Палки, костыли и загородки

Если у тебя есть подходящие палки, ты можешь исполь­зовать их для разных целей. Ты можешь построить ограду, чтобы держать в ней людей или животных, ты можешь использовать их как трость для ходьбы или как костыль, если у тебя повреждены ноги или мест­ность, по которой ты ходишь, ухабиста и труднопро­ходима, и ты можешь, конечно, использовать их, что­бы поколотить людей, которые тебе не нравятся или не согласны с тобой. То же самое и с лекарствами. При правильном использовании медикаменты могут быть хорошим подспорьем, которое помогает ослабить симптомы и немного облегчить страдания, чтобы че­ловек мог как-нибудь ковылять по жизни. Они могут приглушить мучительные голоса и ослабить унизи­тельные проявления болезни - такие, как стремление наносить себе повреждения или другие буйные вы­ходки, чтобы человек мог достойно держаться и луч­ше справляться с задачами повседневной жизни. Но лекарства также могут становиться загородкой, по­давляя психику и вызывая побочные действия, делая человека тем самым заложником болезни, мешая ак­тивной психотерапевтической работе с воспомина­ниями и отнимая у него силы, которые так нужны для выздоровления. Одним словом, тема медикаментов чрезвычайно актуальна в такого рода дискуссиях, где

>

каждый отстаивает свою правоту и стремится убедить противника, что истина бывает только одна и она, де­скать, на моей стороне, и где главной функцией палки становится ее пригодность служить в качестве оружия. В последние годы я много ездила и встречалась с раз­ными пациентами и их близкими. Некоторые, причем очень многие, были решительно против лекарств, и очень резко высказывались по поводу того, что людям, переживающим кризис, в качестве помощи для прео­доления жизненных трудностей предлагают только медикаменты. Часто они высказываются очень гром­ко и очень сердито, так как позади у них, как правило, горький опыт, который дает им все основания быть сердитыми. Другие, которых тоже достаточно мно­го, вполне довольны лекарствами. Они считают, что лекарства очень помогают им справляться с каждод­невными трудностями, и говорят, что примирились с необходимостью лекарств. Многие из них не раз пыта­лись бросить лекарства и убедились, что это вызывает тяжелые рецидивы, ведет к поражению и к хаосу. Эти обычно говорят тихо и часто производили на меня впечатление пристыженных людей: ведь они так и не сумели отказаться от лекарств, а значит, оказались не такими «молодцами», как те, кто смог обходиться без медикаментов. А это, конечно, полная чушь.

Недавно я решила составить краткий обзор своей жизни с датами. Скоро мне ужасно надоело все время

>

отсчитывать от начала или от конца, когда я пошла в школу, когда поступила в университет, когда в первый раз была госпитализирована и так далее, и решила, что хорошо бы сперва просто восстановить хроноло­гию. Поначалу все шло хорошо: я знаю, когда я роди­лась, когда умер папа, когда я пошла в первый класс. Я помню также, когда я перешла в среднюю школу, когда меня в первый раз госпитализировали, и после­дующие несколько лет тоже легко восстанавливались в памяти: я вспоминала, когда и что происходило, и в каких лечебных заведениях я побывала. И вдруг -стоп. Тогда я начала отсчитывать от нынешнего дня назад. Ведь я знаю, где сейчас живу и работаю, так что смогла без особого труда, считая в обратном порядке, установить, когда я окончила университет, когда пе­реехала в мой нынешний дом, когда начала работу в Блиндерне, когда поступила на курсы для взрослых и получила право на поступление в университет... Неко­торое время все опять шло гладко, потом снова - стоп. В конце концов, я вынуждена была опустить руки, и о нескольких годах жизни, пришедшихся на начало третьего десятка, пришлось просто написать: «Спала». Потому что именно так они и прошли. Об этих годах я ничего не рассказала и очень редко упоминаю о них в своих лекциях. Не потому что мне так неприятно о них вспоминать, что не хочется об этом говорить, а потому что о них мне нечего сказать. В эти годы ни-

>

чего не происходило. Я спала. До этого я несколько лет провела то в одной, то в другой больнице, я часто причиняла себе физический вред, у меня было много припадков, и мне было очень плохо. Для того, чтобы приглушить мои страдания и дать мне возможность пожить вне лечебного учреждения, мне стали давать лекарства, много разных лекарств, относившихся к старому типу нейролептиков, и поэтому я спала. Я жила дома у мамы, и она взяла на себя все практиче­ские заботы: стряпню, работу по дому и все прочее. Кажется, я вставала поздно, часу в одиннадцатом-двенадцатом, одевалась, завтракала. Потом меня одо­левала усталость, я снова ложилась в кровать и спала несколько часов. Потом вставала и, немного погово­рив с мамой, посидев при хорошей погоде в саду, по­слушав немного музыку, снова ложилась. По субботам мама вывозила меня в торговый центр, чтобы я побы­вала среди людей, но мы никогда не отправлялись в далекие поездки, это было мне не по силам. Я продол­жала ходить на сеансы психотерапии, и, хотя меня туда и обратно отвозили на такси, после такой поезд­ки я чувствовала неодолимую усталость. Мне кажет­ся, психотерапия мне тогда почти ничего не давала. Я спала. Тогда я редко пребывала в бодрствующем состоянии дольше трех часов подряд, это я помню. В этом-то и состоит проблема, и в этом заключается причина, почему я так мало рассказываю об этих го-

>

дах: я их просто не помню. Чего только не сохрани­лось в моей памяти, включая вещи, которые причи­няли мне боль; а вот этого я совершенно не помню. Воспоминания о том, что происходило со мной во время психоза, смущают меня своей путаницей, по­тому что в них все довольно бессвязно. Это похоже на воспоминание о снах или о том, что случилось, когда ты была совсем маленькой. Такие воспомина­ния кажутся странными, в них нет логики, поскольку в них отразились ситуации, когда твой мозг мыслил не логически и был иначе организован. Однако с эти­ми годами дело обстоит иначе. Воспоминания о них не поражают странностью, они просто отсутствуют. Какие-то вещи я, конечно, помню, об остальном при­ходится узнавать от других людей, которые меня тог­да окружали. Эти годы для меня потеряны. Годы, вы­нутые из моей истории, но которые тем не менее в ней присутствуют в виде пустых дыр, они тоже часть моей истории. История с пустыми дырками.

Даже при таком сильном лекарственном подавле­нии симптомы полностью не исчезали. Я знаю, что иногда маме нелегко было держать меня дома. Она мало об этом разговаривает, но когда я спрашиваю, она что-то рассказывает, а кое-что я помню сама. Слу­чалось, что я пробовала сбежать, но не имею никако­го представления, зачем я это делала. Иногда я стано­вилась беспокойной, испытывала страхи, мучилась

>

от голосов, которые часто давали о себе знать. Они никуда не девались от меня, хотя в некоторые перио­ды я не очень обращала на них внимание и не при­слушивалась к тому, что они говорят. Несколько раз, когда положение осложнялось, меня забирали в боль­ницу, и я часто жаловалась на страхи и беспокойство. Раньше этого со мной не бывало. Я не слишком пугли­ва, но тогда мне было страшно. Может быть, оттого, что я на каком-то уровне сознавала, как мало во мне осталось жизни, может быть, оттого, что набор меди­каментов вызывал побочные действия в виде тревоги и беспокойства, может быть, почему-то еще. Не знаю. Но я помню, что мне было очень страшно. И я пом­ню, что очень часто, словно, выполняя навязчивое действие, повторяла одно и то же: «Я хочу домой. Мне страшно. Я хочу домой». Маме это, конечно, не могло нравиться, потому что иногда я точно так же говори­ла эти слова, физически находясь дома, но сейчас, вспоминая прошлое, я очень хорошо понимаю, что это было. Я блуждала тогда в тумане. Я потеряла себя, потеряла свое упорство, свою волю, свой бунтарский дух. Это вызывало у меня страх, и мне хотелось найти дорогу домой, к моему настоящему «я». Очень красиво сказано: «Мысли мои тебе не поймать» или «Вольную мысль твою не поймать! Схватить - все равно, что ту­ман удержать». Я пела это, сидя в изоляторе, и когда, сжавшись в комочек, сидела на полу на зарешечен-

>

ной веранде отделения постоянного наблюдения. Я наслаждалась бунтарским духом следующих строк: «Напрасно решетка ее стережет, ветер примчится и прочь унесет». Но в те годы, когда я спала, я не пела. Тогда мое упорство было подавлено, мысль томилась в темнице, и воля была в плену. Тогда я спала.

Сейчас, когда я это пишу, я помню, что мне дей­ствительно было очень плохо, и я действительно очень часто причиняла себе физический вред. Аль­тернативой такого усиленного медикаментозного лечения могло быть дальнейшее содержание меня в хорошем лечебном учреждении, а хорошее, пра­вильно организованное лечебное учреждение для длительного пребывания больных, которое одно­временно обеспечивало бы надзор и лечение, не так-то легко найти. Вдобавок я и без того уже долгое время провела в больничных условиях, наверное, для меня было полезно какое-то время от них отдо­хнуть. Я знаю, что такое усиленное медикаментозное лечение не полезно для здоровья, ничто на свете не заставит меня сказать, что для меня это было хоро­шо. Никогда. Но в то же время я понимаю, что тогда вряд ли можно было найти реально осуществимую альтернативу этому решению. Те годы были для меня нехорошими, они не дали мне ни здоровья, ни како­го бы то ни было развития, и я знаю, что если я избе­жала разных вредных последствий от приема таких

>

больших доз медикаментов, это значит, что мне про­сто повезло.

После нескольких лет, прошедших в таких усло­виях, люди, ответственные за мою социальную реа­билитацию, решили, что пора попытаться сделать не­что такое, что помогло бы мне продвинуться дальше. Теперь я была относительно спокойной, и, несмотря на мою заторможенность, какие-то остатки воли у меня сохранялись. Для меня стали подыскивать ме­сто на курсах, где учат основам рисунка, формы и цвета, чтобы я посещала занятия на особых услови­ях с ассистентом. Условия, о которых договорились, были очень хорошими. Мне было предоставлено так­си туда и обратно, присутствие ассистента на уроках и занятия в течение половины рабочего дня. Учтено было многое. Не подумали только о медикаментах. Ведь план обучения был разработан педагогами, пси­хологами и чиновниками, медикаменты же относят­ся к медицинской сфере, их назначают врачи, и они не имеют отношения к обучению. Мне предстояло ходить на курсы и принимать лекарства, а это были две совершенно разные вещи. Но я-то была живым человеком. И те же медикаменты, которые делали меня достаточно спокойной для того, чтобы я могла заниматься в школе, и, подавляя галлюцинации, дела­ли меня способной слушать, что говорит учитель, эти же медикаменты делали меня такой сонной и вялой,

>

что поездка в школу превращалась в мучение. Кроме того, от них сильно страдала моторика мелких движе­ний. Начиная с подросткового возраста я периодиче­ски вела дневник, и вот, просматривая свои записи, я хорошо вижу, как менялся мой почерк, сначала разру­шаясь под влиянием медикаментов, затем снова вос­станавливаясь и возвращаясь к прежнему. Различия между тем почерком, какой у меня был в восемнад­цать лет, и тем, какой он теперь, очень незначительны, зато есть огромная разница между тем, каким он был в тот период, когда я принимала медикаменты, и тем, какой он у меня теперь. Я помню, что это влияние чув­ствовалось и во многих других областях моей жизни. Тогда я предпочитала кроссовки на липучках, потому что мне казалось слишком утомительным завязывать шнурки. Я отказывалась от цыпленка-гриль, хотя лю­блю это блюдо, потому что для меня было слишком утомительно срезать мясо с костей, пользуясь ножом и вилкой. Пользоваться ножом и вилкой вообще ка­залось мне слишком трудоемким делом, и я отдавала предпочтение кашам и таким блюдам, с которыми было легче управляться. И вот в таких-то условиях я начала заниматься рисунком, формой и цветом. Дело шло не слишком удачно, несмотря на тщательно раз­работанный план и на редкость хорошо продуманные условия. У меня просто ничего не получалось. Почерк у меня был ужасный, и занятия по каллиграфии были

>

просто катастрофой. Вся моя креативность куда-то пропала, руки кое-как делали что-то, но результат получался неважный. Рисование, вязание спицами, живопись и тканье получались коряво, и я страшно уставала от малейшего физического напряжения. А так как все это было моими любимыми занятиями, я очень огорчалась, видя, что у меня ничего не получа­ется. Я не понимала, что мои неудачи - результат по­бочного действия лекарств, и сама удивляюсь теперь, как это я тогда не догадывалась, но тем не менее это так. Может быть, я была слишком больна, может быть, дело в моей заторможенности, а может быть, винова­то просто мое незнание. Возможно, я об этом не за­думывалась. Перечитывая свои дневники, я вижу, что изменился не только мой почерк, но и содержание. В те периоды, когда я находила в себе силы что-то пи­сать, содержание оказывалось плоским, банальным и вымученным. Все написано плохо, совершенно от­сутствует образность, нет огня и рефлексии. Одним словом, сплошная тоска. В душе я смирилась с болез­нью. Я не часто перечитываю эти записи, они наве­вают тоску и жалость. Очевидно, мысль мало участво­вала в этом писании, так что, вероятно, у меня было немного мыслей и тогда, когда я ничего не писала. В памяти у меня мало чего сохранилось. Но я знаю, что не замечала связи переживаемых мною трудностей с приемом медикаментов. Я знаю это, потому что хо-

>

рошо помню, в какой момент я обнаружила эту связь. Это было много лет спустя. Тогда же я этого не знала, но понимала, что у меня ничего толком не получает­ся, что я все делаю плохо, так что я уже не получала никакой радости от этих занятий. Тогда мной овладе­ли уныние и страх, и я об этом сказала. У меня про­пала охота ходить на курсы, я стала бояться ходить на занятия. Но курсы были задуманы как важный этап моей реабилитации, на который возлагались боль­шие надежды, поэтому важно было довести дело до конца. Поэтому меня уговаривали все-таки продол­жать занятия, а если потребуется, увеличить дозу ме­дикаментов. Я послушалась. Почерк еще больше ис­портился, мой страх усилился, и дозы лекарств соот­ветственно были увеличены. В следующий раз - еще больше. Но это не помогло, потому что никто так и не понял, в чем тут причина, и никто не мог понять, почему меры, принятые ради улучшения ситуации, еще больше ухудшили положение. Спустя несколько месяцев меня, наконец, госпитализировали. После выписки я сделала новую попытку ходить на курсы, но все кончилось новой госпитализацией. Я так и не закончила начального курса.

Со стороны это наверняка можно описать как не­удавшуюся попытку реабилитации пациентки, стра­дающей шизофренией, болезнь которой оказалась настолько тяжелой, что реабилитация была невоз-

>

можной, несмотря на созданные для этого условия. Но я-то знаю ситуацию изнутри и не думаю, что дело было только во мне и в моей болезни. Я думаю, что эта попытка была заведомо обречена на неудачу вслед­ствие того, что к формированию планов не были при­влечены специалисты от медицины. Причем я имею в виду не просто врача, который сказал бы: «Ладно. Я вам напишу рецепты, а вы планируйте занятия». Здесь нужен был специалист, который разбирался бы в побочных действиях различных медикаментов и выяснил бы, какие последствия эти побочные дей­ствия могут вызвать на практике в моем конкретном случае. Результат такого сотрудничества с медиками мог оказаться различным. Можно было немного от­ложить задуманную попытку или выбрать предметы, не требующие таких моторных навыков. Можно было также попытаться заменить те или иные медикамен­ты другими, которые вызывали бы меньше столь не­желательных побочных действий, препятствующих освоению моей программы. В конце концов, можно было объяснить мне сложившуюся ситуацию, инфор­мировать меня о том, что в моих плохих результатах виновата не я, а мои лекарства. От этого немногое из­менилось бы, но можно было хотя бы не увеличивать дозы. Быть может, обретя постепенно чувство уверен­ности, я в дальнейшем могла бы перейти на умень­шенные дозы медикаментов. Быть может. Во всяком

>

случае, при условии такого активного сотрудниче­ства не было бы затрачено так много общественных денег на совершенно безнадежный проект, мне не пришлось бы пережить тот печальный опыт, когда я ни с чем не справлялась, даже с такими вещами, ко­торые прежде оставались для меня единственным, на что я была способна, и в моем журнале не появилось бы записи о «неудавшейся реабилитации», тогда как в этой неудаче на самом деле было виновато лечение.

Медикаменты несут с собой большую опасность, которая заключается в том, что с годами, по мере раз­вития болезни и смены лечащего персонала, все за­бывают о том, с чего все начиналось, и начинают пу­тать симптомы и побочные действия. Одна из моих психотерапевтов, которая вела меня долгое время и хорошо меня знала, рассказывала мне после того, как я уже выздоровела, что она наблюдала, как мое со­стояние постепенно ухудшалось и как психоз делал меня все более заторможенной, молчаливой, и я все хуже поддавалась терапии. Услышанное меня испуга­ло. Ведь все, что она говорила, было правдой, это дей­ствительно происходило, однако это было следстви­ем не самого психоза, а тех медикаментов, которыми меня от него лечили. А это не одно и то же. Другая опасность состоит в том, что внешняя печать, кото­рой отмечен психически больной пациент, усугубля­ется тем, что ты страдаешь от выраженных побочных

>

действий и производишь внешне странноватое впе­чатление. Сидя на лекарствах, я набрала 20-30 лиш­них килограмм, которые сбросила, когда прекратила прием. Мимика стала менее выразительной, я сама чувствовала, что у меня стало какое-то неживое лицо, похожее на маску. Движения мои стали заторможен­ными и неловкими, изменилась и мелкая, и крупная моторика, я перестала свободно размахивать рука­ми во время ходьбы, походка стала тяжелой. Движе­ния мои были затруднены, и, где бы я ни шла, у меня было такое ощущение, словно я двигаюсь в воде. Я знаю, что при психических болезнях полезно физи­ческое движение, но я также знаю, что когда тело у тебя накачано медикаментами, двигаться очень труд­но. Когда я начала понимать, что делают со мной ме­дикаменты, я представляла себе дикую картину: что было бы с лучшими спортсменами мира, если бы их заставили принять несколько доз нейролептиков, а затем отправили в показательный забег. Я подумала, что, может быть, это заставило бы медицинский пер­сонал понять, что дело не в моей лености, недостатке мотивации или силы воли, и не стоит меня бранить, если я отказываюсь идти на прогулку, ведь виновата была моя усталость. Мое тело находилось под дей­ствием медикаментов, которые я принимала, чтобы воздействовать на тело. Так что в этом не было ниче­го удивительного, и тут не было моей вины. Они ду-

>

мали, что виновата я, и ошибались. Виноваты были медикаменты.

Сегодня, когда я не принимаю лекарств, это со­вершенно очевидно, так как сегодня я стала сама со­бой. Я сплю ночью по шесть или восемь часов. Если бываю очень усталой, то немного больше, но никогда не сплю по пятнадцать или семнадцать часов. Я ношу обувь на шнурках, я думаю, размышляю, и люблю за­ниматься рукоделием. Я знаю, что мне повезло. У меня осталось очень немного отдаленных последствий по­сле того, как я годами принимала медикаменты. В сту­денческие годы мы экспериментировали друг на дру­ге, когда учились пользоваться различными тестами, и у меня появились подозрения, что с мелкой мотори­кой у меня не все в порядке. Я знаю также, что часто роняю мелкие предметы, например, гайки, прежде чем мне удается их завинтить, однако это не мешает мне справляться со всеми мелкими ремонтными ра­ботами по дому, и я постоянно осваиваю какие-то но­вые поделки. Ко мне вернулся мой прежний почерк, вернулась мимика и способность размышлять. Я ощу­щаю тепло и холод, и у меня сохранилась чувстви­тельность кожи. Я живу без лекарств вот уже много, много лет, и знаю, что это было для меня правильным решением. Ибо теперь я снова стала сама собой.

В то же время я знаю, что не для всех это было бы правильным решением. Все люди - разные. У нас раз-

>

ные исходные условия, разные тяготы и разные цели. Возраст, картина болезни и ее продолжительность могут быть разными, и для некоторых людей правиль­ным решением является прием более или менее зна­чительных доз медикаментов с той или иной перио­дичностью. Я знаю также, что старые нейролептики, которые я принимала, теперь используются гораздо реже, а новые обладают иными эффектами и несколь­ко иными побочными действиями. Однако и у них по­бочные действия имеются. Мне становится страшно, когда я слышу от консультантов по лекарственным средствам, что «эти медикаменты могут вызывать у па­циента набухание груди и выделение грудного молока, что, конечно, нежелательно для мужчин, но не страш­но, когда речь идет о женщине». Не страшно! У меня тоже появилось молоко от одного из медикаментов, и это было противно, а главное, страшно меня напугало, так как я не понимала, что со мной происходит. Врача я об этом не спросила. К этому доктору я ходила на ам­булаторный прием один раз в неделю. Он был пожи­лой, серьезный мужчина, и я бы ни за что не решилась заговорить с ним о пятнах на моем платье. Потом это само прошло, но это было страшно и крайне неприят­но. Хотя я женщина, я не хочу, чтобы у меня появлялось молоко, когда у меня нет младенца, которым его нужно кормить. Это не проходит даром. Не прошло даром и для меня, когда я была пациенткой.

>

Одним словом, я отношусь скептически не к ме­дикаментам как таковым. Я знаю, в том числе и по собственному опыту, что в какие-то периоды лекар­ство бывает полезно для того, чтобы приглушить са­мые резкие проявления болезни и сделать жизнь бо­лее сносной. Время от времени очень нужно чем-то приглушить боль, которая иначе была бы невыноси­ма. Иногда ты доходишь до такого изнеможения, что единственным спасением оказывается химический препарат. Я также очень хорошо знаю, что все паци­енты - разные, и что для некоторых пациентов меди­каменты представляют собой наилучшее, а, возмож­но, и единственное решение. Бывает, что люди сами хотят этого решения, хотя теоретически может суще­ствовать и другой, более болезненный выход. Я сама испытала эту боль и думаю, что нельзя требовать от людей, чтобы они ее терпели. Они должны получать информацию. И работник здравоохранения обя­зан принимать во внимание всю ситуацию в целом, включая медикаментозное решение, и не требовать от пациентов того, что становится невозможным вследствие медикаментозного лечения. Мы должны также помнить о том, что та картина, которую мы наблюдаем у человека при сильном медикаментоз­ном лечении, не является полным отражением дей­ствительности, а демонстрирует нам лишь ее часть. И прежде всего следует сохранять уважение к человеку.

>

Ибо даже если побочные действия представляют со­бой то, что неизбежно в данный момент, они всегда остаются нежелательными, и никогда нельзя согла­шаться, что это «хорошо». Люди, больные шизофре­нией, тоже люди.

И в заключение: В некоторых случаях медикамен­ты несут с собой неудобства и побочные действия. Но никогда не следует резко прекращать их прием. Это бывает иногда очень опасно и может даже усилить вредные последствия. Медикаменты как-то меняют химический баланс в мозгу, для этого ведь люди их и принимают, и если резко отменить прием, вследствие чего химическое воздействие на мозг резко прекра­щается, то это может привести к ужасному хаосу и ухудшению болезненного состояния, не говоря уже о том, что это опасно чисто физически. Поэтому при разумном подходе к перемене лекарственных средств всегда нужно посоветоваться с врачом. У него можно получить ответы на волнующие вопросы, и если это умный врач, которому ты веришь, то от него можно получить необходимую помощь для принятия наи­лучшего для данной ситуации решения. Иногда нуж­но перейти на другое лекарство с несколько иным эффектом и иными побочными действиями. Иногда нам, главным образом, требуется получить информа­цию о том, что же мы принимаем, каковы побочные действия и эффект этого препарата, хочется пого-

>

ворить о преимуществах и недостатках именно это­го лекарства. Иногда можно постепенно сокращать прием лекарства под постоянным контролем, чтобы прийти либо к уменьшению дозы, либо к полному от­казу от препарата. Решение всякий раз будет различ­ным, так как все люди - разные. Я не говорю, что все пациенты, в конечном счете, должны прийти к тому, чтобы обходиться без лекарств. Я бы хотела, чтобы это было возможно, но если смотреть на вещи реали­стически, приходится признать, что это невозможно. Но я не считаю, что существует какая-то естественная необходимость в том, чтобы все пациенты с диагно­зом шизофрении до конца своей жизни существова­ли на лекарствах. Ведь я знаю, что это не так, потому что убедилась в этом на собственном опыте.

Остановите мир - я хочу войти!

«Остановите Мир! Я хочу сойти!» - говорим мы иногда, и мне это всегда казалось немного нелогичным. Ведь соскочить на ходу не так уж и трудно. Конечно, ты заработаешь при этом много синяков и ссадин, ты ушибешься, и может закружиться голова, но соско­чить как-нибудь да соскочишь. Достаточно поглядеть вокруг, и ты всегда увидишь несколько человек, со­скочивших (или вывалившихся) на ходу из мира, ко-

>

торый крутится все скорее и предъявляет все больше требований к тому, кто не хочет от него отстать. Нет, соскочить совсем не трудно. А вот снова забраться в него, причем на ходу, - вот это действительно про­блема, и для очень многих людей такие попытки кон­чаются новыми разочарованиями и ранами. У них ничего не получается, и они думают, что виновата их неспособность, хотя на самом деле это не так Просто это действительно очень трудно - не потерпев неуда­чи, вскочить в транспорт, который движется на боль­шой скорости. В этом случае тебе нужно, чтобы транс­порт остановился, а затем, забрав пассажиров, начал постепенно набирать скорость, чтобы ты двигался с той же скоростью, с какой движется мир, чтобы ты мог забраться в него без угрозы для жизни и здоровья, то есть нужна приблизительно такая система, какая используется для дозаправки самолета в воздухе. Это возможно, но требует обдуманных действий, для это­го нужен план и создание подходящих условий.

Первое, что необходимо знать, приступая к раз­работке плана, - куда ты хочешь направиться. Я хоте­ла стать совершенно здоровой и хотела выучиться на психолога, это была моя цель. Но многие из помощ­ников в моем окружении, видя насколько я плоха, ставили в своей работе более реалистическую цель: научить меня быть более самостоятельной и лучше уживаться со своими симптомами. Конечно, это со-

>

всем неплохая цель, но она не вдохновляла меня на то, чтобы делать ради нее какие-то усилия. «Недоста­точная мотивация» - говорили иногда помощники, словно все дело было в моих недостатках, и меня ни­как невозможно было мотивировать из-за того, что у меня полностью отсутствовала какая-то мотивация. Мотивации у меня как раз было хоть отбавляй, но беда в том, что меня интересовало не все, что угодно. Я не стремлюсь отправиться на Северный полюс, я не мечтаю стать знаменитой пианисткой, и я не хоте­ла учиться уживаться со своими симптомами, зато я хотела стать психологом. Поскольку последнее было совершенно недостижимо и нереалистично, этот план был тотчас же отвергнут помощниками из мо­его окружения, потому что их он не мотивировал, и мы продолжали двигаться согласно их плану. То есть двигались они, я же оставалась почти без движения. Но, возможно, в этом и не было ничего удивительно­го, ведь я была больна, и кто знает, можно ли было во­обще ожидать от меня чего-то большего.

В течение долгого времени со мной перепробо­вали разные мероприятия, которые приводили к раз­ным результатам, и у меня не всегда было ощущение, что они приближают меня к моей цели. Что-то делала одна команда, другая - что-нибудь другое, и мне не­легко было разобраться, зачем делается то или это.

>

Может быть, причина заключалась в том, что люди, с которыми я имела дело, не очень верили в мою цель или в ее достижимость, и поэтому им было трудно придумать достаточно эффективный подход, кото­рый приблизил бы меня к успеху.

Но они старались. Я тренировалась в мастерской трудотерапии. Мне надо было скатывать шарики «Спи спокойно». Работа заключалась в том, чтобы от­резать маленькие кусочки розовой, похожей на глину пасты, очень точно взвешивать их, помня о том, что каждый кусочек должен весить ровно пять грамм, и затем скатывать из них ровные, аккуратные шари­ки. Потом шарики укладывались в коробочки, по два шарика в одну коробку. За работу мне даже платили, по пять крон за каждую рабочую смену, которую я выдерживала. Я выдержала их очень немного. Окру­жающие еще больше уверовали в свою правоту и ре­шили, что человек, неспособный справиться даже с такой простой работой, должен сам понять, что меч­та об университете для него совершенно нереальна. Но в своих расчетах они забыли одну очень важную вещь, а именно интерес к делу. Работа, заключавша­яся в том, чтобы скатывать шарики «Спи спокойно», меня нисколько не интересовала. Мне это казалось ужасно скучным, и я не находила в ней ничего увле­кательного. Я вполне способна выполнять даже скуч­ную работу, но тогда нужно, чтобы в ней был какой-то

>

смысл, а в этих шариках я не видела никакого смысла, по крайней мере, так это было в моих глазах. Я не учи­лась на этом ничему новому, не делала шага вперед, и они не помогали мне приблизиться к моей цели. Обо мне говорили, что у меня нет мотивации. Я же знала, что шарики «Спи спокойно» не дают мне мотивации. А это не одно и то же.

В это время произошли кое-какие организаци­онные изменения и изменения в законах, которые повлияли на мою страховую контору и контору по трудоустройству. Деньги на социальную реабили­тацию перешли от страховой конторы в контору по трудоустройству, и я перешла в ведение другого чиновника. Деньги на социальную реабилитацию я получала уже довольно долгое время, но теперь меня перевели из медицинского ведомства в ведомство, занимающееся трудоустройством, а там обязательно требовалось, чтобы у тебя был план. Так как я была не очень транспортабельна, то чиновница, которая мной занималась, пришла ко мне сама в лечебное учреждение, где я находилась, и вот нам пришлось составлять план. То есть ей пришлось идти ко мне, так как я была не в состоянии прийти к ней сама, и она увидела пациентку, находившуюся под воздействи­ем больших доз медикаментов. Пациентку, которая, невзирая на это, продолжала наносить себе физиче­ский вред и видеть галлюцинации, которая не мог-

>

ла без сопровождения выходить на улицу, не могла жить одна в отдельной квартире, не имела никакого образования, кроме среднего школьного, не могла скатывать шарики «Спи спокойно» и справляться с работой в лечебной мастерской, которая каждый день слышала голоса и хотела стать психологом. Я до сих пор не знаю ответа на вопрос, как бы я сама по­ступила на ее месте в такой ситуации. Я только наде­юсь, что у меня хватило бы духу поверить в человека, но я не уверена в том, что я бы смогла. И тем не менее она в меня поверила, и в тот день мы с ней написали план действий с целью получения университетского образования. Полное безумие! Однако теперь у нас был новый план, причем впервые, с тех пор как я за­болела (а это случилось много лет назад), это был план, направленный на то, чтобы привести меня к моей цели. Туда, куда я все время мечтала отправить­ся. А это была огромная разница.

Это был амбициозный план. Страшно амбици­озный. Для того, чтобы как-то уменьшить опасность сломать себе шею или, может быть, для того, чтобы легче было отстаивать такой план, мы включили в него кое-какие запасные решения и альтернативные пути. Так как я, не имея школьного аттестата, еще не имела права поступления в университет, нужно было сперва сдать экзамены. И поскольку существовала опасность, что я не дотяну до университета, мы, на-

>

ряду с подготовкой к экзамену на школьный аттестат, вписали одновременно посещение начального курса по специальности социального и медицинского ра­ботника. Это было хорошо придумано. Во-первых, эти предметы интересовали и мотивировали меня и были подспорьем на пути к достижению моей желан­ной мечты. Вдобавок начальный курс служил эффек­тивной сеткой безопасности. Если я не смогу учиться в университете, то можно будет продолжить занятия на курсах и стать, например, аниматором. Это было бы тоже неплохой специальностью, с которой мож­но жить. А если мое здоровье никогда не поправится настолько, чтобы я могла заниматься обычной рабо­той, я смогла бы жить в общежитии, за обитателями которого есть специальный присмотр, и работать не­сколько часов в неделю на работе, предоставляемой от коммуны, в какой-нибудь лечебной мастерской при центре для престарелых или подобном заведе­нии. И это обещало неплохую жизнь, во всяком слу­чае, гораздо лучшую, чем та, что была у меня тогда. Таким образом, план получился идеальный. Он да­вал мотивацию, поскольку включал шанс исполнить свою мечту, и одновременно был надежным, посколь­ку если бы я не достигла конечной цели, я все-таки не осталась бы с пустыми руками. Это было просто гени­ально. Таким образом, план был готов, и можно было приступать к работе.

>

Вначале дело шло очень медленно. Теперь мы двигались вперед, но малюсенькими шажками. Я по-прежнему жила в лечебном учреждении, однако мне нашли учительницу старших классов из расположен­ной по соседству школы, которая приходила ко мне несколько раз в неделю и руководила моими занятия­ми. Начали мы с норвежского языка, поскольку это был один из моих любимых предметов, мы начали понем­ножку читать по программе, и я выполняла кое-какие письменные задания. Я занималась также кулинари­ей, этому учила другая учительница. Эти уроки вошли в план под рубрикой ADL что значит «практические навыки, нужные в повседневной жизни», на деле же мы готовили еду в учебной кухне при отделении. Я на­чала также посещать школу в качестве вольнослуша­тельницы по два часа в неделю. Хотя старт был взят с большой осторожностью, он требовал от меня гораз­до больших усилий, чем скатывание шариков, однако справлялась я тут гораздо лучше. И несмотря на то, что я жутко боялась входить в незнакомый класс, ведь с тех пор, как я последний раз сидела в классном по­мещении вместе с другими учениками, прошла целая вечность, я справилась и с этим. У меня была мечта, которой я дорожила, и ради ее достижения я была со­гласна переносить какие-то трудности.

Так я проучилась несколько весенних месяцев, и вот после осторожного начала пришло время сделать

>

следующий шаг: перейти к «обычному» обучению в обычном классе обычной школы. Мне разрешили растянуть начальный курс на два года, поскольку за­ниматься полную неделю было бы для меня слишком трудно. Кроме того, мне дали ассистентку, которая встречала меня перед школой и шла туда вместе со мной, так как одна я не решалась войти. Она сидела со мной на всех уроках. С предметами все обстояло не­плохо, несмотря на то, что под влиянием медикамен­тов мой мозг работал медленнее, чем обычно. Главная проблема заключалась в другом: я боялась других уча­щихся, боялась самой себя, боялась галлюцинаций и искаженных представлений, которые продолжали меня преследовать. Ассистентка была моей опорой, она давала мне необходимую уверенность для того, чтобы я решилась приходить в класс и не убегать с за­нятий, и я научилась полагаться на то, что она помо­жет мне справиться с вызовами, с которыми мне еще предстояло столкнуться.

Первый год я продолжала жить в лечебном учреж­дении, ходила оттуда в школу, до которой было пять минут пешком, и после уроков возвращалась назад. Ассистентка помогала мне в школе, вторую полови­ну дня меня поддерживал персонал, и некоторые из них очень хорошо выполняли эту роль: мотивирова­ли меня и поддерживали во всем - будь то приготов­ление домашних заданий или подъем по утрам, когда

>

надо было идти в школу. Все шло хорошо. Мне дали нового психотерапевта, ее сеансы очень поддержива­ли меня, и от нее я получила много новых знаний. Все шло очень хорошо. Я получила помощь, чтобы снять себе квартиру в нашей коммуне, и после осторожного переходного периода меня в начале летних каникул выписали из лечебного заведения. Коммуна оказа­лась не готова к моему приему, хотя заблаговремен­но была о нем оповещена, так что лето получилось грустное, однако это было терпимо, а с осени я долж­на была приступить ко второй части начального кур­са в той же школе и с той же самой ассистенткой. Воз­никло только одно небольшое затруднение. Лечебное заведение и школа располагались в Эйдволле, моя же коммуна, в которую я теперь вернулась, находилась в Лёренскоге. Между Эйдсволлом и Лёренскогом рас­стояние было приблизительно семь миль, а у меня, по понятным причинам, не было ни машины, ни води­тельских прав. Это означало, что мне, отчасти еще на­ходившейся в психотическом состоянии и получав­шей каждый день мощную дозу медикаментов, нужно было ехать на автобусе в Лиллестрём, дождаться там поезда, ехать поездом до станции Эйдсволл, оттуда на другом автобусе ехать от станции до автобусного тер­минала и затем пешком подниматься в гору. Послед­няя часть маршрута занимает у меня сегодня около десяти минут. А тогда, под действием медикаментов, у

>

меня уходило на это не менее получаса. На всю поезд­ку уходило от одного до двух часов. В тот и другой ко­нец. Я вообще не понимаю, как мог кто-то думать, что это хорошо кончится. Оно и кончилось плохо. Когда у меня вновь случился кризис, и я была госпитализи­рована в поднадзорное отделение, это опять объясня­ли моей уязвимостью, вызванной врожденными и ге­нетическими причинами и шизофренией. И хотя я не могу знать, что об этом думали другие, но не помню, чтобы кому-то пришла тогда в голову простая мысль о том, что мои ежедневные нагрузки были совершен­но непосильными для меня, особенно ввиду сложив­шейся ситуации. Ведь прошел всего лишь один год после того периода, когда от меня вообще ничего не требовалось, а тут вдруг все требования свалились на меня. Неудивительно, что Капитан точно сорвался с цепи: ведь выдвигать требования и повышать степень требований - это было как раз его поле деятельности. А поскольку именно тогда психотерапевтические уго­воры - «ты должна считаться с собой и имеешь право провести где-то черту» - резко сменились ежеднев­ными требованиями, связанными с уроками, школой, самостоятельной жизнью, автобусными поездками и железной дорогой, то неудивительно, что это вклю­чило его функцию предостерегающего сигнала.

Вдобавок именно в тот момент мотивация, ко­торую давала мне моя мечта, несколько ослабла, по-

>

тому что, став взрослой, я никогда не была здорова и не знала, как это бывает. Заболела я в юном возрасте, а это был мой первый опыт самостоятельности, уче­бы в школе и «обыденной жизни». И, честно говоря, мне он совсем не показался приятным. То есть, если это называется «хорошо», то вряд ли за это стоит бо­роться. На психотерапию уходило так много энер­гии, на автобусы уходило столько сил, а выходные и вечера у себя в квартире - это такое одиночество! Все вдруг стало ненужным. А поскольку я еще не готова была увидеть, что же в моей жизни не так, и понять, что ничего хорошего из этого и не могло получиться, и поскольку образы были мне более доступны, чем слова, и я еще не выработала достаточно стратегий для разрешения трудностей, то на помощь явился психоз и спас меня от невыносимых условий, кото­рые чуть было меня не раздавили. Разумеется, это не было хорошим решением проблемы, но для меня оно было единственно доступным. Оно выдернуло меня из моих условий и привело в отделение, и показало окружающим, что так дальше нельзя. Нужно было сделать новую попытку каким-то другим способом и посмотреть, не будет ли так лучше.

И мы делали такие попытки снова и снова. По­степенно в план были внесены изменения. Так, на­пример, через какое-то время был вычеркнут курс социальных и медицинских предметов, вместо них

>

мы сделали ставку на частичный школьный аттестат и школу для взрослых. Но цель оставалась прежней, хотя порой я переставала справляться. Иногда дела шли хорошо, иногда не очень, а временами дело со­всем не шло.

С годами я научилась ценить умение правильно выбрать нужный момент. Не вовремя примененный правильный метод может дать совершенно не тот результат, к которому мы стремимся, и порой быва­ет нужно дождаться, когда назреет нужный момент. Ведь я и раньше уже пыталась возобновить занятия в школе, еще до того, как попала в лечебное заведе­ние с шариками «Спи спокойно». Мероприятие было нужное, но недостаточно продумано и начато в не­подходящий момент. Поэтому тогда оно окончилось безуспешно. Даже самое лучшее яблоко на свете мо­жет оказаться недозрелой кислятиной.

Важной частью моего лечение было то, что оно давало мне пространство, чтобы понять свои симпто­мы и дозреть до того момента, когда образы и чувства обретут словесное выражение, перестав быть непо­нятной картинкой. Другая, столь же важная часть ле­чения заключалась в том, чтобы я поняла мир и свое место в мире. Ибо жизнь в закрытом лечебном заве­дении, когда ты становишься частью лечебной систе­мы, частично имеет разрушительные последствия. Вот маленький пример. Когда я, находясь в больнице,

>

впадала в тоску и, сидя в углу своей комнаты, мечтала о человеческом контакте, ко мне обыкновенно под­ходил кто-то из персонала, спрашивал, что со мной и чем он может мне помочь. Когда же я, придя на кур­сы для взрослых, во время перемены печально сидела одна за столом, чувствуя себя одинокой и заброшен­ной, там никто ко мне не подходил. Это совсем не значило, что окружающие меня не любят и относятся ко мне недоброжелательно; просто в обычном мире принято считать, что если человек сидит в сторонке один, это служит сигналом того, что он хочет, чтобы к нему не приставали. Этот четкий сигнал был мне не­знаком, но я научилась его узнавать, когда мы вместе прошли через такие ситуации и разобрали альтерна­тивные возможности его истолкования. Вторым ша­гом, гораздо более трудным, была попытка испробо­вать на практике альтернативные способы решения, такие, как, например, подсесть во время перемены к группе других учащихся, поговорить об изучаемом предмете, о школе и о погоде, и проверить, буду ли я в результате принята одноклассниками в свою среду. Поначалу это было страшновато, но с каждым разом становилось все легче, потому что такое поведение оказалось действенным. Так мы перебрали целый ряд ситуаций, анализировали и исследовали их. Я ис­пытывала другие способы, чтобы узнать, можно ли поступить иначе, и затем мы обсуждали эти новые

>

решения: Что действует эффективно? Что было не­эффективно? Что можно сделать иначе? Пришлось проделать большую работу, но она принесла пользу. Отчасти хороший результат объяснялся тем, что пси­хотерапия шла параллельно с жизненным опытом. У меня теперь появилась своя жизнь, было над чем ра­ботать, у меня была мотивация, и мне было с кем про­делать эту работу, кто помогал мне справиться с этой жизнью. А главное, был точно выбран правильный момент. Я была готова двигаться дальше.

Я очень хотела выздороветь, но я не совсем пред­ставляла себе, что значит быть «здоровой». В одном из отделений, где я лежала, пациентам на утреннем со­брании время от времени задавали вопрос: «Скажи, ты действительно хочешь выздороветь?» Как прави­ло, этот вопрос задавался, когда лечащий персонал был недоволен определенным пациентом за то, что тот мало старается, что он не выполняет того, что, по мнению лечащего персонала, мог бы сделать. Этот вопрос - «Ты хочешь выздороветь?» - я ненавидела. Когда меня так спрашивали, я всегда отвечала «Да». Что еще я могла на него сказать? Но я чувствовала, что отвечаю так не вполне искренне. А хочу ли я, правда, выздороветь?

Датский философ Серен Кьеркегор разработал учение о трех стадиях, которые проходит человек. Первую стадию он называет эстетической и описы-

>

вает ее как состояние, отмеченное удовольствием и радостью. Выбор делается, исходя из того, что это что-то хорошее, интересное, красивое или позво­ляет избежать скуки. Речь при этом не обязательно должна идти о физическом наслаждении, но с тем же успехом может идти об искусстве, развлечениях - обо всем, что можно сделать, чтобы было не скучно. Следующая стадия, которую Кьеркегор считает более высокой, это этическая стадия. Здесь выбор делается, исходя из этических ценностей и суждений, человек действует, руководствуясь моральными соображе­ниями, он выполняет свой долг, даже если это ему скучно. На этической стадии люди не рассуждают о красоте и добре, они не пишут стихов о справед­ливости и истине - они просто делают добро, даже если делать его утомительно или скучно. Третья и самая высокая стадия, по Кьеркегору, религиозная. Она также и самая сложная, и, как считает Кьерке­гор, ее достигают лишь немногие. Он характеризует эту стадию как состояние, в которое погружаешься, находясь в открытом море над глубиной в 70000 са­женей, и описывает ее как слепую веру и надежду на то, чего ты не знаешь, не видишь, не имеешь никаких доказательств его существования, но, тем не менее, в своих поступках ориентируешься на него. Подобно тому, как Сократ осушил чашу с ядом, твердо веруя в бессмертие души, или как Авраам готов был прине-

>

сти в жертву своего единственного сына, веруя, что сказанное Богом правильно.

В этом образе есть нечто, заставляющее меня за­думаться над невнятным вопросом: «Ты действитель­но хочешь выздороветь?». Эта слепая вера в то, что ты должен так поступать, делать что-то трудное и вы­зывающее у тебя страх, не имея доказательств того, что это правильно, и гарантий, что так ты добьешься результата. Только делать так, много раз, и держаться этого, даже если ты не видишь немедленных резуль­татов и даже если это только причиняет тебе боль. Вновь и вновь. В слепом доверии. Без проблеска до­казательств. Должно быть, я никогда не поднимусь до кьеркегоровой третьей стадии, но я знаю, что в моей, сильно упрощенной версии, это тоже было нелегко. Тяжело менять карьеру на середине пути. И тем более не облегчает дела то обстоятельство, что ты не зна­ешь, к чему идешь, ради чего так стараешься, и воз­можно ли вообще этого достичь.

Ибо роль пациента тоже включает в себя некую карьеру, и, как всякая карьера, она строится и разви­вается во времени. Больной я пробыла много лет, всю мою взрослую жизнь, и значительную часть юности. Это было тем, что я знала и умела, это было моей ка­рьерой. Значительные отрезки моей жизни выстраи­вались на роли пациентки. Я получила жилье, потому что была больна. Я получала деньги, то есть страхов-

>

ку, потому что была больна. Все социальные роли, которые были мне знакомы, основывались на болез­ни. Все дела, которыми был занят мой день, будь то в отделении, в центре дневного пребывания или там, куда меня направляли для социальной реабилита­ции, определялись моим диагнозом. Сеть моих соци­альных связей, будь то платные помощники или вну­тренние голоса, присутствовали в моей жизни, пото­му что я была больна. Я знала, что если я выздоровею, то потеряю все, ибо другого опыта у меня не было, но не знала, как много я получу взамен - гораздо больше, чем я имела до сих пор. Об этом у меня не было ника­кого представления, я даже не могла в это верить, но все равно я должна была окунуться в неизвестность и посмотреть, что получится. У меня было кое-какое му­жество, но на это его все равно не хватало.

Я верю в благого Бога и хожу время от времени на молитвенные собрания. На одном собрании, когда я еще была больна, молились за больных. Я бы ни за что не осмелилась выйти вперед и выступить перед все­ми, на это у меня не хватило бы храбрости, к тому же общее настроение было для меня слишком возбуж­денным, но я молилась, сидя на своем месте, положив­шись на то, что Бог услышит меня, где бы я ни сидела. Кроме того, я верила в личную молитву. Я рассказала Ему, что хочу выздороветь, но боюсь жизни, и я по­просила Его от души, чтобы он сделал меня здоровой,

>

но чтобы выздоровление было долгим, «потому что я боюсь, если это случится вдруг». Мое выздоровление шло долго. И независимо от того, веришь ты или не веришь, нужно принять во внимание, что хотя бо­леть плохо, однако болезнь - это то, что тебе хорошо знакомо, и, в каком-то смысле, она дает тебе чувство уверенности и надежности. К счастью, мне встрети­лась женщина-психотерапевт, которой это было по­нятно. Она сказала мне, что с моим диагнозом, моей историей болезни и с журналом, который не уступает в толщине телефонному каталогу Осло, включая все желтые страницы, мне потребуется некоторое время для того, чтобы люди поверили, что я все же выздо­ровела. Это дало мне уверенность и дало мне время. Хорошо было и то, что она выразила в словах то, что меня тревожило. В системах здравоохранения дело, к сожалению, обстоит так, что если ты делаешь все, как тебе говорят в лечебном учреждении, и тебе ста­новится чуть-чуть лучше, ты тотчас же теряешь право на лечение и тебя сразу выписывают, хотя на самом деле ты чувствуешь себя еще недостаточно хорошо. Так происходит не по недомыслию или злому умыслу лечащего персонала, а потому что каждый сеанс ле­чения пациента в то же время очень нужен другому пациенту и потому невозможно всегда заглядывать далеко вперед, хотя это и было бы, конечно, жела­тельно. К счастью, не везде так поступают. Во многих

>

больницах все-таки находят возможность подоль­ше подержать там хотя бы тех пациентов, которым это особенно необходимо. Хотя вряд ли пациент это всегда знает. По своему опыту в качестве пациентки я помню, что всегда боялась, как бы не потерять место, едва мне станет немного лучше, а по своему опыту в качестве психолога я могу сказать, что не раз, спра­шивая об этом пациентов, я получала ответы, под­крепляющие мое впечатление, так как они тоже этого боялись. Поэтому-то я время от времени и задаю им этот вопрос. Не потому, что это должно быть обяза­тельно так, а потому что иногда такое случается. На­верное, работу врачей и пациентов очень облегчила бы уверенность в том, что лечение не будет прервано по той причине, что оно идет успешно.

Когда я в последний раз попала в закрытое от­деление, я еще не догадывалась, что этот раз будет последним. Я думала, что это конец. Перед этим все шло у меня неплохо, я поступила на работу с непол­ным рабочим днем, прекратила прием медикамен­тов, сделала попытку заняться каким-то разумным делом, и вот снова оказалась здесь, привязанная ремнями к кровати. Тогда мне хотелось только все бросить, и, не видя другого решения, я хотела уме­реть. Что бы я ни делала, ничего не помогало, как я ни старалась и как ни пыталась из этого выбраться. Все равно голоса возвращались, снова наступало

>

помрачение, туман и обман чувств. Всякий раз меня опять охватывал хаос, с которым я сама не могла справиться, и за меня с ним справлялись ремни, ко­торыми я была привязана к кровати. Все было бес­полезно. Так я думала. Ведь я не знала, что это слу­чилось в последний раз. И только через много лет я это осознала. Больше я никогда к этому не возвра­щалась. Но тогда я этого еще не знала.

Самыми важными могут оказаться разные вещи, для каждого человека это будет свое. Для меня было важно и правильно начать работать, только так я мог­ла стать здоровой. Не для всех людей именно это бу­дет самым важным и правильным, и это необходимо помнить. Заболев, я услышала, что моя болезнь - хро­ническая и что я уже никогда не стану здоровой. Мне повторяли это много раз, пока я болела, и по этой причине кому-то пришло в голову, что лучшим для меня будет научиться скатывать шарики «Спи спо­койно». Для меня это решение никогда не годилось, и я знаю, что мне наносила вред постоянная сфокуси­рованность на безнадежности моего состояния. Поэ­тому я считаю важным давать людям надежду и веру в то, что для них найдутся какие-то возможности, не­смотря на серьезность диагноза и тяжесть болезни. Я знаю, что для меня самой, когда я была больна, очень много значила бы надежда, поэтому мне так хочется дать надежду другим.

>

Мне невероятно повезло, что я вылечилась, и я за это благодарна. Моя благодарность включает в себя также понимание, уважение и скромность в отно­шении к таким людям, которым выпало нести крест тяжелее моего и кому не удалось выздороветь. Так об­стоит дело со многими болезнями. Кто-то излечива­ется от рака, кто-то может прожить с этой болезнью довольно долго, а кто-то быстро умирает. То же самое и с шизофренией. Некоторые сильно мучаются со своими симптомами всю жизнь, некоторые погиба­ют от несчастного случая или кончают с собой, неко­торые периодически бывают здоровы, а кто-то окон­чательно выздоравливает. И все, кто хочет надеяться, имеют на это право, независимо от того, реалистич­на или нереалистична их надежда. Сегодня, когда мы имеем готовый итог, легко сказать, что я несла в себе возможность выздороветь. Мало кто верил в это, ког­да я сидела в изоляторе под надзором и объедала обои со стен. Для реалистического плана не требуется на­дежды, реалистичность служит для него достаточной основой. Надежда нужна тогда, когда кажется, что нет ничего возможного. Некоторые мечты сбываются. Некоторые - нет. Когда я училась в средней школе, я собиралась стать психологом, заслужить нобелев­скую премию и танцевать в балете. Балериной я так и не стала, и Нобелевской премии никогда ни за что не получу. Но психологом я стала. И у меня наполненная

>

и интересная жизнь, так что у меня все хорошо. Для того чтобы чувствовать себя хорошо, не обязательно нужно, чтобы исполнились все мечты. И всегда нуж­но, чтобы у тебя была надежда.