Спутники

В сказке Асбьернсена и Му¹ про Замарашку и добрых помощников рассказывается, как король однажды объявил, что отдаст замуж принцессу и полкоролев­ства в придачу тому, кто построит такой корабль, на котором можно будет путешествовать по воде, посу­ху, и по воздуху. Ради такой награды многие захотели попытать счастья, а среди них также братья Замараш­ки. Они отравились в лес, чтобы строить корабль, но были, наверное, не очень уверены в успехе или ста­рались обмануть конкурентов, потому что, встретив старичка, который спросил их, с чем они пришли, ответили, что пришли делать корыто. Ну, корыто и получилось. Потом братья устали и решили, что пора бы поесть. Тут снова пришел старичок и спрашива­ет, что, мол, у вас припасено с собой в дорогу - какая снедь и что из нужных вещей. И братья опять от него утаили, что у них было, то ли из скромности, то ли из

1 Асбьернсен Петер Кристен (1812-1885) - норвежский писатель и фольклорист. Му Йорген Ингебретсен (1813-1882) - норвеж­ский поэт и фольклорист. Совместно издали сборник «Норвеж­ских народных сказок» (1841)

>

жадности, и сказали, что так, мол, всякая дрянь. Ну, дрянь и оказалась. Затем настал черед Замарашки. Он тоже повстречал на дороге старичка, но не побоялся честно сказать правду. Он сказал, что хочет постро­ить корабль, на котором можно путешествовать по воде, посуху и по воздуху. Корабль ему нужно постро­ить для того, чтобы получить принцессу и полкоро­левства в придачу.

А когда старичок спросил, что он припас в дорогу, он опять все сказал честно, как есть, не прибедняясь и не хвастаясь, и предложил поделиться со старичком тем, что у него было. За это старичок построил ему корабль, и Замарашка сел на корабль и отправился на нем восвояси. Но он не дождался похвал, прибыв ко двору короля. Король не пошел смотреть корабль, не спросил о его судоходных качествах, о скорости, не поинтересовался никакими техническими данными, он даже не вышел на крыльцо взглянуть на корабль, а смотрел только на Замарашку. Король не выразил восхищения тем, что Замарашка сумел построить та­кой замечательный корабль, а поглядел на него с пре­зрением, потому что Замарашка был неказист с виду и происходил не из королевского рода. «Замарашка был черен и вымазан в саже, король не захотел выда­вать свою дочь за такого молодца», - говорится в сказ­ке, и я очень сочувствую Замарашке. Потому что в нем я узнаю себя. Я тоже пыталась быть честной и прав-

>

дивой, когда рассказывала о своих снах, и, не скры­ваясь, говорила, чего я желаю для себя и для других в будущем, хотя это была безумная цель, и мои шан­сы были очень невелики. Я так же, не таясь, заявляла о том, что у меня есть, не хвалясь и не прибедняясь. Наверное, мой запас был не слишком велик, но это все же было лучше, чем ничего или чем какая-нибудь дрянь. И в награду я тоже получила свой корабль. Хотя это был не такой чудесный корабль, как тот, что получил Замарашка, но я была вознаграждена упор­ством, силой воли и надеждой на будущее. А это не такой уж плохой корабль, он не подведет в дальнем плавании. По крайней мере, на нем можно добраться до королевского двора. А вот уж там тебя ждет неми­нуемая остановка. Ты непременно натыкаешься на какого-нибудь мелкого короля, который не захочет даже взглянуть на твой корабль и даже слушать не желает о твоих планах на дальнейшее путешествие, а видит только твое перемазанное в саже платье и твой диагноз: «Основываясь на твоей истории болезни...», «С твоим диагнозом...», «Не реалистично...», «Невоз­можно...», «Нежелательно...».

К счастью, Замарашка нашел в пути друзей. Хра­брецов, которые, не моргнув глазом, без лишних во­просов сели с ним на его удивительный корабль и приняли его идеи и планы. У каждого из них были различные, чисто индивидуальные качества, каждый

>

сумел внести что-то от себя в проект под названием «воздушный корабль», и участие каждого из них было очень важно и необходимо, чтобы Замарашка мог до­стичь своей цели.

У меня тоже нашлись свои помощники, каждый со своими особыми качествами и со своим особым вкладом. Поскольку это не сказка, а несколько более сложная действительность, у помощников не всегда оказывалось по одному хорошему качеству. У одних было сразу несколько, у других - одно или два. Кто-то проходил со мной длинный отрезок пути, кто-то оставался совсем недолго. Они не были святыми, а не­которые приносили с собой не очень хорошие вещи - так уж бывает в действительности. Кто-то имел для меня очень большое значение, другие сыграли менее заметную роль. Но все они были для меня важны. Без них мне никогда не удалось бы преодолеть преграду королевских дворов и завоевать себе будущее.

Первый помощник Замарашки был ненасытным едоком мяса. Однако он не отличался привередли­востью, и когда не было мяса, поедал булыжники и был этим вполне доволен. Я встречала множество его сестер и, как подсказывает мой опыт, многие из них выбирали специальность трудотерапевтов и анима­торов. Специалисты по трудотерапии, как правило, любят концентрироваться на том, что есть, а не на том, что могло бы быть, и способны радоваться бу-

>

лыжнику, когда нет мяса. Во всех лечебных учрежде­ниях, в которых я побывала, кабинеты трудотерапии функционировали как своего рода оазисы, в которых люди справлялись со своими задачами, в то время как общая атмосфера больницы накладывала на тебя отпечаток неудачника, у которого ничего не полу­чается, который ни на что не способен и ничего не может. Состояние психоза очень утомительно, и со временем я стала изнемогать под бременем своей не­способности и негодности, от обилия всего, что стало для меня невозможным. Больничные будни представ­ляли собой нагромождение разбитых надежд и раз­рушенных планов, а психотерапия - будь то психоте­рапия, нацеленная на изменение, или на тренировку конкретных навыков - естественно и неизбежно от­талкивалась от того, что необходимо было изменить. Психотерапия - это изменения, и измениться было для меня насущной потребностью, потому что моя жизнь была так ужасна, что самая возможность ее продолжать зависела от больших изменений. Но ме­няться было трудным делом. Спустя некоторое время мне ужасно опротивело анализировать все, что я де­лала, чтобы понять, каким образом то, что мне не уда­лось, можно было сделать иначе, и что я должна была делать на самом деле.

И тут на сцену выходили трудотерапевты и при­глашали меня в мастерские, где ошибки легко было

>

исправить, а требования были конкретными и выпол­нимыми. Это было здорово, так как мне нравилось ра­ботать над трудностями таким образом. В одном месте я занималась керамикой. На тот момент внешняя сто­рона моей повседневной жизни состояла из интен­сивной работы над задачей, как поскорее вернуться в обычный мир, найти место практикантки и решить, смогу ли я сделать еще одну попытку жить за стенами закрытого заведения или мне нужно устраиваться в специализированное общежитие. Психотерапевти­ческий курс, который я тогда проходила, представ­лял собой целенаправленную и мучительную работу над тем, чтобы снова взять на себя ответственность за собственную жизнь, понять, что у меня есть возмож­ность выбора, что я не беспомощная жертва болезни, горьких переживаний о том, что со мною случилось, и приучить себя к мысли, что ответственность за мое будущее лежит на мне самой. В мастерской изделия иногда разбивались. Они могли треснуть при обжи­ге, от них отламывался кусочек, когда высохшее, но еще не обожженное изделие было особенно хрупким. Разбитую керамику можно выбросить и начать все заново. Или создать что-то новое из черепков. Ошиб­ки можно исправить. Однажды перед сочельником я как-то вечером несколько часов провозилась, распи­сывая фарфоровую кружку. Собираясь прополоскать кисточку, я нечаянно задела кружку, она упала на пол

>

и разбилась. Растерянная, я осталась с осколками в руке. Нетрудно было представить себе, что будет даль­ше. Но я уже преодолела эту стадию, обратилась за помощью и сказала: «Заберите у меня осколки, пока я себя не порезала. Мне нужно подумать». Чуть позже я попросила, чтобы мне дали разбитую кружку, и мою просьбу выполнили. Некоторые кусочки можно было склеить, донышко вообще осталось целым, больше всего пострадал верх, и я наставила его слоем глины, а по краю слепила двух кошек, которые крадучись хо­дили по кругу. Когда заготовка высохла, она была рас­писана и покрыта глазурью. Результат получился со­всем неплохой. Даже много лет спустя у меня на столе стояла кружка для карандашей, словно каждодневное напоминание о том, что разбитую вещь так или иначе можно починить, а то, что получится, может оказать­ся ничуть не хуже того, что было.

Еще до того, как я встретила помощников, кото­рые поверили бы, что измениться - возможно, другие делали сильный акцент на всем, что не возымело дей­ствия, причем тогда они напирали на это даже силь­ней. Мне внушалось, что я должна научиться жить со своими ограничениями, понять, что моя болезнь - хроническая, так что я должна забыть о своих мечтах и сфокусироваться на том, с чем я уже не в состоянии справиться. Не знаю, доводилось ли этим королям на себе проверить правильность своих советов, но сама

>

могу сказать, что для меня не было ничего веселого в том, чтобы фокусировать свое внимание на том фак­те, что я хроническая сумасшедшая. К счастью, и там была мастерская. Тут мне никогда не приходилось выслушивать подобные советы. Напротив, мы фоку­сировали свое внимание на нитках и материи, а если фокусироваться на таких занятиях, которые требова­ли применения ножниц, иголок или других опасных предметов, было слишком рискованно, то мы кон­центрировали свое внимание на красках, живописи, лаках, клее, бумаге и росписи деревянных изделий. Я смастерила множество хорошеньких вещиц, а трудотерапевт отнесла эти вещи в регистратуру, куда мне не разрешалось выходить, и устроила небольшой рождественский базар для служащих и посетителей. Вырученные деньги она принесла и предоставила мне самой сделать подсчеты: столько-то за материа­лы, столько-то остается мне. Возможно, это и не из­менило мою жизнь, но подарило мне какую-то каплю нормальности среди будней, сплошь наполненных болезнью. Это было мне очень нужно, и очень меня поддержало.

В отделении острых больных тоже была работа в мастерской, по крайней мере, время от времени, ког­да находились средства на оплату трудотерапевта, его помощников и покупку материалов. Когда мне удава­лось там поработать, это было для меня передышкой

>

от безумия, в мастерской власть голосов была не так сильна, вероятно, потому что мне было там так хо­рошо. Это не изменяло мою жизнь и не делало меня здоровой, но побыть там иногда и что-то просто по­делать руками было очень хорошо. В мастерской про­шлое было прошлым, а будущее - будущим, там не было необходимости что-то анализировать и плани­ровать. Можно было порисовать. Или повязать крюч­ком. Или склеить мозаику. Или заняться еще каким-нибудь делом.

Больница часто бывает вся белая. Желтовато-белые стены, белые халаты, белое постельное белье. Я ненавижу белое постельное белье, и, по возможно­сти, стараюсь не спать на белых простынях, потому что они слишком напоминают мне тот мир белизны. Сама я была сплошь серой, будущее было черным, а рядом с окружающей белизной впечатление серо­го было еще сильней. Зато в мастерской были цвета. И пускай бусины, нитки, краски и мозаика не могли окончательно победить господство серого цвета, они все же напоминали мне о том, что на свете существу­ет и цвет. На короткий промежуток времени, по часу в день, можно было забыть про хаос и просто жить. Жить в простом, конкретном и красочном мире. А ког­да ты выходила из больницы, тебе, по крайней мере, было, что вспомнить, кроме болезни, и даже было, о чем поговорить. И это тоже очень важно.

>

Разумеется, не одни только трудотерапевты и ани­маторы обладали способностью видеть то, что есть, а не только то, что, якобы должно было быть, и видеть, что среди всего того, что свойственно болезни, оста­ется все же и кое-что здоровое. Одним из таких людей был санитар, который говорил о десяти признаках хорошей новости, другим был доктор, который по­просил прощения. Люди, которые, будучи специали­стами, оставались при этом людьми, и соглашались и во мне видеть человека. Были сиделки, которые води­ли меня гулять, или обсуждали со мной другие вещи, кроме болезни, которые давали мне почитать книжки или послушать кассеты, брали меня с собой в кино и вели себя со мной как с нормальным, ходячим чело­веком даже в самые безнадежные времена. Именно они не старались во что бы то ни стало меня изме­нить, по крайней мере, не все время, и не действова­ли исключительно по своему произволу, считая, что пускай мы и сумасшедшие, но коли уж мы сюда попа­ли, то надо с этим что-то делать. Был, например, один санитар, который во время дежурства в моем изоля­торе приносил мне туда кроссворды. Ему было дано распоряжение не разговаривать со мной, не отвечать ни на какие мои вопросы, даже если я спрошу у него, который час или какой сегодня день недели, ибо мне был прописан полный покой. Я просидела там десять недель подряд, я чуть не свихнулась окончательно от

>

такого покоя, ибо в таком количестве покой уже гра­ничит с пыткой, и мечтала о чем угодно другом, толь­ко бы не этот покой. Например, о кроссворде. Решать кроссворд - это не значит разговаривать, а ткнуть пальцем в нужное слово - не значит вступать в бесе­ду. Санитарам не запрещалось приносить с собой на дежурство книжки, и большинство так и делало. Не­которые решали кроссворды. Вся разница была в том, что он приглашал меня порешать кроссворд вместе. Конечно, я не всегда была в состоянии заниматься решением кроссвордов, иногда я бывала так глубоко погружена в свою путаницу, что не могла найти ни одного слова, но все же это было хорошо. В первый день дело не пошло, и он отложил газету в сторону. В следующий раз он снова сделал попытку. Но ведь та­кова жизнь! Сегодня ты получаешь кусок мяса, иногда вместо мяса - булыжники, а то и вовсе сыпучий пе­сок. Я любила тех помощников, которые понимали, что такова жизнь, и не уходили прочь, когда у меня не было вырезки. Потому что вырезки у меня вообще ни­когда не бывало.

Следующий, кого встретил на своем пути Зама­рашка, был человек, который лежал и сосал кран от пивной бочки. У него была такая неутолимая жажда, что он все время хотел пить, а так как бочки у него не было, он довольствовался краном. Этому не нуж­ны были даже камни, ему довольно было сосать ни к

>

чему не приделанный кран. Это внушает мне уваже­ние. Два первых моих терапевта довольствовались тем же самым, и, по-моему, это достойно всяческого восхищения. Они терпели меня год за годом, остава­ясь такими же внимательными, такими же заинтере­сованными, такими же преданными своему делу, хотя в награду за свои старания не получали ни капли. У меня ни разу не наступало ни намека на улучшение, незаметно было развития в каком-либо направле­нии, единственное, что происходило - это постоян­ное ухудшение, и, тем не менее, они это выдержали. Они проводили со мной сеансы, ходили на встречи с ответственными лицами, добивались для меня пред­ложений, с которыми я не могла справиться. Несмо­тря на отсутствие обратной связи, на отсутствие сви­детельств о том, что их работа как-то подействовала, они не отбросили пустой кран, не сказали, что хватит, тут, мол, все равно ничего не получится. Нет, они про­должали. Несмотря ни на что.

Самое хорошее для психиатрического, как и для всякого другого, лечебного заведения - это вылечить пациента. Но это не значит, что сохранить жизнь па­циента менее важно, даже если пациент не вылечива­ется. Если бы мне удалось покончить с собой, то все последующие попытки лечения были бы совершен­но бесполезны. Когда пациент мертв, надежде прихо-

>

дит конец. Поэтому первый пункт программы - это сохранять людей в живых. И они его выполняли. Они проводили беседу за беседой, назначали одну госпи­тализацию за другой, они всегда были доступны, как только мне это было нужно, и сохраняли терпение. Год за годом. А если я им и надоедала, они это хоро­шо скрывали, они проявили великое терпение и вы­держку. Это действительно так и было. Возможно, их ожидания были чересчур заниженными, возможно, они не замечали всех возможностей. Возможно, они тоже были частью негодных систем, в которых не властны были что-либо изменить и только старались умерить их вредоносное действие. Ну, так что же? Я там была, я познакомилась и с ними, и познакоми­лась с системами. Мир порой бывает невообразимо жесток к пациентам, но и к тем, кто их лечит, тоже. Я знаю, что они делали все, все, что только могли, вкла­дывая в это всю душу и не отступаясь годами. Может быть, они не смогли сгладить все недостатки систе­мы, но смягчили производимый ими эффект, и, во всяком случае, сохранили меня в живых. Они с таким неослабевающим усердием продолжали сосать кран год за годом, как будто твердо верили, что из него вот-вот польется нектар. И они делали это, хотя так же, как и я, видели, что у крана нет бочки, на которую можно было бы возлагать такие надежды. Они не тре­бовали бочки, а вопреки всему сохраняли надежду. А

>

чего еще, собственно говоря, можно требовать от до­рожного спутника?

Некоторые люди не слышат тебя, даже если ты громко кричишь им в самое ухо. Другие слышат, если ты говоришь отчетливо, ясно, прямо и точно сооб­щая им, что тебе от них надо. Это хорошо, но во вре­мя болезни мне было не до точности и ясности, мое сознание было совершенно спутанным, и мне, кажет­ся, никогда не удавалось высказаться вразумительно. Это изящно формулируется как «нарушение ком­муникативных способностей под влиянием психо­за». И хотя слышать это ужасно обидно, но на языке науки это действительно отражает истинное поло­жение. Очень трудно высказываться вразумительно, когда голова у тебя точно забита ватой, и ты сама не понимаешь ни своих мыслей и чувств, ни того, что тебе пытаются сказать окружающие. Третий помощ­ник Замарашки умел так хорошо концентрировать­ся, что он слышал даже, как трава растет. Я встречала на своем пути нескольких людей, которые умели так хорошо сконцентрироваться, что слышали даже не­высказанные мысли. Это люди, настроенные на то, чтобы услышать что-то важное, поэтому они останав­ливаются и прислушиваются там, где другой просто прошел бы мимо, потому что ведь все равно невоз­можно услышать, как растет трава или уловить что-то важное в бессмысленном бормотании психически

>

больного человека. Трава растет далеко под ногами, так что нужно прислушиваться очень внимательно, чтобы ее расслышать, кроме того, трава растет очень медленно, так что услышать ее можно только, если не будешь спешить. К сожалению, в нынешнем обще­ственном здравоохранении не принято вслушивать­ся без спешки, как там растет трава. Тут все должно де­латься быстро и эффективно, тут принято учитывать увеличение потока больных, считать количество мест и койко-дней. Борьба с неэффективностью и затяги­ванием лечения - дело хорошее, а вот подталкивать процессы, которые невозможно ускорить, это уже да­леко не так хорошо.

Иногда очередь ожидающих приема в больницу создает такое ощутимое давление, что тем, кто там лежит, приходится несладко. Мои психотерапевты не позволяли себе торопиться. Они были очень терпели­вы. Для того, чтобы выздороветь, мне потребовалось много лет и много сеансов, потому что изменение и самопознание - это процесс, идущий изнутри, и его нельзя искусственно ускорить. Два первых психоте­рапевта не торопили меня и настойчиво продолжа­ли работать со мной даже тогда, когда все выглядело совсем безнадежно. И вот, когда настал срок, я встре­тила третьего психотерапевта, она дала мне простор для того, чтобы я могла достигнуть законченного раз­вития. Понимание собственной внутренней жизни и

>

здоровье нельзя дать человеку просто из рук в руки, точно так же, как нельзя вытащить из семечка цве­тущий подсолнечник. Но подсолнечное семечко не вырастет в бумажном мешочке. Ему нужно простран­ство, хорошая почва, свет и питание, и тогда оно из маленького семечка превратится в роскошный цве­ток. Семечку нужны возможности роста и уход. Обе­спечить их можно, и мне это обеспечили. На меня было потрачено время, мне дали надежные условия и пространство, и я могла изучать свои симптомы и свои образы в пространстве, где царила обстановка надежности и где меня сопровождали спутники с та­ким внимательным слухом, что мы вместе слышали, как растет трава. Она вслушивалась, действительно вслушивалась в то, как растет трава, а вместе с ней и я стала прислушиваться, потому что она это позволила и показала мне, что ей желательно, чтобы я прислу­шалась. И тут я сама услышала, о чем говорит трава, и с ней вдвоем мы наконец-то разобрались, что значат волки и стремление наносить себе физический вред, и Капитан и все остальное. Она не давала мне готовых ответов, но дала почву, на которой я могла вырастить свои собственные. И это было самое лучшее.

Четвертым помощником Замарашки был очень зоркий человек, который мог видеть все от края и до края земли. Когда Замарашка набрел на него, он про­сто стоял и смотрел, и смотрел вдаль. Представляю

>

себе, какой у него был дурацкий вид! Какой толк в том, чтобы смотреть вдаль на край света? Уж коли вы­сматривать что-то, то лучше выбрать какую-то цель в пределах досягаемости, от которой был бы какой-то прок, цель, которой ты реально можешь достичь. А возможно, и нет. От высматривания чего-то далеко­го, на краю света, тоже может быть толк, потому что постепенно ты становишься зорче, ты привыкаешь всматриваться внимательнее и прозревать то, что на­ходится далеко.

Однажды я встретила консультантку по социаль­ной адаптации, которая не побоялась заглядывать да­леко вперед. Она поверила в мои планы, хотя они и казались довольно безумными, но, проявив здравый смысл, на всякий случай, вместе со мной заготовила спасательную сетку. У меня было несколько психоте­рапевтов, которые не боялись заглянуть за край све­та, и делали это как что-то совершенно естественное, словно выполняли самый минимум того, что требу­ется. Встречала я и еще несколько людей: санитаров, служащих различных учреждений, моего доктора, которые тоже, выпрямив спину и подняв лицо, смо­трели вперед и, когда их попросишь, заглядывали го­раздо дальше вперед, чем большинство других. Это было важно. Но первыми и главными людьми были для меня члены моей семьи. Мои мама и сестра, кото­рые не желали признавать, что я так уж плоха, и ко-

>

торые при самых худших новостях о моем состоянии продолжали смотреть в будущее. Каждый раз, когда я уже теряла надежду или пыталась лишить себя жизни, когда я попадала в больницу, не успев выполнить за­думанное, или просто переживала очередной кризис, впав в привычное уже состояние психоза, моя сестра только терпеливо вздыхала и говорила-. «Ничего, ни­чего, все это пройдет, все будет хорошо. Я знаю, что ты забрела в какие-то дебри, а теперь еще и зарылась в нору, но это не беда! Ты сделала крюк, но скоро вы­берешься на прямую дорогу». И так каждый раз. На протяжении почти десяти лет. И несмотря ни на что, сколько бы не случалось таких разочарований, она повторяла одно и то же: «Ничего. Опять ты не чуда за­брела. Ну, сделала крюк! Ничего, возвращайся назад и иди дальше, в конце концов ты выберешься». Десять лет! Когда я получила диплом психолога, она приеха­ла из Ставангера в Осло, чтобы убедиться, что я дей­ствительно достигла одной из поставленных целей, и чтобы быть со мною в этот знаменательный момент. В чемодане у нее был рисунок, который она привезла мне. Это была схема пройденной мною дороги со все­ми ее ответвлениями и поворотами. Подъем в гору, потом бух в пропасть, в болото, в чащу леса, вверх и вниз, вперед и назад, потом в глубокую шахту и наверх на горку. И в конце - прямо вперед, к цели. Неважно, если ты поблуждал, отклонившись от правильной до-

>

роги, главное - прийти, куда нужно, и чтобы хватило духу пройти весь путь до конца. Одной из причин, по­чему мне хватило духу, было то, что они всегда смо­трели вперед и никогда, никогда не позволяли мне предаваться унынию, во всяком случае, больше, чем на одни сутки. И даже если бы я опустила руки, они этого не делали никогда, а всегда говорили только одно: «Ну, подумаешь, сделала крюк! Это поправимо. Возвращайся!» Как же мне было впасть в уныние?

Когда я была в закрытом отделении и мне не да­вали никаких острых предметов, я много рисовала, потому что для рисования нужны только вода, бумага и кисточка, а эти предметы безопасны. Рисовала я ак­варелью, потому что акварель обычно не ядовита. Ри­сунки часто получались унылые, они символически выражали мое самочувствие. Но были среди них и просто картинки. Одна из них изображала цветущую рождественскую звезду на темно-синем фоне. Я рисо­вала ее для себя, потратила на рисунок много време­ни, и получилось очень красиво. Трудотерапевт помог мне сделать для этого рисунка паспарту из черного картона, и мы повесили эту картинку на стену. «Когда-нибудь потом ты закажешь для нее золотую рамочку и повесишь над диваном в своей гостиной», - сказала мама. А ведь она знала, что у меня нет ни дивана, ни комнаты, ни своего дома, нет заработка, и что меня нельзя оставлять в комнате, где есть бьющиеся пред-

>

меты. Мама посетила несколько занятий на курсах, где ее обучали тому, какие ожидания реалистичны, а какие нет, но мне кажется, она не очень-то слушала, что там говорят. Сейчас у меня есть и диван, и комната, а в комнате висит моя картинка, там, где сказала мама - над диваном в моей гостиной. И в золотой рамочке. Когда она так сказала, ничего этого не было, а она уже видела. Если ты умеешь заглянуть за край земли, это не так уж и трудно. Она всматривалась так зорко, что разглядела то, чего еще не было. И благодаря тому, что она сумела это разглядеть, появилось больше шансов на то, что все так и сбудется. И все сбылось.

Следующий спутник, которого Замарашка взял с собой на корабль, был такой проворный бегун, что ему приходилось навешивать на ноги семь корабель­ных лотов, а иначе он улетел бы в поднебесье. Воз­можно, он и не мог рассмотреть, что делается на краю земли, но зато мог, если нужно, добежать туда и вер­нуться обратно меньше, чем за пять минут, и его не надо было долго упрашивать. Когда король пожелал к чаю водицы из источника на краю земли, он тотчас же встрепенулся и бегом отправился в путь. В дороге он, правда, однажды уснул, но друзья его разбудили, и он вовремя воротился с водой ко двору короля. На­верное, не все со мной согласятся, если я скажу, что, как мне кажется, он или его родичи служат в государ­ственных и коммунальных учреждениях моего райо-

>

на и других районов страны. Согласно распростра­ненному мнению, в государственных учреждениях сидят твердокаменные бюрократы, которые любят ставить людям препоны, и что в государственных учреждениях дела тянутся долго и медленно и чело­веческое отношение и эффективность там не живут. Такое мнение не соответствует моему опыту.

Долгие годы я получала возможность ходить на беседы с психологом, и мне это очень помогло. Но эти беседы - по крайней мере, часть из них - никог­да бы не состоялись, если бы служащие социальной конторы не поняли важность психотерапии и не со­гласились оплачивать за меня часть расходов.

Других помощников я встретила в жилищной конторе своей коммуны, они помогли мне получить коммунальный кредит на квартиру, которая дала мне чувство уверенности и пространство, где могло про­должаться мое дальнейшее развитие. Кредит помог мне также выйти на рынок жилья, так как впослед­ствии я смогла продать эту квартиру, вернуть креди­ты, с тем, чтобы в дальнейшем уже решать свои дела самостоятельно в обычных условиях. Этот чиновник дал мне возможность сделать первый шаг на пути мо­его возвращения в обычный мир.

Другие помощники находились в отделах соци­альной опеки, они обеспечивали мне постоянную ме­дицинскую поддержку, социальную помощь на дому,

>

специальную сиделку для психиатрических больных и заботились о том, чтобы я получала всевозможную поддержку, когда общение с миром становилось для меня слишком трудным или когда нужно было смяг­чить невыносимый гнет одиночества. К их числу от­носятся и некоторые работники этих служб.

Последний спутник, которого Замарашка взял с собой на корабль, был человек, проглотивший пят­надцать зим и семь раз он проглотил лето. Уж не знаю, почему он проглотил именно пятнадцать зим, пятнад­цать - нетипичное для сказки число, однако я обрати­ла внимание на то, что по сравнению с летним теплом и майскими ветерками, в нем было вдвое больше хо­лода и зимних бурь. И под конец он спас всю ком­панию, когда стало по-настоящему жарко, и в этом, как мне кажется, содержится важный смысл. Способ­ность вместить в себе все - это особое свойство, ко­торое не часто можно встретить, но оно имеет очень большое значение. Такого рода людей я встречала не часто, но несколько человек все же встретились на моем пути. Люди, у которых хватает внутренней силы для того, чтобы принимать, переносить и оставаться стойкими перед лицом всех сильных чувств. Люди, не сгибающиеся перед бурей, способные справиться со злостью, яростью, обидой, горем, стыдом, чувством вины, ревностью, радостью, страхом, тоской и лю­бовью. Люди, которые радостно принимают зимние

>

бури и летнее тепло, и которые могут вместить в душу вдвое больше зимней стужи, чем солнечного света и весеннего дождика. Когда я еще подростком замети­ла, что меня хочет сожрать дракон, я записала в своем дневнике, что хочу, чего бы это ни стоило, рисовать всеми красками, какие есть в моем наборе. И хотя тог­да я еще не знала, чего это будет мне стоить, я уже тог­да приняла это решение. К сожалению, со временем я узнала, что даже в здравоохранении находятся люди, несогласные со мной и с Бьернсеном, люди, которые, в отличие от меня считали, что главное - это покой, а не решимость и воля. Они считали, что нельзя ри­совать всеми красками. На сильные чувства они отве­чали страхом или лекарствами, чтобы с их помощью приглушить слишком резкие краски и превратить кроваво-красный цвет в пастельно-розовый. Иногда это бывало необходимо сделать на какое-то время для моего же блага, чтобы облегчить боль, которая иначе стала бы непереносимой. Но в долговременном плане это не решает проблемы. Большие чувства могут быть слишком сильными, грубыми, пугающими и даже злыми, но в основе своей они не бывают вредными. Выйдя из-под контроля, они, правда, могут приводить к опасным поступкам, но сами по себе не представля­ют угрозы. Постепенно я это поняла, и поняла благо­даря тем людям, которые не боялись сильных чувств ни в себе, ни в других. Это были люди, способные вме-

>

стить сильные чувства и удерживать их в себе с тем, чтобы отпустить их на волю тогда, когда они будут у них под контролем, давая им выход понемногу. Они показывали поступками и своим отношением, что чувства - это хорошо, и научили меня рисовать всеми красками так, чтобы у меня получались хорошие кар­тинки, а не какая-нибудь мазня. Это было не просто важно, а имело для меня решающее значение.

Иногда нужно так немного. Одна сиделка в свое вечернее дежурство каждый раз, пока она работала в этом отделении, заходила ко мне в палату и, став по­среди комнаты, наклонялась так, что ее корпус ока­зывался в горизонтальном положении, и стояла на одной ноге, вытянув другую назад и раскинув в сторо­ны руки. В этом положении она, прежде чем выпря­миться, взмахивала несколько раз руками. Когда ее спрашивали, что это она делает, она всегда отвечала одно и то же: «Я пришла полетать для Арнхильд, по­тому что она мечтает о полетах». Эта женщина виде­ла мои рисунки, под которыми я написала: «Тоскуют только птицы, которые сидят в клетке. Вольные пти­цы летают». Она говорила, что мне не хватает полета. Она видела, что я мучаюсь в клетке. Она знала, что я мыслю конкретно, что действия приобретают для меня большое символическое значение. Поэтому она начинала свои вечерние дежурства с полета. Это за­нимало у нее около одной минуты. За эту минуту она

>

успевала показать мне, что замечает меня, что прини­мает мои фантазии и мечты, что принимает мой спо­соб выражения и желает помочь мне и поддержать мои мечты.

Я знаю, что психиатрическая помощь пережива­ет сейчас кризис. Я знаю, что перед нами стоят боль­шие и фундаментальные проблемы, которые можно решить только, если вложить в них большие деньги и произвести принципиальные структурные изме­нения. Я знаю, что многие системы вредны и должны быть перестроены. Но я также знаю, что за деньгами и системами стоят живые люди. Порой люди могут тотально изменить систему. Порой они могут исправ­лять систему или, по крайней мере, уменьшать вред, наносимый людям этой системой. А порой единствен­ное, что они могут сделать - это взять и полетать. Это может показаться какой-то мелочью. В длительной перспективе это ничего не меняет. Это может пока­заться чем-то неважным, незначительным, чем-то та­ким, в чем нет необходимости. А между тем это было хорошо. Это давало надежду. Эта женщина, наверное, изменила бы систему, если бы это было возможно, но такой возможности тогда не было, и она не могла ее изменить. Зато она могла полетать. И она летала. И я была этому рада.

>