Печальный язык безъязыкости

Мальчика в соседней палате очень изводили инопла­нетные существа. Они появлялись, когда им вздумает­ся, в разное время и в разном обличьи, но особенно ча­сто они заявлялись тогда, когда ему полагалось делать уборку. Это не так уж и странно. Мальчики-подростки не в восторге от такого занятия, как уборка собствен­ной комнаты, и часто пользуются любым предлогом, чтобы увильнуть от этой обязанности. Мальчик мо­жет заявить, что он не успел выучить уроки, или что он договорился с товарищем о чем-то чрезвычайно важном, или что ему пора на тренировку, или что нужно вывести собаку или просто посмотреть какую-то передачу по телевизору, а бывает, что они просто смываются из дома, «не расслышав», о чем его про­сят старшие. Это совершенно нормально. Но у моего

>

соседа не было возможности воспользоваться ни од­ним из этих предлогов. У него не было ни уроков, ни тренировок, ни друзей, ни собаки. Телевизор стоял в специальной комнате, которая была под замком, и наружная дверь тоже была заперта. Зато у него была такая штука, какая найдется не у всякого мальчика: у него были космические пришельцы, и был диагноз, который подтверждал, что нападение инопланетных существ является в его случае вполне законной и осно­вательной причиной, чтобы не убирать свою комнату. Это отнюдь не значит, что он не видел космических пришельцев, не верил в них или что они для него не существовали на самом деле, я уверена, что все это было для него реальной действительностью. И это от­нюдь не значит, что его космические пришельцы су­ществовали только для того, чтобы он мог увиливать от неприятных занятий. Я жила в соседней палате и, по моему впечатлению, он действительно страдал и мучился от нашествий инопланетян и боялся их на­падений. Но довольно скоро я на слух стала отличать нападения, порожденные его историей и внутренни­ми конфликтами, от тех нападений, которые в моем понимании были в высшей степени релевантными попытками использования единственного предлога, позволявшего ему увильнуть от уборки. И этот способ действовал: как правило, убирать ему не приходилось. Все получалось в точности, как у меня: когда подходи-

>

ла моя очередь стирать, в коридоре собиралась целая стая волков. Мы не могли отказаться от обязанностей раз и навсегда, дело только откладывалось до лучших времен, но если бы мы стали отпрашиваться, никто не дал бы нам отсрочки, и мы оба хорошо это знали.

Мы оба, так или иначе, лишились обычной чело­веческой речи и заменили ее чем-то другим. И этим другим были симптомы.

Один из возможных подходов к объяснению сим­птомов заключается в том, чтобы видеть в них ответ на определенную жизненную ситуацию, в которой пациент находится в данный конкретный момент. Этот ответ обусловлен предшествующим опытом, подсказывающим, что может быть действенным в данных обстоятельствах. Такой подход показывает, что симптомы могут выступать в роли своеобразного языка, но в этом контексте язык направлен в первую очередь на выражение потребностей или желаний личности, так что симптом становится способом удо­влетворения этих потребности.

Большинство находящихся в лечебном заведе­нии пациентов частично лишаются своего привыч­ного языка и заменяют его своего рода воровской феней, приспособленной к социальным кодам, дей­ствующим в данном заведении. Этот язык оказыва­ется наиболее эффективным, поскольку с его помо-

>

щью коммуникация осуществляется теми средства­ми, которые, по мнению работников этого учрежде­ния, должны быть присущи больным. Он может быть очень упрощенным. Так, на этом языке «боюсь» озна­чает «страх», а «больно» или «грустно» тоже означа­ет «страх». Или это значит, что «голоса очень громко кричат». Такое изменение языка не совсем безопасно. Опасность заключается не в том, что люди добивают­ся своего посредством своих симптомов, а в том, что язык утрачивает свою эффективность. Нас вовлекли в игру, где «не хочу» произносится как «волки» или «кос­мос», а вместо «хочу» люди говорят: «Так нужно, пото­му что этого требует болезнь».

Душ в отделении полагалось принимать по рас­писанию. Были установлены определенные дни и часы, когда можно принимать ванну и пользовать­ся душевой кабинкой, в остальное время полагалось умываться в палате. Однако тогда, как и сейчас, мне иногда хотелось принять душ в неположенное время. Если я говорила: «Мне бы хотелось помыться, можно пойти в ванную?», мне всегда отказывали, ссылаясь на правила и установленное расписание. Но если я начинала плакать, царапать себя и жаловалась на голоса, которые звучат у меня в ушах, говорила, что я чувствую себя грязной, гадкой и противной, у меня было больше шансов, что замок отопрут. После этого у меня всегда оставалось такое чувство, что я сдела-

72.

>

ла что-то нехорошее, стыдное и гадкое. Я привирала, мошенничала, и мне это было совсем не приятно, и я боялась себе в этом признаться, потому что это не соответствовало моему образу, как я его себе пред­ставляла. Я чувствовала себя лучше, когда играла с от­крытыми картами. Но ситуация складывалась так, что это не способствовало честной игре, и в результате я чувствовала себя негодяйкой из-за того, что вздумала помыться в неположенное время, хотя в этом, строго говоря, не было никакой необходимости, да и с точ­ки зрения лечения не могло принести пользы. Другая проблема, связанная с условным языком, состоит в том, что он подразумевает, будто бы в наших «хочу» и «не хочу» есть что-то нехорошее. А это неправильно. Хотеть и не хотеть - дело самое обычное и совершен­но нормальное. Чего-то нам хочется больше, чего-то другого - меньше. Бывает, конечно, что нам прихо­дится делать то, чего нам не хочется, но это не значит, будто хотеть вообще плохо. Важно понимать, чего мы хотим, так как это подсказывает нам, что надо делать, чтобы жизнь стала осмысленной и радостной. А меж­ду тем я каждый день вижу людей, которые вычеркну­ли из своего лексикона слова «мне хочется» и «я хочу», заменив их словами «нужно, потому что этого требу­ет болезнь». По-моему, это очень печально.

В другом, уже взрослом, отделении сестра, прово­дившая утром общую беседу с пациентами, спраши-

>

вала всех присутствующих, кто из нас должен после собеседования идти на утреннюю гимнастику. Во­прос был совершенно излишним, так как гимнастика была обязательна для всех, за исключением одного мужчины, у которого болела нога. У него были очень сильные боли. Такие сильные, что для него не могло быть и речи даже о самых несложных упражнениях, хотя он только что выходил на улицу покурить и все утро расхаживал по отделению самой обычной, энер­гичной походкой. Сестра задавала еще ряд вопросов, в сущности, очень глупых, так как мы все понимали, в чем дело, пока однажды, нарушив основное правило, она не взяла на вооружение отмененный язык и спро­сила: «Сдается мне, что ты просто не хочешь делать гимнастику. Почему ты не хочешь прямо сказать не хочу»?». И когда она отказалась от своего языка, паци­ент, обретя прежний дар речи, сказал, что он не мог так ответить, потому что такой ответ она бы не при­няла как уважительную причину. «Нет, почему же! -возразила она. - Говори, не бойся! Выскажи словами то, что думаешь». И он высказал, и все остальные тоже высказали. В то утро на гимнастику не вышел никто, кроме лечащего персонала. На следующее утро все пошло по старому, я пришла на гимнастику, и осталь­ные тоже пришли, потому что я, например, ничего не имела против, мне нравилась утренняя гимнастика. Вчера я отказалась участвовать по другой причине:

74.

>

потому что это было так прекрасно - высказаться на­прямик о том, что я хочу и чего не хочу делать, и знать, что к моему желанию отнесутся уважительно. Я отка­залась идти на гимнастику, потому что было так при­ятно почувствовать, что на какое-то время к словам вернулось их обычное значение, и ими можно поль­зоваться без опаски. И я отказалась, потому что у меня давно уже не было такой возможности, и я знала, что в другой раз она выпадет мне нескоро.

Одной из причин, почему исчезает слово «хочу», вероятно, является то отношение, с которым люди сталкиваются в лечебных учреждениях и во многих других местах. Но отчасти виноват и собственный страх перед запретными и постыдными желаниями, тот ужас, который усиливается от общения с теми, чье дело, казалось бы, помогать побороть эти страхи. И тут мы подходим к языку печальному. Он не так уж и прост, а зачастую и не так осознанно применяется, однако он есть, и представляет собой замешанное на стыде, искаженное отображение того, в чем человек ни за что, ни за что не признается по доброй воле: на­пример, что он одинок и хочет, чтобы его увидели.

Я очень скоро поняла, что если я, когда мне бы­вает страшно, тоскливо на душе и одиноко, скажу санитарам отделения, что мне плохо и трудно, они посоветуют мне думать о чем-то другом. Например, пойти в гостиную, поиграть в карты или почитать

75.

>

книжку. Но мне-то нужно было совсем другое, а эти советы нисколько не помогали победить пугающее одиночество, хаос звучащих голосов и путаницу мыс­лей, о чем они сами должны были бы знать. Однако на что-то большее у них не находилось ни времени, ни возможности, так как в психиатрии тогда, как и теперь, всегда было мало средств и слишком много пациентов, и сиделки просто не успевали заняться каждым, кому было плохо или тоскливо на душе. По-видимому, они также считали, что меня нужно приу­чать к большей самостоятельности, чтобы я не бежа­ла к ним каждый раз, как у меня возникали трудности, а вырабатывала бы для себя свои собственные стра­тегии поведения, помогающие справиться с этими бедами. Если в этом была главная идея, то надо при­знать, что она была очень разумной, и, оглядываясь назад на то время, я не могу не согласиться, что этого мне и нужно было добиться. Но тогда у меня не было никаких стратегий, и я не могла разобраться в соб­ственном хаосе, мне требовалась помощь, и нужно было, чтобы меня этому научили. Я была неспособна самостоятельно справиться с этой задачей. Ведь если человек не умеет водить машину, никто не посадит его в автомобиль одного с таким напутствием: «В до­брый путь, дружок! Покатайся сам и поучись водить машину аккуратно и осторожно». Поступить так было бы просто дико и совершенно безответственно. Так

>

же дико и безответственно было ожидать от меня, что я сама, в состоянии психоза, разберусь в том, что творится в моей больной голове и выработаю такие стратегии, которые помогут мне справиться с жиз­нью, хаосом и реальностью. Конечно, ничего этого я не могла сделать. Поэтому, когда одиночество совсем одолевало меня, а голоса становились оглушительны­ми, и мне действительно необходимо было с кем-то поговорить, я резала себе руки. Уж этого санитары не могли не заметить. По крайней мере, они вынуж­дены были убрать осколки стекла и перевязать мои раны, и тогда они обращали на меня внимание. Не­которые только тут начинали верить, что я говорила им правду, что мне действительно было очень плохо и что мне, правда, нужен был кто-то рядом. Я резала себя, и очень, очень часто это оказывалось действен­ным средством. Конечно, так происходило далеко не всегда, но этот способ был, во всяком случае, эффек­тивнее всяких слов, так как слова почти никогда ни на кого не производили впечатления. Мое слово в тот период вообще почти ничего не стоило, и уже скоро у меня не осталось других средств, кроме действия. В журнале это называется демонстративным поведени­ем и манипулированием. Я усвоила правило: чтобы быть услышанной и понятой, в моем мире требуется действие. Мне очень не нравится слово «манипулиро­вание», я с удовольствием заменила бы его на другое,

>

вполне употребительное и гораздо более позитив­ное выражение - «сотрудничество с пользователем». Потому что, в сущности, речь идет о том же самом, а именно о человеческом желании получить контроль и влияние на свою жизненную ситуацию, иметь ре­альную возможность оказывать влияние на свою жизнь и лечение. А для этого человек всегда старается использовать те средства, которые ему доступны.

В психологии есть понятие «фундаментальной ошибочности атрибуции». Этот термин звучит ужас­но заумно, но на самом деле означает очень простую вещь, так как он всего лишь описывает обыкновен­ную ошибку, которую мы, люди, часто допускаем при истолковании причин человеческих поступков. Как правило, когда мы сами делаем глупость или допуска­ем какое-то нежелательное действие, то считаем, что это случилось потому, что так сложились внешние обстоятельства. Когда мы опаздываем, это случилось из-за пробок на дорогах; когда забываем исполнить обещание, это произошло потому, что слишком мно­го дел приходилось держать в голове. И мы можем так думать и говорить, потому что знаем, какие на доро­гах были пробки и как мы были завалены делами, и потому, что у нас есть искреннее и здоровое желание сохранить свое самоуважение, оправдав свой посту­пок каким-то уважительными причинами. Когда же глупость делает кто-то другой, мы не можем знать

78.

>

всех деталей сложившейся ситуации, да и наша от­ветственность за то, как будет выглядеть другой чело­век в собственных глазах, не так велика, и потому мы можем позволить себе соответственно охарактери­зовать его личность, сказав: «Он копуша» или «На нее нельзя положиться» и т.д. Особенно отчетливо это видно на тех примерах, в которых данная личность оказывается «не такой, как мы», а поскольку пробле­матика, связанная с ситуацией «мы и они» особенно ярко выражена в психиатрических лечебных учреж­дениях, то пациенты часто становятся жертвой та­кого «ошибочного толкования». Поэтому здесь так легко случается, что человека могут обвинить в том, что ему свойственна привычка манипулировать дру­гими, не задумываясь о том, что в его конкретной ситуации у него, может быть, не было возможности каким-то другим способом повлиять на окружаю­щих, и, тем более, не задумываясь о том, стоит ли в этом случае прибегать к личностной характеристике и не лучше ли было бы заменить ее описанием ситуа­ции. Но хотя фундаментальная ошибка атрибуции действительно фундаментальна и является широко распространенной, она, тем не менее, не перестает от этого быть ошибкой.

Бихевиористская терапия показывает нам, что действия, вызывающие такую ответную реакцию, ко­торая человеком, производящим это действие, оце-

79.

>

нивается позитивно, с большой вероятностью будут им повторятся, в то время как действия, не сопрово­ждающиеся такой реакцией, или сопровождающиеся негативной реакцией, часто проходят сами собой и заменяются более целесообразным поведением. На протяжении длительного времени целый ряд экспе­риментов с крысами, собаками, детьми, наемными работниками, пациентами, студентами психологи­ческих факультетов и многими другими группами подопытных лиц подтвердил этот факт, что, в сущно­сти, очень логично. Когда мы желаем чего-то добить­ся, мы с большей долей вероятности повторим то, что, как показывает наш опыт, приводит к желаемо­му результату, чем то, что, как показывает наш опыт, желаемого не дает. Наш опыт подсказывает нам, как умнее поступить, что эффективно, а что неэффектив­но. Поэтому на меня не действовали уговоры, будто бы резать себя бесполезно, будто бы это глупо и не­целесообразно, ведь мой опыт подсказывал мне, что именно это нужно делать, чтобы добиться желаемого. Разумеется, я этого никоим образом не высказывала вслух. На словах я всегда соглашалась с санитарами; глупо причинять себе физический вред, слушать го­лоса, куда-то убегать или что там я еще вытворяла. Я могла рассуждать об этом и действительно так счи­тать, и быть очень разумной, однако все это, в общем, оставалось пустыми словами. На деле же я поступала

>

по-прежнему. Потому что это давало действенный результат. Но этого я никогда никому не говорила. Я боялась признаться в этом даже самой себе, ведь ина­че мне пришлось бы признать две вещи: признаться в том, чего я желаю и чего надеюсь добиться, и в том, что я не контролирую ситуацию. А это было слишком стыдно и унизительно, и я бы этого ни за что никому не сказала. Ведь тут причина была не в болезни и не в голосах, и не в чем-то подобном, мне просто была непереносима мысль о том, чтобы признаться, ка­кие постыдные и унизительные потребности живут в моей душе -, потребность в заботе, потребность в том, чтобы на меня обратили внимание, потребность в том, чтобы избавиться от одиночества. Я уже знала, что самое плохое, что можно сказать о человеке, это: «Она делает так только ради того, чтобы привлечь к себе внимание», и потому никогда не призналась бы в этом желании даже самой себе.

Ибо в отличие от вышеупомянутой ситуативной воровской фени, которая использовалась более или менее сознательно, тот печальный язык представлял собой нечто такое, что я по мере сил старалась удер­жать в подсознании. С волками, которые часто появ­лялись, когда мне надо было идти стирать, дело обсто­яло довольно сложно. Хотя временами, не признавая этого вслух, я, может быть, и замечала тут какую-то связь с появлением волков, но я упорно не желала ви-

>

деть, что их появление каким-то образом зависит от моей воли. В моем восприятии их появление было и должно было быть чем-то совершенно мною некон­тролируемым. Мне необходимо было видеть в них реальных, существующих в действительности вол­ков, и я не могла признаться себе, что имела какое-то влияние на факт их существования. Ведь такое при­знание означало бы, что я должна признаться перед собой не только в том, что я ленива, но и в том, что я сумасшедшая, а этого невозможно требовать от чело­века. Но когда речь шла о желании быть замеченной, о заботе, о внимании, о том, чтобы меня признали достойной того, чтобы потратить на меня время, и когда это желание делалось настолько сильным, что ради желаемого результата требовалось приложить сознательные усилия, самая мысль об этом была до такой степени запретной, что даже тень ее не должна была близко коснуться моего сознания. Я старатель­но прятала ее за двойной дверью и запирала на все запоры, используя все преграждающие механизмы, какими только располагала моя душа. И, несмотря на все эти предосторожности, я все равно испытывала прилив острого стыда, смешанного со страхом, ког­да мне говорили, что я это сделала «нарочно» или для того, чтобы привлечь к себе внимание. Это было бо­лезненно, потому что никакие преграждающие ме­ханизмы не могли избавить меня от страха при мыс-

>

ли, что люди, возможно, правы. Что это можно дока­зать. А этого я не могла принять, потому что это было лишь наполовину правдой. То есть я чувствовала себя примерно так, как если бы оказалась лицом к лицу с разъяренным медведем, не зная о том, что вторая по­ловина истины состоит в том, что медведь этот - руч­ной, а за спиной у меня стоит укротитель. Укротить мой страх в этой ситуации могла бы вторая половина правды, а именно понимание того, что мои желания - нормальны, и что будь мне предоставлены соответ­ствующие возможности, я могла бы удовлетворить свои потребности самыми что ни на есть социально приемлемыми способами, как это делают все люди. Но эта правда была у меня за спиной, и должно было пройти много времени, прежде чем терапия помогла мне обернуться назад и посмотреть ей в глаза. И толь­ко тогда я осмелилась открыть глаза и рассмотреть медведя, стоящего передо мной. Потому что когда я получила возможность увидеть всю картину в целом, та часть, которая была главным источником страха, перестала быть пугалом, на которое я не осмелива­лась даже взглянуть.

По сути дела, не так уж трудно понять, что у той тихой, старательной, скромной, затравленной девоч­ки, какой я была в то время, вполне могли возникнуть проблемы, когда речь зашла о том, чтобы признать­ся самой себе в жажде человеческого внимания и за-

83.

>

боты. Это вполне логично и рационально, и, чтобы взглянуть этой правде в глаза, не требуется глубоких психологических познаний. Странным мне пред­ставляется здесь как раз другое: почему в психиатри­ческом здравоохранении как системе царит столь отрицательное отношение к таким, казалось бы, фун­даментальным человеческим потребностям. Ведь то, чего я стыдилась, не было только моим сугубо личным чувством; мой стыд подпитывался высказываниями лечащего персонала и записями в журнале, в котором отмечалось: «желает привлечь к себе внимание». Это было правдой, но я ни разу не заметила, чтобы кто-то высказывал какие-то четкие и разумные профессио­нальные соображения по поводу этой потребности и по поводу того, как следует к ней отнестись. Мои на­блюдения в качестве бывшей пациентки, а ныне в ка­честве психолога говорят о том, что отношение к это­му вопросу у нашей психиатрии в общем и целом со­впадает с отношением самих пациентов: мы, дескать, гордые, несгибаемые и независимые норвежцы, ко­торые, если потребуется, с удовольствием отправятся в одиночку на Северный полюс, во всех случаях жиз­ни мы должны самостоятельно справляться с трудно­стями, полагаться только на себя, и ни в коем случае не опускаться до того, чтобы мечтать о внимании и заботе со стороны окружающих. Мы, остальные, те, кто в данный момент считаются здоровыми, очень

84.

>

часто испытываем потребность во внимании. Мож­но сказать, каждый день. Если на работе сослужив­цы перестали бы с нами здороваться или садиться с нами за один стол в обеденный перерыв, мы сочли бы их невежливыми, наглыми или жестокими. Если бы шеф перестал нас замечать и следить за тем, как идет наша работа и как мы ее выполняем, то со временем мы в значительной степени утратили бы мотивацию и заметно охладели бы к своим обязанностям. Нам хочется, чтобы наши друзья и родственники интере­совались тем, что мы сейчас делаем, чтобы они были рядом с нами в часы радости и печали, нам требуется их помощь при переездах или в уходе за маленькими детьми, они нужны нам, чтобы вместе поболтать или принять участие в общих развлечениях. Нам хочет­ся, чтобы самые близкие люди знали нас так хорошо, чтобы моментально понимать, как мы себя чувствуем и что нам требуется. И нам самим хочется то же - самое делать для своих близких и для тех, с кем мы обща­емся. Человек - общественное животное, и нам нуж­на своя социальная группа. Так откуда же взялась это пренебрежительность? «Хочет добиться внимания к себе», «болезненная потребность в обществе». Что мы под этим подразумеваем? В стремлении челове­ка к контактам с другими людьми нет ничего болез­ненного. Напротив! В нежелании общаться с другими людьми, чрезмерной изоляции я вижу гораздо более

>

опасный знак. Если человек полностью отрезает себя от контактов с другими людьми на долгое время, это часто может быть сигналом какого-то неблагополу­чия. А в том, что человек стремится к контактам с дру­гими людьми, нет ничего болезненного, это здоровое проявление.

И эта потребность во внимании, которая свой­ственна нам всем в обыденной жизни, разумеется, усиливается, когда мы чувствуем какую-то угрозу или опасность. Если человек падает в воду с причала и зо­вет на помощь, никому не придет в голову спокойно пройти мимо со словами: «Он сделал это только для того, чтобы добиться внимания к себе». Конечно же, он добивается внимания! Его жизнь в смертельной опасности, и он не может спастись сам, поэтому, что­бы сохранить свою жизнь и не погибнуть, ему остает­ся только надеяться на других людей, которые не дадут ему погибнуть и спасут от смерти. И люди, услышав­шие его крики о помощи, сразу это поймут и сделают все, что в их силах, чтобы ему помочь. Это естествен­но. Поэтому меня просто пугает, что в нашей пси­хиатрии медики отмечают в журналах человеческие призывы о помощи, порой совершенно откровенные, не добавляя к ним никаких профессиональных сооб­ражений о том, какая помощь представляется в дан­ном случае целесообразной и как данному работнику здравоохранения следует вести себя дальше в отно-

>

шении того, кому требуется помощь. Это примерно то же самое, как если бы они, заметив, что больной страдает серьезным истощением, ограничились бы пометкой в журнале, но не накормили бы больного. Не установив причину его истощения. Не дав реко­мендаций, как избежать истощения в дальнейшем. И не указав причины, почему ничего не было сделано в этой ситуации. Но это лишь приблизительное срав­нение. Потому что никто никогда не поступил бы так с больным, страдающим от физического истощения. Зато с пациентами, страдающими от душевного ис­тощения вследствие недостатка человеческой заботы и внимания, так поступают часто. И я считаю, что раз­ница здесь заключается в том, что последнее считает­ся чем-то постыдным.

Даже сейчас, когда я пишу эти строки, я чувствую, насколько приятнее быть в роли представителя леча­щего персонала и с этой позиции говорить о том, что мы, лечащий персонал, должны считаться с потреб­ностью пациента во внимании, чем рассказывать о моей собственной потребности во внимании, кото­рую я испытывала, будучи пациенткой. Говорить об этом мне вообще как-то не хочется, я чувствую, что от этого мне становится противно и гадко на душе, и меня беспокоит мысль, что обо мне подумают люди, если я сознаюсь в таких вещах. Это говорит о том, что стыд очень силен, и что нет ничего странного

87.

>

в том, что пациенты так упорно цепляются за свою веру в то, что причина их поступков лежит только в болезни и что тут ничего не зависит от их контроля. Потому что иначе им было бы стыдно вдвойне: во-первых, потому что они пожелали чего-то такого, чего не следует желать, а, во-вторых, потому что на самом деле ты иногда, действительно, делаешь что-то такое, чтобы добиться желаемого. Например, режешь себе руки. Или сваливаешь вину на волков, или на Ка­питана, или еще на что-нибудь другое. И причиной может быть не только потребность в человеческом внимании, но и какие-то другие потребности, кото­рые свойственны человеку. Например, потребность выразить обиду. Или взбунтоваться против своих тя­желых жизненных обстоятельств. Или для того, что­бы отдохнуть. Это может быть какое-то запретное чувство. Например, злость. Или ревность. Или чув­ство зависимости. Или еще что-нибудь. Ты желаешь чего-то, не смея себе в этом признаться, и, будь то сознательно или бессознательно, делаешь то, благо­даря чему ты раньше получала желаемое. У больного человека диагноз может выступать в качестве подхо­дящего предлога для обоснования совершенно нор­мальных потребностей, в которых он не смеет перед собой признаться. Это помогает лицу, которое испы­тывает потребность, и облегчает его взаимодействие с окружающими.

88.......................>

Говард Бентсен (Hovard Bensen) провел в 1998 году исследование, посвященное поведению родственни­ков в общении с психически больным членом семьи, чтобы установить, какие факторы влияют на поведе­ние окружающих. Он выявил ряд факторов, влияющие на степень враждебности, неприязненного и критиче­ского отношения родственников. Как оказалось, од­ним из таких факторов является восприятие пациента как «ответственного за свое поведение» или как «боль­ного». Когда члены семьи воспринимают пациента как больного человека, а его поведение как симптомы болезни, уровень критических и враждебных замеча­ний снижается, а когда его поведение воспринимается как зависящее от его воли и намерений, окружающие реагируют на это более критическими и агрессивны­ми замечаниями. Иными словами, «здоровый» человек должен отвечать за свои действия, больной же человек может больше «позволить себе», прежде чем его пове­дение вызовет серьезные последствия.

Но даже если пациенты имеют возможность «по­зволить себе» то, что они хотят, а не то и добиваются исполнения своей потребности, радость от этого не­велика. Полного удовольствия от достигнутого как-то не получается. Ведь это же на самом деле была не я, а моя болезнь. Добиться желаемого - это все же не то, что получить понимание, это не значит, что за тобой признано право на эти потребности, и тем самым до-

>

стигнутое оказывается лишь временным и неполным решением проблемы. Потребность, в которой человек сам себе не может признаться, которая не встречает признания со стороны окружающих, которую они не хотят замечать и не одобряют, потребность, которую приходится прятать, прикрывать другими причина­ми, постоянно будет требовать новых подкреплений, поскольку настоящего подкрепления она так и не по­лучила. Кроме того, она не получает развития, потому что, скорее всего, человек получил очень мало из того, что ему требуется, и вовсе не получил того, что требо­валось ему больше всего. А именно - понимания и че­ловеческого признания. А также контроля над своей жизненной ситуацией и возможности ею управлять.

Ибо обратная сторона ответственности - это кон­троль. За то, чего ты не контролируешь, ты не можешь отвечать, а если ты что-то контролируешь, то ты и не­сешь за это ответственность. Когда у личности отнята или утеряна ответственность за какую-то ситуацию или, еще того хуже, ответственность за ее собствен­ные действия в той или иной ситуации, она одновре­менно теряет и контроль над ситуацией. А утрата кон­троля над собственной жизнью что-то меняет в чело­веке. Еще в 1979 году Яноф-Бюльман (Janoff-Bulman) /реф. B: Brickman et al., 1982/ провел исследование, показывающее, какое важное значение имеет сохра­нение чувства контроля. Он обследовал женщин, под-

90>

вергшихся сексуальному насилию, и обнаружил, что в первое время после того, как оно случилось, многие из женщин отказывались считать себя невинными жертвами, предпочитая брать на себя ответствен­ность за случившееся. Судя по их высказываниям, они считали, что были чересчур вызывающе одеты, что сделали глупость, выйдя на улицу без сопровожде­ния, и т.п., тогда как все окружающие обыкновенно отвергали такие мысли как выражение преувеличен­ного чувства вины; для близких людей этих женщин важно было подчеркнуть, что жертва была совершен­но не виновата в случившемся и что вся ответствен­ность лежит на насильнике. По сути дела, это пра­вильно, но для женщины, пережившей насилие, легче было принять на себя часть ответственности, вос­полнив тем самым реальную потребность в контроле над ситуацией и в предсказуемости происходящего. Если страшное событие произошло из-за совершен­ной ими ошибки, сознательного поступка, который можно было сделать иначе или избежать в другой раз, они все же сохраняли ощущение контроля над своей жизнью. Если же это не так, если они действи­тельно не могли ничего сделать или сказать для того, чтобы избежать случившегося, тогда - да, тогда они действительно превращаются в беспомощных жертв игры случайностей и мир превращается в страшно мрачное и непредсказуемое место. В место, где что

>

угодно может случиться, когда угодно, и где у них нет никаких возможностей как-то воздействовать на ход событий. И хотя это, может быть, так и есть, по край­ней мере, отчасти, вряд ли такая правда поможет че­ловеку оправиться от пережитого. Напротив, сделан­ные с благими намерениями попытки избавить их от «ненужного» чувства вины могут оказать совершенно обратное действие. Ибо чувства вины, ответственно­сти и контроля тесно взаимосвязаны, так что попыт­ка убрать чувство вины может подорвать у человека ощущение контроля и вызвать у него ощущение бес­помощности и зависимости. А это, во-первых, придет в противоречие с требованием окружающих «преодо­леть пережитое», «справиться с ситуацией», а в самом худшем случае чувство потери контроля может стать препятствием на пути к реабилитации.

Психологи Гласе (Glass) и Зингер (Singer) изуча­ли вопрос о том, как важно для нас сохранять пред­ставление о контроле над ситуацией даже в услови­ях, когда мы на самом деле ее не контролируем. Двум группам они дали выполнить одинаковое задание, состоявшее из совершенно несложных математиче­ских и лингвистических задачек. Одной группе во время выполнения задания все время мешали непред­сказуемо возникавшие интенсивные и неприятные шумовые помехи, в то время как другая группа рабо­тала в спокойной обстановке. После короткого пере-

>

рыва обеим группам были выданы новые задания, но на этот раз обе работали в спокойной обстановке, в условиях тишины, не прерываемой никакими шу­мами. При сравнении результатов второго задания оказалось, что группа, которая все время работала в спокойной обстановке, показала гораздо лучшие ре­зультаты. Это указывает на то, что на самом деле усло­вия у них были неодинаковые. И та группа, которая начинала работу в условиях непредсказуемых и не­контролируемых помех, перенесла это впечатление на новую ситуацию, и это не позволило ей добиться более успешных результатов. Эта группа была лише­на контроля над ситуацией, и у нее не было уверенно­сти, что это не повторится снова, поэтому ее участни­ки не могли полностью сконцентрироваться на реше­нии полученных задач. В следующем эксперименте Глас и Зингер пошли еще дальше. Они снова взяли две группы случайно подобранных испытуемых и пред­ложили им решать языковые задачи. На этот раз обе группы были подвергнуты воздействию шума, такого же интенсивного, неприятного и непредсказуемого, как в предыдущем эксперименте. Но в одной группе у всех участников эксперимента на кресле имелся выключатель, и им было сказано, что если они на­жмут на кнопку, шум прекратится. Одновременно их предупредили, что руководитель эксперимента пред­почел бы, чтобы они не трогали эту кнопку, и был бы

>

очень рад, если бы они прислушались к этой просьбе, однако, они могут поступать по своему усмотрению. Никто из подопытных не нажал на кнопку. Но они хорошо знали, что могут это сделать. Когда их потом спросили, как они воспринимали ситуацию, они от­вечали, что, по их ощущению, ситуация была у них под контролем. Шумовое воздействие, которому под­вергались обе группы, было одинаковым по интен­сивности и продолжительности. Однако их результа­ты заметно различались. Группа, которая считала, что она может что-то сделать, чтобы улучшить свою си­туацию, гораздо лучше справилась с заданием, чем та, которая чувствовала себя бессильной перед непред­сказуемыми помехами. И это притом, что со стороны их ситуация выглядела совершенно одинаковой, и никто не нажимал кнопку. В этом не было необходи­мости. Достаточно было того, что она есть.

Нечто похожее описано у Сельмы Лагерлеф в но­велле «Сокровище императрицы». В ней говорится о бедном рыбацком поселке, на который обрушились неурожай и природные катастрофы, так что его жите­лями, в конце концов, овладевает апатия, они так по­давлены страхом, что не решаются взяться ни за какое дело. В эту рыбацкую деревню приезжает императри­ца. От души пожалев этих людей, на которых ей больно смотреть, она говорит, что дарит им большое сокрови­ще на черный день. Если все станет совсем уж плохо и

94.

>

от беды не будет другого спасения, их выручит сокро­вище. Сокровище лежит в запертом сундуке, и никому в деревне точно неизвестно, что же там находится, все знают только, что это громадное богатство. Сундук за­перт на несколько замков, и у самых доверенных лю­дей деревни хранится ключ от какого-нибудь одного замка, потому что открыть сундук можно будет только тогда, когда все единодушно решат, что настала такая нужда, от которой нет другого спасения. И вот жите­ли деревни, получив уверенность, что до последней крайности дело никогда не дойдет, отважились риск­нуть и вновь попробовать свои силы. Они получи­ли кнопку, которую можно нажать, чтобы в крайнем случае выбраться из безнадежной ситуации, и этого для них оказалось достаточно. Уверенность в том, что ты сохраняешь контроль над ситуацией, является до­статочным условием для того, чтобы поверить в свои силы, так что поселок вновь пришел к процветанию благодаря усилиям его обитателей. Сельма Лагерлеф заканчивает свою повесть тем, как спустя несколько поколений сундук открыли - не потому что застави­ла нужда, а потому что теперь это уже не имело зна­чения для развития общины. Оказалось, что богатство там лежало довольно скромное; как сокровище оно не сыграло бы для общества значительной роли. Но для чувства уверенности и как возможность контролиро­вать ситуацию оно было бесценно.

>

И вот опять перед нами большая дилемма. Если мы возложим на пациентов ответственность за их действия, есть риск, что она окажется для них слиш­ком тяжелым грузом, что они не выдержат критики и осуждения, которые обрушат сами на себя заодно с окружающими, и будут парализованы чувством страха, вины и стыда. Но если совсем снять с них от­ветственность, и всю вину за их действия сваливать на болезнь, мы тем самым отнимем у них контроль над жизненной ситуацией и рискуем сделать из них пассивных, безынициативных и парализованных страхом людей. Госпитализированные пациенты на­ходятся между этими двумя полюсами, и борьба за выздоровление требует от них искусного балансиро­вания между этими крайностями.

Симптом - это своего рода язык, который иногда может помочь безъязыкому. Лечить его, не задумыва­ясь о том, симптомом чего служит данный симптом, представляет собой безответственный и неэффек­тивный подход. Важно помнить о том, что зачастую симптомы связаны с тем, что человек лишился дру­гих возможностей выражать свои потребности и по­тому пользуется единственным доступным способом. С другой стороны, симптом часто говорит очень пе­чальным языком, он ведет речь о том, что всем нам, в громадном большинстве, хочется, чтобы нас замеча­ли, понимали и любили, причем это желание сопря-

>

жено со стыдом. Мы мечтаем, чтобы в той или иной форме нас хвалили, чтобы нам уделяли внимание, и время от времени нам обязательно хочется нахо­диться в дружеских отношениях с другими людьми. Иногда мы достигаем многого, иногда - нет. Иногда добиваемся своих целей, иногда - нет. Поэтому са­мое главное, чтобы мы, кем бы мы в данный момент ни были - пациентами, санитарами, родственника­ми, или выполняли бы какую-то другую роль в обще­стве - почаще говорили друг другу: все мы в равной степени люди. А у людей порой все получается так, как надо, а порой они ошибаются. Это совершенно в порядке вещей. Это - закон. Даже самый прекрасный розовый куст в январе становится похож на кучу хво­роста с растопорщенными шипами. Так уж устроены розы. Единственное, что нам нужно помнить, глядя на этот куст - в этот момент нельзя принимать важ­ные решения или судить о его достоинствах. Потому что роза, которая в зимнее время, казалось бы, так и просится в компостную кучу, летом может обернуть­ся воплощением благоуханной красоты. Все меняет­ся. Никто не может постоянно радовать цветением. И очень важно, чтобы мы все помогали друг другу строить такое человеческое общество, в котором на­шлось бы место для всех, чтобы ни одно растение не погибло, не успев расцвести.

97.

>

Сохранный остаток

Я переживала один из моих хороших периодов. Мне они не казались такими уж хорошими, но, по край­ней мере, они были лучше того, что представляло их альтернативу: острый психоз и госпитализация в за­крытом отделении без права выхода за его пределы. В хорошие периоды я, как правило, получала сильное медикаментозное лечение, но могла жить дома или в открытом отделении и мне разрешалось выходить за пределы больницы. В один из таких дней, когда мне позволили погулять, меня пришла навестить девуш­ка, которая раньше была моей лучшей подругой. Мы не виделись с ней уже год, потому что все это время я была слишком больна, чтобы с кем-то встречаться. До того, как я заболела, мы встречались с ней почти каж­дый день, отправлялись в долгие прогулки по окрест­ностям и болтали обо всем на свете. И вот она снова пришла, и мы опять собрались погулять. И поболтать. Я чувствовала себя немного не в форме, находясь под сильным влиянием лекарств, но более или менее мог­ла передвигаться на ногах, не испытывая при этом больших затруднений. После продолжительного пребывания в пределах больничного отделения мир, полный кипучей жизни, где столько людей, машин, птиц, велосипедов, произвел на меня несколько оше­ломляющее впечатление, но это была не первая моя

>

прогулка, и до сих пор я с этим неплохо справлялась. Но вот с разговорами дело другое. Я так радовалась им заранее! Все это время мне их ужасно не хватало, и я думала, что будет просто чудесно провести время с подружкой, которая пришла лично ко мне и хочет по­быть со мной, не потому что ей за это платят, а потому что ей самой так хочется или потому что мы все-таки раньше с ней дружили. Но о чем мне было говорить? О чем можно говорить, когда возобновляешь контакт после долгого пребывания в больнице или когда обе­им участницам нет еще двадцати лет и они не знают, как вести себя в отношении таких трудных или табуированных тем, как психическая болезнь и больни­ца? «Смотри, вон птичка!» - говорю я. «Да!» - отвечает она. «Какая же она хорошенькая!»... Но это была всего лишь обыкновенная синичка, и мы обе это знали. «Ка­кой тут противный запах»,— сказала подружка, когда мы поравнялись с мусорными бачками. «Ужас, какой противный!» - сказала я. От бачков шел совершенно обыкновенный запах, такой же, каким он был все де­сять лет, что мы мимо них ходили, и мы обе отлично знали, что никогда прежде это не комментировали. «Смотри-ка, а здесь новый дом выстроили!» - обрадо­валась я, но моя подружка вяло откликнулась, что он стоит уже давно, и расстояние между нами сделалось еще больше. Она, чтобы поправить дело, принялась что-то напевать: «Никак не могу выбросить из головы

>

эту мелодию. Хотела бы от нее отвязаться, и никак не могу. Звучит очень назойливо, правда?». Но я никогда не слышала эту песню, потому что в моем отделении не разрешалось слушать радио, и я даже не слыша­ла навязший у всех в ушах шлягер. На этом разговор опять смолк.

У нас было искреннее желание поговорить друг с другом. Мы хотели возобновить контакт, хотели вновь друг друга найти. Я видела, что она старается, я тоже старалась. Но у нас так много всего накопилось за это время, и так мало было, о чем можно погово­рить. Тут была, конечно, и болезнь, и госпитализа­ция, и все, что случилось перед тем, как меня забра­ли в больницу. Может быть, через какое-то время мы и могли бы об этом поговорить, если не обо всем, то хотя бы о некоторых вещах. Ведь мы же были - по крайней мере, раньше - лучшими подругами, и мог­ли говорить обо всем, но теперь мы отдалились друг от друга, и важные темы казались нам слишком тяже­лыми, чтобы заговорить о них с первой же встречи. Я столкнулась с очень жестокой действительностью, о которой я прежде не имела представления, я побы­вала в мире, где существует изолятор и ремни, кото­рыми тебя привязывают к кровати, где люди могут калечить себя, где есть демонстративное поведение и кричащие голоса. Я понимала, что, расскажи мне кто-нибудь о таких вещах до моей болезни, это бы меня

>

страшно поразило и напугало. А я не хотела пугать и мучить свою подругу. Не хотелось мне говорить и о своей болезни, об этом мне и так слишком часто при­ходилось разговаривать, а сейчас я хотела воспользо­ваться редкой возможностью вести себя, как здоровая. Говорить о болезни и обо всем пережитом было мне не по силам, я боялась к этому приступать, во всяком случае, сейчас я не была к этому готова. Нам нужно было начать с чего-то легкого. У подруги была шко­ла, но она знала, что мне пришлось прервать учебу и что я отстала от своего класса, так что эта тема тоже не была нейтральной. Даже то, что в моем больнич­ном быте не было тяжким и неприятным, а казалось вполне естественным, должно было выглядеть совер­шенно иначе в глазах человека, которому никогда не доводилось лежать в закрытом отделении. Моей под­руге это, конечно, не показалось бы естественным и еще яснее обнаружило бы, насколько разными стали наши миры. Я давно не ходила в кино, почти не смо­трела телевизор, не слушала радио, и лишь очень ред­ко музыку. Я нигде не бывала, кроме мест, говорить о которых не было никакого удовольствия. В отличие от меня, у нее все это было, и она мне кое-что расска­зывала, а я слушала, но мы обе понимали, насколько односторонним получается этот разговор. Она рас­сказывала - я слушала. Два совершенно разных мира. Если бы нам удалось нащупать что-нибудь общее,

>

что-нибудь, чем мы могли поделиться друг с другом, тогда, поделившись, мы опять почувствовали бы, что нас что-то связывает. Мы старались, как могли, одна­ко без особенного успеха. «Гляди-ка, вон еще птичка!» - «Как много в этом году синичек!».

Когда она опять позвонила моей маме, чтобы спросить, могу ли я пойти на прогулку, мои голоса так развоевались, что ни о каких выходах не могло быть и речи. Больше она не звонила.

Дело не в моем нежелании, желание у меня было. Мне действительно очень нужно было дружеское общение. Подруга, которая бы меня знала, которой я была небезразлична, которой хотелось бы общаться именно со мной, для которой я была бы Арнхильд, а не абстрактный диагноз. Я соскучилась по ней, именно по ней, как личности, потому что она - это она, чело­век, которого нельзя заменить кем-то другим, потому что мы дружили и наша дружба была важна для нас обеих. Я мечтала о том, чтобы снова с ней повидать­ся. Тем больнее мне было от нашей встречи, когда мы, встретившись, наконец, оказались так далеки друг от друга. Пока причиной тоски оставались внешние об­стоятельства нашей разлуки, поскольку я была здесь, а она - там, это еще как-то можно было пережить. Когда же мы оказались вместе, и все равно остались как чу­жие, от этого сделалось невыносимо больно. Все было, как прежде, и все было иначе, и я тосковала о том, что

>

было здесь, рядом, и в то же время было утрачено, и это было для меня слишком сложно и печально. Эту тоску я уже не могла вместить и разобраться в своих запу­танных ощущениях. Не зная, как к ним подступиться, я не впускала их в свое сознание и предоставила эту работу голосам. Голоса были виноваты в том, что я больше не могу встречаться с подругой. Вскоре после этого случая меня снова забрали в больницу. Я была так больна, что не могла видеться ни с ней, ни с кем-то другим. Таким образом, я снова могла тосковать по подружке и горевать о том, что стало для меня недо­ступным, тогда как другое горе, вызванное ее присут­ствием, перестало быть моей заботой.

В следующий раз мы увиделись с ней лишь не­сколько лет спустя. К тому времени мы обе уже стали старше и повзрослели, мне с тех пор довелось пооб­щаться с другим терапевтом, который проявлял ин­терес к моей нынешней жизни и предоставлял мне возможность проследить связь между симптомами и жизнью. Кроме того, я уже знала кое-что о людях и системах, и догадывалась, что мы обе одинаково бо­имся. Так что для новой встречи я была подготовле­на лучше, чем тогда. Кроме того, у меня в запасе было нечто очень важное: у меня была тема для разговора. В тех отделениях, где я побывала в последнее время, были отличные мастерские, где мы занимались раз­ными увлекательными вещами, а так как мы обе лю-

>

били рукодельничать, то об этом тоже можно было поговорить.

Меня затащили на занятия горными лыжами, а так как мы обе были одинаково безнадежны в спор­тивном отношении, то и об этом можно было побол­тать. Теперь я уже иногда ходила в кино, смотрела телевизор, слушала музыку. А главное - возобновила учебные занятия по некоторым предметам, я ходи­ла в школу по соседству со своей больницей, так что у нас обеих был свой класс и специализация, по ко­торой мы получали образование, и это тоже можно было обсуждать. У меня появилось какое-то подобие жизни, поэтому мне стало легче общаться с людьми, живущими полноценной жизнью. А со временем я и сама получила возможность построить для себя со­держательную жизнь. Но на начальном этапе мне очень нужна была чья-то помощь.

«В следующий раз мы увиделись с ней только не­сколько лет спустя» - такой простой фразой я обо­шлась в своем рассказе. Одно из существенных преи­муществ письменного рассказа состоит в том, что ты можешь перескочить через несколько лет, отделав­шись несколькими словами. Прочитав это, можно по­думать, что я в ожидании лучших времен провела эти годы где-нибудь в глубокой заморозке. Но это было не так. Все у меня было, как у остальных людей. Я тоже прожила эти годы день за днем. Какая-то часть време-

>

ни уходила на лечение, остальное время я проводила отчасти одна, отчасти в кругу семьи, и очень много времени - в окружении служащих здравоохранения и представителей социальных служб. Хотя мне очень не хватало общества людей, которые водили бы со мной знакомство по дружбе, а не по служебной обя­занности, в общении со служащими тоже были свои преимущества. Так, например, они обычно не ожида­ли от меня, что я могу жить какой-то своей жизнью. Они были в курсе моей ситуации, читали записи в журнале и редко обращались ко мне с трудными во­просами, на которые я не могла бы ответить. Но од­нажды мне попалась санитарка, которая меня не зна­ла. Я находилась в новом отделении, сидела в гости­ной, и санитарка спросила меня, где я живу. Я назвала ей номер своей палаты. «Нет, - ответила санитарка. - Я о твоем доме. По какому адресу ты живешь?». Тут я поняла, о чем был вопрос. Меня уже столько раз про­веряли на вменяемость, что я тщательно следила за тем, чтобы всегда знать, какое сегодня число, правиль­но назвать адрес больницы, в которой я нахожусь. Но оказалось, что я опять ошиблась. «Это адрес больни­цы, - сказала она. - А живешь-то ты где?». Я растерян­но ответила, что здесь я и живу. Наконец мне пришла на помощь другая санитарка, она сказала, что сюда меня перевели из другой больницы, а в ту больницу я попала еще из одной, куда была госпитализирована

>

на острой стадии заболевания. Моим почтовым адре­сом значился родительский дом, но уже много лет я там не жила. Дом человека там, где в ванной лежит его зубная щетка, а в настоящее время моя зубная щет­ка переехала сюда. Значит, тут и есть мой дом до тех пор, пока кто-нибудь не решит перевести меня вме­сте с моей зубной щеткой куда-нибудь еще. Вторая санитарка это поняла, как в большинстве понимали это и все остальные санитарки. Поэтому меня никто никогда не спрашивал о том, где я живу или кем я ра­ботаю, или как зовут моих подруг, или чем я люблю заниматься в свободное время, или что я буду делать, когда вернусь домой. Все эти вопросы только мучили бы меня, так как на них не было ответа. И здесь их ни­когда не задавали. Но ведь о чем-то нам с ними надо было говорить, раз они день и ночь проводили с нами, осуществляя наблюдение, сопровождая нас во время прогулки, или просто были доступны для общения в гостиной или у меня в комнате. Синичка в отделении вряд ли могла подвернуться для разговора, но в этом и не было необходимости, ведь наши санитарки были работниками здравоохранения, а для них у нас всегда был наготове какой-нибудь волк. Или мои голоса, или еще что-нибудь, что мучило меня в данный момент. Потому что, как правило, меня всегда что-нибудь му­чило. На значение симптомов можно взглянуть еще и с третьей стороны, а именно как на привычки или как

>

на то, что компенсирует нам бессмысленность жизни. Ведь как бы скучна ни была жизнь пациента с диагно­зом «шизофрения», ему все-таки нужно как-то про­живать свои дни. Мне нужно было заняться каким-то делом, о чем-то говорить, а поскольку дела не было и говорить было не с кем, мне приходилось что-то придумывать. И поскольку часто дела для меня нахо­дилось слишком мало, и говорить или думать было, в общем-то, не о чем, взамен всего прочего у меня были мои симптомы, тут им и находилось подходящее при­менение. Они давали хоть какое-то содержание скуч­ной жизни и, на худой конец, когда говорить почти не о чем, можно было поговорить хотя бы о них.

Я знаю, что некоторые из моих голосов относи­лись к этому роду. Эти голоса помещались на самой грани между сном наяву и фантазией, обыкновенно они были приятными и расцветали пышным цве­том, когда я скучала. Над этими голосами у меня был определенный контроль, и я это ощущала. Это были мои «послушные» голоса, я вызывала их сама, по же­ланию, они напоминали мне те фантазии, которые приходили мне в голову, когда я в одиночестве коро­тала время на школьном дворе, не имея возможности с кем-то поговорить. В периоды строгой изоляции го­лоса множились, а однажды, когда мне два с полови­ной месяца, целых десять недель, пришлось провести в изоляторе, их стало очень много. В тот раз под ко-

>

нец ко мне даже стал приходить и рассказывать мне сказки умерший лет 12-13 тому назад папа. Ведь мне было так одиноко и горько, что мой мозг отчаянно тосковал по тому, чтобы чем-то себя занять, желатель­но чем-нибудь добрым. И мозг выдал мне желаемое. Папины сказки были добрые.

Другие симптомы тоже иногда использовались с такой же целью. В одном страшно скучном отде­лении, где был очень хорошо налажен контроль и совершенно отсутствовали какие бы то ни было вы­зовы, я использовала большую часть своих интеллектуальных способностей на то, чтобы раздобыть предметы, которыми можно нанести себе физиче­ский вред, незаметно присваивать их так, чтобы не заметила сиделка, осуществлявшая постоянное на­блюдение, и находить в палате все новые тайники, которые не были бы обнаружены при обыске. Чле­новредительство как таковое имело другой смысл, а вот охота за предметами, умение выбрать то, что может пригодиться для задуманного, придумывание способов, как можно их стащить, как разбить что-то, не наделав шума, когда и как припрятать - вот это служило в основном для того, чтобы развлечься. Говорят же, что безделье - корень всяческого зла. И хотя в данном случае корень, уж точно, был не в нем, и не оно было тут главной проблемой, ничего хоро­шего от него все равно не было.

>

Я использовала свои симптомы как для внутрен­него употребления, в качестве средства для развле­чения и для того, чтобы придать своей жизни какое-то содержание, так и в качестве темы для бесед при общении с персоналом. Поскольку сиделки были наемными служащими здравоохранения, мне каза­лось, что с ними нельзя говорить просто о чем попа­ло, о каких-то обыденных вещах, да и говорить мне было особенно не о чем, и тут мои симптомы прихо­дились мне как нельзя кстати. Ведь именно из этого и должен был, по их представлениям, состоять мой жизненный опыт, и именно об этом они и ожидали от меня услышать. Сейчас я думаю, что больничному персоналу было бы гораздо приятнее разговаривать со мной о каких-то совершенно «обыкновенных» вещах. Но тогда я думала, что они на меня за это рас­сердятся или просто уйдут. Сейчас, стоя уже по дру­гую сторону, я слышу иногда от пациентов, что им, дескать, кажется, что с сиделками, с работниками, официально прикрепленными к ним для поддер­живающего контакта, и представителями лечащего персонала им как-то неудобно говорить о вещах, не имеющих отношения к их болезни. На самом деле это можно делать, а порой именно в этом и нужно тренироваться. Людям нужно учиться обыкновен­ному разговору и умению находить подходящие темы для бесед.

>

Симптомы всегда вызывают у меня любопыт­ство. Существует так много готовых ответов и так много различных углов зрения, под которыми мож­но на них посмотреть! Один и тот же симптом мо­жет приобретать столько разных значений в зави­симости от ситуации и личности человека! Это дает почву для хорошего любопытства. Хотя и не всегда бывает необходимо понять причину того или ино­го симптома, тем не менее для того, чтобы выбрать правильное лечение, все же полезно задуматься о том, какую он выполняет функцию. А для этого так­же полезно иногда отвлечься от диагностического справочника и описаний болезни, а сконцентриро­ваться вместо этого на индивидуальной личности и индивидуальной ситуации. Что ты за человек? И в каком контексте ты - это ты? Ибо люди редко быва­ют сами по себе. Человек проявляется как человек в той или иной системе, но под влиянием системы че­ловек может меняться. Для того чтобы понять чело­века, мы должны видеть как единичное явление, так и общее целое. Наверное, даже так мы никогда всего не поймем, но, возможно, поймем все-таки больше, чем поняли бы, исходя из диагноза. Ибо диагноз мо­жет только описывать. Для того чтобы прийти к по­ниманию, мы должны видеть человека.