2015-08-21
306
Финикс совершенно не изменился. Он был мертвым и сухим, как я и помнила. Это было так знакомо. Миссис Ланкастер отвезла меня из аэропорта в отель, чтобы я пока оставалась там. Я удивлялась, почему раньше мне так нравилось это место. Все выглядело съежившимся и сломанным. Каждая дорога и достопримечательность были наполнены призраками прошлой боли.
Я прижимала альбом Эдварда к груди весь полет и всю дорогу до отеля, натянув капюшон и опустив голову. Я скучала по маленькому населению Форкса. Город был полон суеты и изобиловал жадными, грязными людьми, так что мне сразу захотелось удрать.
Мой номер в гостинице был светлым и радостным, украшенным пастелями, от которых я сразу захотела пить. Все было обклеено санитарными ленточками, что выглядело вполне метафорично. В комнате был гардероб, который я даже не открыла.
Я засунула свою сумку под кровать, когда миссис Ланкастер ушла, и провела свою первую ночь в ванной, как можно дальше от темного гардероба, лежа в ванне в пижаме, которую я достала в последний момент, и, рассматривая альбом Эдварда, окруженная его ароматом.
Я бездумно водила пальцами по линиям, оставленными карандашом, и это давало иллюзию его присутствия со мной, давая уверенность в том, что он существует.
Он всегда рисовал меня улыбающейся. Сначала это были маленькие усмешки, крошечные полуулыбки и ухмылки. Потом появились широкие усмешки. Я заметила, что в день нашего первого поцелуя он зарисовал огромную счастливую улыбку на моем лице. Я автоматически улыбнулась, подумав об этом. Я выглядела идиоткой, но он всегда рисовал меня красавицей.
Это смущало. Я действительно не понимала, почему оказалась в альбоме среди всех людей, которых он любил и потерял. Он называл меня «моей девочкой» на каждой странице с моим изображением, и я не понимала, почему или в каком контексте. Я боялась надеяться. Я не понимала, что такое любовь, и могу ли я чувствовать что-то такое чистое и хорошее. Но знала, что то, что я чувствую к Эдварду, очень близко к этому. Однако не имела представления, что он чувствует ко мне, или что он может чувствовать.
Второй день был длинным, полным совещаний с кучей юристов. Я уже устала. Я хотела доверять юристам.
Они работали больше положенного, чтобы мне было удобно. Они не допускали мужчин-юристов и следователей в одно помещение со мной. Это должно было облегчить задачу. Я была благодарна, что они вошли в мое положение. Я бы не вынесла еще большего стресса, чем тот, который свалился на меня и так.
На третий день я была уже полностью истощена. Под глазами опять появились круги. Миссис Ланкастер была озабочена, но я отказалась от медпомощи. Мне приходилось рассказывать одну и ту же историю юристам и инспекторам. Я работала, оставаясь оцепеневшей. Я рассказывала историю с минимально возможными эмоциями. Они хотели больше эмоций, больше чувства, больше слез. Но я сдерживала это. Сдерживала до дня, когда я смогу встать и рассказать всю историю тем людям, которые что-то значат. Совсем скоро я стану беспомощной. Я каждую ночь сидела в холодной белой фарфоровой ванне, поедая мою дневную порцию печенья, и надеясь, что Эдвард тоже ест их. Я надевала пижаму и всегда рассматривала альбом, запоминая его отца и мать.
Изучая каждую малейшую деталь и черты лица, которые они дали Эдварду. Нос его матери. Волосы его отца. Брови его матери. Сильный подбородок его отца. И я действительно, действительно пыталась видеть его мать и любоваться ею, но не могла. Она разрушила Эдварда. Бросив его и забыв, как старые тряпки. Это бесило. У меня, возможно, не было права. Я знала, что Эдвард осторожно рассказывал полуправду, когда дело касалось ее. Я знала, что должно быть что-то большее. Я просто не могла найти другой возможной причины. И так же я знала, что ее не существует.
Я проводила день за днем в дорогих кожаных офисах. Выпивая море кофе и тщательно изучаемая каждым высокооплачиваемым профессионалом, которого они нашли. Это было ужасно. Все, что я хотела – вернуться домой. Вернуться к посиделкам с Элис. Вернуться к Эдварду. Вернуться поспать. Вернуться и улыбаться опять.
На четвертый день я уснула. Я скорчилась в уголке пушистой белой кровати, ненавидя каждую секунду этого, и уснула. Пришедший сон был более сильным и ярким, чем раньше, видимо, из-за того, что несущий за него ответственность человек находился так близко, всего в нескольких милях.
Дни шли и шли, истощая меня, расплываясь в пятнах черного кофе и коричневых кожаных креслах, и людях, делающих заметки.
Я все время была в капюшоне, даже в здании. На меня пристально смотрели, украдкой бросали взгляды, молча стараясь пробить мою психическую стабильность. И они, возможно, были вежливы.
Как говорил Эдвард, на самом деле мне было не так хреново.
Я много раз хотела позвонить Каллену, но знала, что это будет вредно. Мне нужно было быть с ним. Но я боялась надоедать ему. Я проводила ночь за ночью в холодной ванне, трогая альбом и поедая в пижаме мое печенье.
Потом, где-то в куче дней минимального сна и среднего качества кофе, наконец, наступило время «Х». Миссис Ланкастер рано встала, принеся мне чехол для одежды с красивым платьем в нем, которое я надела. Я с ужасом расстегнула молнию на скромном синем платье и посмотрела на миссис Ланкастер: «Почему на платье не может быть капюшона?». Она была старой, любящей женщиной. Седоволосой и старой. Сухонькой и сморщенной. Очень по-финиксовски. Она причесала мои волосы - я напоминала ей дочь. Мне она нравилась. Потому что напоминала мне мою мать. Я скользнула, скривившись, в плотное синее платье, и мы отправились в здание суда через весь город, освещенный рассветом в оранжевый свет.
Я сидела в очередном кожаном офисе и ждала своего выхода. Не могу сказать, что я нервничала или была как-то испугана. Но я так устала от всего этого, поэтому опустила голову на твердый кожаный подлокотник и стала думать об Эдварде и том, что он сейчас делает. Я прикинула, что сейчас скоро кончится третий урок, и он выйдет в школьный двор.
Я начала нервничать, когда, наконец, открылась дверь, и меня пригласили войти.
Я, нервничая, потащилась в зал заседаний, опустив голову, потому что это был единственный выход для меня.
Встав на место, я стала искать в зале Фила, но не нашла его. Если вы спросите, то я даже не смогу вам описать его. Если он и был в зале, то я его не опознала.
Я излагала мою историю тихим шепотом, глубоко благодарная за маленький микрофон. Я плакала. Я рыдала. Я выдала им все, что они ожидали от меня все эти одиннадцать дней. В конце рассказа мое лицо было все мокрое, и я опять оцепенела.
Я не помню, как я выходила, или как миссис Ланкастер усаживала меня в машину. Я помню, что обнадежила ее тем, что не хочу оставаться до вынесения приговора. Мы обе знали, каким он будет. Фил был неумелым преступником. Улики против него были весомыми.
Так что, когда мы добрались до отеля, я стащила с себя мерзкое синее платье и наконец-то влезла в мою любимую удобную толстовку. Моя сумка уже стояла упакованная на белой мягкой кровати, и я готова была ехать домой.
Домой в Форкс.
EPOV
Я был уверен, что первый день без нее будет ужасен. Когда я сидел на ланче и ел ее прощальное печенье, пока Джас лапал Брендон в раздевалке для старшеклассников. Когда она не сидела рядом на биологии или не проходила мимо по школьному двору. Я думал, когда пришел домой, прошел в мою комнату и уставился на этот гребаный пустой диван, что невозможно почувствовать себя еще более дерьмово, чем сейчас. Но я пошел чистить зубы, взял зубную щетку и заметил ее зубную щетку, смотревшуюся в держателе такой одинокой.
Я надел чертову пижаму. Не было гребаной причины делать это, потому что я не мог уснуть без моей девочки. Но на ней остался ее запах. И на кровати тоже. Поэтому я влез в пижаму и заполз под простыню, пахнувшую цветами и печеньем, и чувствовал себя дерьмово, и лежал так без сна всю гребаную ночь.
Джас узнал все на второй день.
Элис рассказала ему, что Белла уехала. Я уже устал, и он видел это. Он не говорил со мной, но с сочувствием посмотрел на меня, так что я фыркнул. Потому что он, блять, не представлял, что, черт, мне не хватало значительно больше, чем просто гребаного сна. На третий день вернулись темные круги под глазами и состояние зомби. Когда Джас утром сел в машину, я стал выуживать из него информацию о Белле, пока медленно ехал по улицам. Я надеялся, что Брендон что-нибудь расскажет ему о Белле. Но он ничего не мог предложить мне.
На четвертый день я начал колебаться. Отказываться от сна без нее – так долго не могло продолжаться. Этой ночью я попытался уснуть в моей пижаме, надеясь, что ее гребаные цветы и печенья смогут отогнать сны, и, может быть, мне приснится она. Но это, черт возьми, не сработало. Я спал и проснулся, плача и дрожа, как маленький ребенок, через два часа.
Я опять закурил этой ночью. Я не делал этого с тех пор, как мы начали спать вместе. Но теперь, проклятие, я нуждался в этом. Я стоял на балконе и пялился на решетку, желая, чтобы она залезла по ней в своей черной толстовке. Это было душераздирающе. Блять.
На пятый день я совершил набег на запас амфетаминов папочки К. Он милостиво пополнил запас, когда я начал спать. И я щедро запасся ими во время набега. Я купил новый альбом и рисовал мою девочку всю длинную ночь, поглядывая на диван, чтобы освежить ее в памяти.
Я надевал чертову пижаму каждую ночь. На седьмой день ее запах уже почти исчез с темной фланели и белого хлопка. Я пытался отвлечься музыкой – песней «Маленькие симпатичные лошадки». Я загрузил ее в свой айпод, лег в пижаме на кровать и слушал. Но это была хреновая идея. Она не сработала. Сон пришел. Только теперь на заднем плане играла страшная песня. Это было впервые. Я так устал, мать его. Я оцепенело ходил вокруг школы и дома, пытаясь найти что-нибудь, что не даст мне уснуть. Вернулось многое, от чего я успел отвыкнуть. Ограниченное зрение, пропавшие обрывки воспоминаний, гребаная неспособность сконцентрироваться на чем-нибудь. Я опять стал раздраженной задницей. Я не осуждал Джаса, когда он решил проводить время ланча с Брендон. Фактически я приветствовал это. Я думал, он понимал, что происходит.
Каждый день я ел новый пакет печенья. Только эта вещь осталась от прежнего распорядка. Иногда я был нетерпелив и почти хотел съесть еще один пакет. Но никогда, черт возьми, не делал это. Один пакет – это было все, что я позволял себе. Вся еда, которую я делал, была дерьмовой по вкусу, и мне все время хотелось есть. Но я был настолько гребано усталым, чтобы действительно замечать это или просто не обращать внимания.
На девятую ночь я спустился вниз по решетке в одной пижаме, надеясь, что холодный декабрьский вечер не даст мне уснуть.
Молчание и тишина только заставили меня почувствовать еще большую усталость. Все было бесполезно. Я считал дни один за другим. И они протекали очень медленно. Не было ни дня, ни ночи. Был один большой кусок дерьма.
На десятый день Карлайл вытащил мою зомбированную задницу на Рождественский шопинг. Он, черт побери, что-то подозревал и пытался весь день выжать это из меня. Но это было не то дерьмо, которое я мог рассказать ему. Он таскался по универмагу Порт-Анжелеса весь день, бросая на меня редкие осторожные взгляды, от которых мне хотелось выть.
Десять вечера стало самым худшим временем дня. Я всегда гадал, где Белла и как она справляется. Черт, я хотел быть вместе с ней и держать ее, когда она плачет. Потому что я знал, что она будет плакать. Моя комната была пустой без нее. Все в ней напоминало и шептало о ней.
Я пытался говорить себе, что мои страхи иррациональны. Моя девочка вернется. И она захочет видеть меня, и будет посапывать рядом со мной во сне, и может быть, поцелует меня еще раз. Меня не заботило, как много себя она отдает мне. Мне нужно было хоть что-то. Но всегда оставались сомнения. Страх, что я оттолкнул ее, что я так сильно обидел ее, и она не позволит мне все исправить. Даже если бы я мог сделать это. Это были такие печальные воспоминания о другом прекрасном человеке, который напевал мне колыбельные каждую ночь.
На одиннадцатую ночь я так устал от попыток не спать в моей комнате, что пошел бродить по дому, когда Эм и Карлайл уснули. Я пришел на темную кухню. В полной тишине слышны были только часы. Постоянное тикание, которое приближало ко мне мою девочку. Я сел за стол, слушая его, борясь с закрывающимися глазами и опускающейся головой, пока ел мой последний пакет печенья. «Трудный Путь к Осуждению». Они были твердыми и несвежими. Но все еще гребано вкусными.
Пока я ел их, то готов был сказать «прощай» и уйти. Просто на всякий случай. Просто на гребаный случай, если история повторится, и она не захочет быть больше моей девочкой.
