые требования. Поначалу они в основном каса­лись сна, еды и приготовления уроков. Он указывал мне на все допущенные мною ошибки и требовал, чтобы я все больше ограничивала себя в питании и сне. Он был со мной неотступно. В голове у меня все время стоял его крик, от которого никуда невозмож­но было укрыться, чтобы, подумав на свободе, понять всю нелепость его требований. Поэтому я просто выполняла его приказания, так как дошла до такого изнурения и до такого расстройства сознания, что я не могла уже ясно мыслить. Впоследствии я поняла, что эти симптомы носят самовоспроизводящийся и усиливающийся характер. Работая так много и давая себе так мало отдыха и сна, я сама только усилива­ла риск возникновения галлюцинаций и уменьша­ла свою способность подойти к ним иначе, с более

48.

>

конструктивных позиций. Но, разумеется, я этого не знала. Я была замученным и запутавшимся подрост­ком, которому отчаянно хочется, чтобы на него пере­стали орать. Я еще больше себя погоняла, и эта гонка безостановочно продолжалась: школа, уроки, работа по дому, приработок и снова уроки - нескончаемые обязанности с утра и до поздней ночи, все дальше, и дальше, и дальше. Порой я доходила до такого изнуре­ния, что, казалось, сейчас упаду на месте. Однажды на уроке гимнастики я так обессилела, что не могла во­лочить ноги. Но остановиться было нельзя, это было совершенно исключено. Что бы тогда сказал Капи­тан! Но мысль о том, чтобы бежать дальше, была так невыносима, что я прибавила скорости в отчаянной попытке довести себя до такого состояния, когда я не выдержу и потеряю сознание, и уже с полным правом смогу дать себе отдых в беспамятстве. Но тело мое было молодо и полно сил, и в состоянии справиться с нагрузкой, поэтому я так и пробегала до конца урока, и крысиные бега все продолжались и продолжались.

По мере того, как болезнь развивалась, дошла до кризиса, после которого я попала в больницу и села на лекарства, развивался и Капитан. Его требования несколько изменились в соответствии с ситуацией, но всегда оставались такими же суровыми, так что важными темами по-прежнему были питание, сон, перфекционизм, наказания и словесные порицания.

49.

>

В периоды с усиленной дозой лекарственных препа­ратов мои чувства притуплялись, и я становилась рав­нодушной к его требованиям, в это время они теряли для меня прежнее значение, и хотя он продолжал ко мне приставать, я не так этого боялась. Но после таких периодов наступали другие, когда его крики станови­лись такими громкими, что их невозможно было не услышать, и тогда я опять продолжала делать то, что он мне велел. Это повторялось снова и снова, и тяну­лось годами.

Сейчас я способна об этом думать. Как же случи­лось, что до такого дошло? Почему я шла на поводу у этого голоса, почему не отказалась выполнять эти непомерные требования, почему я позволила кому-то так собою распоряжаться? Ответ на этот вопрос звучит жестоко и просто. Я не могла положить это­му конец, потому что Капитан - это была я сама. Это была маленькая гражданская война, в которой я сама представляла обе сражающиеся стороны, а силы, ко­торые я могла бы бросить на борьбу с Капитаном, уходили на то, чтобы представлять Капитана. Все эти непомерные требования, которые он выдвигал, при всей их дикости, на самом деле были моими же соб­ственными требованиями, хотя они представали в замаскированном и искаженном виде; однако та ма­ска, под которой они выступали, ясно выдавала их ис­тинную сущность. Но прежде чем разглядеть эту суть,

>

сперва нужно было набраться смелости, чтобы к ним присмотреться.

Когда я была маленькая, моя мама работала днев­ной няней с маленькими детьми. Один из детей, за ко­торыми она ухаживала, был милый и развитой трех­летний мальчик, которого звали Эрик. Неразлучным другом Эрика был тряпичный песик Щен. Эрик не расставался с ним ни днем, ни ночью. Однажды ро­дители Эрика рассказали маме, что накануне вечером они, уложив Эрика, услышали из его комнаты серди­тый собачий лай. Потом все стихло, а через некоторое время Эрик спустился сверху и явился к родителям в гостиную без Щена. Родители немного удивились и спросили Эрика, что случилось. Эрик ответил, что он предлагал Щену вместе спуститься в гостиную, не обращая внимания на то, что уже пора спать. Щен же возражал, что так нельзя, потому что родители этого не разрешают. «Щен правильно сказал, - ответили родители Эрика. - Но что же было дальше?». «А я уло­жил Щена спать и спел ему песенку. Щен заснул, а я без него смог спуститься».

Вот так просто и изящно, как это может сделать только трехлетний ребенок, Эрик разрешил для себя дилемму, возникающую, когда в человеке борются раз­личные потребности и мысли, которые не могут сосу­ществовать одновременно и которые ему приходится разделить. Шизофрения означает «разделенный ум».

>

На протяжении веков многие ученые пытались разо­браться в том, в чем же заключается это разделение или раздвоенность, и что ее вызывает. Многие из этих теорий впоследствии были отвергнуты, некоторые в ходе дальнейшей разработки приняли новые формы, и люди разделились на разные лагеря в зависимости от того, что нужно считать правильным. Лично я от­даю предпочтение упрощенной версии Эрика. Если в человеке собралось слишком много мыслей, чувств, ощущений и знаний, с которыми его личность уже не может справиться, ему хочется все это переложить на что-то другое, что находится вне этого «я». Эрик пере­ложил те правила, которые он очень хорошо знал, но которые не совпадали с его желаниями, на щенка, а затем уложил щенка спать. Я переложила свое пре­зрение к самой себе, свою строгость и свои несораз­мерно высокие требования к себе самой на Капитана, и Капитан выкрикивал эти слова, тем самым обнажая всю суровость и несправедливость этих требований. Проблема же заключалась в том, что упаковка скры­ла под собой содержание. Я ничего не видела, кроме этих требований, и по мере сил выполняла их в пре­делах своих расстроенных возможностей. А лечащий персонал видел в этом только мою болезнь.

Как для лечащего персонала, так и для самого больного так легко принять диагноз за объяснение, хотя на самом деле он ничего не объясняет. Капитан

>

очень хорошо укладывался в перечень признаков, пе­речисляемых в КЛЭ 10 в связи с диагнозом «паранои­дальной шизофрении», поскольку в качестве одного из ее признаков указаны «слуховые галлюцинации голосов, угрожающих или отдающих пациенту при­казы (...)». В сочетании с рядом других выявляемых признаков это может служить основанием для поста­новки такого диагноза.

Между тем мы по-прежнему так и не знаем, кто же такой этот Капитан, откуда он взялся и как от него можно избавиться. Многие считают, что ответ появ­ляется сам собой после проведения обследования и постановки диагноза. Они сказали: «У тебя шизоф­рения», и решили, что нашли нужный ответ. Но Ка­питан продолжал орать у меня в голове, а все важные вопросы оставались без ответа. Ведь жизненно важ­ные вопросы - это кто я такая, чего я хочу, кто и что имеет для меня важное значение, каким основным правилам жизни я привыкла следовать и какие из них я хочу сохранить, что я люблю и чего не люблю, и о чем я мечтаю в дальнейшей жизни. А на эти вопросы никакой диагноз по системе ICD не дает удовлетвори­тельного ответа. Поэтому Капитан никак не реагиро­вал на поставленный диагноз. Он продолжал орать до тех пор, пока мне не помогли разобраться в том, что же он собой представляет, пока со мной не поработа­ли над моими требованиями и страхами, над вопро-

>

сами, которые ставит передо мной моя жизнь, и над тем, как я собираюсь на них отвечать. Когда я выяс­нила для себя, откуда взялись мои требования, чего я боюсь, и хорошенько подумала над тем, какие тре­бования к самой себе и к другим я считаю важными, правильными и разумными, только тогда Капитан, наконец, успокоился. Он был всего лишь маркером, всего лишь сигнальной лампочкой, и когда главная поломка в моем жизненном двигателе была исправ­лена, лампочка погасла как-то сама собой.

Разумеется, симптомы, даже если говорить толь­ко о симптомах положительных, включают в себя не только галлюцинации. Во время болезни я совершала множество очень странных поступков, которые даже тогда казались мне самой странными, но я все равно не могла от них удержаться. Теперь я задним числом вижу, что они вполне объяснимы. Одно время я, на­пример, ела очень странные вещи, такие, как носки и обои. Казалось бы, в этом нет никакого смысла, хотя, возможно, какой-то смысл и тут можно отыскать. По­пробуйте представить себе какого-нибудь знакомо­го вам подростка. Отнимите у этого образа телефон, телевизор, проигрыватель CD-дисков и все другие ис­точники музыки, отнимите у него друзей, любимых, возможность какой бы то ни было деятельности, шко­лу, любимые занятия и мечты о будущем. С чем ты тог­да останешься?

54.

>

Про себя я, например, очень хорошо знаю, с чем я осталась, когда я подростком попала в закрытое от­деление со строгим и плохо организованным режи­мом, где у меня отняли все, что было мне интересно. Мне нельзя было позвонить друзьям. Мне был разре­шен один звонок в неделю маме и один звонок сестре плюс одно посещение. Мне не оставили ничего, чем я могла нанести себе травму, а это включало почти все, что только можно себе представить, включая электри­ческую лампочку под потолком. Меня проинформи­ровали о моем хроническом диагнозе, и одновремен­но отняли у меня все мечты о будущем и надежды. И вот я осталась взаперти наедине с единственным, что у меня осталось, то есть наедине с пустотой. Пустота была огромной и невыразимой, она болела у меня внутри. В тоске и отчаянии я совершенно конкрет­ным образом пыталась уменьшить пустое простран­ство, которое ощущала у себя внутри, я его заполня­ла. Капитан со своей злостью никуда не делся, он был по-прежнему тут, поэтому для еды или чего-нибудь вкусного у меня не находилось места, а потому пусто­ту приходилось заполнять чем-то другим. Я ела туа­летную бумагу, салфетки, поролоновый матрас, свои носки, а позже принялась и за обои. Я не думаю, что стекловолокно полезно для желудка, и знаю, что оно вредно, но оно заполняло пустоту, которая пожирала меня изнутри. Кстати, коли уж об этом зашел разго-

>

вор: тогда я не понимала, зачем я это делаю, я не могла представить лечащему персоналу разумного и взве­шенного обоснования своих поступков, сказав, на­пример, что я сожалею о том, что обдираю и поедаю у вас обои, но у меня, мол, внутри такая пустота, я так многого лишилась, что хорошо бы нам вместе поду­мать о том, как придать моей жизни хоть какое-то со­держание! Я была тогда очень и очень далека от того, чтобы разобраться в причинах и следствиях, и уж тем более не могла это выразить словами. Разбираться в них я предоставляла персоналу и психологам. А они не очень-то пытались найти объяснение. Они уже знали, что я – шизофреник.

Еще один симптом шизофрении - нанесение себе физического вреда. Нанесение себе физических повреждений может быть симптомом очень разных болезней, к нему прибегают люди с очень разными диагнозами, а также запутавшиеся и не находящие выхода подростки без какого бы то ни было меди­цинского диагноза. У меня в нанесении себе физиче­ских повреждений выражалось много разных вещей. Одной из важнейших была возможность выразить через него страдание, которое не вмещалось ни в ка­кие слова. Для меня это было способом показать окру­жающему миру, что мне больно, но также и способом сделать это страдание конкретным и управляемым, так сказать, физически ощутимым. Нанесение себя

>

повреждений стало для меня средством заменить или заглушить неконтролируемую душевную боль внеш­ней болью, которой я могла управлять, это можно сравнить с тем, как мы, сидя в кресле зубного врача, так стискиваем кулаки, чтобы ногти впивались в ла­донь. Нанесение себе травм могло также использо­ваться для усиления требований Капитана («Ты была такой ленивой или такой обжорой, что заслужива­ешь, чтобы...»). Иногда бывало и так, что этого требо­вали от меня голоса, если я не хочу, чтобы что-то слу­чилось с теми, кто мне дорог.

В одной недавно прослушанной мною лекции говорилось, что, как показывают исследования, «по­давляющее большинство из тех, кто наносит себе физические повреждения, предпочтительно поль­зуются при этом каким-то определенным методом, редко отступая от привычного способа». Я не читала этого исследования и не сверяла данных, но соглас­на с этим утверждением, оно вполне соответствует моему собственному опыту и тому, что я наблюдала у других больных. Однако лектор не пошел дальше этого утверждения, не добавив к этой теме ничего, кроме замечания, что «выбрав один предпочтитель­ный метод, пациент, как правило, уже не пытается ис­пробовать какие-то новые методы». Мне показалось, что это звучит так холодно! Хотя прошло уже столько лет с тех пор, как я резала себе руки, я почувствовала

57.

>

себя вдруг такой мелкой и глупой. Потому что